Ле Иван. Хмельницкий. Книга вторая

   — Тогда зачем крестить меня? — спросил Назрулла, поняв молчание атамана как желание послушать, что скажет он.
   — Крещение придумано для обмана себя и других. Говорят, что в отрядах «Братство Кампанеллы» воюют и монахи и аббаты, которые, так же как и Кампанелла, борются за святую правду — свободу людей, избавление от порабощения. Их вера тут ни при чем. Окунув себя в купели, мы, ну как бы это объяснить тебе… мы перебросим мост, пройдя который ты станешь другим человеком. Но на это ты сам должен дать согласие!.. И ты станешь тогда таким, как и все мы, перестанешь быть посмешищем, со своим «азаном», как и каждый из нас был бы смешон, оказавшись среди правоверных мусульман. А сейчас тебе приходится каждый раз убегать от людей, чтобы возглашать свой «азан». А эти люди — твои друзья, вместе с тобой сражаются за общее дело.
   Кривонос давно уже присел к костру Назруллы. А тот вдруг встал и, как хозяин, подал атаману испеченную в золе картошку. Максим, улыбаясь, взял ее, постучал о колено, чтобы стала помягче. Назрулла вытащил из костра и вторую, подул на нее и тоже раз-другой ударил о колено.
   — Я думал, будет настоящее крещение. Это оскорбило бы память моих родителей и мою любовь к родине!.. А так, чтобы только… мост перейти, чтобы товарищи верили, что Назрулла становится таким, как и они, я согласен. Крестите!.. Я полюбил вас, друзья мои, за ту иную веру, веру в свободного человека на земле! Крестите!.. Или, может быть, ты шутишь, насмехаешься надо мной?.. — спросил почти шепотом.
   Атаман понял, что слова его упали в хорошо подготовленную почву. Совместная борьба в этом далеком краю, будто бы и за чужую свободу, была борьбой и за лучшую жизнь каждого украинца, итальянца, турка, испанца, хотя велась она на итальянской земле.
   Борьба эта тяжелая и долгая!
   — О таких вещах, брат мой, только дураки могут говорить ради смеха или недруги наши! — серьезно ответил Кривонос Назрулле.
   Максим Кривонос посолил очищенную картошку размельченной на камнях солью. Крещение, можно сказать, совершилось!..

11

   — Я так думаю, Богдан: потом переезжайте хоть в Субботов, хоть в тот же Чигирин, куда душа пожелает. Но надо сделать это не раньше, чем получишь материнское благословение… — наставлял Богдана шурин Яким Сомко.
   Пошел уже четвертый месяц, как женился Богдан на сестре Якима Сомко.
   В неволе Богдан истомился душой и телом. После возвращения на родину ему все представлялось в ином свете, чем тогда, когда уходил на Цецорскую битву. Родная земля сурово, словно клокочущее море, встретила его, а первые неудачи заставили насторожиться. Сейчас он вошел, точно в тихую гавань, в эту дружную купеческую семью.
   — Благословение матери!.. Неужели ты, Яким, действительно веришь, что моя мать… так же, как и в детстве, прижмет мою голову к своей груди и скажет: «Мой Зинько!..» А тот, второй… Сколько ему теперь лет?
   — Григорию? Около двух. Эх ты… — с упреком сказал Яким.
   — А что я? Я только спрашиваю. Хотя иезуиты и турки учили меня скрывать свои настоящие чувства, но перед матерью я не способен лицемерить.
   — Многому, вижу, научили тебя голомозые басурмане, Богдан. Даже иезуитов превзошли, — снова, вздохнув, продолжал Яким. — Всю свою злобу выместили на тебя. Да и не только злобу… Еще с того памятного дня, когда мы вместе отбивались от турок, поверь, люблю тебя! И мне хотелось бы стать твоим отцом, крутым, строгим отцом…
   Богдан вспомнил отца, как он сердился иногда на своего любимого сына и журил его.
