Страница:
Назьян поднес зажигалку к очередной вонючей сигарете, хотя вся редакция знала, что она терпеть не может табачный дым. Закурив, он откинул голову и затянулся, сложив трубочкой почти женские губы. Она нахмурилась, но он не обратил внимания.
– Пожалуй, это меня устраивает, – сказала она воинственно. – Вечером мне надо быть на официальном приеме неподалеку оттуда. Прием в честь важной венгерской делегации, – добавила она, не зная толком, кого хочет поразить. – Мы его давно ждали.
– Замечательно. Чудесно. А время? Шесть? Восемь? Что вам больше подходит?
– Прием назначен на шесть. Я приду примерно четверть девятого.
– Договорились: примерно-четверть-девятого. Как меня зовут, вы запомнили? Скотт Блейр. Скотт – помните, в Антарктиде? Я высокий, очень дряхлый, мне около двухсот лет. Ношу очки, сквозь которые ничего не вижу. Но Ники сказал, что вы – советский вариант Венеры Милосской, так что вас я, конечно, в любом случае узнаю.
– Нелепость какая! – воскликнула она, засмеявшись помимо собственной воли.
– Я буду околачиваться в вестибюле и поджидать вас, но почему бы на всякий случай мне не дать вам свой телефон? У вас есть карандаш?
Она повесила трубку, сверкая глазами, повернулась к Назьяну и выплеснула на него переполнявшие ее противоречивые чувства:
– Григорий Тигранович! Какое бы положение вы здесь ни занимали, но права заявляться в мою комнату, рыться в моих бумагах и слушать мои телефонные разговоры у вас нет! Вот ваша книга. Если вы хотите мне что-нибудь сказать, оставьте на потом.
Тут она схватила папку с переводом книги о достижениях кубинских сельскохозяйственных кооперативов и ледяными пальцами принялась листать страницы, делая вид, будто считает их. Прошел целый час, прежде чем она позвонила Назьяну.
– Вы должны простить мою раздражительность, – сказала она. – На днях умер мой близкий друг. Я сама не своя.
К обеду она изменила свои планы. Морозов не умрет без своих билетов, директор магазина – без экзотического мыла, Ольга Станиславская – без отреза. Она пошла пешком, потом поехала на автобусе, а не в такси. И снова пошла пешком, проходными дворами, пока не вышла к обветшалому складу в узком проулке. «Так ты можешь со мной связаться, когда понадобится, – сказал он. – Сторож – мой друг. Он даже не будет знать, кто подает сигнал».
Надо верить в то, что делаешь, напомнила она себе.
«Я верю. Абсолютно».
В руке она держала открытку с репродукцией картины Рембрандта из собрания ленинградского Эрмитажа. «Привет всем», – было написано на обороте. Подпись «Алина» и нарисованное сердце.
Вот эта улица! Она стоит на ней. Улица из ее кошмарного сна. Она трижды нажала на кнопку звонка и подсунула открытку под дверь.
Прекрасное московское утро, сияющее и манящее, горный воздух – день для отпущения всех грехов. Разделавшись с телефонным звонком, Барли вышел из гостиницы и, стоя на теплом тротуаре, расслабил руки и плечи, покрутил головой, отключая все лишние мысли, и позволил городу заглушить все страхи смешением запахов и голосов. Вонь русского бензина, табака, дешевых духов и речной воды – привет! Еще два дня здесь, и я перестану замечать, что дышу вами. Кавалерийские наскоки легковушек – привет! Грязные грузовики грохочут в погоне за ними по рытвинам. А между ними – жутковатая пустота. Лимузины с затемненными стеклами, дома без номеров, в преждевременных трещинах – что вы прячете? Учреждения, казармы или школы? Мальчики с одутловатыми лицами курят в подъездах и ждут. Шоферы читают газеты в машинах, стоящих у тротуаров, и ждут. Безмолвная группа важных мужчин в шляпах уставилась на закрытую дверь и ждет.
«Отчего это всегда привлекало меня? – задал он себе вопрос, рассматривая свою жизнь в прошедшем времени, что с недавнего времени вошло у него в привычку. – Отчего я все время сюда возвращался?» Он испытывал пьянящую приподнятость и ничего не мог с собой поделать. Он не привык к страху.
Из-за того, что они обходятся тем, что у них есть, решил он. Из-за того, что они легче переносят лишения и неудобства, чем мы. Из-за их любви к анархии, и ужаса перед хаосом, и состояния напряженности между тем и другим.
Из-за того, что бог всегда находил предлоги не сходить сюда.
Из-за их всеобъемлющего невежества и блеска, который сквозь него прорывается. Из-за их чувства юмора, не хуже нашего и даже лучше.
Из-за того, что они – последнее великое белое пятно в открытом и переоткрытом мире. Из-за того, что они так стараются быть, как мы, но начинают так издалека.
Из-за огромного сердца, бьющегося среди огромных развалин. Из-за того, что развалины эти – я сам.
Я приду примерно-четверть-девятого, сказала она. Что услышал он в ее голосе? Опасение? Опасение за кого? За себя? За него? За меня? В нашей профессии связные – уже материал.
Смотри наружу, приказал себе Барли. Существовать можно только снаружи.
Из метро высыпала группа девочек в ситцевых платьях и мальчиков в хлопчатобумажных куртках, спеша то ли на работу, то ли на занятия. Их угрюмые лица озарялись смехом от одного слова. Заметив иностранца, они хладнокровно его рассмотрели – круглые выпуклые очки, поношенные, сделанные на заказ ботинки, старый костюм типичного империалиста. Только в Москве Барли Блейр соблюдал буржуазные требования к одежде.
Нырнув в людской поток, он отдался его течению: ему было все равно, куда он идет. По контрасту с его нарочито хорошим настроением очереди, уже выстроившиеся у продовольственных магазинов, казались беспокойными и полными тревоги. Среди прохожих брели в унылых костюмах герои труда и ветераны войны в кирасах из побрякивающих медалей, и вид у них был такой, словно они уже опоздали туда, куда направляются. В самой их медлительности таился протест. В новых условиях не делать ничего – уже означает принадлежность к оппозиции. Потому что, ничего не делая, мы ничего не изменяем. А ничего не изменяя, мы цепляемся за то, что нам понятно, пусть это даже решетка нашей собственной тюрьмы.
Я приду примерно-четверть-девятого.
Оказавшись на набережной широкой реки, Барли опять замедлил шаг. Вдали в безоблачные небеса уходили сказочные купола Кремля. Иерусалим с вырванным языком, подумал он. Столько колоколен – и нигде не услышать колокола. Столько церквей – и нигде не услышишь молитвы.
