– Вот вы никогда не задумывались, почему церковь учит, что грех помыслом так же страшен как и грех действием? Помните, как Господь говорил о прелюбодеянии? Тот кто в мыслях прелюбодействовал с этой или той женщиной, он как бы и на самом деле уже прелюбодействовал! – вступил в разговор Василий Васильевич.
– Да, так вроде.
– Поэтому, тех людей, которых вы убили, или поручили убить своим солдатам – этим чертям, даже если отменить событие, они уже были убиты в вашей голове. Они уже пережили ужас смерти.
– Значит я неисправимый, обреченный грешник, и все напрасно?
– Не знаем, – почти хором ответили гости.
– Важно всегда помнить одно, что вы переступили, Олег, "Мне отмщение, и Аз воздам". А вы влезли в чужую прерогативу, – сказал Розанов.
– Что же мне теперь делать? – спросил Олег, не ожидая никакого положительного ответа.
Гости встали из кресел и по тропинке направились вниз к реке.
– А покажите опять рай, хоть немножко, – крикнул им вдогонку Олег.
И увидел: По дорожке, смешно раскачиваясь на неокрепших ножках навстречу ему бежала дочка. Она бежала, раскрыв объятья и хохотала, – Па-а-а-почка!
4.
… Продолжение разговора диссидентов.
О том, что интеллигенции не нужен тоталитаризм.
От имени героев.
Опять слухи о сопротивдении, о хакерах, которые готовятся свергнуть….
Интернет устранили.
Телевидение – один канал, по нему одни парады.
Вагнер, россини, чайковский, мусоргрский россини, марши и вальсы для духового оркестра.
Заходит участковый с дружинниками, проверить, как дела.
Все довко притворились, что читают биографию доктора Геббельса. …
– Ну что, плохие новости, Пфайпфер?
Курт Майер сидел за столом в большом зале, в котором некогда гимназисты по всей видимости занимались гимнастикой, о чем свидетельствовали и остатки спортивных снарядов, сваленных в углу. Майер поместил штаб своей дивизии здесь – в бывшей частной мужской гимназии Ференцшвар. Поселок тоже назывался Ференцшвар, и отсюда до озера Балатон танку было пол-часа ходу. А если на мотоцикле – то всего пятнадцать минут.
Все остальное пространство пола в зале было устлано спортивными матами, на которых вповалку лежали солдаты и унтера. Они спали не сняв даже мокрых курток-вывороток, многие не сняв и стальных шлемов, обтянутых еще зимним бело-коричневым камуфляжем. Они все смертельно устали, уже две недели живя в страшном нечеловеческом ритме: марш-бросок, бой, отход, короткий отдых, и снова – марш-бросок, бой, отход…
Пфайпфер вспомнил сороковой год, Грецию, когда он впервые встретился с Куртом, тогда совсем юным майором ваффен СС – командиром разведывательного батальона лейбштандарта "Адольф Гитлер". Курт всегда был щеголем. Но если внешний лоск многих армейских офицеров из старинных немецких фамилий сопровождался ужасным высокомерием к простому солдату, то уж именно Курт умел построить отношения среди эсэсовцев таким образом, что все они чувствовали себя братьями одной очень большой семьи.
Пфайпфер вспомнил, как приближаясь к Афинам, они попали в горах под сильнейший перекрестный огонь, из под которого надо было немедля уходить и выводить солдат.
Эсэсы – тогда еще не все обстрелянные, залегли в придорожный кювет и не могли оттуда высунуть своих голов. И Курт первым перебежал шоссе, и крикнув, – А ну за мной! – сам вдруг закидал кювет со своими перетрусившими солдатами двумя парами гранат… Эсэсовцы пулей выскочили из укрытия, перебежали шоссе и были спасены.
С той поры за Майером прикрепилось прозвище – "быстрый". Второе прозвище – "танк" появилось уже в сорок первом – в России.
