Ле Карре Джон. Русский Дом

   – Но мы так ничего и не узнаем, если не попробуем, верно?
   – Пожалуй, не узнаем, – согласился я.
   Но слов «я согласен» он так и не произнес.
   * * *
   – Видите ли, Гарри, в Йельском университете полным-полно тайных обществ, – объяснял мне Боб. – Если вы слышали о «Черепе со скрещенными костями» или о «Свитке и ключе», то лишь чуть-чуть царапнули верхушку айсберга. И эти общества делают ставку на коллективную взаимовыручку. Гарвард же… ну, Гарвард – совсем наоборот: делает ставку на индивидуальный талант. Так что Управление, забрасывая сети в эти воды, набирает в Йеле рекрутов для коллективной работы, а блистательных одиночек выуживает в Гарварде. Конечно, я не утверждаю, что всякий, кто окончил Гарвард, уже примадонна, а каждый йелец служит делу со слепым послушанием. Но в целом традиция такова. Вы кончали Йель, мистер Куинн?
   – Вест-Пойнт, – ответил мистер Куинн.
   Был вечер, и на остров только что прилетела первая делегация. Мы сидели в той же самой комнате с тем же бордовым полом под той же лампой, прежде озарявшей бильярдный стол, и ждали Барли. Куинн сидел в центре, а Тодд и Ларри слева и справа от него. Тодд и Ларри были людьми Куинна – миловидные, со спортивными фигурами и, на взгляд человека моего возраста, до нелепости юные.
   («Куинн с самого верху, – предупредил нас Шеритон. – Куинн беседует с министерством обороны, Куинн беседует с корпорациями, Куинн беседует с господом богом».
   «А его наниматели кто?» – спросил Нед.
   Шеритона этот вопрос привел в словно бы искреннее недоумение. Он снисходительно улыбнулся, будто прощая иностранцу светский промах.
   «Ну-у, Нед, я бы сказал, что все мы».)
   Рост Куинна равнялся шести футам одному дюйму. Он был широкоплеч и большеух. Костюм сидел на нем, как броня. Ни орденов, ни медалей. Ни погон, ни других знаков различия. О его военном чине говорили упрямый подбородок, и затененные пустые глаза, и улыбка, рожденная болезненным комплексом неполноценности в присутствии штатских.
   Первым вошел Нед, Барли за ним. Никто не встал. Шеритон, сознательно избравший смиренную позицию в середине американского ряда, кротко представил друг другу тех, кого требовалось.
   («Куинн предпочитает, чтобы они были попроще, – заранее предостерег он нас. – Скажите вашему, чтобы он не слишком умничал». И теперь Шеритон следовал собственному совету.)
   Естественно, опрос начал Ларри, потому что его амплуа было дружелюбие. Тодд был замкнут в себе, как девственник, но Ларри носил массивнейшее обручальное кольцо, яркий галстук и смеялся за них обоих.
   – Мистер Браун, сэр, мы обязаны выступать здесь с позиции ваших хулителей, – объяснил он с глубокой неискренностью. – В нашем деле информация делится на непроверенную и проверенную. И нам хотелось бы проверить вашу информацию. Это наша работа, и нам за нее платят. Прошу вас, оттенок подозрительности на свой счет не принимайте, мистер Браун. Анализ – особая наука. И мы должны подчиняться ее законам.
   – Мы обязаны предполагать, что все это организованная подтасовка, – вызывающе выпалил Тодд. – Что вы дымите.
   Общие улыбки, и Ларри со смехом объяснил, что мистеру Брауну вовсе не предлагают закурить – на профессиональном жаргоне «дымить» означает сознательно обманывать.
   – Мистер Браун, сэр, с вашего позволения, кто предложил в тот день поехать в Переделкино после книжной ярмарки? – спросил Ларри.
   – По-видимому, я.
   – Вы в этом уверены, сэр?
   – Когда мы решили туда отправиться, то все были немножко пьяны, но я почти уверен, что идея была моя.
