Страница:
— Ну что же, право, как король, я… собственно, и не был уверен, что этот nihil hominis novus[21] Бородавка казнен. Однако, — он быстрым взглядом окинул гостей и остановился на Стройновском, — в Речи Посполитой каждого убийцу королевского слуги теперь всюду подстерегает если и не законная расправа, то месть шляхты.
— Юноша Вовгур отныне станет воином моей армии, называемой лисовчиками, хотя под таким именем и воюют уже казаки Бетлена… Мои лисовчики уходят за пределы Речи Посполитой. Собственно, с этой целью прибыл я сюда, оставив свое войско на австрийской границе. Война с турками уже окончилась на Днестре.
— Как это окончилась?..
— В передней ждет приема пан Адам Кисель. Он прибыл гонцом от гетмана Станислава Любомирского. Остальное доложит он… Я же хочу изложить вам свои соображения о все той же большой политике Речи Посполитой. Шляхта и король не могут, не имеют права не реагировать на грозные события в Чехии. Вам известно, что чешские плебеи, называемые народом, все активнее поддерживают Бетлена и взбунтовавшееся дворянство, освобождаясь от власти австрийского цесаря. Что это явное выступление против европейского плана, пожалуй, ясно каждому. Но это может послужить примером и для других народов, в том числе и для польского. Бетлена Габора уже поддерживают протестанты всей Европы! Да что говорить… В его полках храбро сражаются мужественные казаки-лисовчики во главе с командирами из наших банитованных и осужденных на смерть. Среди них есть поляки, пожалуй, даже шляхтичи типа Зборовского… Должны же и мы, используя казаков, помочь цесарю расправиться с бетленовским новаторством. Поэтому прошу ваше королевское величество разрешить мне набрать из освободившихся людей новых воинов для пополнения поредевших в боях под Хотином моих полков лисовчиков. Не нужно бояться названия, как чучела, неразумно брошенного сенатором Збаражским. Суть не в названии, а в духе времени. К австрийскому императору надо прибыть не с горсткой героев, а с полками храбрых воинов! Для этого я и прибыл к вам с поручением от них.
— Лисовчики, лисовчики! Позорно звучит ныне это, когда-то богатырское название, данное в честь истинного патриота Лисовского, воевавшего на московской земле. Пан полковник так напугал нас своим политическим трактатом о международных кондициях. Что же предлагает пан полковник?
— Если на это будет воля вашего величества, разрешу себе посоветовать, — отозвался Оссолинский.
— Советы дипломата становятся мнением и волей короля. Прошу, пан Оссолинский.
— Сенатор пан Збаражский, несомненно, был прав, и вряд ли кто-либо станет оспаривать его высокогосударственную мысль. Однако и воины, называемые лисовчиками, — явление, надо сказать, закономерное в такую бурную эпоху межгосударственных и внутренних потрясений… Поэтому лисовчики и в нашей стране слишком быстро размножаются. Размножаются… и в данный момент очень полезны нам! Полковник прав. Вместо того чтобы судить и карать этот «вольный люд», король своей волей снова делает их полезными для отчизны. Другой альтернативы нет, ваше величество! Протестанты уже применяют огнестрельное оружие, а не только проводят догматические дискуссии. Европа раскололась на два лагеря… Поэтому необходимо проявить мудрость! Казак войну закончил, словно ниву сжал. А мудрая королевская политика открывает ему новое поле деятельности. Потому что от безделья казаки и всякие другие perditos…[22] начинают помышлять о кондициях «свободы и равенства». Они неплохо уже разбираются как в политических конклюзиях, так и в требованиях протестантов.
— Что же мне делать?
— Предоставить право, дав сопроводительные письма, пану полковнику вместе с его джурой, паном Вовгуром, пополнить войска лисовчиков и возродить их былую славу. Главным образом провести набор войск на Украине! Подумайте, что будет, если… такая армада вооруженных казаков ни с чем возвратится на Приднепровье?! А ведь они не избалованы платой, которую мы только мудро, надо сказать, щедро обещаем выдать из государственной казны. Что делать казакам, возвращающимся на Украину с оружием в руках и со своими старыми претензиями к королю? Таким образом, вместо преступников, бунтарей они становятся верными слугами его королевского величества. А главное, они будут находиться за пределами Речи Посполитой! И прошу учесть, ваше величество, они будут сражаться не на стороне протестантов, как лисовчики-кривоносовцы, а служа Короне, помогая австрийскому цесарю!.. Пусть там и удовлетворят свою жадность к военным трофеям. Даже такая путаница с этим традиционным названием «лисовчики» пойдет нам на пользу.
В комнату вошел дежурный есаул и доложил:
— Гусар-посланец к его королевскому величеству с донесением об убийстве старшины Заруцкого!
— Гусар уже не нужен! — резко ответил король, выпрямляясь как победитель. — Поступайте со всем этим разбойничьим сбродом как хотите и как знаете. Король польской Речи Посполитой умывает руки!..
— Так поступал Понтий Пилат, ваше величество.
— Как Понтий Пилат, умываю руки! Не король собирал лисовчиков, не король и благословляет их на это. Пусть граф Альтан берет на себя ответственность за них, даже на сейме!
11
12
13
— Юноша Вовгур отныне станет воином моей армии, называемой лисовчиками, хотя под таким именем и воюют уже казаки Бетлена… Мои лисовчики уходят за пределы Речи Посполитой. Собственно, с этой целью прибыл я сюда, оставив свое войско на австрийской границе. Война с турками уже окончилась на Днестре.
— Как это окончилась?..
— В передней ждет приема пан Адам Кисель. Он прибыл гонцом от гетмана Станислава Любомирского. Остальное доложит он… Я же хочу изложить вам свои соображения о все той же большой политике Речи Посполитой. Шляхта и король не могут, не имеют права не реагировать на грозные события в Чехии. Вам известно, что чешские плебеи, называемые народом, все активнее поддерживают Бетлена и взбунтовавшееся дворянство, освобождаясь от власти австрийского цесаря. Что это явное выступление против европейского плана, пожалуй, ясно каждому. Но это может послужить примером и для других народов, в том числе и для польского. Бетлена Габора уже поддерживают протестанты всей Европы! Да что говорить… В его полках храбро сражаются мужественные казаки-лисовчики во главе с командирами из наших банитованных и осужденных на смерть. Среди них есть поляки, пожалуй, даже шляхтичи типа Зборовского… Должны же и мы, используя казаков, помочь цесарю расправиться с бетленовским новаторством. Поэтому прошу ваше королевское величество разрешить мне набрать из освободившихся людей новых воинов для пополнения поредевших в боях под Хотином моих полков лисовчиков. Не нужно бояться названия, как чучела, неразумно брошенного сенатором Збаражским. Суть не в названии, а в духе времени. К австрийскому императору надо прибыть не с горсткой героев, а с полками храбрых воинов! Для этого я и прибыл к вам с поручением от них.