Позади него раздался голос, он обернулся – слишком резко – и увидел пожилую, празднично одетую пару. Они явно спрашивали у него, как пройти куда-то. Но Барли, при всей своей изумительной памяти, знал по-русски только несколько слов. Это была музыка, которую он слушал часто, но так и не собрался с духом, чтобы проникнуть в ее тайны.
Он засмеялся и состроил извиняющуюся мину.
– Я не говорю по-русски, старина. Я империалистическая гиена. Англичанин.
Старик дружески сжал его кисть.
Во всех чужеземных городах, где ему довелось побывать, иностранцы спрашивали у него дорогу в неизвестные ему места на непонятных ему языках. Но только в Москве его благословляли за это неведение.
Он пошел назад, останавливаясь перед немытыми витринами, притворяясь, будто внимательно изучает то, что было в них выставлено. Раскрашенные деревянные куклы. Для кого? Запыленные консервные банки с компотом или, может, рыбой? Подвешенные на красных лентах неряшливые пакеты, а в них – тайна, может быть, даже пекоэ. Банки с чем-то маринованным, может быть, экспонатами анатомического музея, в свете десятиваттных лампочек. Он приближался к своей гостинице. Крестьянка с пьяными глазами ткнула в него букетом увядших тюльпанов, завернутых в газету.
– Очень любезно с вашей стороны, – воскликнул он и, порывшись в карманах, нашел среди других бумажек рубль.
У подъезда гостиницы стояла зеленая «Лада» с помятым радиатором. На карточке у ветрового стекла было выведено «ВААП». Перегнувшись через капот, шофер снимал дворники, чтобы их не украли.
– Скотт Блейр? – спросил его Барли. – Вы не ко мне? – Шофер, не обращая на него ни малейшего внимания, продолжал возиться с дворниками. – Блейр? – повторил Барли. – Скотт?
– Тюльпанчики для меня, дусик? – спросил Уиклоу, возникая сзади. – Все в порядке, – добавил он тихо. – «Хвоста» нет.
Уиклоу подстрахует вас с тыла, сказал Нед. Уж кто-кто, а Уиклоу узнает, следят за вами или нет. Уиклоу – и кто еще? Вчера вечером, как только они зарегистрировались в гостинице, Уиклоу исчез до поздней ночи, и, ложась спать, Барли увидел из окна, что он стоит на улице и разговаривает с двумя молодыми людьми в джинсах.
Они сели в машину. Барли бросил тюльпаны к заднему стеклу. Уиклоу сел впереди, весело болтая с шофером на прекрасном русском. Водитель громко захохотал. Уиклоу тоже засмеялся.
– Поделитесь? – спросил Барли.
Но Уиклоу уже рассказывал:
– Я спросил его, хотел бы он возить нашу королеву, когда она приедет с официальным визитом. У них есть такая поговорка: если украсть, то миллион. Если трахнуть, то королеву.
Барли опустил стекло и стал выстукивать ритм по обивке дверцы. Жизнь была сплошным удовольствием до примерно-четверть-девятого.
* * *
– Барли! Дорогой мой, добро пожаловать в страну варваров. Бога ради, не жмите мне руку через порог, у нас и без этого неприятностей хватает! Вы прекрасно выглядите! – с обидой в голосе пожаловался Алик Западний, когда они рассмотрели друг друга. – Можно ли поинтересоваться, почему я не вижу никаких признаков похмелья? Вы влюблены, Барли? Или снова развелись? Что это такое вы натворили, раз уж решили передо мной исповедоваться?
Изможденное лицо Западнего было обращено к Барли, глаза отчаянно вглядывались в него, на впалых щеках навсегда отпечатались тени тюремного заключения. Когда Барли только что с ним познакомился, Западний был вроде бы переводчиком в немилости, работал под чужими фамилиями. Теперь он был вроде бы героем перестройки, в белом воротничке большего, чем нужно, размера и черном костюме.
– Я услышал Глас, Алик, – объяснил Барли, ощущая прилив былой нежности, и незаметно сунул ему пачку старых номеров «Таймс», завернутых в серую бумагу. – В кровати с умной книжкой каждый вечер в десять. Познакомься с Леном Уиклоу, нашим знатоком русского. Знает о вас больше, чем вы сами, не так ли, Леонард Карл?
– Слава богу, хоть кто-то знает! – воскликнул Западний, старательно игнорируя подарок. – Теперь, когда наша великая русская тайна открыта всем взорам, нас охватила неуверенность. Кстати, мистер Уиклоу, а что вы знаете о вашем новом шефе? Слышали ли вы, например, что он в одиночку решил принести свет нового образования в Советский Союз? Правда-правда! У него очаровательное представление о ста миллионах необразованных советских рабочих, которые на досуге стремятся к самоусовершенствованию. Он собирался продать им целые серии книг о том, как самому постичь греческий, тригонометрию и основы домоводства. Нам пришлось объяснить ему, что рядовой советский человек считает себя конечным продуктом и на досуге напивается. А знаете ли вы, что мы купили у него взамен, чтобы он не очень огорчался? Книгу о гольфе! Вы себе и не представляете, сколько наших почтенных граждан просто заворожены вашим капиталистическим гольфом. – И торопливо, все же довольно опасная шутка, добавил: – Не то чтобы у нас здесь были капиталисты. Да ни в коем случае!
Они сидели вдесятером за желтым столом под образом Ленина, изготовленным из разных кусочков полированного дерева. Говорил Западний, другие слушали и курили. Насколько знал Барли, ни у кого из них не было полномочий подписать контракт или одобрить сделку.
– А теперь, Барли, что за чепуху вы городите, будто приехали сюда покупать советские книги? – любезно начал Западний, вздернув полумесяцы бровей и сложив кончики пальцев на манер Шерлока Холмса. – Вы, англичане, наших книг никогда не покупаете, а, наоборот, заставляете нас покупать ваши. К тому же вы разорены – во всяком случае, так нам сообщили наши лондонские друзья. По их словам, «А. и Б.» питается воздухом господним и шотландским виски. Лично я считаю, что это превосходная диета. Но зачем вы приехали? По-моему, вам просто нужен был предлог для того, чтобы снова у нас побывать.
Время шло. Желтый стол заливали солнечные лучи. А над ним плавали облака табачного дыма. В мозгу Барли возникали и исчезали фотографические, черно-белые образы Кати. Дьявол – любимое оправдание любой девицы. Они пили чай из красивых ленинградских чашек. Выбрав Уиклоу в качестве слушателя, Западний произнес свое стандартное предостережение против заключения сделок напрямую с советскими издателями: круглосуточная война между ВААПом и остальным миром, видимо, бушевала вовсю. Вошли два бледных человека, послушали и опять вышли. Уиклоу завоевывал всеобщее расположение, щедро угощая присутствующих французскими сигаретами «Голуаз».