   – Вы пьете довольно много, мистер Браун, так? – спросил Ларри.
   Лапиши Куинна сомкнулись на карандаше, точно пытаясь его задушить.
   – Порядочно.
   – Алкоголь, сэр, порождает у вас забывчивость?
   – Иногда.
   – А иногда нет. В конце-то концов, мы располагаем точным воспроизведением длинного разговора между вами и Гёте, когда вы оба находились в состоянии полного опьянения. До того дня вам когда-нибудь приходилось бывать в Переделкине, сэр?
   – Да.
   – Часто?
   – Два-три раза. Может быть, четыре.
   – Вы посещали друзей, сэр?
   – Да.
   – Советских друзей?
   – Естественно.
   Ларри сделал долгую паузу, словно «советские друзья» уже были признанием.
   – Вы не откажете в любезности назвать их, сэр? Поименно?
   Барли назвал своих друзей. Писатель. Поэтесса. Литературный бюрократ. Ларри записывал, для пущего эффекта еле водя карандашом. И улыбался. А глаза Куинна продолжали по двум застывшим линиям сверлить Барли через стол из своих затененных провалов.
   – В день вашей поездки туда, мистер Браун, – продолжил Ларри, – в этот День Номер Один, как можно его назвать, вам не пришло в голову постучать к кому-нибудь из ваших старых знакомых, узнать, не тут ли они, поздороваться?
   Барли, казалось, не мог решить, приходило ему это в голову или не приходило. Он пожал плечами и привычным жестом провел по губам тыльной стороной ладони. Типичнейший неискренний свидетель.
   – Думаю, мне не хотелось обрушивать на них Джумбо. Нас было многовато для неожиданного появления. Собственно говоря, мне это в голову не пришло.
   – Понятно, – сказал Ларри.
   Три объяснения, заметил я с огорчением. Три, когда вполне хватило бы одного. Я взглянул на Неда и понял, что он думает то же самое. Шеритон старательно не думал ничего. Боб сосредоточился на том, чтобы выглядеть человеком Шеритона. Тодд что-то нашептывал на ухо Куинну.
   – Таким образом, идея посетить гробницу Пастернака также исходила от вас, мистер Браун? – осведомился Ларри тоном, показывающим, что такой идеей можно и нужно гордиться.
   – Могилу, – сухо поправил его Барли. – Да. По-моему, остальные вообще не знали, где она, пока я им не сказал.
   – И, кажется, дачу Пастернака тоже? – Ларри заглянул в свои листки. – Если сукины дети ее не снесли. – «Сукины дети» он произнес как самое грязное ругательство.
   – Совершенно верно, и его дачу.
   – Но дачу Пастернака вы не посетили, я не ошибаюсь? Вы даже не попытались узнать, существует ли она еще. Дача Пастернака полностью исчезла с повестки дня.
   – Шел дождь, – сказал Барли.
   – Но у вас же была машина. И шофер, мистер Браун. Пусть не слишком благоуханный.
   Ларри снова улыбнулся и приоткрыл рот ровно настолько, чтобы кончиком языка ласково провести по верхней губе. Затем он сомкнул ее с нижней и продлил паузу, чтобы дать больше простора для всяких неприятных мыслей.
   – Следовательно, людей для поездки подобрали вы, мистер Браун, и вы же определили ее цели, – наконец заговорил Ларри на этот раз тоном чуть насмешливого сожаления. – Вы указали, куда ехать. Вы провели своих спутников на холм к гробнице… прошу прошения – к могиле. Это с вами, именно с вами одним, заговорил мистер Нежданов, когда вы все начали спускаться с холма. Он спросил, не американцы ли вы. Вы ответили: «Нет, слава богу, англичане».
   Смеха не раздалось. Даже сам Ларри не улыбнулся. Куинн словно бы с трудом преодолевал боль от прободения кишок.