А теперь на дворе весна сорок пятого. И вот он – самый молодой в рейхе генерал войск СС – бригадефюрер Курт Майер – командир танковой дивизии "Гитлерюгенд" – сидит теперь за столом в спортивном зале провинциальной венгерской гимназии.
Сидит и пьет кофе, сваренный его денщиком ротенфюрером Гюнше. Злые языки говорили, что, переведя рядового связиста Оскара Гюнше в денщики, Курт тем самым бросил вызов всем фанатичным наци. Ведь кому не известно, что в адъютантах у фюрера бессменно с сорокового года служит однофамилец его денщика – майор СС Отто Гюнше… Такие демарши впрочем стали возможны только после открытого неповиновения уже обезумевшему фюреру их командира танковой армии оберстгруппенфюрера Зеппа Дитриха, когда в ответ на очередной истерический приказ Гитлера – оставшимися в трех дивизиях шестьюдесятью танками штурмовать и опрокинуть в Одер армию генерала Баграмяна с ее по крайней мере – пятьюстами танками – Зепп велел всем офицерам срезать с кителей ленточки "Лейбштандарт", сложил их в ночной горшок и отослал в ставку.
– Ну что, Пфайпфер, плохи дела? – спросил Курт, прихлебывая кофе из тонкого немецкого фаянса.
– Плохо… Надо решаться, Курт.
Дела и действительно были – хуже некуда. В штабе шестой танковой армии, откуда только что с пакетом приехал бригадефюрер Иоахим Пфайпфер, сквозь слезы шутили, что она потому и шестая потому что в ней осталось всего шесть танков. А с юга и с востока на них наседали по крайней мере девять полнокровных советских дивизий, из которых три были танковые, имеющие по сто пятьдесят единиц брони в каждой. И это при полном господстве русских в воздухе.
– А что у нас на Западе? – не прекращая отхлебывать кофе спросил Курт.
– До американцев триста километров, – ответил Пфайпфер.
Курт склонился над картой. Он закурил и стал пальцем водить по трехкилометровой карте, повторяя все изгибы дороги, по которой, как уже понял Пфайпфер – им теперь предстояло идти на Запад, чтобы сдаться американцам.
– Нам ничего не остается, Иоахим! Нас раздавили. Нас не победили, а по-азиатски завалили трупами своих азиатских солдат. Нас просто придавили к стене.
– Никто тебя не осудит, Курт, ты только отдай приказ.
– Приказ будет завтра утром, а пока – пускай они отдохнут.
Майер допил кофе, резко поднялся из-за заваленного оперативными картами стола и перешагивая через тела спящих солдат, вышел наружу. Приложив ко лбу ладонь, он посмотрел вверх.
Там в еще холодном, но бесконечно голубом мартовском небе, высоко – высоко, так высоко, что до земли не доносился даже рокот моторов, бесшумно оставляя за собой инверсионный след, на их с Пфайпфером Германию летели эскадры американских крепостей. Одна за другой. Они шли волнами, по пятьдесят машин в каждой эскадре.
И каждая крепость В-17 несла в своих бомболюках по пятнадцать тонн смерти.
– Будьте вы прокляты, – прошептал Курт Майер, может впервые в своей в общем недолгой жизни о чем то пожалев.
5.
Процесс над Гробачевым подходил к концу. Этот гласный, показываемый на весь мир по системе интервидения процесс за полтора года почти ежедневных слушаний превратился в некое подобие развлекательного зрелища, в подобие нескончаемого телевизионного сериала… Однако, уже был виден конец, потому как защита допрашивала своих последних свидетелей, и завтра-послезавтра присяжные должны были вынести свой вердикт.
Вообще, Бельцинский процесс, к удивлению Маринки завершился куда как быстрее Гробачевского. Всего за шесть месяцев суд выслушал четыре сотни свидетелей, среди которых были и главы государств, и бывшие премьеры правительства, и высшие военачальники, суд внимательно рассмотрел около пятисот документов, под которыми стояла личная подпись Первого Президента… И постановил "признать виновным", а так же приговорил его к смертной казни. Теперь, в отдельной камере Матросской Тишины Бельцин дожидался окончания процесса над Гробачевым. В народе говорили, что их повесят вместе – в один день и именно на Красной площади.