– Алик, нам впрыснули новые капиталы! – Собственное объяснение доносилось до Барли откуда-то издалека. – Времена изменились. Сегодня Россия – последний крик моды. Стоит мне сказать денежным мальчикам, что я разрабатываю русский список, и они помчатся за мной с такой скоростью, какую способны развить их короткие жирные ножки.
– Но, Барли, эти мальчики, как вы их называете, могут очень быстро превратиться в мужчин, – Западний, человек искушенный, обеспечил новый взрыв послушного смеха. – Особенно если они возжаждут, чтобы их затраты окупились.
– Алик, именно так я изложил все в телексе. Может быть, у вас не было времени его прочесть, – сказал Барли, выпустив когти. – Если дела пойдут, как мы планируем, «А. и Б.» еще до конца года начнет издавать новую серию, исключительно русскую. Художественная литература, документалистика, поэзия, книги для детей, научная литература. Мы задумали дешевую серию по популярной медицине. Темы самые разные, как и авторы. И нам хотелось бы, чтобы в этой серии приняли участие настоящие советские врачи и ученые. Нас не интересует овцеводство в монгольских степях или рыбоводство за Полярным кругом, но, если вы можете предложить стоящие темы, мы здесь за тем, чтобы выслушивать предложения и покупать. Свой список мы объявим на следующей Московской книжной ярмарке, и если дела пойдут хорошо, то выпустим первые шесть книг будущей весной.
– Простите, Барли, но у вас есть рынок сбыта или вы, как прежде, уповаете на вмешательство свыше? – спросил Западний, рисуясь своей деликатностью.
Преодолев искушение одернуть Западнего, Барли продолжал:
– Мы ведем переговоры о сбыте с несколькими крупными издательствами и скоро сделаем официальное заявление. Исключая художественную литературу. Для художественной литературы мы используем нашу собственную пополненную команду, – сказал он, напрочь позабыв, почему они сочинили такую странную комбинацию, да и сочинили ли вообще.
– Художественная литература – все еще флагман «А. и Б.», сэр, – истово объяснил Уиклоу, выручая Барли.
– Художественная литература всегда должна быть флагманом, – поправил его Западний. – Я бы сказал, что роман – величайший марафон. Разумеется, это мое личное мнение. Во всяком случае, роман – высочайший вид искусства. Выше поэзии, выше рассказа. Только, пожалуйста, не цитируйте меня.
– Так сказать, сверхдержава в литературе, сэр, – поддакнул Уиклоу.
Западний с довольным видом повернулся к Барли:
– Что касается художественной литературы, то нам хотелось бы в данном случае использовать собственного переводчика и получить за перевод дополнительные пять процентов, – сказал он.
– Пожалуйста, – благодушно сказал Барли, словно бы все еще во сне. – Нынче для «А. и Б.» такие деньги мелочь.
Но, к удивлению Барли, Уиклоу поспешил вмешаться:
– Извините, сэр, но это двойные выплаты. Мне кажется, мы, решившись на это, не выживем. Наверное, вы не так поняли господина Западнего.
– Он прав, – произнес Барли, резко выпрямляясь. – Каким образом, черт возьми, мы можем позволить себе лишние пять процентов?
Чувствуя себя иллюзионистом, который приступает к следующему фокусу, Барли извлек из «дипломата» папку и высыпал оттуда полдюжины заблестевших на солнце проспектов.
– О нашем американском партнере можете прочитать на второй странице, – объявил он. – «Потомак – Бостон». «А. и Б.» приобретает исключительные права на издание в Англии советских произведений и передает их в Северную Америку «Потомаку». У них есть филиал в Торонто, поэтому мы выйдем и в Канаду. Так, Уиклоу?
– Совершенно верно, сэр.
И как только Уиклоу успел выучить всю эту белиберду?
Западний все еще изучал проспект, переворачивая одну за другой плотные безукоризненные страницы.
– Барли, это дерьмо печатали вы? – вежливо поинтересовался он.
– «Потомак», – ответил Барли.
– Но река Потомак находится очень далеко от города Бостона, – возразил Западний, демонстрируя свои познания в географии Америки тем немногим, кто ее знал. – Если только ее недавно не повернули, то она протекает через Вашингтон. Чем же они столь привлекательны друг для друга – город Бостон и эта река? Барли, речь идет о старой компании или о новой?
– Новой в нашей сфере. Старой по времени создания. Торговое предприятие, сменившее Вашингтон на Бостон. Новые капиталовложения. Разнообразная деятельность. Кинопроизводство, автостоянки, игорные автоматы, проститутки и кокаин. Обычный набор. Книги для них – побочное поле деятельности.
Раздался смех, а ему слышался голос Неда: «Поздравляю, Барли. Тут у Боба отыскался в Бостоне богатый приятель, который готов взять вас в партнеры. Вам останется только тратить его деньги».
А Боб в твидовом пиджаке, с подметками как утюги, улыбался улыбкой покупателя.
* * *
Одиннадцать тридцать. До примерно-четверть-девятого оставалось восемь часов сорок пять минут.
– Шофер спрашивает, чего ему ждать, когда он познакомится с королевой, – радостно завопил Уиклоу через спинку сиденья. – Он просто загорелся. Берет ли она взятки? Рубит ли людям головы за мелкие проступки? И вообще, как живется в стране, которой управляют две свирепые бабы?
– Скажите ему, что это утомительно, но мы справляемся, – ответил Барли, широко зевая.
Освежив себя глотком из фляжки, он откинулся на спинку сиденья и очнулся, когда уже шел за Уиклоу по тюремному коридору. Только вместо криков заключенных он услышал, как свистит чайник и, эхом отдаваясь в сумраке, стучат костяшки счетов. Мгновение спустя Уиклоу и Барли уже стоят в конторе английской железнодорожной компании середины тридцатых годов. С чугунных балок свисают засиженные мухами лампочки и бездействующие электрические вентиляторы. За огромными, как печки, допотопными пишущими машинками с русским шрифтом восседают амазонки в косынках. Пыльные полки забиты гроссбухами. От пола до подоконников громоздятся груды коробок из-под обуви, набитых коричневыми папками.
– Барли! Черт! Добро пожаловать в объятия Освобожденного Прометея. По слухам, вы наконец разжились деньгами. А кто их вам дал? – Из пыльных джунглей на них прыгает человек средних лет в военной форме, как у Фиделя Кастро. – Будем иметь дело напрямую, идет? К черту вааповских засранцев!