   – И это вы, мистер Браун, совершенно случайно смогли процитировать Пастернака и от имени всей вашей группы принять участие в обсуждении его заслуг, и почти чудом отделаться от своих спутников, а за обедом сесть рядом с человеком, которого мы называем Гёте. «Познакомьтесь с нашим знаменитым писателем Гёте». Мистер Браун, к нам поступили сведения из Лондона, исходящие от Магды, сотрудницы «Пенгуин букс». Насколько нам известно, получены они были тактично на званом вечере в обстановке, не порождающей подозрений, посторонним лицом, не американцем. У Магды создалось впечатление, что вам хотелось продолжить разговор с Неждановым с глазу на глаз. Как вы это объясните?
   Барли вновь исчез. Не из комнаты, а просто я перестал его понимать. Он предоставил подозрения мечтателям и удалился в пределы собственного царства реальности. И не Барли, а Нед не сумел сдержаться при таком откровенном признании махинаций Управления и выдал искомую вспышку.
   – Вряд ли она сообщила вашему осведомителю, что ей не терпелось поскорее забраться в постель со своим дружком, верно?
   Опять-таки этот ответ, останься он единственным, мог бы оказаться достаточным, если бы Барли не добавил к нему свой.
   – Может быть, я и правда отделался от них, – согласился он задумчиво, но все еще дружеским тоном. – После недели книжной ярмарки любой нормальный человек будет сыт издателями по горло.
   Улыбка Ларри стала чуть скептичной.
   – Ну-ну, – сказал он и покачал хорошенькой головкой, готовясь передать свидетеля Тодду.
   Но он поторопился. Потому что заговорил Куинн. Не с Барли, не с Шеритоном, даже не с Клайвом. Просто заговорил, ни к кому не обращаясь, губы маленького рта извивались, как угорь на крючке.
   – Его просеяли?
   – Сэр, вопрос протокола, – объяснил Ларри, косясь на меня.
   Я действительно не понял, и Ларри пришлось пояснить:
   – Детектор лжи, как его прежде называли. Полиграф. В просторечии – сито. Если не ошибаюсь, у вас их нет.
   – В некоторых случаях мы ими пользуемся, – услужливо сообщил Клайв сбоку от меня, прежде чем я успел открыть рот. – Когда вы настаиваете, мы идем вам навстречу. Возможно, они появятся и у нас.
   И только тогда угрюмый, замкнутый Тодд приступил к делу. Тодд не производил впечатления умелого оратора. При первом глотке он не производил никакого впечатления. Но мне уже доводилось встречать юристов вроде него – людей, которые превращают свою несимпатичность в знамя, а неуклюжестью речи пользуются, как дубинкой.
   – Опишите свои отношения с Ники Ландау, мистер Браун.
   – Их нет, – сказал Барли. – Нас объявили незнакомыми во веки веков, аминь. Я подписал документ, гласивший, что больше я с ним не разговариваю. Вот спросите у Гарри.
   – Перед этим, будьте добры.
   – Иногда мы вместе закладывали за галстук.
   – Простите?
   – Пили. Шотландское виски. Он славный парень.
   – Но не вашего круга, не так ли? Ни Харроу, ни Кембриджа он не кончал, верно?
   – А какое это имеет значение?
   – Вы не одобряете структуру английского общества, мистер Браун?
   – Мне, старина, эта структура всегда представлялась одной из вопиющих несуразиц современного мира.
   – «Славный парень». Это значит, что он вам нравится?
   – В больших дозах немножко действует на нервы, но, да, он мне нравился. И нравится.
   – У вас с ним не было никаких сделок? Любого характера?
   – Он агент нескольких фирм, а я сам себе хозяин. Какие могли быть между нами сделки?
   – Когда-нибудь что-нибудь вы у него покупали?
   – С какой стати?
   – Мне хотелось бы знать, что происходило между вами и Ники Ландау в тех случаях, когда вы бывали с ним вдвоем. И нередко в коммунистических столицах.
   – Он хвастал своими победами. Ему нравилась хорошая музыка. Классическая.
