Страница:
– А вы, герр Лахманн, являетесь властью всепрощающей. Да, боюсь, это так.
Она вздохнула и улыбнулась ему усталой снисходительной улыбкой, а когда он опустил взгляд на стол, то увидел, что она ухватила свой большой палец и крутит его, так что кажется, сейчас сломает.
– Может, вы и есть мой отец, герр Лахманн, – с улыбкой предположила она.
– Увы, нет, у меня нет детей, – ответил Смайли.
– Значит, вы Господь Бог?
– Нет, я просто обычный человек.
– А матушка Милосердная говорит, что в каждом обычном человеке есть частица Господа.
Теперь уже Смайли откликнулся не сразу. Он открыл было рот и, поколебавшись – что было для него совсем нехарактерно, – снова закрыл его.
– Я тоже такое слышал. – Он на секунду отвел от нее взгляд.
– Вы должны бы спрашивать меня, чувствую ли я себя лучше.
– Вы чувствуете себя лучше, Александра?
– Меня зовут Татьяна, – возразила она.
– В таком случае как чувствует себя Татьяна?
Она рассмеялась. Глаза у нее стали яркие-яркие.
– Татьяна – дочь человека настолько важного, что такие просто не существуют, – пояснила она. – Он держит под контролем всю Россию, хоть и не существует. Если Татьяну арестовывают, отец освобождает ее. Он не существует, но все его боятся. Татьяна тоже не существует, – добавила она. – Существует только Александра.
– А мать Татьяны существует?
– Она была наказана, – спокойно произнесла Александра, поверяя это скорее иконам, чем Смайли. – Она не подчинилась историческому развитию. То есть она считала, что история пошла по неправильному пути. Она ошибалась. Люди не должны пытаться изменить ход истории. Это история должна менять людей. Я бы очень хотела, чтобы вы взяли меня с собой, пожалуйста. Я хочу уйти из этой клиники.
Руки ее отчаянно сражались друг с другом, а она продолжала улыбаться иконам.
– Татьяна когда-нибудь встречалась со своим отцом? – спросил Смайли.
– Маленький человек смотрел детям вслед, когда они шли в школу, – ответила она.
Смайли ждал, но она больше ничего не добавила.
– А потом? – спросил он.
– Он смотрел из машины. Опускал стекло и смотрел только на меня.
– А ты на него смотрела?
– Конечно. Иначе откуда мне знать, что он смотрит на меня?
– Как он выглядел? Что делал? Он улыбался?
– Он курил. Держался так свободно. Матушка Милосердная иной раз тоже балуется сигаретками. Ну, это ведь естественно, правда? Говорят, курение успокаивает совесть.
Она нажала на звонок – протянула руку и долго держала палец на кнопке звонка. Смайли снова услышал позвякиванье ключей на поясе матушки Милосердной, приближавшееся к ним, пока она шла по коридорам, и шуршание ее шагов, замолкшее у двери, когда она остановилась, чтобы ее открыть, – это были звуки, характерные для тюрем всего мира.
– Я хочу уехать с вами на вашей машине, – повторила Александра.
Смайли заплатил за нее по счету, и Александра наблюдала, как он отсчитывал банкноты под лампой – совсем так же, как дядя Антон. Матушка Милосердная поймала напряженный взгляд Александры и, возможно почувствовав беду, бросила острый взгляд на Смайли, словно опасалась какого-то подвоха с его стороны. Александра проводила его до входной двери и помогла сестре Благодатной открыть ее, затем очень церемонно подала Смайли руку, приподняв ее в локте и слегка присев на одной ноге. Она хотела было поцеловать его руку, но сестра Благодатная не позволила. Александра смотрела, как он направился к машине, и помахала ему, как вдруг уже у самой машины он услышал ее вопль и обнаружил, что она стоит рядом и пытается открыть дверцу, чтобы уехать с ним, но сестра Благодатная обхватила девушку за талию и втащила в дом, а она кричала, кричала.
– Григорьев сегодня вечером хочет уйти к нам, – возразил Тоби.
Смайли рявкнул на него. Единственный раз в жизни рявкнул. Широко открыл рот и рявкнул, и все в кафе встрепенулись: барменша подняла глаза от чтения свадебных объявлений, а из четверых картежников, игравших в углу, по крайней мере один поднял голову.
– Еще не время!
И чтобы показать, что он вполне владеет собой, Смайли спокойно повторил:
– Еще не время, Тоби. Извините. Но еще не время.
Замахнувшись на Карлу палкой, Смайли затем протянул ему ту же морковку, которую предлагал двадцать лет тому назад в Дели: спасайте свою шкуру, переходите к нам, расскажите все, что вы знаете, и наша страна станет для вас родным домом. «Мяч отослан назад», – прокомментировал потом Сол Эндерби, питавший слабость к спортивным терминам. Смайли наверняка обещал Карле, что его не будут преследовать за соучастие в убийстве Владимира, и есть свидетельство, что Эндерби добился того же через своего германского источника в отношении убийства Отто Лейпцига. Смайли, несомненно, в общих словах гарантировал, что Александре на Западе предоставят необходимое лечение и назначат содержание, а при необходимости – будет обеспечено и гражданство. Играл ли он на родственных чувствах Карлы, как в свое время в Дели? Взывал ли к его гуманности, которая теперь столь очевидна? Сдобрил ли он чем-то все это соответствующим образом, чтобы не унижать Карлу и, памятуя о его гордости, уберечь, быть может, от самоуничтожения?
Он, безусловно, предоставил Карле совсем немного времени для решения. Эта своего рода аксиома при оказании давления была хорошо известна и Карле: давать время на раздумья – опасно; только в данном случае есть основания полагать, что рисковал и Смайли, правда, по другой причине: в последнюю минуту он мог неосознанно ослабить нажим. «Только призыв к немедленному действию, – гласит фольклор Саррата, – может заставить дичь порвать сдерживающие путы и вопреки врожденным или привнесенным инстинктам устремиться на волю». Это же положение – в данном случае – применимо и к охотнику.
Глава 27
Она вздохнула и улыбнулась ему усталой снисходительной улыбкой, а когда он опустил взгляд на стол, то увидел, что она ухватила свой большой палец и крутит его, так что кажется, сейчас сломает.
– Может, вы и есть мой отец, герр Лахманн, – с улыбкой предположила она.
– Увы, нет, у меня нет детей, – ответил Смайли.
– Значит, вы Господь Бог?
– Нет, я просто обычный человек.
– А матушка Милосердная говорит, что в каждом обычном человеке есть частица Господа.
Теперь уже Смайли откликнулся не сразу. Он открыл было рот и, поколебавшись – что было для него совсем нехарактерно, – снова закрыл его.
– Я тоже такое слышал. – Он на секунду отвел от нее взгляд.
– Вы должны бы спрашивать меня, чувствую ли я себя лучше.
– Вы чувствуете себя лучше, Александра?
– Меня зовут Татьяна, – возразила она.
– В таком случае как чувствует себя Татьяна?
Она рассмеялась. Глаза у нее стали яркие-яркие.