– Юрий, рад вас видеть! Знакомьтесь! Это Лен Уиклоу, наш редактор, который говорит по-русски.
– Вы шпион!
– Только в свободное время, сэр.
– Черт! Милый мальчик! Ну, прямо мой младший брат!
Они на Мэдисон-авеню. Жалюзи, карты по стенам, кресла. Юрий – толстый, жизнерадостный еврей. Барли привез ему бутылку виски «Блэк лейбл» и колготки для его новой красавицы-жены. Отвинтив колпачок, Юрий, не слушая возражений, наливает виски в чайные чашки. Они погружаются в русский эфир. Разговоры о Булгакове, Платонове, Ахматовой. Разрешат ли Солженицына? А Бродского? Обсуждается пестрый список современных английских писателей, которые неизвестно почему снискали расположение официальных властей, а с ним и славу в России. Об одних Барли даже не слышал, к другим испытывает отвращение. Взрывы хохота, тосты, последние сведения об английских друзьях, пожелания ни дна ни покрышки вааповским задницам! Россия меняется с каждым часом, слышали об этом, Барли? Видел ли Барли в прошлый четверг статью в «Московских новостях» о неофашистских недоумках из «Памяти» с их самоновейшим национализмом, с их антисемитизмом и антивсем, что только возможно, кроме них самих? А статья в «Огоньке» о Зигмунде Фрейде? А позиция «Нового мира» по отношению к Набокову? Редакторы, художники, переводчики собираются в обычном поразительном количестве, но ни единой Кати среди них нет. Все пьяны, даже те, кто отказался пить. Их знакомят с великим писателем по имени Миша, которого усаживают так, чтобы поклонники могли его лицезреть.
– Миша еще в тюрьме не сидел, – виновато объясняет Юрий под всеобщий хохот. – Но если ему повезет, может, его и посадят, пока еще не поздно, и так, чтобы его опубликовали на Западе!
Они говорят о последних шедеврах советской художественной литературы, Юрий из своего списка выбрал всего только восемь, но каждый, Барли, – заведомый бестселлер. Опубликуйте их, и вы сможете открыть для меня счет в швейцарском банке. Лихорадочные поиски пластиковых сумок, и Уиклоу вручаются восемь машинописных копий неизданных рукописей, бледных и смазанных, – ведь это мир, где ксероксы все еще запретные орудия крамолы.
Они говорят о театре и об Афганистане.
– Скоро все мы встретимся в Лондоне! – кричит Юрий, как безумный игрок, поставивший на карту все. – Я пришлю к вам своего сына, хорошо? А вы ко мне своего пришлете? Слушайте, мы обменяемся заложниками и уж тогда не сбросим бомбы друг на друга.
Барли открывает рот, и все замолкают и продолжают молчать, когда вступает великий писатель Миша. Уиклоу переводит, а Юрий и трое других придираются к его переводу. Миша придирается к придиркам. Начинается спад.
Кто-то желает знать, почему в Великобритании еще правит фашистская консервативная партия. Почему пролетариат не скинет этих сволочей? Барли выдвигает нечто малооригинальное: демократия – худшая из систем, исключая все прочие. Никто не смеется. Может, они уже слышали, может, им это не нравится. Когда виски выпито, уйти следует, пока улыбки еще не совсем увяли. Как англичане могут проповедовать что-то о правах человека, угрюмо спрашивает кто-то, если сами они поработили ирландцев и шотландцев?
– Почему вы поддерживаете это мерзкое правительство в Южной Африке? – визжит девяностолетняя блондинка в бальном платье.
– Я не поддерживаю, – говорит Барли. – Честное слово, нет.
– Послушайте, – говорит Юрий у двери. – Держитесь подальше от этой сволочи Западнего, хорошо? Я не утверждаю, что он из КГБ, я лишь хочу сказать, что только чертовски верные друзья могли вернуть его в колоду. Вы хороший парень. Понимаете, что я имею в виду?
Они обнялись уже много раз.
– Юрий, – говорит Барли, – моя старая мама воспитала меня в вере, что вы все из КГБ.
– И я тоже?
– А вы особенно. Она говорила, что вы самый заядлый.
– Я вас люблю. Слышите? Присылайте ко мне вашего сына. Как его зовут?
Тринадцать тридцать, и они опаздывают на час к следующей ступеньке по трудной дороге к примерно-четверть-девятого.
* * *
Темные деревянные панели, чудесная еда, услужливые официанты, атмосфера баронского охотничьего домика. Они сидят в ресторане Союза писателей за длинным столом под балконом, во главе стола – снова Алик Западний. Несколько молодых многообещающих писателей лет шестидесяти подходят, слушают и удаляются, унося с собой свои великие мысли. Западний указывает на тех, кто недавно вышел из тюрьмы, и тех, кто, как он надеется, скоро их там заменит. Бюрократы от литературы пододвигают стулья и практикуются в разговорной английской речи. Уиклоу переводит, Барли блещет, все пьют фруктовый сок и остатки «Блэк лейбл». Мир скоро станет неплохим местом, уверяет Барли Западнего так, будто он большой специалист по судьбам мира.
И необдуманно цитирует Зиновьева: «Когда все это кончится? Когда люди перестанут выстраиваться в очередь перед гробницей?» – намек на мавзолей Ленина.
На сей раз аплодисменты не столь оглушительны.
В четырнадцать часов – в соответствии с новыми законами против пьянства и с точностью до минуты – официант приносит графин с вином, а Западний в честь Барли вытаскивает из своего видавшего виды портфеля бутылку «Перцовки».
– Юрий сказал вам, что я из КГБ? – скорбно спрашивает он.
– Вовсе нет, – решительно отвечает Барли.
– Да бросьте, вы же не исключение. Он говорит это всем иностранцам. Собственно говоря, он меня немножко тревожит. Очень милый человек, но все знают, что он никуда не годный издатель, так как же мог он, еврей, получить такую должность? А на прошлой неделе его маленького сына крестили в Загорске. Как это можно объяснить?
– Алик, меня это не касается. Живи сам и давай жить другим. Финито. – И в сторону: – Уиклоу, заберите меня отсюда, я трезвею.
К шести вечера – после еще двух многословнейших встреч и чудом отвертевшись от десятка приглашений на вечер – Барли возвращается в гостиницу, чтобы сразиться с душем и протрезветь, а Уиклоу в это время бодро выкрикивает за дверью всякие издательские соображения для микрофонов. Ибо Уиклоу следует инструкциям Неда оставаться с Барли до последнего момента на случай, если у того начнется мандраж или он перепутает реплики.