   — Ну так будь, Яким… крутым, но только отцом. Хоть раз! Ну, отстегай, заставь послушаться, и, может, я… все-таки поеду повидаться с матерью. Ради тебя! Как покорившийся…
   В словах Богдана чувствовалась горькая искренность. Яким подошел к столу, возле которого, опершись спиной, стоял Богдан. Густые брови его сошлись, еще резче подчеркнув шрам над переносицей, а глаза потухли. Яким положил руку на плечо Богдану и, ласково улыбнувшись, посоветовал:
   — Поезжай к матери, чего душу себе мутишь! Бери с собой Ганну, и как раз к пасхе поспеете. Наши родители… да и все так поступали, чтя память первого слова — мама!.. — И снова вздохнул. — Розгами такого уже не переделаешь. Кабы у меня была мать, я бы на краю света нашел ее.
   — Ну вот и убедил!.. Успокойся, дружище. Теперь я поеду!
   Ганна растерялась в первый момент, когда Яким сказал ей о поездке к матери Богдана. Но когда и муж сказал об этом, она покорно промолвила:
   — Хорошо. Гостинцы возьмем?
   — Как полагается, — произнес брат. — Вы едете в гости на пасху. Возьмите крашеных яиц, кулич…
   В дорогу собрались быстро. Завернули кулич в полотенце, вышитое Ганной, когда она была еще девушкой. Поставили его в новую корзину, сплетенную по заказу Якима старым рыбаком, положили туда крашеных яиц.
   — Хорошо, если бы и Ганна смогла ехать верхом, — сказал Богдан Якиму накануне отъезда в Петрики.
   — Не думай, что нашей Ганне впервые ехать верхом на лошади. Она еще в детстве скакала верхом, когда отводила коня на пастбище. Но она… шепнула моей Елене…
   — Я знаю… Яким.
   И все же Ганна отправилась в путь верхом, в обыкновенном турецком седле с высокой лукой.
   Ганна видела, как искренне радовался он, когда узнал, что она беременна, и с благодарностью думала о его удивительно теплом, отцовском отношении к ее трехлетней сироте Кате. Она научила дочь называть Богдана отцом, прививала ей любовь к нему.
   Весна был в полном разгаре. Только в Овруче еще сохранился в некоторых местах почерневший, ноздреватый снег. Отдыхая в овручской корчме, Богдан с Ганной расспросили, как им лучше проехать в село Петрики в Белоруссии, чтобы не блуждать. Богдану хотелось сократить путь, ибо видел, что Ганне становится все труднее ехать в седле.
   — Да не морочь себе голову, Богдась! Я выдержу, если даже придется ехать на хребте вола! Лишь бы вместе с тобой… — успокоила его Ганна.
   В страстную субботу они пришли к заутрене в овручскую деревянную церковь, чтобы приложиться к плащанице. Богдан уговаривал Ганну задержаться в Овруче еще на день, отдохнуть, а утром, на пасху, выехать к матери. Ганна настаивала на немедленном отъезде, чтобы успеть поздравить мать с праздником.
   Пасхальное воскресенье с утра было облачным, порой даже кропил дождик. Ганна объясняла мужу, что весенние дожди «съедают остатки снега». Утром они подъехали к Припяти, к месту, где вливалась в нее полноводная весной речка Уборть. Снега уже не было видно даже в густых перелесках.
   Им стало страшно, когда увидели перед собой широко разлившуюся полесскую реку. По ту сторону виднелась колокольня с зеленым куполом и позолоченным крестом. Она выглядывала из-за густых, чуть зазеленевших деревьев. Кому еще, кроме этих двух несвоевременных путников, препятствует эта полноводная река? Припять. Само название показалось Богдану воинственным.
   Он соскочил с коня, помог сойти жене. Богдан легко снял ее с седла.
   — Я же… тяжелая, Богдась, — произнесла Ганна.