А Маринка тем временем ехала к Бастрюкову. Поезд шел до Челябинска почти двое суток. Потом в пустом прохладном зале ожидания автовокзала – оазисе тишины и покоя среди невыносимо пыльной и душной жары Челябинска, она почти двенадцать часов ждала автобуса на Кулым. Пересмотрела все иллюстрированные журналы с портретами Петрова на глянцевых обложках, семь раз пила чай в уютном буфете, и вот она уже подъезжает…
– Исправлаг. Кому сходить, сейчас будет исправлаг, – проквакал в микрофон водитель автобуса.
Большой блестящий мерседес плавно и мягко затормозил прямо в поле. Марина вышла в бесшумно открывшийся проем двери, и поставив чемоданчик на асфальт, недоуменно огляделась вокруг.
– Какая жара! И какая пыль, – невольно пробормотала она, выйдя из пространства автобусного салона, где компьютер и кондиционер поддерживали приятные организму "плюс восемнадцать".
– И как он бедный здесь в такую жару?
Она заметила на остановке указатель: "Учреждение 41-246" – 1,5 км.
– Не так и далеко, – шепнула сама себе Марина и подхватив чемоданчик, зацокала каблучками по асфальту. Потом по мере того, как тропинка стала обычной для деревни – грунтовой, стук каблучков прекратился, она шла и шла, перебрасывая тяжелый чемоданчик с гостинцами из руки в руку, шла и не останавливалась.
– Только б пустили сегодня и без проволочек, только б сегодня.
Она подошла к контрольно-пропускному пункту лагеря, остановилась, поставила чемоданчик на землю, достала из сумочки зеркало и поправила прическу. Слегка подвела губки и вынув хранившиеся в отдельном карманчике ветеранские регалии, прицепила значки к шелку своего цивильного жакета.
– Зигхайль, камарад, – по эсэсовски поприветствовала она ротенфюрера, явно томившегося от мух, жары и безделья в тесной дежурке лагерного КП.
– Хайль, – ответил немолодой эсэсовец и недовольный от того, что его потревожили, заковылял к турникету, – что там у тебя?
– Я приехала к Бастрюкову… Игорю Владимировичу Бастрюкову.
– А кто он тебе, камрад?
– Гражданский муж, -ответила Марина и почему то покраснела.
Ротенфюрер пощелкал клавиатурой. Посмотрел в базе данных и нахмурив брови вдруг сказал совсем сердито,
– Не было б у тебя твоих ветеранских значков – "стального шлема" и за ранение, я б тебе пинка под зад, или саму сюда за проволоку… Твой Бастрюков с "пятой степенью вины" сидел – у него срок был четыре года!
– А почему в прошедшем времени, – недоуменно переспросила Марина.
– Что?
– А почему "был"?
– А потому что помер твой Бастрюков. В земле лежит уже как неделю.
Марина по логике поняла, что могилу следует искать в самом конце кладбища. Оно было большим. Сперва шли могилки с табличками две тысячи шестой, потом две тысячи седьмой год… А вот и последние.
Бастрюков И.В. 1962-2008 – Вот и все, вот я и приехала, – сказала Марина, и раскрыв чемоданчик достала оттуда бутылку любимого Игорева коньяка.
6.
На второй день, что их батальон занял позицию на Сталинградском тракторном, Колька потерял двух своих взводных командиров. И обоих – придурошного из сельских учителей, и этого интеллигента в очках из Ленинграда, – обоих снайпер уложил. И ведь высмотрел немец, черная его душа, двух взводных шлепнул – и хоть бы хны! Небось креста железного за двух красных командиров теперь получит. А ему – Кольке так досталось от комбата, что хоть сам из "кольта" в висок! Комбат так и сказал, – не снимешь этого снайпера, и если он у тебя еще одного офицера ухлопает, или даже одного бойца, пеняй на себя, пойдешь рядовым в соседний с тобой батальон.