– Пожалуй, это меня устраивает, – сказала она воинственно. – Вечером мне надо быть на официальном приеме неподалеку оттуда. Прием в честь важной венгерской делегации, – добавила она, не зная толком, кого хочет поразить. – Мы его давно ждали.
– Замечательно. Чудесно. А время? Шесть? Восемь? Что вам больше подходит?
– Прием назначен на шесть. Я приду примерно четверть девятого.
– Договорились: примерно-четверть-девятого. Как меня зовут, вы запомнили? Скотт Блейр. Скотт – помните, в Антарктиде? Я высокий, очень дряхлый, мне около двухсот лет. Ношу очки, сквозь которые ничего не вижу. Но Ники сказал, что вы – советский вариант Венеры Милосской, так что вас я, конечно, в любом случае узнаю.
– Нелепость какая! – воскликнула она, засмеявшись помимо собственной воли.
– Я буду околачиваться в вестибюле и поджидать вас, но почему бы на всякий случай мне не дать вам свой телефон? У вас есть карандаш?
Она повесила трубку, сверкая глазами, повернулась к Назьяну и выплеснула на него переполнявшие ее противоречивые чувства:
– Григорий Тигранович! Какое бы положение вы здесь ни занимали, но права заявляться в мою комнату, рыться в моих бумагах и слушать мои телефонные разговоры у вас нет! Вот ваша книга. Если вы хотите мне что-нибудь сказать, оставьте на потом.
Тут она схватила папку с переводом книги о достижениях кубинских сельскохозяйственных кооперативов и ледяными пальцами принялась листать страницы, делая вид, будто считает их. Прошел целый час, прежде чем она позвонила Назьяну.
– Вы должны простить мою раздражительность, – сказала она. – На днях умер мой близкий друг. Я сама не своя.
К обеду она изменила свои планы. Морозов не умрет без своих билетов, директор магазина – без экзотического мыла, Ольга Станиславская – без отреза. Она пошла пешком, потом поехала на автобусе, а не в такси. И снова пошла пешком, проходными дворами, пока не вышла к обветшалому складу в узком проулке. «Так ты можешь со мной связаться, когда понадобится, – сказал он. – Сторож – мой друг. Он даже не будет знать, кто подает сигнал».
Надо верить в то, что делаешь, напомнила она себе.
«Я верю. Абсолютно».
В руке она держала открытку с репродукцией картины Рембрандта из собрания ленинградского Эрмитажа. «Привет всем», – было написано на обороте. Подпись «Алина» и нарисованное сердце.
Вот эта улица! Она стоит на ней. Улица из ее кошмарного сна. Она трижды нажала на кнопку звонка и подсунула открытку под дверь.
Прекрасное московское утро, сияющее и манящее, горный воздух – день для отпущения всех грехов. Разделавшись с телефонным звонком, Барли вышел из гостиницы и, стоя на теплом тротуаре, расслабил руки и плечи, покрутил головой, отключая все лишние мысли, и позволил городу заглушить все страхи смешением запахов и голосов. Вонь русского бензина, табака, дешевых духов и речной воды – привет! Еще два дня здесь, и я перестану замечать, что дышу вами. Кавалерийские наскоки легковушек – привет! Грязные грузовики грохочут в погоне за ними по рытвинам. А между ними – жутковатая пустота. Лимузины с затемненными стеклами, дома без номеров, в преждевременных трещинах – что вы прячете? Учреждения, казармы или школы? Мальчики с одутловатыми лицами курят в подъездах и ждут. Шоферы читают газеты в машинах, стоящих у тротуаров, и ждут. Безмолвная группа важных мужчин в шляпах уставилась на закрытую дверь и ждет.
«Отчего это всегда привлекало меня? – задал он себе вопрос, рассматривая свою жизнь в прошедшем времени, что с недавнего времени вошло у него в привычку. – Отчего я все время сюда возвращался?» Он испытывал пьянящую приподнятость и ничего не мог с собой поделать. Он не привык к страху.
Из-за того, что они обходятся тем, что у них есть, решил он. Из-за того, что они легче переносят лишения и неудобства, чем мы. Из-за их любви к анархии, и ужаса перед хаосом, и состояния напряженности между тем и другим.
Из-за того, что бог всегда находил предлоги не сходить сюда.
Из-за их всеобъемлющего невежества и блеска, который сквозь него прорывается. Из-за их чувства юмора, не хуже нашего и даже лучше.
Из-за того, что они – последнее великое белое пятно в открытом и переоткрытом мире. Из-за того, что они так стараются быть, как мы, но начинают так издалека.
Из-за огромного сердца, бьющегося среди огромных развалин. Из-за того, что развалины эти – я сам.
Я приду примерно-четверть-девятого, сказала она. Что услышал он в ее голосе? Опасение? Опасение за кого? За себя? За него? За меня? В нашей профессии связные – уже материал.
Смотри наружу, приказал себе Барли. Существовать можно только снаружи.
Из метро высыпала группа девочек в ситцевых платьях и мальчиков в хлопчатобумажных куртках, спеша то ли на работу, то ли на занятия. Их угрюмые лица озарялись смехом от одного слова. Заметив иностранца, они хладнокровно его рассмотрели – круглые выпуклые очки, поношенные, сделанные на заказ ботинки, старый костюм типичного империалиста. Только в Москве Барли Блейр соблюдал буржуазные требования к одежде.
Нырнув в людской поток, он отдался его течению: ему было все равно, куда он идет. По контрасту с его нарочито хорошим настроением очереди, уже выстроившиеся у продовольственных магазинов, казались беспокойными и полными тревоги. Среди прохожих брели в унылых костюмах герои труда и ветераны войны в кирасах из побрякивающих медалей, и вид у них был такой, словно они уже опоздали туда, куда направляются. В самой их медлительности таился протест. В новых условиях не делать ничего – уже означает принадлежность к оппозиции. Потому что, ничего не делая, мы ничего не изменяем. А ничего не изменяя, мы цепляемся за то, что нам понятно, пусть это даже решетка нашей собственной тюрьмы.
Я приду примерно-четверть-девятого.
Оказавшись на набережной широкой реки, Барли опять замедлил шаг. Вдали в безоблачные небеса уходили сказочные купола Кремля. Иерусалим с вырванным языком, подумал он. Столько колоколен – и нигде не услышать колокола. Столько церквей – и нигде не услышишь молитвы.