— Лисовчики, лисовчики! Позорно звучит ныне это, когда-то богатырское название, данное в честь истинного патриота Лисовского, воевавшего на московской земле. Пан полковник так напугал нас своим политическим трактатом о международных кондициях. Что же предлагает пан полковник?
— Если на это будет воля вашего величества, разрешу себе посоветовать, — отозвался Оссолинский.
— Советы дипломата становятся мнением и волей короля. Прошу, пан Оссолинский.
— Сенатор пан Збаражский, несомненно, был прав, и вряд ли кто-либо станет оспаривать его высокогосударственную мысль. Однако и воины, называемые лисовчиками, — явление, надо сказать, закономерное в такую бурную эпоху межгосударственных и внутренних потрясений… Поэтому лисовчики и в нашей стране слишком быстро размножаются. Размножаются… и в данный момент очень полезны нам! Полковник прав. Вместо того чтобы судить и карать этот «вольный люд», король своей волей снова делает их полезными для отчизны. Другой альтернативы нет, ваше величество! Протестанты уже применяют огнестрельное оружие, а не только проводят догматические дискуссии. Европа раскололась на два лагеря… Поэтому необходимо проявить мудрость! Казак войну закончил, словно ниву сжал. А мудрая королевская политика открывает ему новое поле деятельности. Потому что от безделья казаки и всякие другие perditos…[22] начинают помышлять о кондициях «свободы и равенства». Они неплохо уже разбираются как в политических конклюзиях, так и в требованиях протестантов.
— Что же мне делать?
— Предоставить право, дав сопроводительные письма, пану полковнику вместе с его джурой, паном Вовгуром, пополнить войска лисовчиков и возродить их былую славу. Главным образом провести набор войск на Украине! Подумайте, что будет, если… такая армада вооруженных казаков ни с чем возвратится на Приднепровье?! А ведь они не избалованы платой, которую мы только мудро, надо сказать, щедро обещаем выдать из государственной казны. Что делать казакам, возвращающимся на Украину с оружием в руках и со своими старыми претензиями к королю? Таким образом, вместо преступников, бунтарей они становятся верными слугами его королевского величества. А главное, они будут находиться за пределами Речи Посполитой! И прошу учесть, ваше величество, они будут сражаться не на стороне протестантов, как лисовчики-кривоносовцы, а служа Короне, помогая австрийскому цесарю!.. Пусть там и удовлетворят свою жадность к военным трофеям. Даже такая путаница с этим традиционным названием «лисовчики» пойдет нам на пользу.
В комнату вошел дежурный есаул и доложил:
— Гусар-посланец к его королевскому величеству с донесением об убийстве старшины Заруцкого!
— Гусар уже не нужен! — резко ответил король, выпрямляясь как победитель. — Поступайте со всем этим разбойничьим сбродом как хотите и как знаете. Король польской Речи Посполитой умывает руки!..
— Так поступал Понтий Пилат, ваше величество.
— Как Понтий Пилат, умываю руки! Не король собирал лисовчиков, не король и благословляет их на это. Пусть граф Альтан берет на себя ответственность за них, даже на сейме!
11
В карете, а не в седле возвращался Сагайдачный из этого рокового для него военного похода. Гонцы, правда, предупреждали посполитых о «триумфальном возвращении хотинского победителя…» на родные земли. Киево-Печерская лавра первой подняла шум о торжественной встрече основателя военного братства. Герой битвы под Хотином ехал с поля брани в карете королевича Владислава, милостиво предоставленной ему королем. Сам полковник иронически прозвал эту карету «катафалком последней своей поездки по земле».
Лаврские монахи, точно на пожар, сзывали киевских жителей на пышную встречу первого члена их братства. Жену полковника Анастасию вместе с двумя прислугами отправили в лаврской карете, запряженной четверкой лошадей.
Все это происходило в неприветливую, ненастную осеннюю пору. И только вереница мирян с ближайших хуторов, казаков из киевского гарнизона и случайных нищих несколько оживляла размытый уманский тракт.
Вязнущая в грязи карета с полковничихой тяжело раскачивалась, подскакивала на ухабах. Машталеры раздраженно кричали на лошадей, подстегивая их кнутами. Но пани Анастасия, сопровождаемая двумя девушками, не обращала внимания ни на ухабы, ни на грязь, предаваясь тяжелым думам. Гонец уже рассказал ей о муже. Он, гетман украинских войск, возвращается домой не верхом на своем боевом коне, в окружении джур и полковников, а везут его в королевской карете, с ним лекарь-француз — последняя милость монарха, как ладан в кадильнице у гроба покойника!..
Тяжела сия королевская милость смертельно больному Сагайдачному.
Вовгур, без коня, со спрятанным под кобеняком оружием, стоял в толпе богомольцев, прижавшись к старому тополю у дороги. Вдали на развилке дорог из Белой Церкви и казацких сел лаврские монахи и священники служили молебен во славу победы на поле брани, встречая своего государственного патрона и первого члена Киево-Печерского братства — Петра Сагайдачного. Молодой казак даже был огорчен такой торжественной, с кадильницами и богослужением, встречей рыцаря-воина.
Только теперь почувствовал Юрко Лысенко, как далек был от него Петр Сагайдачный, полководец, гетман. Вот эти богомольны, духовенство, монахи встречают его совсем не так, как встречает своего атамана он — джура! Невольно представил себе, как толпой бросятся они к своему кумиру с бородой патриарха за благословением. И не шпоры будут звенеть на его сапогах, и не сабля будет сверкать в его руке, а кадильница и кованый крест окажутся в руках миротворца.