– Татьяна – дочь человека настолько важного, что такие просто не существуют, – пояснила она. – Он держит под контролем всю Россию, хоть и не существует. Если Татьяну арестовывают, отец освобождает ее. Он не существует, но все его боятся. Татьяна тоже не существует, – добавила она. – Существует только Александра.
– А мать Татьяны существует?
– Она была наказана, – спокойно произнесла Александра, поверяя это скорее иконам, чем Смайли. – Она не подчинилась историческому развитию. То есть она считала, что история пошла по неправильному пути. Она ошибалась. Люди не должны пытаться изменить ход истории. Это история должна менять людей. Я бы очень хотела, чтобы вы взяли меня с собой, пожалуйста. Я хочу уйти из этой клиники.
Руки ее отчаянно сражались друг с другом, а она продолжала улыбаться иконам.
– Татьяна когда-нибудь встречалась со своим отцом? – спросил Смайли.
– Маленький человек смотрел детям вслед, когда они шли в школу, – ответила она.
Смайли ждал, но она больше ничего не добавила.
– А потом? – спросил он.
– Он смотрел из машины. Опускал стекло и смотрел только на меня.
– А ты на него смотрела?
– Конечно. Иначе откуда мне знать, что он смотрит на меня?
– Как он выглядел? Что делал? Он улыбался?
– Он курил. Держался так свободно. Матушка Милосердная иной раз тоже балуется сигаретками. Ну, это ведь естественно, правда? Говорят, курение успокаивает совесть.
Она нажала на звонок – протянула руку и долго держала палец на кнопке звонка. Смайли снова услышал позвякиванье ключей на поясе матушки Милосердной, приближавшееся к ним, пока она шла по коридорам, и шуршание ее шагов, замолкшее у двери, когда она остановилась, чтобы ее открыть, – это были звуки, характерные для тюрем всего мира.
– Я хочу уехать с вами на вашей машине, – повторила Александра.
Смайли заплатил за нее по счету, и Александра наблюдала, как он отсчитывал банкноты под лампой – совсем так же, как дядя Антон. Матушка Милосердная поймала напряженный взгляд Александры и, возможно почувствовав беду, бросила острый взгляд на Смайли, словно опасалась какого-то подвоха с его стороны. Александра проводила его до входной двери и помогла сестре Благодатной открыть ее, затем очень церемонно подала Смайли руку, приподняв ее в локте и слегка присев на одной ноге. Она хотела было поцеловать его руку, но сестра Благодатная не позволила. Александра смотрела, как он направился к машине, и помахала ему, как вдруг уже у самой машины он услышал ее вопль и обнаружил, что она стоит рядом и пытается открыть дверцу, чтобы уехать с ним, но сестра Благодатная обхватила девушку за талию и втащила в дом, а она кричала, кричала.
* * *
Получасом позже в Туне, в том же кафе, откуда Смайли неделю тому назад наблюдал, как Григорьев посещал банк, Джордж молча протянул Тоби заранее подготовленное письмо. Григорьев должен передать его Красскому вечером или когда они встретятся, сказал Смайли.– Григорьев сегодня вечером хочет уйти к нам, – возразил Тоби.
Смайли рявкнул на него. Единственный раз в жизни рявкнул. Широко открыл рот и рявкнул, и все в кафе встрепенулись: барменша подняла глаза от чтения свадебных объявлений, а из четверых картежников, игравших в углу, по крайней мере один поднял голову.
– Еще не время!
И чтобы показать, что он вполне владеет собой, Смайли спокойно повторил:
– Еще не время, Тоби. Извините. Но еще не время.
* * *
Копии письма, которое Смайли послал Карле через Григорьева, не существует, как Смайли, по всей вероятности, и задумал, но в содержании его можно почти не сомневаться, учитывая, что сам Карла объявлял себя мастером по оказанию давления. Смайли наверняка изложил в письме голые факты: известно, что Александра – его дочь от покойной любовницы, не скрывавшей своих антисоветских настроений; что он устроил Александре незаконный выезд из Советского Союза под видом его агента; что он использовал для собственных нужд общественные деньги и ресурсы; что он организовал два убийства, а возможно, также и официальную экзекуцию Кирова – и все для того, чтобы скрыть свои преступные действия. Смайли наверняка указал, что располагает вполне достаточными доказательствами для того, чтобы Коллегия, учитывая шаткое положение Карлы в Московском Центре, ликвидировала Карлу, а если это произойдет, то за будущее его дочери на Западе, где она живет под фальшивым именем, по крайней мере нельзя ручаться. Денег на ее содержание уже не будет, и Александра станет больной эмигранткой, которую будут перевозить из одной больницы для бедных в другую, – человеком без друзей, без документов и без гроша. В худшем случае ее отошлют в Россию, где на нее обрушатся со всею силой его враги.Замахнувшись на Карлу палкой, Смайли затем протянул ему ту же морковку, которую предлагал двадцать лет тому назад в Дели: спасайте свою шкуру, переходите к нам, расскажите все, что вы знаете, и наша страна станет для вас родным домом. «Мяч отослан назад», – прокомментировал потом Сол Эндерби, питавший слабость к спортивным терминам. Смайли наверняка обещал Карле, что его не будут преследовать за соучастие в убийстве Владимира, и есть свидетельство, что Эндерби добился того же через своего германского источника в отношении убийства Отто Лейпцига. Смайли, несомненно, в общих словах гарантировал, что Александре на Западе предоставят необходимое лечение и назначат содержание, а при необходимости – будет обеспечено и гражданство. Играл ли он на родственных чувствах Карлы, как в свое время в Дели? Взывал ли к его гуманности, которая теперь столь очевидна? Сдобрил ли он чем-то все это соответствующим образом, чтобы не унижать Карлу и, памятуя о его гордости, уберечь, быть может, от самоуничтожения?
Он, безусловно, предоставил Карле совсем немного времени для решения. Эта своего рода аксиома при оказании давления была хорошо известна и Карле: давать время на раздумья – опасно; только в данном случае есть основания полагать, что рисковал и Смайли, правда, по другой причине: в последнюю минуту он мог неосознанно ослабить нажим. «Только призыв к немедленному действию, – гласит фольклор Саррата, – может заставить дичь порвать сдерживающие путы и вопреки врожденным или привнесенным инстинктам устремиться на волю». Это же положение – в данном случае – применимо и к охотнику.
Глава 27
«Все равно что поставить все на черное, – думал Гиллем, глядя на улицу из окна кафе, – все, что есть у тебя на свете, – и жену, и неродившегося ребенка. И ждать час за часом, когда крупье вертанет колесо».
Он знавал Берлин еще международной столицей «холодной войны», когда каждый переход с Востока на Запад по напряженности был равносилен серьезной хирургической операции. Он помнил, как такими вот вечерами под фонарями собирались группками берлинские полицейские и солдаты союзников, топали ногами, ругали холод, перекладывали с плеча на плечо ружье, обдавая друг друга облачками пара. Он помнил, как стояли в ожидании танки, урча для острастки разогреваемыми моторами и медленно вращая пушками в поисках мишени на другой стороне. Он помнил внезапно вспыхивавший вой клаксонов и стремительный рывок к Бернауерштрассе или к месту, где была совершена попытка побега. Он помнил, как раскладывались пожарные лестницы, выкрикивались приказы стрелять – не стрелять; помнил мертвых, в том числе и агентов. Но сегодняшний вечер, Гиллем знал, останется у него в памяти лишь своей кромешной тьмой – хотелось вынести на улицу факел – и такой мертвой тишиной, что слышался даже треск ружейного выстрела на другом берегу реки.