Позади него раздался голос, он обернулся – слишком резко – и увидел пожилую, празднично одетую пару. Они явно спрашивали у него, как пройти куда-то. Но Барли, при всей своей изумительной памяти, знал по-русски только несколько слов. Это была музыка, которую он слушал часто, но так и не собрался с духом, чтобы проникнуть в ее тайны.
Он засмеялся и состроил извиняющуюся мину.
– Я не говорю по-русски, старина. Я империалистическая гиена. Англичанин.
Старик дружески сжал его кисть.
Во всех чужеземных городах, где ему довелось побывать, иностранцы спрашивали у него дорогу в неизвестные ему места на непонятных ему языках. Но только в Москве его благословляли за это неведение.
Он пошел назад, останавливаясь перед немытыми витринами, притворяясь, будто внимательно изучает то, что было в них выставлено. Раскрашенные деревянные куклы. Для кого? Запыленные консервные банки с компотом или, может, рыбой? Подвешенные на красных лентах неряшливые пакеты, а в них – тайна, может быть, даже пекоэ. Банки с чем-то маринованным, может быть, экспонатами анатомического музея, в свете десятиваттных лампочек. Он приближался к своей гостинице. Крестьянка с пьяными глазами ткнула в него букетом увядших тюльпанов, завернутых в газету.
– Очень любезно с вашей стороны, – воскликнул он и, порывшись в карманах, нашел среди других бумажек рубль.
У подъезда гостиницы стояла зеленая «Лада» с помятым радиатором. На карточке у ветрового стекла было выведено «ВААП». Перегнувшись через капот, шофер снимал дворники, чтобы их не украли.
– Скотт Блейр? – спросил его Барли. – Вы не ко мне? – Шофер, не обращая на него ни малейшего внимания, продолжал возиться с дворниками. – Блейр? – повторил Барли. – Скотт?
– Тюльпанчики для меня, дусик? – спросил Уиклоу, возникая сзади. – Все в порядке, – добавил он тихо. – «Хвоста» нет.
Уиклоу подстрахует вас с тыла, сказал Нед. Уж кто-кто, а Уиклоу узнает, следят за вами или нет. Уиклоу – и кто еще? Вчера вечером, как только они зарегистрировались в гостинице, Уиклоу исчез до поздней ночи, и, ложась спать, Барли увидел из окна, что он стоит на улице и разговаривает с двумя молодыми людьми в джинсах.
Они сели в машину. Барли бросил тюльпаны к заднему стеклу. Уиклоу сел впереди, весело болтая с шофером на прекрасном русском. Водитель громко захохотал. Уиклоу тоже засмеялся.
– Поделитесь? – спросил Барли.
Но Уиклоу уже рассказывал:
– Я спросил его, хотел бы он возить нашу королеву, когда она приедет с официальным визитом. У них есть такая поговорка: если украсть, то миллион. Если трахнуть, то королеву.
Барли опустил стекло и стал выстукивать ритм по обивке дверцы. Жизнь была сплошным удовольствием до примерно-четверть-девятого.
* * *
– Барли! Дорогой мой, добро пожаловать в страну варваров. Бога ради, не жмите мне руку через порог, у нас и без этого неприятностей хватает! Вы прекрасно выглядите! – с обидой в голосе пожаловался Алик Западний, когда они рассмотрели друг друга. – Можно ли поинтересоваться, почему я не вижу никаких признаков похмелья? Вы влюблены, Барли? Или снова развелись? Что это такое вы натворили, раз уж решили передо мной исповедоваться?
Изможденное лицо Западнего было обращено к Барли, глаза отчаянно вглядывались в него, на впалых щеках навсегда отпечатались тени тюремного заключения. Когда Барли только что с ним познакомился, Западний был вроде бы переводчиком в немилости, работал под чужими фамилиями. Теперь он был вроде бы героем перестройки, в белом воротничке большего, чем нужно, размера и черном костюме.
– Я услышал Глас, Алик, – объяснил Барли, ощущая прилив былой нежности, и незаметно сунул ему пачку старых номеров «Таймс», завернутых в серую бумагу. – В кровати с умной книжкой каждый вечер в десять. Познакомься с Леном Уиклоу, нашим знатоком русского. Знает о вас больше, чем вы сами, не так ли, Леонард Карл?
– Слава богу, хоть кто-то знает! – воскликнул Западний, старательно игнорируя подарок. – Теперь, когда наша великая русская тайна открыта всем взорам, нас охватила неуверенность. Кстати, мистер Уиклоу, а что вы знаете о вашем новом шефе? Слышали ли вы, например, что он в одиночку решил принести свет нового образования в Советский Союз? Правда-правда! У него очаровательное представление о ста миллионах необразованных советских рабочих, которые на досуге стремятся к самоусовершенствованию. Он собирался продать им целые серии книг о том, как самому постичь греческий, тригонометрию и основы домоводства. Нам пришлось объяснить ему, что рядовой советский человек считает себя конечным продуктом и на досуге напивается. А знаете ли вы, что мы купили у него взамен, чтобы он не очень огорчался? Книгу о гольфе! Вы себе и не представляете, сколько наших почтенных граждан просто заворожены вашим капиталистическим гольфом. – И торопливо, все же довольно опасная шутка, добавил: – Не то чтобы у нас здесь были капиталисты. Да ни в коем случае!
Они сидели вдесятером за желтым столом под образом Ленина, изготовленным из разных кусочков полированного дерева. Говорил Западний, другие слушали и курили. Насколько знал Барли, ни у кого из них не было полномочий подписать контракт или одобрить сделку.
– А теперь, Барли, что за чепуху вы городите, будто приехали сюда покупать советские книги? – любезно начал Западний, вздернув полумесяцы бровей и сложив кончики пальцев на манер Шерлока Холмса. – Вы, англичане, наших книг никогда не покупаете, а, наоборот, заставляете нас покупать ваши. К тому же вы разорены – во всяком случае, так нам сообщили наши лондонские друзья. По их словам, «А. и Б.» питается воздухом господним и шотландским виски. Лично я считаю, что это превосходная диета. Но зачем вы приехали? По-моему, вам просто нужен был предлог для того, чтобы снова у нас побывать.
Время шло. Желтый стол заливали солнечные лучи. А над ним плавали облака табачного дыма. В мозгу Барли возникали и исчезали фотографические, черно-белые образы Кати. Дьявол – любимое оправдание любой девицы. Они пили чай из красивых ленинградских чашек. Выбрав Уиклоу в качестве слушателя, Западний произнес свое стандартное предостережение против заключения сделок напрямую с советскими издателями: круглосуточная война между ВААПом и остальным миром, видимо, бушевала вовсю. Вошли два бледных человека, послушали и опять вышли. Уиклоу завоевывал всеобщее расположение, щедро угощая присутствующих французскими сигаретами «Голуаз».