Но ведь этот крест без распятия — никому не нужное сплетение железных и золотых пластинок. Для верующего распятие — умиротворение души. А для Юрка, влюбленного в свое воинское призвание, святой крест был лишь символом его самых сокровенных чаяний, сильных и, может быть, еще не совсем ясных порывов души, желаний… свободы для своего народа! Только очень жаль, что юноша слишком примитивно представлял себе эту свободу — как неограниченный простор мятежной жизни человека.
Холодный моросящий дождь то переходил в мокрый снег, а то и совсем прекращался на какое-то время. Монахи суетливо спешили навстречу гетману, чтобы приветствовать его как можно дальше от города.
Юрко Вовгур долго всматривался в посветлевшие дали, озирался вокруг. Словно искал своего места на земле. Или, может, вспомнил давно забытое печальное детство, которого, по существу, и не было у него. То снова смотрел на суетившихся монахов, которых становилось все больше и больше на пути. Вот он заметил, как целые отряды конных казаков выбрались из яра на дорогу и продолжали двигаться дальше.
Может, и ему пойти встречать полковника, повидаться с ним еще раз в такую тяжелую для него минуту?
Что он скажет своему недавнему кумиру воинской доблести, слава которого так неожиданно поблекла после предательского убийства наказного атамана Якова Бородавки? Почувствует ли Сагайдачный угрызение совести или… будет гордиться этим убийством, как частицей своей победы?
Когда на взгорье почти рысью стали взбираться изнуренные лошади, таща тяжелую королевскую, с гербами, карету, Вовгур остановился, как ошеломленный. Всадники изо всех сил стегали вспотевших лошадей, которые, казалось, тащили не карету, а груженый паром.
О том, что в карете королевича везли больного гетмана украинского казачества, Петра Сагайдачного, Вовгур не знал. Когда карета остановилась на холме и машталеры-казаки, соскочив с коней, принялись очищать липкую грязь с колес, Юрко, поравнявшись с ней, в окно кареты увидел гетмана. Первым из кареты вышел королевский лекарь — француз, который еще утром просил приготовить для него оседланного коня, чтобы проехаться на нем.
Вначале Юрко обрадовался. И не потому, что так неожиданно встретился со своим знаменитым патроном. Самолюбию джуры польстило такое высокое уважение к казацкому вожаку-победителю.
Бросился к карете.
— Агов, многоуважаемый пан Петр! — воскликнул, как научил его сам полковник еще в первые дни службы у него.
В карете его услышали. И в ее окошке показалось осунувшееся лицо Сагайдачного и его давно не расчесываемая борода. Подобие улыбки оживило побледневшие губы полковника. Вдруг дверь кареты открылась, и Вовгур услышал:
— О, слава непорочной деве, Юрко Вовгур! Какие вести принес мне от пани Анастасии?..
Лаврские монахи, точно на пожар, сзывали киевских жителей на пышную встречу первого члена их братства. Жену полковника Анастасию вместе с двумя прислугами отправили в лаврской карете, запряженной четверкой лошадей.
Все это происходило в неприветливую, ненастную осеннюю пору. И только вереница мирян с ближайших хуторов, казаков из киевского гарнизона и случайных нищих несколько оживляла размытый уманский тракт.
Вязнущая в грязи карета с полковничихой тяжело раскачивалась, подскакивала на ухабах. Машталеры раздраженно кричали на лошадей, подстегивая их кнутами. Но пани Анастасия, сопровождаемая двумя девушками, не обращала внимания ни на ухабы, ни на грязь, предаваясь тяжелым думам. Гонец уже рассказал ей о муже. Он, гетман украинских войск, возвращается домой не верхом на своем боевом коне, в окружении джур и полковников, а везут его в королевской карете, с ним лекарь-француз — последняя милость монарха, как ладан в кадильнице у гроба покойника!..
Тяжела сия королевская милость смертельно больному Сагайдачному.
Вовгур, без коня, со спрятанным под кобеняком оружием, стоял в толпе богомольцев, прижавшись к старому тополю у дороги. Вдали на развилке дорог из Белой Церкви и казацких сел лаврские монахи и священники служили молебен во славу победы на поле брани, встречая своего государственного патрона и первого члена Киево-Печерского братства — Петра Сагайдачного. Молодой казак даже был огорчен такой торжественной, с кадильницами и богослужением, встречей рыцаря-воина.
Только теперь почувствовал Юрко Лысенко, как далек был от него Петр Сагайдачный, полководец, гетман. Вот эти богомольны, духовенство, монахи встречают его совсем не так, как встречает своего атамана он — джура! Невольно представил себе, как толпой бросятся они к своему кумиру с бородой патриарха за благословением. И не шпоры будут звенеть на его сапогах, и не сабля будет сверкать в его руке, а кадильница и кованый крест окажутся в руках миротворца.
Но ведь этот крест без распятия — никому не нужное сплетение железных и золотых пластинок. Для верующего распятие — умиротворение души. А для Юрка, влюбленного в свое воинское призвание, святой крест был лишь символом его самых сокровенных чаяний, сильных и, может быть, еще не совсем ясных порывов души, желаний… свободы для своего народа! Только очень жаль, что юноша слишком примитивно представлял себе эту свободу — как неограниченный простор мятежной жизни человека.
Холодный моросящий дождь то переходил в мокрый снег, а то и совсем прекращался на какое-то время. Монахи суетливо спешили навстречу гетману, чтобы приветствовать его как можно дальше от города.
Юрко Вовгур долго всматривался в посветлевшие дали, озирался вокруг. Словно искал своего места на земле. Или, может, вспомнил давно забытое печальное детство, которого, по существу, и не было у него. То снова смотрел на суетившихся монахов, которых становилось все больше и больше на пути. Вот он заметил, как целые отряды конных казаков выбрались из яра на дорогу и продолжали двигаться дальше.
Может, и ему пойти встречать полковника, повидаться с ним еще раз в такую тяжелую для него минуту?
Что он скажет своему недавнему кумиру воинской доблести, слава которого так неожиданно поблекла после предательского убийства наказного атамана Якова Бородавки? Почувствует ли Сагайдачный угрызение совести или… будет гордиться этим убийством, как частицей своей победы?