– Под каким прикрытием он придет? – спросил Гиллем.
Смайли сидел напротив за маленьким пластиковым столиком, где стояла чашка холодного кофе. Он почему-то совсем съежился в своем широком пальто.
– Под самым скромным, – ответил Смайли. – В каком-то таком обличье, которое не привлекает внимания. Насколько я понимаю, здесь проходят главным образом пенсионеры. – Он курил предложенную Гиллемом сигарету и, казалось, был всецело этим поглощен.
– Какого черта, что здесь нужно пенсионерам? – буркнул Гиллем.
– Кое-кто приезжает подработать. Другие посещают нуждающихся во внимании родственников. Я, в общем, не расспрашивал.
Гиллем тем не менее остался недоволен.
– Мы, пенсионеры, стараемся держаться за воздух и за себя, – неудачно пошутил Смайли.
– Можете мне этого не говорить, – отозвался Гиллем.
Кафе находилось в турецком квартале, потому что турки заняли в Западном Берлине место белых бедняков, а дома у Стены были самые паршивые и самые дешевые. Смайли и Гиллем оказались тут единственными иностранцами. За длинным столом сидела целая турецкая семья, они ели лаваш, пили кофе и кока-колу. У детей были бритые головы и большие удивленные глаза беженцев. На старом магнитофоне звучала исламская мелодия. С деревянной арки входа свисали полоски цветного пластика.
Гиллем снова уставился в окно и на мост. Сначала шли пилоны воздушной железной дороги, затем старый кирпичный дом, который Сэм Коллинз и его команда тихонько реквизировали и устроили там наблюдательный пункт. Последние два дня туда незаметно прибывали люди Коллинза. Затем за пространством, ярко освещенным дуговыми фонарями, находилась баррикада, пулеметное гнездо и – мост. Мост предназначался только для пешеходов, идти надо было по стальному коридору – что-то вроде туннеля – шириной где для одного, а где и для троих. Время от времени кто-то в нем появлялся, стараясь держаться спокойно и идти ровным шагом, чтобы не вспугнуть часового на вышке, а очутившись на Западе, выходил на неоновый свет. Днем туннель был серым, а ночью – почему-то желтым и на редкость ярким. Пулеметное гнездо размещалось в двух-трех ярдах от границы – его крыша чуть возвышалась над баррикадой, а вышка господствовала надо всем – черный железный квадратный столб посредине моста. Даже снег избегал ее. Снег лежал на надолбах, преграждавших дорогу транспорту на мост, снег наметало сугробами на освещенном пространстве и возле пулеметного гнезда, он накрывал влажным покровом камни мостовой, но сторожевую вышку обходил стороной, словно по своей воле даже снег не желал к ней приближаться. Почти у самого освещенного пространства туннель суживался и заканчивался калиткой. «Но калитка, – доложил Тоби, – может в мгновение ока захлопнуться с помощью электронного устройства, управляемого из пулеметного гнезда».
Еще не было одиннадцати, а казалось – три часа ночи, потому что Западный Берлин у своих границ ложится спать с наступлением темноты. Внутри этого города-острова все возможно: смех, люди пьют и совокупляются и сорят деньгами, реклама «Сони» сверкает как ярмарочные огни, и светом залиты вновь отстроенные церкви и залы для собраний, но на темных берегах приграничных районов с семи вечера наступает тишина. Рядом с освещенным пространством стояла рождественская елка, но только верхушка ее освещалась и только верхушка была видна через реку. «Вот место, где невозможны компромиссы, – пришло в голову Гиллему, – место, где нет третьего пути». Какие бы порой у него ни возникали сомнения относительно западных свобод, здесь, у границы, они намертво исчезали, как и многое другое.
– Джордж? – тихо произнес Гиллем и бросил на Смайли вопросительный взгляд.
На освещенном пространстве появился трудяга. Выйдя из туннеля, он, как и все пешеходы, сразу словно бы вырос, как если бы гора спала с плеч. В руках он держал маленький чемоданчик и что-то похожее на лампу железнодорожного обходчика. Но Смайли, если и заметил его, то не подал виду, а снова уткнулся в воротник своего коричневого пальто и предался своим одиноким думам. «Если он вообще придет, то придет вовремя», – обронил ранее Смайли. «Тогда зачем же мы явились сюда на два часа раньше? – хотел спросить его Гиллем. – Чего ради мы тут сидим, два иностранца, пьем сладкий кофе из маленьких чашечек, пропитываемся парами этой проклятой турецкой кухни и обмениваемся общими фразами?» Но ответ он теперь уже знал. «Потому что мы обязаны так отнестись к этому человеку, – сказал бы Смайли, если бы пребывал в разговорчивом настроении. – Потому что мы обязаны отнестись к нему с вниманием и ждать его, обязаны этим бдением отплатить за усилие, которое от него потребуется, чтобы вырваться из системы, в значительной степени им созданной. И до тех пор, пока он будет пытаться связаться с нами, – мы его друзья. Ведь на той стороне у него никого нет».
«Он придет, – размышлял Гиллем. – Не придет. Может прийти. Если это не молитва, – вдруг пришло ему в голову, – то что же?»
– Еще кофе, Джордж?
– Нет, благодарю, Питер. Пожалуй, не стоит. Нет.
– Похоже, у них есть даже какой-то суп.
– Благодарю, но я, по-моему, проглотил все, что мог, – произнес Смайли, словно обращаясь ко всем, кто пожелал бы его слушать.
– А я, пожалуй, все-таки закажу что-нибудь, чтобы помочь им с оплатой аренды, – решил Гиллем.
– Аренды? Извините. Конечно. Одному Богу известно, на что они живут.
Гиллем заказал еще два кофе и заплатил за них. Он намеренно расплачивался за каждый заказ на случай, если им придется спешно уйти.
«Приди же ради Джорджа, – молил он, – приди ради меня. Приди ради всех наших проклятых душ, стань тем немыслимым урожаем, о котором мы так долго мечтали».
– Когда, вы сказали, Питер, должен родиться малыш?
– В марте.
– Ах, в марте. И как вы его назовете?
– Мы еще всерьез не думали.
Через дорогу, у освещенной витрины магазина фурнитуры, где продавали решетки под кованое железо, и обитые парчой стулья, и фальшивые мушкеты, и оловянную посуду, Гиллем разглядел закутанную фигуру Тоби Эстерхейзи в меховой балканской шапке, который якобы изучал выставленный товар. Тоби и его команда следили за улицей, Сэм Коллинз занимал наблюдательный пост – таков был уговор. Тоби настоял на том, чтобы везти беглеца на такси, и три машины, достаточно потрепанные, ждали в темноте под сводами станции с табличками «В ремонт» на ветровом стекле, а шоферы, сгруппировавшись у киоска «Имбисс», ели сосиски в сладком соусе с бумажных тарелочек.