– Алик, нам впрыснули новые капиталы! – Собственное объяснение доносилось до Барли откуда-то издалека. – Времена изменились. Сегодня Россия – последний крик моды. Стоит мне сказать денежным мальчикам, что я разрабатываю русский список, и они помчатся за мной с такой скоростью, какую способны развить их короткие жирные ножки.
– Но, Барли, эти мальчики, как вы их называете, могут очень быстро превратиться в мужчин, – Западний, человек искушенный, обеспечил новый взрыв послушного смеха. – Особенно если они возжаждут, чтобы их затраты окупились.
– Алик, именно так я изложил все в телексе. Может быть, у вас не было времени его прочесть, – сказал Барли, выпустив когти. – Если дела пойдут, как мы планируем, «А. и Б.» еще до конца года начнет издавать новую серию, исключительно русскую. Художественная литература, документалистика, поэзия, книги для детей, научная литература. Мы задумали дешевую серию по популярной медицине. Темы самые разные, как и авторы. И нам хотелось бы, чтобы в этой серии приняли участие настоящие советские врачи и ученые. Нас не интересует овцеводство в монгольских степях или рыбоводство за Полярным кругом, но, если вы можете предложить стоящие темы, мы здесь за тем, чтобы выслушивать предложения и покупать. Свой список мы объявим на следующей Московской книжной ярмарке, и если дела пойдут хорошо, то выпустим первые шесть книг будущей весной.
– Простите, Барли, но у вас есть рынок сбыта или вы, как прежде, уповаете на вмешательство свыше? – спросил Западний, рисуясь своей деликатностью.
Преодолев искушение одернуть Западнего, Барли продолжал:
– Мы ведем переговоры о сбыте с несколькими крупными издательствами и скоро сделаем официальное заявление. Исключая художественную литературу. Для художественной литературы мы используем нашу собственную пополненную команду, – сказал он, напрочь позабыв, почему они сочинили такую странную комбинацию, да и сочинили ли вообще.
– Художественная литература – все еще флагман «А. и Б.», сэр, – истово объяснил Уиклоу, выручая Барли.
– Художественная литература всегда должна быть флагманом, – поправил его Западний. – Я бы сказал, что роман – величайший марафон. Разумеется, это мое личное мнение. Во всяком случае, роман – высочайший вид искусства. Выше поэзии, выше рассказа. Только, пожалуйста, не цитируйте меня.
– Так сказать, сверхдержава в литературе, сэр, – поддакнул Уиклоу.
Западний с довольным видом повернулся к Барли:
– Что касается художественной литературы, то нам хотелось бы в данном случае использовать собственного переводчика и получить за перевод дополнительные пять процентов, – сказал он.
– Пожалуйста, – благодушно сказал Барли, словно бы все еще во сне. – Нынче для «А. и Б.» такие деньги мелочь.
Но, к удивлению Барли, Уиклоу поспешил вмешаться:
– Извините, сэр, но это двойные выплаты. Мне кажется, мы, решившись на это, не выживем. Наверное, вы не так поняли господина Западнего.
– Он прав, – произнес Барли, резко выпрямляясь. – Каким образом, черт возьми, мы можем позволить себе лишние пять процентов?
Чувствуя себя иллюзионистом, который приступает к следующему фокусу, Барли извлек из «дипломата» папку и высыпал оттуда полдюжины заблестевших на солнце проспектов.
– О нашем американском партнере можете прочитать на второй странице, – объявил он. – «Потомак – Бостон». «А. и Б.» приобретает исключительные права на издание в Англии советских произведений и передает их в Северную Америку «Потомаку». У них есть филиал в Торонто, поэтому мы выйдем и в Канаду. Так, Уиклоу?
– Совершенно верно, сэр.
И как только Уиклоу успел выучить всю эту белиберду?
Западний все еще изучал проспект, переворачивая одну за другой плотные безукоризненные страницы.
– Барли, это дерьмо печатали вы? – вежливо поинтересовался он.
– «Потомак», – ответил Барли.
– Но река Потомак находится очень далеко от города Бостона, – возразил Западний, демонстрируя свои познания в географии Америки тем немногим, кто ее знал. – Если только ее недавно не повернули, то она протекает через Вашингтон. Чем же они столь привлекательны друг для друга – город Бостон и эта река? Барли, речь идет о старой компании или о новой?
– Новой в нашей сфере. Старой по времени создания. Торговое предприятие, сменившее Вашингтон на Бостон. Новые капиталовложения. Разнообразная деятельность. Кинопроизводство, автостоянки, игорные автоматы, проститутки и кокаин. Обычный набор. Книги для них – побочное поле деятельности.
Раздался смех, а ему слышался голос Неда: «Поздравляю, Барли. Тут у Боба отыскался в Бостоне богатый приятель, который готов взять вас в партнеры. Вам останется только тратить его деньги».
А Боб в твидовом пиджаке, с подметками как утюги, улыбался улыбкой покупателя.
* * *
Одиннадцать тридцать. До примерно-четверть-девятого оставалось восемь часов сорок пять минут.
– Шофер спрашивает, чего ему ждать, когда он познакомится с королевой, – радостно завопил Уиклоу через спинку сиденья. – Он просто загорелся. Берет ли она взятки? Рубит ли людям головы за мелкие проступки? И вообще, как живется в стране, которой управляют две свирепые бабы?
– Скажите ему, что это утомительно, но мы справляемся, – ответил Барли, широко зевая.
Освежив себя глотком из фляжки, он откинулся на спинку сиденья и очнулся, когда уже шел за Уиклоу по тюремному коридору. Только вместо криков заключенных он услышал, как свистит чайник и, эхом отдаваясь в сумраке, стучат костяшки счетов. Мгновение спустя Уиклоу и Барли уже стоят в конторе английской железнодорожной компании середины тридцатых годов. С чугунных балок свисают засиженные мухами лампочки и бездействующие электрические вентиляторы. За огромными, как печки, допотопными пишущими машинками с русским шрифтом восседают амазонки в косынках. Пыльные полки забиты гроссбухами. От пола до подоконников громоздятся груды коробок из-под обуви, набитых коричневыми папками.
– Барли! Черт! Добро пожаловать в объятия Освобожденного Прометея. По слухам, вы наконец разжились деньгами. А кто их вам дал? – Из пыльных джунглей на них прыгает человек средних лет в военной форме, как у Фиделя Кастро. – Будем иметь дело напрямую, идет? К черту вааповских засранцев!