Когда на взгорье почти рысью стали взбираться изнуренные лошади, таща тяжелую королевскую, с гербами, карету, Вовгур остановился, как ошеломленный. Всадники изо всех сил стегали вспотевших лошадей, которые, казалось, тащили не карету, а груженый паром.
О том, что в карете королевича везли больного гетмана украинского казачества, Петра Сагайдачного, Вовгур не знал. Когда карета остановилась на холме и машталеры-казаки, соскочив с коней, принялись очищать липкую грязь с колес, Юрко, поравнявшись с ней, в окно кареты увидел гетмана. Первым из кареты вышел королевский лекарь — француз, который еще утром просил приготовить для него оседланного коня, чтобы проехаться на нем.
Вначале Юрко обрадовался. И не потому, что так неожиданно встретился со своим знаменитым патроном. Самолюбию джуры польстило такое высокое уважение к казацкому вожаку-победителю.
Бросился к карете.
— Агов, многоуважаемый пан Петр! — воскликнул, как научил его сам полковник еще в первые дни службы у него.
В карете его услышали. И в ее окошке показалось осунувшееся лицо Сагайдачного и его давно не расчесываемая борода. Подобие улыбки оживило побледневшие губы полковника. Вдруг дверь кареты открылась, и Вовгур услышал:
— О, слава непорочной деве, Юрко Вовгур! Какие вести принес мне от пани Анастасии?..
12
Страдание и немощь изменили так хорошо знакомый джуре голос. Может, это от долгой и скучной поездки или от бессонницы, как бывало — после пьянки в Чигирине.
Юрко приподнял мокрые полы кобеняка, усаживаясь на краю сиденья кареты.
— Уважаемая пани Анастасия сама выехала навстречу пану Петру. А я…
С нескрываемым ужасом смотрел джура на полулежавшего бывшего властелина его души. Даже голос… Нет, это не голос атамана, гетмана, а какое-то покаянное бормотание угасающего человека.
— Спешил, Юрась, встретить гетмана?.. А встретил развалину, по воле господа бога. Вот хорошо, что привел всеблагий свидеться. Сиди, сиди у ног моих. Рассказывай, Юрась. Прослышал я о какой-то ссоре или даже драке твоей с ротмистром королевских гусар.
— Я убил этого подлеца, уважаемые пан Петр. Пытая Бородавку, они подкапывались под все полки рыцарей нашего народа. Да, очевидно… и под вас, казацкого гетмана.
Неужели до сих пор еще ничего не знает Сагайдачный о его поступке, совершенном по дороге на Киев? Рассказать ему все?.. Как молния блеснула догадка, что гетману уже все давно известно. Но с добрых, праведных ли уст? Одобряет ли казацкий полководец, пан Сагайдачный, его суд над мерзким гусарским старшиной?
А он, обессиленный, слег на подушку в углу кареты. Весть эта не являлась целительной для немощного гетмана.
— Подлец! — с тяжким стоном произнес гетман, будто убеждая себя в этом.
— Только так и буду называть этих мерзких палачей нашего правдивого воинства. За что казнили Бородавку, пан гетман? Почему шляхтичи так ненавидят нас, за что мстят нам?..
Решил было Вовгур многое сказать Сагайдачному, но тут же подумал, стоит ли жаловаться шляхтичу, хотя и украинскому. И умолк. Карета снова тронулась, раскачиваясь из стороны в сторону. Полковники и старшины казацких полков, сопровождавших больного наказного в Киев, наконец выбрались на взгорье. Вовгур успел заметить, что не так уж много полковников следует за гетманом. Большинство казацких полков, так нужных теперь Вовгуру, не торопились за Сагайдачным, шли своим путем.
Не слишком ли много он сказал Сагайдачному? Как воспримет все это слабый после ранения человек?
— Пану полковнику, вижу, очень плохо. Следовало ли мне отягощать вашу голову такими разговорами? Хотелось открыть душу, как родному.
— Продолжай, продолжай, юноша. Все говори, теперь уже можно. Душа юноши еще не истлела от грехов земного бытия… Когда-то молодой Хмельницкий, по воле господа бега, в искренней беседе со мной дал мне спасительный урок.
— Пан полковник говорит о сыне чигиринской подстаростихи? — поторопился спросить Лысенко.
— Да, про него. Недобрые воспоминания беспокоят меня в немочи. Только болезнь и толкает человека на исповедь, юноша, за свое греховное, высокомерное обхождение с матерью этого умного казака.
— А вы и не вспоминайте, уважаемый пан полковник, если они такие недобрые. Стоит ли забивать больную голову разными мыслями… — старался успокоить гетмана Юрко.
Сагайдачный тяжело вздохнул, приподнялся на локтях и выглянул из окошка кареты, как из карцера невольников.
— Кто из полковников остался в моей свите? Не рассказал бы ты мне? Я чувствую себя совсем одиноким в этой королевской карете…
Вовгур посмотрел в окошко в одну, затем в другую сторону. Наклонялся, присматриваясь, чтобы не ошибиться. А они, небритые, заросшие седой щетиной, печальные, с поникшими головами, ехали, покачиваясь в седлах. За старшинами следовали небольшие группы казаков и джуры.
— Насчитал пока что шесть полковников. Возглавляет их Подгурский. Мерзкая душа у него, прошу прощения.
— Шесть, говоришь, да и то мерзкие? Не очень чтят… Когда отправлялись в путь, было больше почета. Еще при жизни убегают от меня, как от прокаженного, прости, боже праведный. Всего шесть осталось, — пробормотал больной, опустив голову на грудь.
— Может, лекаря позвать? — забеспокоился Юрко.
— Француз сделал все, что мог по долгу службы, мой юноша. Я сам посоветовал ему отдохнуть в седле. При моем недуге лишь бог всемогущий сможет сделать больше этого француза. А что благостного и аз чинил ему, всеблагому… На поле брани молебны вооруженного священника не молитвы, скорее, какой-то французский фарс.
— Что, что? — переспросил Вовгур.
— Фарс. Лицедейство для развлечения праздных… Так, говоришь, пани Анастасия выехала встречать меня?
— Выехала в лаврской карете пани Анастасия. Но машталеры лошадей на хуторе подкармливают. Ну, я пошел. Мне надо спешить.
— Куда? Ведь ты успел встретить своего полковника. Все куда-то торопятся, оставляют меня одного…
Юноша смутился. Может, рассказать ему, почему и по каким делам спешит он навстречу казацким полкам? Да какой совет может дать больной? Теперь он уже не полковник и не советчик.