   — Легче ты мне никогда не казалась! — отвечал радостно Богдан, опуская жену на землю.
   Ветер разогнал весенние облака. Река словно притихла из уважения к путникам. Зеленели стебельки ранних водорослей, шелестела уже осока, соревнуясь с весенним ветром, на широком просторе лугов. Появились первые цапли, трясогузки…
   А в нескольких милях по течению реки они увидели паром. С трудом дозвались паромщика с противоположного берега.
   — А к кому это ты, казаче, в наши заброшенные Петрики в гости едешь? — спросил паромщик, налегая на руль.
   — К матери, дяденька… Жолнера Ставецкого, может, знаете?
   — Так это ты и будешь тот самый Зинько, которого горько оплакивает мать? Не откажи, сынок, и мне поцеловаться с тобой ради святого праздника. Христос воскрес!
   — Воистину… А вы знаете ее, мою несчастную мать?
   — Отчего же это она несчастная, коль у нее вон какой сын — орел? Значит, и невестку везешь? Ай-ай, женщине ехать в седле… Небось казачка, коли такая храбрая. Дай боже вам хорошо жизнь прожить. А мать-то знает?
   — Нет, добрый человек. Некого было послать, чтобы предупредить.
   — Понятно… Покуда переправятся кони, я мигом подскочу к ней. Вон там, за ветлами, и живет пан королевский жолнер…
   Мать встретила их у ворот. Рядом с ней стоял ее муж, Василий. Его рыжеватая борода была старательно расчесана. Он был без шапки, в руках, на полотенце держал зарумяненный, блестящий от яичного желтка кулич.
   — Христос воскресе, мама! — первой поздоровалась Ганна, целуя свекровь.
   — Воистину воскрес! — ответил Василий Ставецкий и торжественно поднял кулич.
   Богдан решил последовать примеру Ганны. Бросил поводья паромщику, снял с головы шапку и обнял отчима. Чуть было кулич не выбил из рук отчима, обнимая и целуя его. Только теперь почувствовал благодарность к этому человеку, позаботившемуся о его матери.
   Когда Богдан расцеловался с отчимом, кто-то потянул его за саблю. Его словно кипятком обдало.
   — Да это же… Григорий, братик! — последнее слово произнес он глухо.
   И Богдан подхватил мальчика на руки.
   — Казаком растешь! — воскликнул он, охваченный глубоким волнением.
   А мать уже обнимала Богдана.

12

   Богдану приятно было видеть, что Ганна чувствовала себя здесь как в родном доме. И свекровь и соседи с уважением относились к ней. Но сам он ни минуты не забывал о том, что находится в гостях, хотя и у родной матери.
   Может, это глухое село угнетало Богдана? Оно выглядело убого и совсем не было похоже на приднепровские села. Правда, село утопало в зелени садов, это они увидели еще с противоположного берега реки. Притаилось в буераках, словно завороженное.
   Но он не признавался, что тоскует с первого дня их приезда в Петрики, что каждое «завтра» представлялось ему счастливым днем прощанья.
   А каждый день всегда начинался в окружении людей. Новые впечатления, беседы… Так и летело время. В Петриках селились и бывшие казаки, бежавшие от наказания за свои «провинности». Королевский жолнер Василий Ставецкий тоже беглец, но сейчас он уже пользуется уважением и почетом у своего начальства. Его отпустили домой на праздники за усердную королевскую службу и преданность.
   — Знали бы они, чего стоит это усердие нашему брату!.. Бороду пришлось отрастить, требуют солидности, чтобы отличались от казаков. Иначе хоть бросай службу. А куда денешься? В Белоруссии людям легче живется со своими шляхтичами Сапегами да Радзивиллами, чем на Украине с чужими. Казачества у нас своего, известно, нет, но наши люди пробираются и на Сечь.