«Это место – настоящее минное поле, Питер, – предупредил его Тоби. – Турки, греки, югославы, куча всякой шпаны, даже чертовы кошки и те с прослушивающими устройствами, без преувеличения».
«Даже шепотом ничего, ни-ни, – приказал Смайли. – Молчок, Питер. Передайте Коллинзу».
«Приди же, – неотступно твердил про себя Гиллем. – Мы окопались и ждем тебя. Приходи».
Со спины Тоби Гиллем медленно перевел взгляд на окно на верхнем этаже старого дома, где расположился наблюдательный пост Коллинза. Гиллем отслужил свое в Берлине и раз двенадцать участвовал в подобных операциях. Телескопы и фотоаппараты, направленные микрофоны – все эти ненужные приспособления, которые вроде облегчают ожидание; треск радиоаппаратуры, удушливый запах кофе и табака, раскладушки. Он мысленно видел прикомандированного к ним западногерманского полицейского, который понятия не имел, зачем его сюда послали, – он будет там, пока операцию не отменят или она успешно не закончится; человек этот знает мост как свои пять пальцев и сразу же отличит часто по нему мотающихся от случайных прохожих, а также заметит малейший дурной знак, как только он появится, – скажем, если вдруг удвоят часовых или начнут потихоньку занимать места снайперы.
«А если они его пристрелят? – подумал Гиллем. – Если арестуют? Если оставят лежать лицом вниз и истекать кровью в туннеле в каких-нибудь шести футах от выхода на свет, – что они наверняка с удовольствием сделают и не раз делали с другими?»
«Приди же, – мысленно повторял он уже не настаивая, а обращая свою мольбу к черному небу на востоке. – Приди, невзирая ни на что».
Тоненькая, очень яркая полоска света мелькнула в выходящем на запад верхнем окне дома, где был наблюдательный пункт, и Гиллем вскочил на ноги. Обернувшись, он увидел, что Смайли уже направился к двери. Тоби Эстерхейзи ждал их внизу на тротуаре.
– Это только предположение, Джордж, – сказал он мягко, тоном человека, подготавливающего собеседника к разочарованию. – Шанс совсем маленький, но, возможно, появился тот, кого мы ждем.
Они молча последовали за Тоби. Холод стоял зверский. Они прошли мимо портняжной мастерской, где две темноволосые девицы сидели у окна и шили. Прошли мимо плакатов, предлагавших дешевый отдых на лыжном курорте, плакатов, провозглашавших смерть фашизму и шаху. От холода перехватывало дыхание. Отвернув лицо от несущегося снега, Гиллем заметил несколько старых спальных вагонов, отданных детям для игр. Они прошли между черными пустыми зданиями, свернули направо, пересекли мощенную булыжником мостовую и в холодной кромешной тьме вышли на берег реки, где из старой, сложенной из бревен огневой точки они сквозь прорези для ружей могли обозревать весь мост. Слева, чернея на фоне неприветливой реки, торчал высокий деревянный крест, перевитый колючей проволокой, – память о неизвестном, которому не удалось бежать.
Тоби молча извлек из кармана пальто полевой бинокль и протянул Смайли.
– Джордж. Послушайте. Удачи, о'кей?
И сжал локоть Гиллема. И исчез в темноте.
Гиллем пристроился всего в футах шести позади Смайли, но он с таким же успехом мог находиться и в Париже – настолько Смайли не обращал на него внимания: он вперил взгляд в черную фигуру, ступившую на мост, видел, как вспыхнул огонек сигареты от последней затяжки, как она затем кометой полетела в воду через железную ограду туннеля. Маленький мужчина в рабочей куртке до колен, с рабочей сумкой, перекинутой через узкое плечо, шел не быстро и не медленно, но как человек, привыкший ходить пешком. Одинокий маленький мужчина с туловищем, слегка длинноватым для его коротких ног, без шапки, несмотря на снег. «И больше ничего не происходит, – пронеслось в голове Смайли, – просто один маленький мужчина шагает по мосту».
– Это он? – еле слышно прошептал Гиллем. – Джордж, да скажите же! Это Карла?
«Не приходи! – взмолился Смайли. – Стреляйте же! – мысленно приказывал он людям Карлы, не своим. Ему вдруг стало невыносимо страшно от сознания, что это маленькое существо вот-вот отсечет себя от стоявшей за ним черной громады. – Стреляйте в него со сторожевой вышки, стреляйте из будки, из белого барака, из вороньего гнезда на тюремном складе, закройте перед ним калитку, подкосите его, вашего предателя, убейте его!» В своем воображении Смайли рисовал такую картину: Московский Центр в последнюю минуту обнаруживает предательство Карлы; звонок на границу: «Остановить любой ценой!» И выстрелы – всего несколько, но все в цель, один раз и другой, и ожидание – что будет дальше.
– Это он! – пробормотал Гиллем. Он взял бинокль из обмякшей руки Смайли. – Тот самый человек! С фотографии, что висела у вас на стене в Цирке. Джордж, вы просто чудо!
Но Смайли представлялось лишь, как прожектора восточных немцев скрещиваются на фигуре Карлы, словно на зайце, попавшем в свет фар, черном на фоне снега, и пожилой мужчина безнадежно бежит, а пули настигают его, и он падает как тряпичная кукла. Смайли, как и Гиллем, не раз видел такое. Он снова посмотрел через реку в темноту, и у него вдруг возникло ощущение, что его затягивает в водоворот зла, против которого он всю жизнь боролся, и он не может вырваться из тенет, и слышит, как его тоже называют предателем, его высмеивают и одновременно превозносят за предательство. Карла был помечен сочувствием Смайли, Смайли – фанатизмом Карлы. «Я уничтожил его оружием, вызывавшим у меня отвращение, его же оружием. Каждый из нас перешел свою границу, мы ничейные люди на ничейной земле».
– Шагай, – шептал Гиллем. – Шагай, не останавливайся.
Подходя к черневшей сторожевой башне, Карла укоротил шаг, и на секунду Смайли показалось, что он перерешил и сейчас сдастся восточным немцам. Затем показался язычок пламени – Карла закурил новую сигарету. Спичка или зажигалка? – подумал он. «Джорджу от Энн со всей любовью».
– Ну и хладнокровие! – произнес Гиллем.
Маленькая фигурка двинулась дальше, но медленнее, словно от усталости. «Набирается мужества для последнего шага, – решил Смайли, – или пытается свое мужество приглушить». Смайли снова вспомнил Владимира, и Отто Лейпцига, и мертвого Кирова; вспомнил о Хейдоне и своей разрушенной жизни; вспомнил об Энн, навсегда помеченной хитростью Карлы и объятиями интригана Хейдона. От отчаяния он принялся перечислять все преступления, которые лежали на тощих плечах шагавшего по мосту мужчины: пытки, убийства, бесконечная коррупция, – но задержаться на этом мыслью не мог: не нужна ему, Смайли, плата за все это такими методами. Снова неровная линия горизонта затягивала его как в пропасть, кружившийся снег превращал все в ад. Еще с секунду Смайли стоял на самом краю, у дымящейся реки.