— Встретил, пан Петр, право, встретил. А помощи от меня никакой.
— Ты помогаешь своим юношеским словом, точно причастием непорочным. Мне так мало осталось жить. А я не знаю, как воспользоваться последними днями, чтобы как можно больше угодить богу.
— Не забивали бы вы, пан полковник, голову всякой всячиной. Вам о себе позаботиться надо, недуг пересилить. Э-эх, пан полковник! Преждевременно хотите вы изгнать душу свою из тела, отправить ее к богам. У вас такая жена, такая слава, да и деньги есть.
И юноша почувствовал, как больной полковник все сильнее сжимает его руку повыше локтя. Не прощается ли он навсегда? Юрко даже испугался, посмотрел в глаза Сагайдачному.
— Говори, говори, юноша. Как хорошо, что ты встретил меня. Одиноким остался я в этой королевской карете. Одинокий, без казачества, без надежды и просвета. А угодных богу дел так мизерно мало свершил я!..
— Да, это верно, пан Петр. На глазах у людей жил, возвышался. И одиноким остался. Какие люди, пап Петр! Надеялись, ждали и благословляли… Эти королевские одежды, словно деготь на ране, даже муху отгоняют. Вы нынче не казацкий полковник, а преданный слуга Короны. Наши люди ненавидят шляхтичей вместе с их иезуитом-королем, бегут от этой кареты с кровожадными орлами на гербах, как от чумы. Разве они под стать казацкому гетману? Только шесть полковников реестрового казачества остались в свите своего старшого… И то, очевидно, только до Киева. Не так бы надо казачьему атаману, слуге своего парода, возвращаться с победой.
— Осуждаешь меня, юноша?!
— Да разве я судия? Так люди говорят. Вы думаете о покаянии перед богом. Покаяние из поповских уст — лишь минутное утешение, самообман. Рыцарь, воин! В Ливонской войне им, шляхтичам, славу добывали. В Московии — свой же православный люд убивали. Может, и на целое поколение украинцев заслужили проклятие русского брата. Да и ныне: этим благим православным церковным делом подразнили короля вместе со шляхтой, словно пса через тын. А сами до сих пор еще не знаете, за что рисковали своей жизнью, сражаясь под Хотином…
— За победу над басурманами!
— В наши дни народ жаждет отомстить не только голомозым, но и польской шляхте. Месть и наука им на будущее! Чтобы не нападали, не глумились, не грабили и не уничтожали наших людей. Как тот же ясырь, будь он проклят навеки! Вот что надо было вам делать для украинского народа. А вы, пан Петр…
— Что же я? Отомстил, как мог…
— Вы, пан Петр, своим позапрошлогодним наказом, в угоду королю, даже хотели уничтожить казацкое звание. А для Речи Посполитой добивались побед. Вспомните Москву, Ливонию, да и Днестр… А сколько калек, сколько вдов, осиротевших детей, родителей! И все они проклинают вас, пан Петр. Да и ваша слава, добытая на несчастье и горе людей, позором покрыта…
— Как на суде у праведного слушаю тебя, хлопче. Боже всеблагий! Так говорит юноша. А что же народ!..
— Народ вам скажет то же самое, пан Петр. Разве я сам додумался бы до этого?.. С тем и прощайте. У вас еще есть время, чтобы покаяться у батюшки на Евангелии. Да узнают ли об этом люди, простят ли?
— У меня еще есть деньги!
— На свечку перед образами, пан Петр, да на колокольный перезвон! Деньги — что вода. А доля человеческая — это вечность. О ней вы забыли, верно служа королю и шляхте.
Вовгур стремительно открыл дверцу кареты и прыгнул в топкую грязь. Какой-то старшина подъехал на коне и, наклонившись в седле, закрыл дверцы кареты.
А в окошке маячили всклокоченная борода и мокрые от слез, испуганные глаза на бледном лице.
Вовгур пошел вперед, навстречу казакам.
Юрко приподнял мокрые полы кобеняка, усаживаясь на краю сиденья кареты.
— Уважаемая пани Анастасия сама выехала навстречу пану Петру. А я…
С нескрываемым ужасом смотрел джура на полулежавшего бывшего властелина его души. Даже голос… Нет, это не голос атамана, гетмана, а какое-то покаянное бормотание угасающего человека.
— Спешил, Юрась, встретить гетмана?.. А встретил развалину, по воле господа бога. Вот хорошо, что привел всеблагий свидеться. Сиди, сиди у ног моих. Рассказывай, Юрась. Прослышал я о какой-то ссоре или даже драке твоей с ротмистром королевских гусар.
— Я убил этого подлеца, уважаемые пан Петр. Пытая Бородавку, они подкапывались под все полки рыцарей нашего народа. Да, очевидно… и под вас, казацкого гетмана.
Неужели до сих пор еще ничего не знает Сагайдачный о его поступке, совершенном по дороге на Киев? Рассказать ему все?.. Как молния блеснула догадка, что гетману уже все давно известно. Но с добрых, праведных ли уст? Одобряет ли казацкий полководец, пан Сагайдачный, его суд над мерзким гусарским старшиной?
А он, обессиленный, слег на подушку в углу кареты. Весть эта не являлась целительной для немощного гетмана.
— Подлец! — с тяжким стоном произнес гетман, будто убеждая себя в этом.
— Только так и буду называть этих мерзких палачей нашего правдивого воинства. За что казнили Бородавку, пан гетман? Почему шляхтичи так ненавидят нас, за что мстят нам?..
Решил было Вовгур многое сказать Сагайдачному, но тут же подумал, стоит ли жаловаться шляхтичу, хотя и украинскому. И умолк. Карета снова тронулась, раскачиваясь из стороны в сторону. Полковники и старшины казацких полков, сопровождавших больного наказного в Киев, наконец выбрались на взгорье. Вовгур успел заметить, что не так уж много полковников следует за гетманом. Большинство казацких полков, так нужных теперь Вовгуру, не торопились за Сагайдачным, шли своим путем.
Не слишком ли много он сказал Сагайдачному? Как воспримет все это слабый после ранения человек?
— Пану полковнику, вижу, очень плохо. Следовало ли мне отягощать вашу голову такими разговорами? Хотелось открыть душу, как родному.