   Богдан увидел, что отчим симпатизирует казакам. Это пришлось ему по душе. А как не любил он его до встречи. Оказалось, что жолнер очень много знает и умеет интересно рассказывать. Его симпатии к казакам, непосредственность в суждениях о свободолюбии невольно вызывали уважение к отчиму.
   С грустью заметил он, как переменилась мать. Разбуженная совсем недавно сердечная привязанность к этому мужчине сделала ее совсем другой женщиной. За три с лишним года разлуки с сыном Матрена даже помолодела!
   Богдан порой ловил себя на том, что ему хотелось бы услышать от нее слова раскаяния, чтобы винить во всем обстоятельства, безжалостную судьбу. С душевной болью вспоминал он отца. Он старался скрыть свои переживания, но разве скроешь их от матери? Она понимала сына. Теперь и он понимал, как трудно было ей совместить долг материнства с любовью к мужу!..
   Матрена радовалась, что ее муж сумел подобрать ключи к замкнутой душе Богдана. Он вел с ним задушевные беседы. Рассказывал о своей службе, о недавнем заседании сейма, на котором он сам, по долгу королевской службы, присутствовал.
   — Казацких послов-полковников и выслушать не захотели. А король хотя и принял казаков, но… больше отчитывал за «своеволие».
   — Только и делают, что орут, как на батраков! И как не надоест это нашим людям! — не стерпел Богдан.
   — Надоело уже, будь они… Нереестровые казаки как бельмо на глазу у шляхты, потому что они свободны. Казацкие полковники-послы прибыли на заседание сейма непрошеными гостями, без вооруженной поддержки, не так, как известные сенаторы да спесивая шляхта, которые ездят на сейм с войском. Свобода украинских людей очень тревожит шляхту. Послушал бы ты, казаче, выступление сенатора Юрия Збаражского. Он в каждой речи требует покончить с вольным казачеством, «не успокаивать, говорит, их надо, а избавиться от этой напасти!..». А так думает не только сенатор Збаражский, но и все члены правительства, которые захватили на Украине самые лучшие земли и заводят там имения!.. Да и королю зачем нужны сейчас казаки, толкующие о свободе, а в последнее время бунтующие из-за земли? Королю, шляхтичам нужны не казаки, а крепостные, которые обрабатывали бы их земли! Вот поэтому король и орал на полковников — казацких послов.
   Богдан слышал об этом уже кое-что, по это были только слухи. А сейчас он беседует со свидетелем этих разговоров.
   — Получается, что землепашцу не так-то легко бороться со шляхтой?.. — спрашивал Богдан у отчима, теперь уже глядя на него иными глазами.
   — Еще король упрекал казаков за их нерассудительный союз с крымчаками.
   — Какой союз? Может, за нападение на них? Крымчаки же подданные турецкого султана.
   Ставецкий рассмеялся. И Богдан понял, что его отчим не просто тешит себя разговорами о неприятных казацких делах. Вчера он убедился, что многие мужики в селе интересовались долей казаков, как своей собственной.
   — Крымчаки стали напористее! Как только получил Мухамед Гирей Крымское ханство, он сразу поднял голову. Человека только допусти до власти, а уж он сумеет воспользоваться ею. Мухамед Гирей вышел из повиновения султана и подговаривает казаков вместе с ним выступить против турок. А казакам это на руку, они испокон века враждуют с турками. Кажется, они еще… хотят поддержать вместе с Гиреем и сына гречанки, претендующего на султанский трон.
   — Турки этого не стерпят. Не вмешивались бы в это дело…
   — Да разве у казаков ума нет? Зачем им вмешиваться в их грызню за шаткий трон?.. Турки прогнали Мухамеда, да еще и пожаловались королю на казаков. Как видишь, сам черт не разберется в этой путанице: если не королевские, то султанские прихоти. А людям потом… тошно становится от королевского гнева.
   — А не кажется ли белорусам, что людям тошно не от султанских прихотей, а больше от потворства короля шляхтичам? Они что хотят, то и делают с нашими людьми. Не они ли вместе с Веной натравливают и этого афинского наследника султана? Коронные гетманы не прочь натравить кого-нибудь на турок.