В общем, надеяться не на кого, не последнего же своего Ваньку посылать! А его, этого летчика списанного, его и верно – Иваном Кондратьевичем зовут. Он кстати вызывался этого снайпера подбить – самолично, но Колька и вправду подумал, что лучше самому с винтовочкой в траншею, чем кубики в петлицах из-за кого-то там потерять.
Охоту на этого немца Колька устроил по всем правилам: назначил приманщиков, трех солдат посадил в разные места в траншеях, чтобы они на палках чучела высовывали – ватник солдатский, а сверху каска. В прицел особо и не разберешь, человек это или нет. Особенно за дымом, да когда все время мины с обеих сторон летят. И с ребятами из минометной роты договорился, что как только он этого гада засечет – чтоб огнем поддержали. Взял Колька бинокль цейсовский – трофейный, что еще в Омске на курсах у одного капитана за литр спирта выменял, винтовку "токаревскую" с прицелом, и полез на самый передок, в ту траншею, где теперь никого – ни наших – ни немцев, потому как она простреливается отовсюду. Только оттуда – с самого передка и можно было засечь выстрел снайпера.
Перед тем как лезть, намазал рожу сажей, как на курсах учили, да плащ-накидку тоже изрядно в саже с солидолом повалял. А на перекрытия бывшего сборочного цеха, на то, что осталось от этих перекрытий, послал штатного ротного снайпера – ефрейтора Аничкина. Сказал ему и показал, куда сам полезет, и наказал, следить за немцем, и если фрица засечет – то прикрывать огнем…
Вообще, тут говорили, что у немцев все снайперы не из солдат и фельдфебелей или унтеров, а из самых натуральных офицеров! Правда, что ли? Небось врут.
Лезть в переднюю траншею днем – не было никакой реальной возможности. Вся местность прекрасно просматривалась с немецкой стороны, и стоило нашим произвести какое – либо движение, как фриц сразу начинал бросать мины из маленьких тридцати семи миллиметровых минометов, что у них были в каждом взводе, а то и начинали бить из реактивных "ванюш", а это – не приведи Господи! Поэтому, чтобы днем оказаться в траншее, лезть туда надо было еще ночью, до рассвета.
Покурив, да сунув в карманы несколько кусков сахара, чтоб там на передке жрать не хотелось – полез… Полез, пополз, где перекатываясь, где на карачках, а где и на брюхе – по пластунски. Минут двадцать полз. Ничего немцы не заметили. Так только, для порядка пару раз из пулемета на дурака трассерами пальнули, и все.
Приполз Колька в траншею, плюхнулся на дно, и лежит – отдыхает.
Вдруг, шум спереди. Вроде как ползет кто, дышит так тяжело – тяжело. Колька пистолет из кармана достал и большим пальцем взвел курок. Патрон-то давно в стволе! Ждет, затаился. Вдруг. Перед самой траншеей перешептывание, да вроде по-русски…
Их там двое или трое ползет – не видать. Колька шепчет, – кто идет? А оттуда, – не дрейфь, паря, свои, языка тащим! И вваливаются в траншею четверо.
Лиц не видать – темень египетская! Когда отдышались, спрашивают, – ты кто? Мы когда к немцу утром ползли, тебя тут не было. А Колька и отвечает, я мол – снайпера выслеживаю, рассвета здесь жду. А они – трое разведчиков, кроме немца связанного – они оказываются из соседнего штрафного. "За орденами" на немецкий передок лазали. Им начальство обещало, кто языка притащит, тому амнистию…
Посидели разведчики три минуты, и полезли дальше. Сперва двое, которые немца за ремни тащили через бруствер перевалились, а третий – ихний командир, что все молчал, тот задержался… И когда те, с немцем на буксире вроде как отползли, вдруг достал из сапога финку, острейшую как золингеновская бритва – воровскую самоделку из разогнутого шведского подшипника, и полоснул Кольке по горлу.