— Продолжай, продолжай, юноша. Все говори, теперь уже можно. Душа юноши еще не истлела от грехов земного бытия… Когда-то молодой Хмельницкий, по воле господа бега, в искренней беседе со мной дал мне спасительный урок.
— Пан полковник говорит о сыне чигиринской подстаростихи? — поторопился спросить Лысенко.
— Да, про него. Недобрые воспоминания беспокоят меня в немочи. Только болезнь и толкает человека на исповедь, юноша, за свое греховное, высокомерное обхождение с матерью этого умного казака.
— А вы и не вспоминайте, уважаемый пан полковник, если они такие недобрые. Стоит ли забивать больную голову разными мыслями… — старался успокоить гетмана Юрко.
Сагайдачный тяжело вздохнул, приподнялся на локтях и выглянул из окошка кареты, как из карцера невольников.
— Кто из полковников остался в моей свите? Не рассказал бы ты мне? Я чувствую себя совсем одиноким в этой королевской карете…
Вовгур посмотрел в окошко в одну, затем в другую сторону. Наклонялся, присматриваясь, чтобы не ошибиться. А они, небритые, заросшие седой щетиной, печальные, с поникшими головами, ехали, покачиваясь в седлах. За старшинами следовали небольшие группы казаков и джуры.
— Насчитал пока что шесть полковников. Возглавляет их Подгурский. Мерзкая душа у него, прошу прощения.
— Шесть, говоришь, да и то мерзкие? Не очень чтят… Когда отправлялись в путь, было больше почета. Еще при жизни убегают от меня, как от прокаженного, прости, боже праведный. Всего шесть осталось, — пробормотал больной, опустив голову на грудь.
— Может, лекаря позвать? — забеспокоился Юрко.
— Француз сделал все, что мог по долгу службы, мой юноша. Я сам посоветовал ему отдохнуть в седле. При моем недуге лишь бог всемогущий сможет сделать больше этого француза. А что благостного и аз чинил ему, всеблагому… На поле брани молебны вооруженного священника не молитвы, скорее, какой-то французский фарс.
— Что, что? — переспросил Вовгур.
— Фарс. Лицедейство для развлечения праздных… Так, говоришь, пани Анастасия выехала встречать меня?
— Выехала в лаврской карете пани Анастасия. Но машталеры лошадей на хуторе подкармливают. Ну, я пошел. Мне надо спешить.
— Куда? Ведь ты успел встретить своего полковника. Все куда-то торопятся, оставляют меня одного…
Юноша смутился. Может, рассказать ему, почему и по каким делам спешит он навстречу казацким полкам? Да какой совет может дать больной? Теперь он уже не полковник и не советчик.
— Встретил, пан Петр, право, встретил. А помощи от меня никакой.
— Ты помогаешь своим юношеским словом, точно причастием непорочным. Мне так мало осталось жить. А я не знаю, как воспользоваться последними днями, чтобы как можно больше угодить богу.
— Не забивали бы вы, пан полковник, голову всякой всячиной. Вам о себе позаботиться надо, недуг пересилить. Э-эх, пан полковник! Преждевременно хотите вы изгнать душу свою из тела, отправить ее к богам. У вас такая жена, такая слава, да и деньги есть.
И юноша почувствовал, как больной полковник все сильнее сжимает его руку повыше локтя. Не прощается ли он навсегда? Юрко даже испугался, посмотрел в глаза Сагайдачному.
— Говори, говори, юноша. Как хорошо, что ты встретил меня. Одиноким остался я в этой королевской карете. Одинокий, без казачества, без надежды и просвета. А угодных богу дел так мизерно мало свершил я!..
— Да, это верно, пан Петр. На глазах у людей жил, возвышался. И одиноким остался. Какие люди, пап Петр! Надеялись, ждали и благословляли… Эти королевские одежды, словно деготь на ране, даже муху отгоняют. Вы нынче не казацкий полковник, а преданный слуга Короны. Наши люди ненавидят шляхтичей вместе с их иезуитом-королем, бегут от этой кареты с кровожадными орлами на гербах, как от чумы. Разве они под стать казацкому гетману? Только шесть полковников реестрового казачества остались в свите своего старшого… И то, очевидно, только до Киева. Не так бы надо казачьему атаману, слуге своего парода, возвращаться с победой.
— Осуждаешь меня, юноша?!
— Да разве я судия? Так люди говорят. Вы думаете о покаянии перед богом. Покаяние из поповских уст — лишь минутное утешение, самообман. Рыцарь, воин! В Ливонской войне им, шляхтичам, славу добывали. В Московии — свой же православный люд убивали. Может, и на целое поколение украинцев заслужили проклятие русского брата. Да и ныне: этим благим православным церковным делом подразнили короля вместе со шляхтой, словно пса через тын. А сами до сих пор еще не знаете, за что рисковали своей жизнью, сражаясь под Хотином…
— За победу над басурманами!
— В наши дни народ жаждет отомстить не только голомозым, но и польской шляхте. Месть и наука им на будущее! Чтобы не нападали, не глумились, не грабили и не уничтожали наших людей. Как тот же ясырь, будь он проклят навеки! Вот что надо было вам делать для украинского народа. А вы, пан Петр…
— Что же я? Отомстил, как мог…
— Вы, пан Петр, своим позапрошлогодним наказом, в угоду королю, даже хотели уничтожить казацкое звание. А для Речи Посполитой добивались побед. Вспомните Москву, Ливонию, да и Днестр… А сколько калек, сколько вдов, осиротевших детей, родителей! И все они проклинают вас, пан Петр. Да и ваша слава, добытая на несчастье и горе людей, позором покрыта…
— Как на суде у праведного слушаю тебя, хлопче. Боже всеблагий! Так говорит юноша. А что же народ!..
— Народ вам скажет то же самое, пан Петр. Разве я сам додумался бы до этого?.. С тем и прощайте. У вас еще есть время, чтобы покаяться у батюшки на Евангелии. Да узнают ли об этом люди, простят ли?
— У меня еще есть деньги!
— На свечку перед образами, пан Петр, да на колокольный перезвон! Деньги — что вода. А доля человеческая — это вечность. О ней вы забыли, верно служа королю и шляхте.