   – Он когда-нибудь говорил с вами о своей сестре? О своей сестре, проживающей в Польше?
   – Нет.
   – Он когда-либо выражал вам возмущение по поводу того, как английские власти якобы расправились с его отцом?
   – Нет.
   – Когда у вас был последний интимный разговор с Ники Ландау?
   Наконец-то в ответе Барли проскользнуло раздражение.
   – Вы говорите так, словно мы были любовниками, – сказал он с досадой.
   Лицо Куинна осталось неподвижным. Возможно, он это для себя уже вычислил.
   – Мистер Браун, я спросил вас, когда? – произнес Тодд тоном, показывавшим, что его терпением злоупотребляют.
   – Кажется, во Франкфурте. В прошлом году. Выпили в «Хессишер хоф».
   – На Франкфуртской книжной ярмарке, имеете вы в виду?
   – Развлекаться во Франкфурт никто не ездит, старина.
   – И больше никаких диалогов с Ландау после этого?
   – Насколько помню, нет.
   – И на Лондонской книжной ярмарке этой весной?
   Барли, казалось, напряженно рылся в памяти.
   – А, черт! Стелла! Вы правы!
   – Прошу прощения?
   – Ники положил глаз на девушку, которая прежде работала у меня. Решил, что она ему страшно нравится. Ему все нравились. Просто бык. Просил, чтобы я их познакомил.
   – И вы познакомили?
   – Попытался.
   – Вы для него сводничали. Я правильно выразился?
   – Вполне, старина.
   – Будьте добры, что именно произошло?
   – Я пригласил ее выпить вместе в «Косуле» за углом в шесть вечера. Ники пришел, а она нет.
   – Так что вы остались наедине с Ландау? Один на один?
   – Совершенно верно. Один на один.
   – О чем вы разговаривали?
   – О Стелле, наверное. О погоде. Бог его знает.
   – Мистер Браун, вы близко соприкасаетесь с проживающими в Соединенном Королевстве советскими гражданами, в том числе и с бывшими?
   – Иногда с атташе по вопросам культуры – если он соблаговолит ответить, что случается не так уж часто. Ну, и когда совписатель приедет с визитом, а посольство устроит для него прием с выпивкой, я скорее всего там побываю.
   – Насколько нам известно, вы любите играть в шахматы в одном кафе в лондонском районе Камден-Таун?
   – Ну и?
   – А разве это кафе не облюбовано русскими эмигрантами, мистер Браун?
   Барли повысил голос, но в остальном продолжал хранить спокойствие:
   – Ну, я знаком с Лео. В шахматах Лео любит рискованные комбинации. Я знаком с Джозефом. Джозеф признает только нападение. Я с ними не сплю и не обмениваюсь государственными тайнами.
   – Однако память у вас весьма избирательная, мистер Браун, не так ли? Особенно если учитывать чрезвычайно подробные ваши рассказы о других эпизодах и людях?
   Но Барли все-таки не сорвался, отчего его ответ приобрел еще большую сокрушительность. На секунду даже создалось впечатление, что он вообще не намерен отвечать; терпимость, которой он проникался все больше, подсказывала ему: пренебреги.
   – Я помню то, что важно для меня, старина. А если безнравственностью мыслей мне с вами не тягаться, то это ваша проблема, не моя.
   Тодд покраснел. И продолжал краснеть. Улыбка Ларри становилась все шире, пока почти не достигла ушей. Куинн нахмурился, как грозный часовой. Клайв ничего не слышал.
   А Нед порозовел от удовольствия, и даже Рассел Шеритон, погруженный в крокодилью дремоту, казалось, среди множества горьких разочарований вдруг припомнил что-то смутно приятное.
   Вечером я пошел прогуляться по берегу и там наткнулся на Барли и двух его охранников: укрытые от виллы обрывом, они пускали по воде камешки, соревнуясь, чей пропрыгает дальше.
   – Что, взяли? Взяли?! – восклицал Барли, откидываясь и взметывая руки к облакам.