– Одинцов! – это было последнее, что мелькнуло в Колькином угасающем сознании.
7.
Шар заглючило.
Олег хотел было как всегда – по привычке слетать с утра в Бразилию на облюбованный пустынный пляж – побегать голяком по ослепительно белому песку, помахать руками-ногами в бестолковой только самому ему ведомой утренней гимнастике, проткнуть с разбегу упругий изгиб прибойной волны, нырнув потом и насколько хватит дыхания, проплыть возле самого дна… Но шар не двинулся с места.
Стандартная клавиатура все так же лежала у Олега на коленях, а на экране огромного во всю стену кабинета, заменявшего в подводных и космических путешествиях иллюминатор, светилась снежная пустота.
"Снег", – как говорили специалисты-телевизионщики в случаях, когда на антенну не поступало сигнала.
– Что это? – содрогнувшись, подумал Олег, – неужели это уже конец?
Он знал, что рано или поздно, это обязательно произойдет.
Но чтобы так скоро!
Ведь ничего еще не успел.
Ведь мир еще не переустроен по его замыслу.
И он еще не сделал и четверти задуманного…
Наверное, и Петр Великий, мучительно умирая от воспаления простаты, так же возмущался несправедливой краткости отпущенного ему момента.
– Ничего не успел!
Олег попробовал еще раз мысленно приказать шару подняться над землей и лететь…
Ну не в Бразилию, так хотя бы в Москву – на Красную что-ли площадь…
Нет.
Ноль эмоций.
Пробежал пальчиками по клавиатуре.
Снег.
Снег на экране.
И в динамиках – тишина.
Но утешало хотябы то, пока, обстоятельство, что он ВСЕ ЕЩЕ В КАБИНЕТЕ СВОЕГО
ШАРА!!!
Он все еще в том самом кабинете, каким он сконструировал его еще в первые дни великого своего проникновения в СВЯТАЯ СВЯТЫХ.
Все так же сидел он пока в том самом кожаном капитанском кресле, еще в первые счастливые денечки подсмотренном в одном из каталогов самой дорогой офисной мебели.
Все так же окружали его, ставшие уже привычно не замечаемыми – некогда любимые вещи – бронзовые и фарфоровые статуэтки, картины, коллекции монет, пистолеты, шпаги, мечи, доспехи…
В первые дни…
В первые дни, когда он только обрел единение с шаром, он ненасытно хватал все это обилие раритетов.
Картины Моне и Сезанна. Мейсонский фарфор. Серебряные кофейные сервизы от Фаберже.
И оружие!
Ах, как он набросился на собирание оружия!
Мама в детстве неохотно пестики ему покупала.
Вот и дорвался.
И германские автоматы – эм-пэ 39-40, и шторм-геверы эм-пэ 44, и вальтеры пэ-38, и знаменитые "восьмерки" – парабеллум, и кольты всех сортов, и беретты, и глоки, и смиты с вессонами…
А мечи!
Тут у него были и любимые самурайские, и арабские – времен испано-португальской конкисты, и мечи Карла Великого, и Ричарда Львиное Сердце и Готфрида Лотарингского герцога Бульонского…
Все это мальчишеское богатство было теперь в беспорядке разбросано по ворсу персидских ковров и свалено в дальнем углу огромного кабинета. Наигрался.
А по-перву, каких восторгов ему стоила стрельба из вальтера! Или из эм-пэшки – по бутылкам, наспех расставленным на скалистом морском берегу.
Он и Анюту научил здесь стрелять.
Она двумя руками поднимала тяжелый вальтер на уровень прищуренных глаз, а он – обнимая ее сзади, придерживал и поправлял, когда она мазала в очередной раз…
А потом они бегали по пляжу.
Отхлебывая из горлышка – обжигающе горькое виски…
И хохотали. И толкали друг дружку, догоняя, и катались обнявшись по горячему песку.