Вовгур стремительно открыл дверцу кареты и прыгнул в топкую грязь. Какой-то старшина подъехал на коне и, наклонившись в седле, закрыл дверцы кареты.
А в окошке маячили всклокоченная борода и мокрые от слез, испуганные глаза на бледном лице.
Вовгур пошел вперед, навстречу казакам.
13
Как бесконечная степная дорога, тянулась однообразная жизнь в молитвенном доме на морском берегу в Болгарии. Только службы и толпы нищих немного разнообразили ее. Даже к мечтам не располагала эта пустынная лесная чаща. В первые дни янычары своим настойчивым наблюдением в какой-то мере «скрашивали» это однообразие. Во всяком случае, приходилось быть все время начеку, не зная, когда нагрянут жестокие, нелюдимые янычары для очередной проверки.
От заутрени и до обедней литургии Богдан находился в состоянии крайнего напряжения. Из церкви он не отлучался ни на шаг. Даже в алтарь, где Богдану приходилось прятаться во время устраиваемых турецкими моряками проверок, его сопровождал отец Аввакум.
Но на четвертый день моряки оставили Алладжинский монастырь. Их корабли отошли от берега, скрылись в море. С тех пор тишина, словно вечность, поселилась в этом духовном царстве, хотя за пределами монастыря продолжала бурлить жизнь. В обжитых шумных городах люди неутомимо трудились, добывая себе хлеб насущный. На Днестре разгорелась жестокая война, навязанная султаном, задумавшим уничтожить днепровское казачество. Турецкая армия встретила отчаянное сопротивление и впервые в истории была разбита войсками Польской Короны и сорокатысячной армадой украинских казаков.
Прежние тревоги Богдана и его друзей-спасителей постепенно сменились другими, не менее беспокоившими их заботами о будущем. Жадно прислушиваясь к кровавым событиям на Днестре, Богдан тревожился за судьбу своего многострадального побратима, турка Назруллы, которого ловкий сын рыбака спас от беды. Куда они исчезли оба?
Старший Парчевич украдкой наведывался в обитель, чтобы узнать о сыне, и так же незаметно исчезал. А сын до сих пор не возвращался, скрываясь где-то вместе с несчастным Назруллой.
— Печалюсь я о сыне, — пожаловался Парчевич Богдану, задержав его на минутку в притворе храма. — Еще трое ваших беглецов-янычар скрываются в горах. Очевидно, в казацкое село отправили их болгарские поселяне.
— В казацкое село? Или, может быть, я ослышался? Откуда тут взялось казацкое село? Ведь это болгарская земля? — удивился Богдан.
— Не вы первые высаживаетесь на нашем берегу. Сколько беглецов ищут спасения в лесах и горах болгарского побережья! Старики болгары рассказывают, что однажды сюда пристали казаки на нескольких челнах и убежали в горы. Там, на плато среди скал, они основали настоящий улус. По-своему селом его назвали.
— Тогда не печальтесь о сыне, если это так. По-видимому, и мне придется перебраться на время в казацкое село, переждать там, брат мой. Война ведь, — успокаивал и в то же время кручинился Богдан.
А время шло. И разговоры о казацком поселении оживляли какие-то надежды, наталкивали на мысль о новом побеге. Здесь, в отуреченной Болгарии, неволя угнетала, как незаживающая рана.
В Алладжинский скит на варненском побережье Болгарии в дни больших праздников приходило много богомольцев из отдаленных сел. Обитатели скита через них поддерживали постоянную связь с «большим» светом. Служители монастыря расспрашивали у богомольцев о том, что творится в мире, а некоторым надежным из них даже поручали, как благословленное богом деяние, разузнать о разных делах. В частности, их интересовала судьба беглецов.
Это особенно волновало Богдана. Ведь надо самому искать выход, если собираешься продолжать побег. И вот однажды одна богомолка на исповеди рассказала батюшке о том, что так интересовало Богдана:
— …В чешские земли, блаженный отче, пробился сын рыбака с турком-янычаром. Но в Филиппополе[23] их поймали. Турка наказали розгами за уклонение от военной службы. А паренька будто бы собирались угнать на галеры. Но кто-то из священников церкви архистратига Михаила заступился за него, поскольку он болгарин… К самому беглер-беку[24] обратились с просьбой освободить парня. Его будто бы тоже отстегали розгами, чтобы не помогал янычарам в таком деле. Неверного турка, сказывают, посадили в тюрьму. Но заядлый паренек не пошел домой, а отправился в тюрьму вместе с турком. Теперь их строго охраняют, чтобы не сбежали. А беглер-беку сейчас не до них, когда идет такая война! Сидят, несчастные, забытые богом и людьми…
Эту малоутешительную весть батюшка передал старому Парчевичу. А могла ли она утешить или успокоить отца? Хорошо, что еще живой. Но сидит в тюрьме, в руках у жестоких людоловов… И стоило ли бежать мальцу в самое пекло войны, в Чехию? К чужим людям, в неизвестные еще ему, хотя и болгарские земли.
— Жаль мальца, но и горжусь им. Все порывался учиться у греков. Видимо, туда и направлялся вместе с турком. Много беглецов из Царьграда, даже турок, стремятся укрыться у греков или хотя бы у сербов. Вижу, их постигла неудача. Надо ехать в Пловдив выручать сына. Мы, болгары, подвластны тем же турецким законам.
В голове Богдана, как молния, блеснула мысль о Греции. Не является ли греком Савва Теодорович, львовский купец? А остальные львовские купцы, очевидно, торгуют и теперь! Именно теперь…
— Может, разрешите, отец, и мне поехать с вами в Пловдив на розыски? Раз вы направляетесь в Грецию, то нам по пути. Возможно, из христианской Греции мне легче будет попасть на родную землю. Греческие купцы… порой наведываются и к нам, во Львов. Они добрые, отзывчивые люди! Очевидно, и добраться из Греции в Европу свободнее, поскольку там не так бдительно следят за людьми эти стократ проклятые янычары.