Они двинулись по береговой дорожке – Гиллем впереди, Смайли нехотя следом. Освещенное пространство лежало впереди, и оно разрасталось по мере их приближения. «Как двое обычных пешеходов, – инструктировал их Тоби. – Просто подойдите к мосту и ждите – это нормально». Смайли слышал в окружающей темноте тихое перешептывание и приглушенные поспешные передвижения взвинченных от перенапряжения людей.
– Джордж, – шепотом окликнул его кто-то. – Джордж!
Неизвестная фигура в желтой телефонной будке подняла приветственно руку, и до Смайли долетело раздавшееся в холодном влажном воздухе слово «победа». Снег залеплял стекла его очков, он с трудом различал что-либо. Наблюдательный пост находился справа от них, ни в одном окне не было света. Смайли заметил фургон у входа и понял, что это берлинский почтовый фургон, какими предпочитал пользоваться Тоби. Гиллем замедлил шаг. Смайли услышал что-то насчет «требует награды».
Они дошли до границы освещенного пространства. Оранжевый бастион загораживал мост, и его, как и добычу, не было видно. Они находились вне поля зрения дозорной вышки. А Тоби Эстерхейзи, забравшись выше рождественской елки, стоял с биноклем на смотровой площадке, спокойно изображая из себя туриста времен «холодной войны». Рядом с ним стояла полная женщина – «наружка». Старое объявление предупреждало их, что они тут находятся на собственный страх и риск. На разбомбленном кирпичном виадуке за ними Смайли заметил забытый герб с крестом. Тоби сделал едва заметный жест: «большие пальцы вверх – наш человек подходит». Смайли услышал за бастионом легкие шаги и дребезжание железной калитки. Уловил запах американской сигареты, разносимый ледяным ветром впереди курящего. «Ему осталось еще пройти калитку с электроникой», – подумал Смайли и стал ждать характерного щелчка, но ничего не последовало. Он вдруг сообразил, что не знает настоящего имени своего врага – только кличку, и притом женскую. Даже военный ранг Карлы оставался тайной. Смайли упрямо продолжал стоять на месте, словно не желал выходить на сцену.
Гиллем стал рядом с ним, как бы стремясь подтолкнуть его. Смайли услышал тихие шаги – это «наружники» Тоби стягивались под прикрытием бастиона к краю освещенного пространства, дожидаясь, затаив дыхание, появления «дичи». И вдруг он появился – так человек незаметно входит в переполненный зал. Его короткая правая рука бесцельно висела, а левая скромно держала сигарету у груди. Маленький мужчина, без шапки, с сумкой через плечо. Он шагнул вперед, и при свете фонарей Смайли увидел его лицо – постаревшее, усталое, немало повидавшее, короткие волосы, припорошенные снегом, стали белыми. На нем была затасканная рубашка и черный галстук – точно бедняк, собравшийся на похороны друга. Холод стянул кожу на его щеках, и он выглядел старше своих лет.
Они стояли друг против друга на расстоянии какого-нибудь ярда – почти как в делийской тюрьме. Смайли снова услышал шаги – на сей раз это с деревянной лестницы смотровой площадки быстро спускался Тоби. Смайли слышал тихие голоса и смех; ему даже чудились слабые аплодисменты, но он не был уверен: все скрывалось в тени, а он стоял на освещенном пространстве и ничего не видел за его пределами. Паули Скордено шагнул вперед и стал рядом с Карлой; Ники де Силски стал по другую сторону. Смайли разобрал, как Гиллем скомандовал кому-то подогнать эту чертову машину, пока никто не перебежал через мост и не забрал назад Карлу. Смайли услышал, как что-то металлическое звякнуло по покрытым льдистой пленкой камням, и понял – упала зажигалка Энн, но никто, казалось, не обратил на этот звук внимания. Они снова обменялись с Карлой взглядом, и в эту секунду, пожалуй, каждый узнал в другом себя. Раздался хруст гравия под шинами автомобиля, звук открываемых дверей, работающий мотор. Де Силски и Скордено направились к машине, и Карла пошел с ними, хотя они до него не дотрагивались: он уже вел себя покорно, как заключенный, – он выучился этому, пройдя нелегкую школу. Смайли слегка отступил, и мужчины тихо прошли мимо, целиком поглощенные происходящим, чтобы обращать на него внимание. Освещенное пространство опустело. Смайли услышал, как тихо хлопнули дверцы машины и она отъехала. Он слышал, как две другие машины отъехали следом или одновременно с ней. Он не видел, как это произошло. Он почувствовал на своем плече руку Эстерхейзи и увидел в глазах Тоби слезы.
– Джордж, – выдавил Тоби. – Ведь вы всю жизнь... Фантастика!
А Смайли так и замер на месте, и Тоби убрал свою руку; Смайли быстро шагнул из освещенного пространства и по пути чуть не наступил на зажигалку Энн. Она лежала у самого края освещенного пространства как-то боком и блестела на камнях как подделка под золото. У Смайли мелькнула мысль поднять ее, но вроде бы это ни к чему, и никто больше, видимо, ее не заметил. Кто-то пожимал Смайли руку, кто-то хлопал его по спине. Тоби тихонько приструнил развеселившихся.
– Берегите себя, Джордж, – произнес Тоби. – Держитесь, слышите?
Смайли слышал, как один за другим уехали ребята Тоби, остался только Питер Гиллем. Пройдя по берегу немного назад, почти до того места, где стоял крест, Смайли снова посмотрел на мост, будто проверяя, не изменилось ли что-нибудь за это время, но явно ничего не изменилось, и, хотя ветер, похоже, стал сильнее, снег по-прежнему крутило вовсю.
Питер Гиллем дотронулся до его локтя.
– Пошли, дружище, – позвал он. – Пора спать.
По давней привычке Смайли снял очки и рассеянно стал протирать их широким концом галстука, хотя ему и пришлось вытаскивать галстук из-под складок твидового пальто.
Они медленно направились к машине, и Гиллем произнес:
– Вы выиграли, Джордж.
– В самом деле? – сказал Смайли. – Да. Да, пожалуй что так.
Он знавал Берлин еще международной столицей «холодной войны», когда каждый переход с Востока на Запад по напряженности был равносилен серьезной хирургической операции. Он помнил, как такими вот вечерами под фонарями собирались группками берлинские полицейские и солдаты союзников, топали ногами, ругали холод, перекладывали с плеча на плечо ружье, обдавая друг друга облачками пара. Он помнил, как стояли в ожидании танки, урча для острастки разогреваемыми моторами и медленно вращая пушками в поисках мишени на другой стороне. Он помнил внезапно вспыхивавший вой клаксонов и стремительный рывок к Бернауерштрассе или к месту, где была совершена попытка побега. Он помнил, как раскладывались пожарные лестницы, выкрикивались приказы стрелять – не стрелять; помнил мертвых, в том числе и агентов. Но сегодняшний вечер, Гиллем знал, останется у него в памяти лишь своей кромешной тьмой – хотелось вынести на улицу факел – и такой мертвой тишиной, что слышался даже треск ружейного выстрела на другом берегу реки.