И распугивали глупых чаек, когда очередная бутылка с пятого или шестнадцатого бестолково-пьяного выстрела наконец то разлеталась в мелкую стеклянную пыль…
И как они любовались на уходящее под воду солнце…
Солнце, ныряющее в океан. Под линию горизонта…
Еще раз ткнул пальцем в клавиатуру.
Ноль.
Не марш па.
Ноу риплай.
Бензин-капут!
Олег поднялся из кресла и подойдя к любимому кожаному дивану, рухнул мордой в подушки.
Что?
Что теперь?
Как говорил Гумилев?
Альт-контр-делит?
Может и правда?
Просто – заглючило?
И пройдет?
Он лежал лицом в подушку, но чувствовал, что в кабинете он не один…
– Кто здесь? – вскрикнул Олег, не поднимая головы.
– Свои, – ответил кто то до боли знакомым голосом.
В кресле возле экрана сидел он – Олег Снегирев.
– Ты кто?
– Альтер-эго в пальто, вот кто!
Олег тупо замолчал.
Предчувствуя финал, поднялся и принялся суетливо метаться.
Подошел к буфету.
– Может выпьем?
– Не стоит, – ответил Альтер-эго в пальто, – сам знаешь, глупо искать компенсацию в алкоголе…
Альтер взял паузу.
– Тем более, когда приходит время подведения итогов.
– А что, уже? – глупо улыбнувшись спросил Олег.
– А что, сам не чувствуешь, что уже край?
Олег налил себе пол-стакана виски и проглотил залпом.
– Чувствую. Чувствую, что все не так. Но только не пойму…
– Что не поймешь? – спросил Альтер, участливо изогнув шею.
– Не пойму, почему мне все это позволили?
– А-а-а-а! – протянул Альтер, – почему позволили? Да потому позволили, что ничего тебе и не позволяли!
– Как? Ничего не было, что ли?
– Ну, считай, что так!
Олег налил еще пол-стакана и вопросительно поглядел на Альтер-эго в пальто. Тот отрицательно помотал головой.
– И что? Все это было только у меня в голове?
– И более того, – кивнул Альтер, – и более того, длилось все это безобразие всего одну миллионную секунды…
– Ах, ну все-таки вы оценили, раз говорите, что безобразие…
– Оценили, оценили…
Олег сделал маленький глоток и устало прикрыв глаза откинулся на подушке.
– Зачем же? Зачем же тогда?
– А чтоб понял.
– Зачем.
– Излечи себя сам.
– Это про доктора?
– Именно…
– Как всеже хорошо с самим собой общаться, с полу-слова понимаешь!
– Поэтому то я к тебе и пришел, а не Лев Гумилев или Екатерина Великая…
Олег отхлебнул еще.
– Ну?
– Что – ну?
– И что теперь?
– А ничего!
– Пошел вон, что ли?
– Ну, вроде того!
– И куда?
– А откуда вышел!
Олег поднялся, подошел к буфету.
Взял в руки бутылку Чивас Ригал…
– Жаль будет потом безо всего этого обходиться – Да уж!
– А нельзя мундирчик оберфюрерский на память оставить?
Альтер раскатисто рассмеялся.
– Дитеныш ты еще несмышленый. А собрался мир переделывать!
– За это и выгоняете?
– Эх, дурачок!
Альтер пощелкал по клавиатуре и на экране появилось Рассудово.
Мост через Пахру.
Только не такой, как теперь – широкий под четыре полосы новой шоссейки, а тот – старый – узенький, что был в детстве…
Они вышли на откос.
Молча спустились к речке.
На свое любимое место, где поднимая камешки, находили под ними рыбешек-огольцов и ловили их руками, сажая потом в баночку… Где учились метко стрелять из первых своих рогаток… Где мечтали о женщинах, распаляя воображение фантастическими историями, где распевали непристойные детские куплеты, где эхом железобетонных устоев и гулких пролетов своих – мост подпевал ребятишкам. И ему – Олежке Снегиреву…
– Ну и когда?