   * * *
   – Муллы учуяли ересь, – объявил за ужином Шеритон, угощая нас очередным развитием игры. (Барли сослался на головную боль и попросил, чтобы ему принесли омлет в лодочный домик.) – В подавляющем большинстве в конгресс они въехали на платформе коэффициента безопасности. Что означает: повышайте военные расходы и развивайте любую новую, самую идиотскую систему, лишь бы она обеспечила мир и процветание военной промышленности на ближайшие полвека. Если они и не спят с производителями оружия, так уж, конечно, едят с ними. А Дрозд насвистывает им очень скверную историю.
   – А что, если это правда? – спросил я.
   Шеритон грустно взял себе еще кусок орехового пирога.
   – Правда? Советы не способны вести игру? Они срезают расходы, где могут, а шуты в Москве не знают и половины скверных новостей, потому что шуты на местах водят их за нос, чтобы и дальше разживаться золотыми часами и даровой икрой? Вы считаете это правдой? – Он откусил огромный кусок пирога, но абрис его лица нисколько не изменился. – Вы полагаете, что определенные неприятные сравнения не проводятся? – Он налил себе кофе. – Вы знаете, что хуже всего для наших демократически избранных неандертальцев? Абсолютно наихудшее? Последствия для нас. Захирение советской стороны означает захирение нашей. Муллам это очень не по вкусу. Как и военным промышленникам. – Он укоризненно покачал головой. – Узнать, что советское твердое топливо – дерьмо, что их ракеты блюют, а не рвутся? Что ошибки их системы раннего предупреждения еще почище наших? Что их ракеты большой мощности не способны даже выбраться из своей конуры? Что оценки нашей разведки смехотворно завышены? У мулл при одной такой мысли поджилки трясутся. – Он помолчал, размышляя о свойственной муллам непоследовательности. – Как внушать необходимость гонки вооружения, если, кроме собственной задницы, тебе гоняться не за кем? Информация Дрозда жизненно опасна. Многие высокооплачиваемые любимые сыночки оказываются под угрозой лишиться кормушки, и все из-за Дрозда. Вам требуется правда? Вот она.
   – Так зачем же высовываться? – возразил я. – Если эта платформа непопулярна, зачем за нее держаться?
   И вдруг я почувствовал, что готов провалиться сквозь землю.
   Не так уж часто старик Палфри прерывает разговор, и все головы оборачиваются к нему в изумлении. А на этот раз я вовсе даже не собирался рта открыть. И вот Нед, Боб и Клайв уставились на меня, как на умалишенного, а молодые люди Шеритона (их за столом было двое, если не ошибаюсь) одновременно положили вилки и одновременно принялись вытирать пальцы салфетками.
   Только Шеритон как будто ничего не услышал, а просто решил, пожалуй, съесть кусочек сыра. Он придвинул к себе сервировочный столик и теперь придирчиво рассматривал возможные варианты. Но никто из нас не думал, что мысли его действительно заняты сыром. Мне, во всяком случае, было ясно, что он тянет время, взвешивая, ответить ли и как ответить.
   – Гарри, – начал он неторопливо, обращаясь не ко мне, а к датскому сыру. – Гарри, клянусь богом, перед вами человек, посвятивший себя миру и братской любви. Под этим я подразумеваю, что главное мое честолюбивое желание – вытрясти из огнедышащих пентагоновцев столько дерьма, чтобы им впредь неповадно было внушать президенту Соединенных Штатов, будто двадцать кроликов равны одному тигру и будто любой занюханный траулер, промышляющий сардин более чем в трех милях от порта, это советская ядерная подлодка в штатском. Кроме того, я больше не желаю слушать идиотские призывы выкопать в земле норки и пересидеть в них ядерную войну. Я гласностник, Гарри, мои родители – давние-предавние гласностники. Для меня гласностицизм – это образ жизни. Я хочу, чтобы мои дети жили. Цитируйте меня, и на здоровье!