– Под каким прикрытием он придет? – спросил Гиллем.
Смайли сидел напротив за маленьким пластиковым столиком, где стояла чашка холодного кофе. Он почему-то совсем съежился в своем широком пальто.
– Под самым скромным, – ответил Смайли. – В каком-то таком обличье, которое не привлекает внимания. Насколько я понимаю, здесь проходят главным образом пенсионеры. – Он курил предложенную Гиллемом сигарету и, казалось, был всецело этим поглощен.
– Какого черта, что здесь нужно пенсионерам? – буркнул Гиллем.
– Кое-кто приезжает подработать. Другие посещают нуждающихся во внимании родственников. Я, в общем, не расспрашивал.
Гиллем тем не менее остался недоволен.
– Мы, пенсионеры, стараемся держаться за воздух и за себя, – неудачно пошутил Смайли.
– Можете мне этого не говорить, – отозвался Гиллем.
Кафе находилось в турецком квартале, потому что турки заняли в Западном Берлине место белых бедняков, а дома у Стены были самые паршивые и самые дешевые. Смайли и Гиллем оказались тут единственными иностранцами. За длинным столом сидела целая турецкая семья, они ели лаваш, пили кофе и кока-колу. У детей были бритые головы и большие удивленные глаза беженцев. На старом магнитофоне звучала исламская мелодия. С деревянной арки входа свисали полоски цветного пластика.
Гиллем снова уставился в окно и на мост. Сначала шли пилоны воздушной железной дороги, затем старый кирпичный дом, который Сэм Коллинз и его команда тихонько реквизировали и устроили там наблюдательный пункт. Последние два дня туда незаметно прибывали люди Коллинза. Затем за пространством, ярко освещенным дуговыми фонарями, находилась баррикада, пулеметное гнездо и – мост. Мост предназначался только для пешеходов, идти надо было по стальному коридору – что-то вроде туннеля – шириной где для одного, а где и для троих. Время от времени кто-то в нем появлялся, стараясь держаться спокойно и идти ровным шагом, чтобы не вспугнуть часового на вышке, а очутившись на Западе, выходил на неоновый свет. Днем туннель был серым, а ночью – почему-то желтым и на редкость ярким. Пулеметное гнездо размещалось в двух-трех ярдах от границы – его крыша чуть возвышалась над баррикадой, а вышка господствовала надо всем – черный железный квадратный столб посредине моста. Даже снег избегал ее. Снег лежал на надолбах, преграждавших дорогу транспорту на мост, снег наметало сугробами на освещенном пространстве и возле пулеметного гнезда, он накрывал влажным покровом камни мостовой, но сторожевую вышку обходил стороной, словно по своей воле даже снег не желал к ней приближаться. Почти у самого освещенного пространства туннель суживался и заканчивался калиткой. «Но калитка, – доложил Тоби, – может в мгновение ока захлопнуться с помощью электронного устройства, управляемого из пулеметного гнезда».
Еще не было одиннадцати, а казалось – три часа ночи, потому что Западный Берлин у своих границ ложится спать с наступлением темноты. Внутри этого города-острова все возможно: смех, люди пьют и совокупляются и сорят деньгами, реклама «Сони» сверкает как ярмарочные огни, и светом залиты вновь отстроенные церкви и залы для собраний, но на темных берегах приграничных районов с семи вечера наступает тишина. Рядом с освещенным пространством стояла рождественская елка, но только верхушка ее освещалась и только верхушка была видна через реку. «Вот место, где невозможны компромиссы, – пришло в голову Гиллему, – место, где нет третьего пути». Какие бы порой у него ни возникали сомнения относительно западных свобод, здесь, у границы, они намертво исчезали, как и многое другое.
– Джордж? – тихо произнес Гиллем и бросил на Смайли вопросительный взгляд.
На освещенном пространстве появился трудяга. Выйдя из туннеля, он, как и все пешеходы, сразу словно бы вырос, как если бы гора спала с плеч. В руках он держал маленький чемоданчик и что-то похожее на лампу железнодорожного обходчика. Но Смайли, если и заметил его, то не подал виду, а снова уткнулся в воротник своего коричневого пальто и предался своим одиноким думам. «Если он вообще придет, то придет вовремя», – обронил ранее Смайли. «Тогда зачем же мы явились сюда на два часа раньше? – хотел спросить его Гиллем. – Чего ради мы тут сидим, два иностранца, пьем сладкий кофе из маленьких чашечек, пропитываемся парами этой проклятой турецкой кухни и обмениваемся общими фразами?» Но ответ он теперь уже знал. «Потому что мы обязаны так отнестись к этому человеку, – сказал бы Смайли, если бы пребывал в разговорчивом настроении. – Потому что мы обязаны отнестись к нему с вниманием и ждать его, обязаны этим бдением отплатить за усилие, которое от него потребуется, чтобы вырваться из системы, в значительной степени им созданной. И до тех пор, пока он будет пытаться связаться с нами, – мы его друзья. Ведь на той стороне у него никого нет».
«Он придет, – размышлял Гиллем. – Не придет. Может прийти. Если это не молитва, – вдруг пришло ему в голову, – то что же?»
– Еще кофе, Джордж?
– Нет, благодарю, Питер. Пожалуй, не стоит. Нет.
– Похоже, у них есть даже какой-то суп.
– Благодарю, но я, по-моему, проглотил все, что мог, – произнес Смайли, словно обращаясь ко всем, кто пожелал бы его слушать.
– А я, пожалуй, все-таки закажу что-нибудь, чтобы помочь им с оплатой аренды, – решил Гиллем.
– Аренды? Извините. Конечно. Одному Богу известно, на что они живут.
Гиллем заказал еще два кофе и заплатил за них. Он намеренно расплачивался за каждый заказ на случай, если им придется спешно уйти.
«Приди же ради Джорджа, – молил он, – приди ради меня. Приди ради всех наших проклятых душ, стань тем немыслимым урожаем, о котором мы так долго мечтали».
– Когда, вы сказали, Питер, должен родиться малыш?
– В марте.
– Ах, в марте. И как вы его назовете?
– Мы еще всерьез не думали.
Через дорогу, у освещенной витрины магазина фурнитуры, где продавали решетки под кованое железо, и обитые парчой стулья, и фальшивые мушкеты, и оловянную посуду, Гиллем разглядел закутанную фигуру Тоби Эстерхейзи в меховой балканской шапке, который якобы изучал выставленный товар. Тоби и его команда следили за улицей, Сэм Коллинз занимал наблюдательный пост – таков был уговор. Тоби настоял на том, чтобы везти беглеца на такси, и три машины, достаточно потрепанные, ждали в темноте под сводами станции с табличками «В ремонт» на ветровом стекле, а шоферы, сгруппировавшись у киоска «Имбисс», ели сосиски в сладком соусе с бумажных тарелочек.
«Это место – настоящее минное поле, Питер, – предупредил его Тоби. – Турки, греки, югославы, куча всякой шпаны, даже чертовы кошки и те с прослушивающими устройствами, без преувеличения».