– Что когда?
– Когда меня разжалуют? – спросил Олег.
– А уже… Клавиатура то уже не у тебя, – ответил Альтер.
– Понятно, – с угрюмой обреченностью кивнул Олег. – А все эти мои…
– Жертвы твоих опытов?
– Ну да…
– А их и не было!
– То есть – ничего не было?
– Ну неужели ты себе думаешь, что тебе кто-либо разрешил что то менять?
– Все было у меня в голове!
– Только там…
– Шиза!
– Да нет, – успокаивающим жестом руки смягчил Альтер, – не шиза, просто ты вышел на определенный высокий уровень…
– Уровень?
– Уровень. К которому святые или йоги шли тысячедневными молитвами и упражнениями, а ты – штурмом взял…
– Значит все-таки, чтото было?
– Ничего не было. В физическом смысле – ничего не было. Был только возмущенный виртуал.
– Как игрушка компьютерная?
– Именно!
Олег поднял плоский камешек и пустил его блинчиками по воде…
– А тогда, за что меня наказывать?
– А сам что не понимаешь?
– Понимаю, – кивнул Олег, вздохнув, – понимаю, потому как грех помыслом так же тяжел, как грех действием.
– Ну вот видишь, умница. Все понимаешь! А тем не менее – наделал делов! Сколько народа нагробил!
– Виртуально же!
– Грех помыслом!
Альтер тоже поднял камешек и бросил в заросли осоки – туда, где в тихой заводи квакала лягушка…
– А помнишь, как мы здесь лягушек из пневматички стреляли?
– Не здесь, а на карьере песчаном за шоссейкой!
– Ага, и потом еще мыша полевого поймали…
– Ну что? Стыдно вспомнить? Ну говори! Сожгли мыша в костре – заживо. Вот детская жестокость!
– А кота когда из обреза шлепнули, помнишь?
– Этого кота потом соседи – Коршуновы – обыскались! Не стыдно?
– Стыдно…
– Ну все… Пошли!
– Куда?
– Назад.
– Назад – куда?
– Туда, откуда ты начал…
– Ну. тогда, прощай, что ли?
– Бывай…
И шар выплюнул его.
Выплюнул туда, откуда взял.
Шар выплюнул Олега назад. Туда, откуда его когда то его взял. В проем балконной двери его однокомнатной квартирки. Выплюнул и растаял в вечернем октябрьском тумане.
8.
… Олег Снегирев бредет охувший.
Он все помнит.
Подходит к костру на пустыре.
Там силдит три бомжа.
Они оказывабтся тми же интеллигентами.
Они ркгают нынешний порядок так же, как тот.
Все им не нравится.
Вот бы Сталина сюда, Петра Первого.
Долгий разговор, потом его зарезали. За базар и за пальто. (Те же персонажи, очень узнаваемые) ….
Марина с Бастрюковым не ужились. Они стали часто ссориться, оба раздражались по мелочам, и наконец, он однажды собрал вещички и вернулся к своей первой жене.
Марина же особенно горевать не стала, и через пол-года уехала в Стокгольм, списавшись по интернету с нестарым еще вдовцом.
Президент Петров только что вернулся из поездки в Лондон где был на заседании глав Европейской "восьмерки". Там среди прочих велись переговоры о реструктурировании долгов бывшего СССР Лондонскому клубу. Газеты писали, что переговоры закончились для российской стороны не совсем успешно.
Курочкин наконец отремонтировал свою громадную квартиру на Таврической и когда справляли новоселье, Бастрюков был у него со своей первой – благоверной. Все напились, и потом поехали пьяные кататься на новом Бастрюковском "лэндкрузере", а когда на Выборгском их зацапало ГАИ, едва откупились, сунув гаишникам чуть ли пятьсот бакинских…
А про Олега чего-то ничего больше не слышали. Да во время новоселья за столом никто о нем и не вспоминал…
Справка:
Оскар Дирлевангер – оберфюрер СС – Умер во французской тюрьме 7 июля 1945 года.