   – А я не знал, что у вас есть дети, – сказал Нед.
   – Фигурально выражаясь, – ответил Шеритон.
   Тем не менее Шеритон, если сдернуть обертку, описывал нам правдивый вариант своего нового «я». Нед это ощутил. Я это ощутил. А если Клайв не ощутил, то потому лишь, что сознательно укоротил каналы своего восприятия. Эта правда заключалась не столько в его словах, которыми он чаще пользовался для сокрытия своих чувств, чем для их выражения, но в том совсем новом, рвущемся наружу смирении, которое начало проскальзывать в его манере уже после его разбойничьих дней в Лондоне. В пятидесятилетнем возрасте, четверть века пробыв глашатаем «холодной войны», Рассел Шеритон, используя выражение Уолтера, тряс решетку своих пожилых лет. Мне и в голову не приходило, что он может стать мне симпатичен, но с этого вечера я начал испытывать к нему нечто вроде симпатии.
   – У Брейди блестящий ум, – предостерег нас Шеритон, позевывая, когда мы отправились на боковую. – Брейди слышит, как трава растет.
   И Брейди, разбирайте его как хотите, блестел, точно пуговки на штиблетах.
   Вы замечали это в его умнейшем лице и в вольной неподвижности учтивой фигуры. Его древняя спортивная куртка была старше, чем он, и, едва он вошел в комнату, стало ясно, что ему нравится быть неброским. Его молодой помощник тоже был облачен в спортивную куртку и, подобно своему наставнику, щеголял элегантной неряшливостью.
   – Похоже, вы чудесное дело провернули, Барли, – весело сказал Брейди с певучей интонацией уроженца южных штатов и поставил свой портфель на стол. – Хоть кто-нибудь сказал вам спасибо? Я – Брейди и слишком стар, чтобы играть в дурацкие псевдонимы. Это Скелтон. Благодарю вас…
   Снова бильярдный зал, но без куинновского стола и деревянных кресел. Мы с облегчением утонули в мягких подушках. Надвигался шторм. Весталки Рэнди закрыли ставни и включили свет. Ветер крепчал, и дом начал позвякивать, точно бутылки, приплясывающие на полке. Брейди расстегнул свой портфель – сокровище, восходящее к тем дням, когда их еще умели делать по-настоящему. Как подобает университетскому профессору, кем он, в частности, и был, галстук он носил синий в горошинку.
   – Барли, я где-то прочел или мне пригрезилось, что вы в свое время были саксофонистом в оркестре великого Рея Ноубла?
   – Безусым юнцом, Брейди.
   – Чудеснейший был человек, верно? И несравненный музыкант? – спросил Брейди, как мог спросить только южанин.
   – Рей был король. – Барли напел несколько тактов из «Чероки».
   – Вот только его политические взгляды… – сказал Брейди с улыбкой. – Мы все убеждали его оставить эту ерунду, но Рей шел своей дорогой. А в шахматы вам с ним играть довелось?
   – Собственно говоря, да.
   – Кто выиграл?
   – Я, по-моему. Точно не помню. Нет, я.
   Брейди улыбнулся.
   – Вот и я тоже.
   Улыбнулся и Скелтон.
   Они заговорили о Лондоне: где именно в Хэмпстеде живет Барли? (Этот район моя слабость, Барли. Хэмпстед – мой идеал цивилизованности.) Они заговорили об оркестрах, в которых играл Барли. (Господи, Барли, неужели он еще играет? Да в его возрасте я даже недозрелого банана купить не сумею!) Они заговорили об английской политике, и Брейди непременно понадобилось узнать, что, по мнению Барли, не так с миссис Т.
   Барли словно бы задумался в поисках ответа и как будто сначала его не нашел. Может быть, он перехватил предостерегающий взгляд Неда.
   – Какого дьявола, Барли, разве это ее вина, что у нее нет достойных противников?
   – Чертова баба насквозь красная, – пробурчал Барли, к тайной тревоге английской стороны.