– Юрий, рад вас видеть! Знакомьтесь! Это Лен Уиклоу, наш редактор, который говорит по-русски.
– Вы шпион!
– Только в свободное время, сэр.
– Черт! Милый мальчик! Ну, прямо мой младший брат!
Они на Мэдисон-авеню. Жалюзи, карты по стенам, кресла. Юрий – толстый, жизнерадостный еврей. Барли привез ему бутылку виски «Блэк лейбл» и колготки для его новой красавицы-жены. Отвинтив колпачок, Юрий, не слушая возражений, наливает виски в чайные чашки. Они погружаются в русский эфир. Разговоры о Булгакове, Платонове, Ахматовой. Разрешат ли Солженицына? А Бродского? Обсуждается пестрый список современных английских писателей, которые неизвестно почему снискали расположение официальных властей, а с ним и славу в России. Об одних Барли даже не слышал, к другим испытывает отвращение. Взрывы хохота, тосты, последние сведения об английских друзьях, пожелания ни дна ни покрышки вааповским задницам! Россия меняется с каждым часом, слышали об этом, Барли? Видел ли Барли в прошлый четверг статью в «Московских новостях» о неофашистских недоумках из «Памяти» с их самоновейшим национализмом, с их антисемитизмом и антивсем, что только возможно, кроме них самих? А статья в «Огоньке» о Зигмунде Фрейде? А позиция «Нового мира» по отношению к Набокову? Редакторы, художники, переводчики собираются в обычном поразительном количестве, но ни единой Кати среди них нет. Все пьяны, даже те, кто отказался пить. Их знакомят с великим писателем по имени Миша, которого усаживают так, чтобы поклонники могли его лицезреть.
– Миша еще в тюрьме не сидел, – виновато объясняет Юрий под всеобщий хохот. – Но если ему повезет, может, его и посадят, пока еще не поздно, и так, чтобы его опубликовали на Западе!
Они говорят о последних шедеврах советской художественной литературы, Юрий из своего списка выбрал всего только восемь, но каждый, Барли, – заведомый бестселлер. Опубликуйте их, и вы сможете открыть для меня счет в швейцарском банке. Лихорадочные поиски пластиковых сумок, и Уиклоу вручаются восемь машинописных копий неизданных рукописей, бледных и смазанных, – ведь это мир, где ксероксы все еще запретные орудия крамолы.
Они говорят о театре и об Афганистане.
– Скоро все мы встретимся в Лондоне! – кричит Юрий, как безумный игрок, поставивший на карту все. – Я пришлю к вам своего сына, хорошо? А вы ко мне своего пришлете? Слушайте, мы обменяемся заложниками и уж тогда не сбросим бомбы друг на друга.
Барли открывает рот, и все замолкают и продолжают молчать, когда вступает великий писатель Миша. Уиклоу переводит, а Юрий и трое других придираются к его переводу. Миша придирается к придиркам. Начинается спад.
Кто-то желает знать, почему в Великобритании еще правит фашистская консервативная партия. Почему пролетариат не скинет этих сволочей? Барли выдвигает нечто малооригинальное: демократия – худшая из систем, исключая все прочие. Никто не смеется. Может, они уже слышали, может, им это не нравится. Когда виски выпито, уйти следует, пока улыбки еще не совсем увяли. Как англичане могут проповедовать что-то о правах человека, угрюмо спрашивает кто-то, если сами они поработили ирландцев и шотландцев?
– Почему вы поддерживаете это мерзкое правительство в Южной Африке? – визжит девяностолетняя блондинка в бальном платье.
– Я не поддерживаю, – говорит Барли. – Честное слово, нет.
– Послушайте, – говорит Юрий у двери. – Держитесь подальше от этой сволочи Западнего, хорошо? Я не утверждаю, что он из КГБ, я лишь хочу сказать, что только чертовски верные друзья могли вернуть его в колоду. Вы хороший парень. Понимаете, что я имею в виду?
Они обнялись уже много раз.
– Юрий, – говорит Барли, – моя старая мама воспитала меня в вере, что вы все из КГБ.
– И я тоже?
– А вы особенно. Она говорила, что вы самый заядлый.
– Я вас люблю. Слышите? Присылайте ко мне вашего сына. Как его зовут?
Тринадцать тридцать, и они опаздывают на час к следующей ступеньке по трудной дороге к примерно-четверть-девятого.
* * *
Темные деревянные панели, чудесная еда, услужливые официанты, атмосфера баронского охотничьего домика. Они сидят в ресторане Союза писателей за длинным столом под балконом, во главе стола – снова Алик Западний. Несколько молодых многообещающих писателей лет шестидесяти подходят, слушают и удаляются, унося с собой свои великие мысли. Западний указывает на тех, кто недавно вышел из тюрьмы, и тех, кто, как он надеется, скоро их там заменит. Бюрократы от литературы пододвигают стулья и практикуются в разговорной английской речи. Уиклоу переводит, Барли блещет, все пьют фруктовый сок и остатки «Блэк лейбл». Мир скоро станет неплохим местом, уверяет Барли Западнего так, будто он большой специалист по судьбам мира.
И необдуманно цитирует Зиновьева: «Когда все это кончится? Когда люди перестанут выстраиваться в очередь перед гробницей?» – намек на мавзолей Ленина.
На сей раз аплодисменты не столь оглушительны.
В четырнадцать часов – в соответствии с новыми законами против пьянства и с точностью до минуты – официант приносит графин с вином, а Западний в честь Барли вытаскивает из своего видавшего виды портфеля бутылку «Перцовки».
– Юрий сказал вам, что я из КГБ? – скорбно спрашивает он.
– Вовсе нет, – решительно отвечает Барли.
– Да бросьте, вы же не исключение. Он говорит это всем иностранцам. Собственно говоря, он меня немножко тревожит. Очень милый человек, но все знают, что он никуда не годный издатель, так как же мог он, еврей, получить такую должность? А на прошлой неделе его маленького сына крестили в Загорске. Как это можно объяснить?
– Алик, меня это не касается. Живи сам и давай жить другим. Финито. – И в сторону: – Уиклоу, заберите меня отсюда, я трезвею.
К шести вечера – после еще двух многословнейших встреч и чудом отвертевшись от десятка приглашений на вечер – Барли возвращается в гостиницу, чтобы сразиться с душем и протрезветь, а Уиклоу в это время бодро выкрикивает за дверью всякие издательские соображения для микрофонов. Ибо Уиклоу следует инструкциям Неда оставаться с Барли до последнего момента на случай, если у того начнется мандраж или он перепутает реплики.