   Отчим отошел от изгороди, оглянулся: не подслушивает ли кто их разговоры? Нравился Богдану этот разговор! «Что хотят, то и делают с нашими людьми»! Как он будет вести себя, когда переедет жить в Субботов, где кипит ненависть казаков?
   — Конечно, шляхтичи, есть… шляхтичи! А казак жизнью рискует… Вот поэтому король и накричал на казацких полковников, — снова продолжал Ставецкий прерванный разговор, — хотя среди полковников было… двое из реестровых казаков. Откуда им знать, в какую петлю лучше сунуть голову прижатому в неволе крестьянину?
   — Конечно, полковники не согласились с королем и обо всем расскажут людям. Вот так и разжигается вражда.
   — Что можно сказать об этих полковниках? От запорожцев был только один, который изложил королю требования казаков. А два полковника реестрового казачества говорили только о вере да об открытии церквей. Король пообещал им. Но сейм, узнав об этом обещании короля, отложил рассмотрение религиозных вопросов до следующего созыва…
   Прощанье было таким же теплым и искренним, как и встреча. За две недели, проведенные в гостях у матери, у Богдана на многое открылись глаза.
   — Не вмешивайся, Зиновий, в эти распри со шляхтой. У нее власть и сила! — непосредственно и чистосердечно советовал отчим Богдану. — Да если бы у меня были такие знания, как у тебя, я пошел бы служить войтом в Киев! Пускай уж казаки воюют.
   — Спасибо за совет. Но я тоже казак, и… отращивать для них бороду не буду! Не так ли, мама? — засмеялся он.
   По настоянию Матрены отчим достал сбрую и запряг Богдановых коней в легкую белорусскую телегу. На дно телеги положили седла и праздничные подарки сватам. Ганна, вопреки предупреждениям свекрови, как девушка, подпрыгнула и села в телегу, поправив рядно, застланное поверх прошлогодней гречневой соломы. Только тогда Матрена торжественно произнесла:
   — С богом, дети!..
   Тронули отдохнувшие кони. Ставецкий торопливо и громче, чем нужно, давал последние наставления. Королевский жолнер хорошо знал дороги не только на своей белорусской стороне, но… может, еще лучше и дороги на Украину.
   Обратно им пришлось ехать в объезд Мозыря. Ставецкий заверил их, что по этой дороге они на пятый день будут уже в Чигирине.

13

   Богдан, словно молодой, неопытный аист, устраивался в бывшем отцовском гнезде. Он хотел найти покой, занявшись хозяйством в Субботове, и рьяно взялся за дело, по крайней мере в первые дни после своего возвращения.
   Только год спустя судьба снова привела Богдана в Киев. Жена его до сих пор жила у брата в Переяславе. После покрова, последнего престольного праздника в переяславской церкви, Ганна родила дочь. Степанидой нарекли девочку в честь покойной бабушки. Ганна никогда не видела своей матери Степаниды, она умерла от родов…
   Богдану начало надоедать каждый раз ездить из Чигирина в Переяслав. В Субботове он, на удивление, быстро освоился с обстановкой. Тут нужен был хороший хозяйский глаз, и Богдан весь день проводил в хлопотах. Но, несмотря на это, отдыхал душой, найдя здесь покой. Никто тобой не помыкает, не попрекает куском хлеба. Распахивай дикие целинные земли, только спасибо тебе скажет за это челядь — казацкие сироты и крестьяне, выгнанные из собственных домов.
   Зачем же хозяйке сидеть в Переяславе у брата?
   — Вроде бы и мы не безрукие! Женщине с ребенком лучше бы дома жить, — сказала однажды Мелашка Богдану.