Разговор Парчевича о Греции натолкнул Богдана на мысль разыскать купца Теодоровича и обсудить с ним план побега на родину. Греция, Эллада, тысячелетние традиции, памятники культуры!.. Всплыли в памяти лекции в коллегии, настойчивое изучение греческого эпоса. Логографы, Геллатон Лесбосский, Геродот… С каким почти мистическим увлечением изучал он все это! А сейчас, словно зерна сквозь дырявое сито, стало выпадать из памяти. Стоило ли тогда изучать в коллегии? Сложная и жестокая «Пелопоннесская война» Фукидида, «Поэтика» Аристотеля, Македонский, вознесенный ложной романтикой герой, жестокий самодержец-тиран.
От заутрени и до обедней литургии Богдан находился в состоянии крайнего напряжения. Из церкви он не отлучался ни на шаг. Даже в алтарь, где Богдану приходилось прятаться во время устраиваемых турецкими моряками проверок, его сопровождал отец Аввакум.
Но на четвертый день моряки оставили Алладжинский монастырь. Их корабли отошли от берега, скрылись в море. С тех пор тишина, словно вечность, поселилась в этом духовном царстве, хотя за пределами монастыря продолжала бурлить жизнь. В обжитых шумных городах люди неутомимо трудились, добывая себе хлеб насущный. На Днестре разгорелась жестокая война, навязанная султаном, задумавшим уничтожить днепровское казачество. Турецкая армия встретила отчаянное сопротивление и впервые в истории была разбита войсками Польской Короны и сорокатысячной армадой украинских казаков.
Прежние тревоги Богдана и его друзей-спасителей постепенно сменились другими, не менее беспокоившими их заботами о будущем. Жадно прислушиваясь к кровавым событиям на Днестре, Богдан тревожился за судьбу своего многострадального побратима, турка Назруллы, которого ловкий сын рыбака спас от беды. Куда они исчезли оба?
Старший Парчевич украдкой наведывался в обитель, чтобы узнать о сыне, и так же незаметно исчезал. А сын до сих пор не возвращался, скрываясь где-то вместе с несчастным Назруллой.
— Печалюсь я о сыне, — пожаловался Парчевич Богдану, задержав его на минутку в притворе храма. — Еще трое ваших беглецов-янычар скрываются в горах. Очевидно, в казацкое село отправили их болгарские поселяне.
— В казацкое село? Или, может быть, я ослышался? Откуда тут взялось казацкое село? Ведь это болгарская земля? — удивился Богдан.
— Не вы первые высаживаетесь на нашем берегу. Сколько беглецов ищут спасения в лесах и горах болгарского побережья! Старики болгары рассказывают, что однажды сюда пристали казаки на нескольких челнах и убежали в горы. Там, на плато среди скал, они основали настоящий улус. По-своему селом его назвали.
— Тогда не печальтесь о сыне, если это так. По-видимому, и мне придется перебраться на время в казацкое село, переждать там, брат мой. Война ведь, — успокаивал и в то же время кручинился Богдан.
А время шло. И разговоры о казацком поселении оживляли какие-то надежды, наталкивали на мысль о новом побеге. Здесь, в отуреченной Болгарии, неволя угнетала, как незаживающая рана.
В Алладжинский скит на варненском побережье Болгарии в дни больших праздников приходило много богомольцев из отдаленных сел. Обитатели скита через них поддерживали постоянную связь с «большим» светом. Служители монастыря расспрашивали у богомольцев о том, что творится в мире, а некоторым надежным из них даже поручали, как благословленное богом деяние, разузнать о разных делах. В частности, их интересовала судьба беглецов.
Это особенно волновало Богдана. Ведь надо самому искать выход, если собираешься продолжать побег. И вот однажды одна богомолка на исповеди рассказала батюшке о том, что так интересовало Богдана:
— …В чешские земли, блаженный отче, пробился сын рыбака с турком-янычаром. Но в Филиппополе[23] их поймали. Турка наказали розгами за уклонение от военной службы. А паренька будто бы собирались угнать на галеры. Но кто-то из священников церкви архистратига Михаила заступился за него, поскольку он болгарин… К самому беглер-беку[24] обратились с просьбой освободить парня. Его будто бы тоже отстегали розгами, чтобы не помогал янычарам в таком деле. Неверного турка, сказывают, посадили в тюрьму. Но заядлый паренек не пошел домой, а отправился в тюрьму вместе с турком. Теперь их строго охраняют, чтобы не сбежали. А беглер-беку сейчас не до них, когда идет такая война! Сидят, несчастные, забытые богом и людьми…
Эту малоутешительную весть батюшка передал старому Парчевичу. А могла ли она утешить или успокоить отца? Хорошо, что еще живой. Но сидит в тюрьме, в руках у жестоких людоловов… И стоило ли бежать мальцу в самое пекло войны, в Чехию? К чужим людям, в неизвестные еще ему, хотя и болгарские земли.
— Жаль мальца, но и горжусь им. Все порывался учиться у греков. Видимо, туда и направлялся вместе с турком. Много беглецов из Царьграда, даже турок, стремятся укрыться у греков или хотя бы у сербов. Вижу, их постигла неудача. Надо ехать в Пловдив выручать сына. Мы, болгары, подвластны тем же турецким законам.
В голове Богдана, как молния, блеснула мысль о Греции. Не является ли греком Савва Теодорович, львовский купец? А остальные львовские купцы, очевидно, торгуют и теперь! Именно теперь…
— Может, разрешите, отец, и мне поехать с вами в Пловдив на розыски? Раз вы направляетесь в Грецию, то нам по пути. Возможно, из христианской Греции мне легче будет попасть на родную землю. Греческие купцы… порой наведываются и к нам, во Львов. Они добрые, отзывчивые люди! Очевидно, и добраться из Греции в Европу свободнее, поскольку там не так бдительно следят за людьми эти стократ проклятые янычары.
Разговор Парчевича о Греции натолкнул Богдана на мысль разыскать купца Теодоровича и обсудить с ним план побега на родину. Греция, Эллада, тысячелетние традиции, памятники культуры!.. Всплыли в памяти лекции в коллегии, настойчивое изучение греческого эпоса. Логографы, Геллатон Лесбосский, Геродот… С каким почти мистическим увлечением изучал он все это! А сейчас, словно зерна сквозь дырявое сито, стало выпадать из памяти. Стоило ли тогда изучать в коллегии? Сложная и жестокая «Пелопоннесская война» Фукидида, «Поэтика» Аристотеля, Македонский, вознесенный ложной романтикой герой, жестокий самодержец-тиран.