«Даже шепотом ничего, ни-ни, – приказал Смайли. – Молчок, Питер. Передайте Коллинзу».
«Приди же, – неотступно твердил про себя Гиллем. – Мы окопались и ждем тебя. Приходи».
Со спины Тоби Гиллем медленно перевел взгляд на окно на верхнем этаже старого дома, где расположился наблюдательный пост Коллинза. Гиллем отслужил свое в Берлине и раз двенадцать участвовал в подобных операциях. Телескопы и фотоаппараты, направленные микрофоны – все эти ненужные приспособления, которые вроде облегчают ожидание; треск радиоаппаратуры, удушливый запах кофе и табака, раскладушки. Он мысленно видел прикомандированного к ним западногерманского полицейского, который понятия не имел, зачем его сюда послали, – он будет там, пока операцию не отменят или она успешно не закончится; человек этот знает мост как свои пять пальцев и сразу же отличит часто по нему мотающихся от случайных прохожих, а также заметит малейший дурной знак, как только он появится, – скажем, если вдруг удвоят часовых или начнут потихоньку занимать места снайперы.
«А если они его пристрелят? – подумал Гиллем. – Если арестуют? Если оставят лежать лицом вниз и истекать кровью в туннеле в каких-нибудь шести футах от выхода на свет, – что они наверняка с удовольствием сделают и не раз делали с другими?»
«Приди же, – мысленно повторял он уже не настаивая, а обращая свою мольбу к черному небу на востоке. – Приди, невзирая ни на что».
Тоненькая, очень яркая полоска света мелькнула в выходящем на запад верхнем окне дома, где был наблюдательный пункт, и Гиллем вскочил на ноги. Обернувшись, он увидел, что Смайли уже направился к двери. Тоби Эстерхейзи ждал их внизу на тротуаре.
– Это только предположение, Джордж, – сказал он мягко, тоном человека, подготавливающего собеседника к разочарованию. – Шанс совсем маленький, но, возможно, появился тот, кого мы ждем.
Они молча последовали за Тоби. Холод стоял зверский. Они прошли мимо портняжной мастерской, где две темноволосые девицы сидели у окна и шили. Прошли мимо плакатов, предлагавших дешевый отдых на лыжном курорте, плакатов, провозглашавших смерть фашизму и шаху. От холода перехватывало дыхание. Отвернув лицо от несущегося снега, Гиллем заметил несколько старых спальных вагонов, отданных детям для игр. Они прошли между черными пустыми зданиями, свернули направо, пересекли мощенную булыжником мостовую и в холодной кромешной тьме вышли на берег реки, где из старой, сложенной из бревен огневой точки они сквозь прорези для ружей могли обозревать весь мост. Слева, чернея на фоне неприветливой реки, торчал высокий деревянный крест, перевитый колючей проволокой, – память о неизвестном, которому не удалось бежать.
Тоби молча извлек из кармана пальто полевой бинокль и протянул Смайли.
– Джордж. Послушайте. Удачи, о'кей?
И сжал локоть Гиллема. И исчез в темноте.
* * *
В укрытии пахло сыростью и гниющими листьями. Смайли пригнулся к прорези, пола его твидового пальто испачкалась в грязи, а он, не обратив на это внимания, уже вглядывался в темноту, словно там кончалась его долгая жизнь. Широкая река текла медленно, от холода над ней висел туман. Свет дуговых фонарей играл на ее поверхности, и в лучах их кружился снег. Перекинутый через нее мост покоился на шести или восьми толстых каменных пилонах, расширявшихся у воды грубо обтесанными колодами. Их соединяли между собой арки, только в центре пролет спрямили, рассчитывая на судоходство, но единственным судном тут был серый патрульный катер, стоявший у восточного берега, и единственным его занятием было сеять смерть. За мостом, подобно его огромной тени, пролегал железнодорожный виадук, такой же заброшенный, как река, и поезда по нему не ходили. На дальнем берегу чудовищно огромные склады, словно остовы давних варварских поселений, и мост с его желтым туннелем словно выскакивал из них, этакий фантастический светящийся путь, проложенный из тьмы. Со своего наблюдательного поста Смайли просматривал его по всей длине – от залитого светом белого барака на восточном берегу вверх до черневшей сторожевой вышки посредине и затем слегка вниз, к западной стороне – к калитке, будке рядом и, наконец, к освещенному пространству.Гиллем пристроился всего в футах шести позади Смайли, но он с таким же успехом мог находиться и в Париже – настолько Смайли не обращал на него внимания: он вперил взгляд в черную фигуру, ступившую на мост, видел, как вспыхнул огонек сигареты от последней затяжки, как она затем кометой полетела в воду через железную ограду туннеля. Маленький мужчина в рабочей куртке до колен, с рабочей сумкой, перекинутой через узкое плечо, шел не быстро и не медленно, но как человек, привыкший ходить пешком. Одинокий маленький мужчина с туловищем, слегка длинноватым для его коротких ног, без шапки, несмотря на снег. «И больше ничего не происходит, – пронеслось в голове Смайли, – просто один маленький мужчина шагает по мосту».
– Это он? – еле слышно прошептал Гиллем. – Джордж, да скажите же! Это Карла?
«Не приходи! – взмолился Смайли. – Стреляйте же! – мысленно приказывал он людям Карлы, не своим. Ему вдруг стало невыносимо страшно от сознания, что это маленькое существо вот-вот отсечет себя от стоявшей за ним черной громады. – Стреляйте в него со сторожевой вышки, стреляйте из будки, из белого барака, из вороньего гнезда на тюремном складе, закройте перед ним калитку, подкосите его, вашего предателя, убейте его!» В своем воображении Смайли рисовал такую картину: Московский Центр в последнюю минуту обнаруживает предательство Карлы; звонок на границу: «Остановить любой ценой!» И выстрелы – всего несколько, но все в цель, один раз и другой, и ожидание – что будет дальше.
– Это он! – пробормотал Гиллем. Он взял бинокль из обмякшей руки Смайли. – Тот самый человек! С фотографии, что висела у вас на стене в Цирке. Джордж, вы просто чудо!
Но Смайли представлялось лишь, как прожектора восточных немцев скрещиваются на фигуре Карлы, словно на зайце, попавшем в свет фар, черном на фоне снега, и пожилой мужчина безнадежно бежит, а пули настигают его, и он падает как тряпичная кукла. Смайли, как и Гиллем, не раз видел такое. Он снова посмотрел через реку в темноту, и у него вдруг возникло ощущение, что его затягивает в водоворот зла, против которого он всю жизнь боролся, и он не может вырваться из тенет, и слышит, как его тоже называют предателем, его высмеивают и одновременно превозносят за предательство. Карла был помечен сочувствием Смайли, Смайли – фанатизмом Карлы. «Я уничтожил его оружием, вызывавшим у меня отвращение, его же оружием. Каждый из нас перешел свою границу, мы ничейные люди на ничейной земле».
– Шагай, – шептал Гиллем. – Шагай, не останавливайся.
Подходя к черневшей сторожевой башне, Карла укоротил шаг, и на секунду Смайли показалось, что он перерешил и сейчас сдастся восточным немцам. Затем показался язычок пламени – Карла закурил новую сигарету. Спичка или зажигалка? – подумал он. «Джорджу от Энн со всей любовью».