   Хмельницкий не сомневался в ее искренности. Когда он вернулся от матери в Субботов, он прежде всего сказал Мелашке:
   — Прошу вас, как сын: оставайтесь и впредь моей матерью и хозяйкой дома!..
   Только потом рассказал ей о своей дружбе с Карпом:
   — Он для меня как родной. А знаете, что он сказал? Будто бы его бабушка Мария…
   — Мария? — вздрогнула Мелашка.
   — Вы знаете, мне кажется, что Мария Полтораколена… — осторожно начал Богдан.
   Но Мелашка не дала ему закончить:
   — Мария Полтораколена? Неправда, не может быть. Бабушка, говорит?..
   — Да, называет бабусей и живет у нее. Мать его утопилась с горя, узнав, что муж, сын этой Марии, погиб на войне… Вы не тревожьтесь, мама, я разыщу Карпа, и он вам обо всем сам расскажет. Чего только не случается в жизни! Ведь я тоже словно из мертвых воскрес…
   Мелашка слушала с замершим сердцем. Радоваться ли ей, если это взаправду ее мать?
   Мелашка совсем прижилась в Субботове, да ей и некуда было деваться. К кому вернешься в Олыке?
   Мартынко служит в Лубенском казацком полку, собирался на Сечь податься, если не припишут к реестровцам. В том же полку с Мартынком находились Филонко Джеджалий и Богун Иван. Слыхали они и о женитьбе Богдана. Теперь он словно отрезанный ломоть от их дружной семьи.
   Богдан приехал в Субботов неожиданно. Его тотчас пригласили в Чигиринский полк, предложили стать есаулом или полковым писарем. У него голова кругом шла! Чигирин — его обетованная земля! Дом староства, криница с новыми привязями для коней, корыто из вербы — все стоит на том же месте… Казаков в Чигирине стало намного больше. Всюду новые люди, они открыто и смело говорят о «державе», о реестрах, которыми уже начали пугать чигиринцев.
   Держава! Совсем новое слово появилось в речи чигиринцев. Они, как родного отца из похода, ждут возвращения посла к московскому царю, которого направил туда святейший киевский митрополит.
   — Кроме как к царю, людям некуда больше деваться, спасаясь от католического нашествия и грабежа!.. — говорил один чигиринец на улице, окруженный толпой не только казаков, но и женщин.
   И Богдану теперь нетрудно было понять тревогу шляхты, королевских осадников, живущих на украинских землях.
   — Очевидно, придется и мне записаться в реестр, коль так настойчиво вписываются в него другие, — подумав, спокойно ответил он на вопрос полковника реестровых казаков.
   И все же оттягивал вступление в полк, ссылаясь на семейные дела, на запущенность хозяйства после смерти отца. За время семейной жизни Богдан стал солиднее, возмужал. Он вникал в разные хозяйские мелочи. Сразу же по приезде в Субботов принялся обновлять изгородь. Время от времени наведывался в Переяслав, к своей жене.
   И вот после Нового года Богдан снова поехал в Переяслав, чтобы совсем увезти жену домой. Выехал он вместе с казаками, которые сопровождали молодых запорожских полковников Якима Чигиринца и Антона Лазоренко, направлявшихся в Киев.
   В окрестностях Киева отряд запорожцев с полковниками связался с казаками, которые жили в селах на вольном положении, ожидая «клича». Достаточно было одного слова полковников, чтобы казаки присоединились к ним и через три дня направились в Киев. Вместе с ними поехал в Киев и Богдан.
   — Послание от святейшего отца Борецкого получили мы на Сечи, — сообщил казакам полковник Чигиринец. — Король ксендзов засылает сюда. И даже целый полк жолнеров вместе с ксендзами! С каким упрямством они делают наших людей униатами. Ополячивают, хотят превратить в свое быдло!.. Наших священников постригают в ксендзы…
   — Это погибель для нашего народа! Начинают с церквей, а потом и за нас возьмутся…
   — Да, погибель. Как иезуитская зараза! Сам папа римский посылает послания на пергаменте. Даже перед смертью не разрешают причащаться православным людям. Как собак должны хоронить, без креста… — объяснял старшина из киевских казаков.