   Брейди не засмеялся, а только чуть поднял брови, выжидая, что последует дальше. Как и мы все.
   – Выборная диктатура, – продолжал Барли, тихо распаляясь. – Да благословит бог корпорации, и к ногтю личность.
   Он как будто хотел раскрыть этот тезис поподробнее, но, к нашему облегчению, передумал.
   Тем не менее вступление было достаточно мягким, и через десять минут Барли, вероятно, чувствовал себя вполне легко и непринужденно. Пока Брейди все с той же благожелательной неторопливостью не перешел к «ситуации, в которой вы очутились, Барли», и не попросил, чтобы Барли вновь изложил ее с начала и до конца своими собственными словами, «но с упором на ту вашу с ним историческую встречу с глазу на глаз в Ленинграде».
   Барли выполнил просьбу Брейди, и, хотя мне хотелось бы думать, что слушал я столь же въедливо, как Брейди, я в рассказе Барли не услышал ничего опровергающего прежние его слова или добавляющего к ним что-либо новое.
   И на первый взгляд Брейди как будто не услышал ничего неожиданного – когда Барли кончил, он успокаивающе ему улыбнулся и сказал с видимым одобрением:
   – Ну, что же, спасибо, Барли. – Его тонкие пальцы перебирали бумаги в портфеле. – Я всегда говорил, что в шпионаже хуже всего ожидание. Ну, как летчик-истребитель, – добавил он, вытаскивая листок и прищуриваясь на него. – Сидишь дома, ешь свою жареную курицу, а уже через минуту у тебя душа в пятки уходит на скорости восемьсот миль в час. И вот ты снова дома как раз вовремя, чтобы перемыть посуду. – Видимо, он нашел то, что искал. – Наверное, Барли, вы испытывали что-то похожее, застряв в Московии совсем один?
   – Немножко.
   – Болтаться где-то, ожидая Катю? Болтаться где-то, ожидая Гёте? И вы ведь, очевидно, довольно долго где-то болтались, после того как ваша дружеская беседа с Гёте завершилась, не так ли?
   Водрузив очки на кончик носа, Брейди внимательно прочел бумагу раза два-три, прежде чем отдать ее Скелтону. Я понимал, что пауза строго рассчитана, но она все равно меня напугала и, по-моему, напугала Неда – он взглянул на Шеритона и снова посмотрел на Барли с явной тревогой.
   – Согласно полученным нами полевым наблюдениям, вы с Гёте разошлись около четырнадцати часов тридцати четырех минут по ленинградскому времени. Видели снимок? Скелтон, покажите ему.
   Все мы видели этот снимок. Все, кроме Барли. На снимке были они оба, в саду Смольного, когда попрощались. Гёте уже повернулся, чтобы уйти. Барли еще не опустил рук после прощального объятия. В верхнем левом углу – время, засеченное электронным таймером: четырнадцать часов тридцать три минуты двадцать секунд.
   – Помните последнее, что вы ему сказали? – спросил Брейди, будто предаваясь блаженным воспоминаниям.
   – Я сказал, что издам его.
   – А помните последнее, что он сказал вам?
   – Он хотел узнать, не нужно ли ему будет поискать другого порядочного человека.
   – Черт-те что за прощание, – заметил Брейди безмятежно, пока Барли продолжал рассматривать фотографию, а Брейди и Скелтон – смотреть на него. – Что было после этого, Барли?
   – Я вернулся в «Европу». Отдал его тетрадь.
   – А каким путем вы возвращались? Вы помните?
   – Тем же самым, каким добирался туда. Троллейбусом до центра, потом прошелся пешком.
   – Троллейбуса пришлось ждать долго? – спросил Брейди, и его южный выговор, по крайней мере, как почудилось мне, обрел насмешливую подражательность.
   – Насколько помню, не очень.
   – Но все-таки?
   – Минут пять. Может быть, дольше.
   Впервые память словно бы изменила Барли.
   – Много людей было в очереди?