– Ну и хладнокровие! – произнес Гиллем.
Маленькая фигурка двинулась дальше, но медленнее, словно от усталости. «Набирается мужества для последнего шага, – решил Смайли, – или пытается свое мужество приглушить». Смайли снова вспомнил Владимира, и Отто Лейпцига, и мертвого Кирова; вспомнил о Хейдоне и своей разрушенной жизни; вспомнил об Энн, навсегда помеченной хитростью Карлы и объятиями интригана Хейдона. От отчаяния он принялся перечислять все преступления, которые лежали на тощих плечах шагавшего по мосту мужчины: пытки, убийства, бесконечная коррупция, – но задержаться на этом мыслью не мог: не нужна ему, Смайли, плата за все это такими методами. Снова неровная линия горизонта затягивала его как в пропасть, кружившийся снег превращал все в ад. Еще с секунду Смайли стоял на самом краю, у дымящейся реки.
Они двинулись по береговой дорожке – Гиллем впереди, Смайли нехотя следом. Освещенное пространство лежало впереди, и оно разрасталось по мере их приближения. «Как двое обычных пешеходов, – инструктировал их Тоби. – Просто подойдите к мосту и ждите – это нормально». Смайли слышал в окружающей темноте тихое перешептывание и приглушенные поспешные передвижения взвинченных от перенапряжения людей.
– Джордж, – шепотом окликнул его кто-то. – Джордж!
Неизвестная фигура в желтой телефонной будке подняла приветственно руку, и до Смайли долетело раздавшееся в холодном влажном воздухе слово «победа». Снег залеплял стекла его очков, он с трудом различал что-либо. Наблюдательный пост находился справа от них, ни в одном окне не было света. Смайли заметил фургон у входа и понял, что это берлинский почтовый фургон, какими предпочитал пользоваться Тоби. Гиллем замедлил шаг. Смайли услышал что-то насчет «требует награды».
Они дошли до границы освещенного пространства. Оранжевый бастион загораживал мост, и его, как и добычу, не было видно. Они находились вне поля зрения дозорной вышки. А Тоби Эстерхейзи, забравшись выше рождественской елки, стоял с биноклем на смотровой площадке, спокойно изображая из себя туриста времен «холодной войны». Рядом с ним стояла полная женщина – «наружка». Старое объявление предупреждало их, что они тут находятся на собственный страх и риск. На разбомбленном кирпичном виадуке за ними Смайли заметил забытый герб с крестом. Тоби сделал едва заметный жест: «большие пальцы вверх – наш человек подходит». Смайли услышал за бастионом легкие шаги и дребезжание железной калитки. Уловил запах американской сигареты, разносимый ледяным ветром впереди курящего. «Ему осталось еще пройти калитку с электроникой», – подумал Смайли и стал ждать характерного щелчка, но ничего не последовало. Он вдруг сообразил, что не знает настоящего имени своего врага – только кличку, и притом женскую. Даже военный ранг Карлы оставался тайной. Смайли упрямо продолжал стоять на месте, словно не желал выходить на сцену.
Гиллем стал рядом с ним, как бы стремясь подтолкнуть его. Смайли услышал тихие шаги – это «наружники» Тоби стягивались под прикрытием бастиона к краю освещенного пространства, дожидаясь, затаив дыхание, появления «дичи». И вдруг он появился – так человек незаметно входит в переполненный зал. Его короткая правая рука бесцельно висела, а левая скромно держала сигарету у груди. Маленький мужчина, без шапки, с сумкой через плечо. Он шагнул вперед, и при свете фонарей Смайли увидел его лицо – постаревшее, усталое, немало повидавшее, короткие волосы, припорошенные снегом, стали белыми. На нем была затасканная рубашка и черный галстук – точно бедняк, собравшийся на похороны друга. Холод стянул кожу на его щеках, и он выглядел старше своих лет.
Они стояли друг против друга на расстоянии какого-нибудь ярда – почти как в делийской тюрьме. Смайли снова услышал шаги – на сей раз это с деревянной лестницы смотровой площадки быстро спускался Тоби. Смайли слышал тихие голоса и смех; ему даже чудились слабые аплодисменты, но он не был уверен: все скрывалось в тени, а он стоял на освещенном пространстве и ничего не видел за его пределами. Паули Скордено шагнул вперед и стал рядом с Карлой; Ники де Силски стал по другую сторону. Смайли разобрал, как Гиллем скомандовал кому-то подогнать эту чертову машину, пока никто не перебежал через мост и не забрал назад Карлу. Смайли услышал, как что-то металлическое звякнуло по покрытым льдистой пленкой камням, и понял – упала зажигалка Энн, но никто, казалось, не обратил на этот звук внимания. Они снова обменялись с Карлой взглядом, и в эту секунду, пожалуй, каждый узнал в другом себя. Раздался хруст гравия под шинами автомобиля, звук открываемых дверей, работающий мотор. Де Силски и Скордено направились к машине, и Карла пошел с ними, хотя они до него не дотрагивались: он уже вел себя покорно, как заключенный, – он выучился этому, пройдя нелегкую школу. Смайли слегка отступил, и мужчины тихо прошли мимо, целиком поглощенные происходящим, чтобы обращать на него внимание. Освещенное пространство опустело. Смайли услышал, как тихо хлопнули дверцы машины и она отъехала. Он слышал, как две другие машины отъехали следом или одновременно с ней. Он не видел, как это произошло. Он почувствовал на своем плече руку Эстерхейзи и увидел в глазах Тоби слезы.
– Джордж, – выдавил Тоби. – Ведь вы всю жизнь... Фантастика!
А Смайли так и замер на месте, и Тоби убрал свою руку; Смайли быстро шагнул из освещенного пространства и по пути чуть не наступил на зажигалку Энн. Она лежала у самого края освещенного пространства как-то боком и блестела на камнях как подделка под золото. У Смайли мелькнула мысль поднять ее, но вроде бы это ни к чему, и никто больше, видимо, ее не заметил. Кто-то пожимал Смайли руку, кто-то хлопал его по спине. Тоби тихонько приструнил развеселившихся.
– Берегите себя, Джордж, – произнес Тоби. – Держитесь, слышите?
Смайли слышал, как один за другим уехали ребята Тоби, остался только Питер Гиллем. Пройдя по берегу немного назад, почти до того места, где стоял крест, Смайли снова посмотрел на мост, будто проверяя, не изменилось ли что-нибудь за это время, но явно ничего не изменилось, и, хотя ветер, похоже, стал сильнее, снег по-прежнему крутило вовсю.
Питер Гиллем дотронулся до его локтя.
– Пошли, дружище, – позвал он. – Пора спать.
По давней привычке Смайли снял очки и рассеянно стал протирать их широким концом галстука, хотя ему и пришлось вытаскивать галстук из-под складок твидового пальто.
Они медленно направились к машине, и Гиллем произнес:
– Вы выиграли, Джордж.
– В самом деле? – сказал Смайли. – Да. Да, пожалуй что так.