   Они снова направили заслуженных казацких полковников в Варшаву, на заседание сейма. В этот раз сам Яцко Острянин возглавил послов. Вместе с ним поехали полковники Илья Федорович и Яцко Гордиенко.
   «А как встретят их? Не так ли, как предыдущих?» — задал себе вопрос Богдан, вспомнив упрямство, непримиримость Потоцкого, правой руки и советника коронного гетмана Конецпольского.
   И Богдан даже не опомнился, как оказался в бурлящем Киеве. Больше всего здесь было казаков и старшин. Встречались и небольшие группы королевских жолнеров. Богдан не мог объяснить себе, почему его так влекло в Круг боевых казаков. В этот момент он невольно вспоминал, как шепот искусителя, заманчивое предложение Конецпольского, сделанное ему в Каменце. Чем им мешает вера наших людей?..
   Он почувствовал, как все больнее ранили его душу тревожные разговоры в казацкой толпе. На Подоле взбунтовались казаки! Среди них часто встречались люди в мещанских кунтушах. У всех глаза горели тревогой и ненавистью. Грозно шумела возбужденная и бескомпромиссная толпа.
   — Смотри!.. Не Богдан ли это? — услышал Хмельницкий знакомый, будто испуганный голос. Он вздрогнул, повернул голову, ища взглядом того, кому принадлежал этот желанный голос. Сейчас, когда душа в таком смятении, так нужна поддержка друга!
   К нему пробивался сквозь толпу воин в форме старшины королевских войск. Коренастый, с роскошными, холеными усами, туго затянутый ремнем, на котором висела сабля и торчал пистоль.
   — Не узнаешь, казаче? Мрозовицкий! — произнес, протягивая обе руки для приветствия. — О, благодарение пречистой, наконец-таки узнал! Здравствуй, брат мой! Слыхал я и не поверил. Сам Конецпольский хвастался знакомством с тобой. Думаю, хвастается… А он уверял меня, что виделся с тобой и после возвращения из плена!.. Вот так встреча, сто чертей ему в глотку!
   — Вот здорово, что мы встретились с тобой, дружище!.. Что тут творится, посмотри! Совсем рассудок потеряли правители! Насильно навязывают православной церкви эту проклятую унию, — удивлялся возбужденный Богдан.
   — Да плюнь хоть ты на «этот суд нечестивых»! С ума сходят одни, а из-за них делаются безумными и другие. Слыхал, отсекли голову киевскому войту Ходыке!.. А теперь и униатского попа Юзефовича поймали. Пользуются рыцарским правом карать или миловать… — улыбнулся Мрозовицкий.
   — Какой ужас! Как ты можешь так спокойно говорить об этом, пан сотник?
   — То ли ужас, то ли жалость, сам не пойму!..
   — Так, может, следовало бы предотвратить? — заколебался Богдан.
   — Не знаю. У меня есть приказ защищать униатов, которых навезли сюда. А это ведь спои… Сам дьявол не защитит этих божьих дураков. Знаешь что: уйдем подальше от греха. Сами образумятся, утопив двух-трех попов. Я сейчас… — И он окликнул жолнера, который встревоженно пробивался к нему: — Что случилось, пан Сава?
   — Уже схватили ксендза Юзефовича! Там… к Днепру тащат топить.
   — Кто?
   — Казаки, уважаемый пан ротмистр, кто же еще. Даже с Сечи прибыли сюда… Понятно, и посполитые, миряне засуетились. Киевского мещанина, какого-то Сазона, тоже под лед сунули в Днепре. А сейчас попа ведут…
   — Раз поп, — значит, не ксендз? — засмеялся Мрозовицкий.
   — Католичество он принял! Усердно проповедовал его, уважаемый пан, — объяснял жолнер.