Теодор Эйке – группенфюрер СС – погиб в боях под Харьковом 26 февраля 1943 года.
Пауль Хауссер – обергруппенфюрер СС – скончался 28 декабря 1972 года в возрасте 92 лет.
Михаэль Витман – гауптштурмфюрер СС – погиб под французским городом Кан 14 июля 1944 года.
Курт Майер – бригадефюрер СС – умер в 1981 году.
Генерал-майор МГБ Свечкопал – расстрелян в 1953 году (реабилитирован в 1993) Подполковник запаса НКВД – МГБ Чистяков – умер в 1989 году в санатории ветеранов в городе Сочи.
Капитан Коломиец – погиб под Сталинградом в январе 1943 года.
Старшина (запаса) Кандыба – проживает в городе Майкоп. На пенсии.
Капитан медицинской службы (запаса) Любовь Ракицкая – проживает в городе Москве.
На пенсии.
Борис Вайнштейн – бывший дизайнер рекламного агентства "Прайм" – ныне поживает в Нью-Йорке – занимается коммерцией.
Первый лейтенант Дэниэл Маккаферти служит летчиком-инструктором на авиабазе Эндрюс.
Органами милиции разыскивается гражданин Снегирев Олег Владимирович 1964 года рождения.
Ушел из дома предположительно 24 ноября 2000 года. На нем было зимнее пальто черного цвета, вязаная шапочка черного цвета, брюки черного цвета, черные полуботинки. Всех граждан, имеющих какую-либо информацию о месте нахождении гражданина Снегирева О.В. просят сообщить в дежурный отдел милиции.
– Да, так вроде.
– Поэтому, тех людей, которых вы убили, или поручили убить своим солдатам – этим чертям, даже если отменить событие, они уже были убиты в вашей голове. Они уже пережили ужас смерти.
– Значит я неисправимый, обреченный грешник, и все напрасно?
– Не знаем, – почти хором ответили гости.
– Важно всегда помнить одно, что вы переступили, Олег, "Мне отмщение, и Аз воздам". А вы влезли в чужую прерогативу, – сказал Розанов.
– Что же мне теперь делать? – спросил Олег, не ожидая никакого положительного ответа.
Гости встали из кресел и по тропинке направились вниз к реке.
– А покажите опять рай, хоть немножко, – крикнул им вдогонку Олег.
И увидел: По дорожке, смешно раскачиваясь на неокрепших ножках навстречу ему бежала дочка. Она бежала, раскрыв объятья и хохотала, – Па-а-а-почка!
4.
… Продолжение разговора диссидентов.
О том, что интеллигенции не нужен тоталитаризм.
От имени героев.
Опять слухи о сопротивдении, о хакерах, которые готовятся свергнуть….
Интернет устранили.
Телевидение – один канал, по нему одни парады.
Вагнер, россини, чайковский, мусоргрский россини, марши и вальсы для духового оркестра.
Заходит участковый с дружинниками, проверить, как дела.
Все довко притворились, что читают биографию доктора Геббельса. …
– Ну что, плохие новости, Пфайпфер?
Курт Майер сидел за столом в большом зале, в котором некогда гимназисты по всей видимости занимались гимнастикой, о чем свидетельствовали и остатки спортивных снарядов, сваленных в углу. Майер поместил штаб своей дивизии здесь – в бывшей частной мужской гимназии Ференцшвар. Поселок тоже назывался Ференцшвар, и отсюда до озера Балатон танку было пол-часа ходу. А если на мотоцикле – то всего пятнадцать минут.
Все остальное пространство пола в зале было устлано спортивными матами, на которых вповалку лежали солдаты и унтера. Они спали не сняв даже мокрых курток-вывороток, многие не сняв и стальных шлемов, обтянутых еще зимним бело-коричневым камуфляжем. Они все смертельно устали, уже две недели живя в страшном нечеловеческом ритме: марш-бросок, бой, отход, короткий отдых, и снова – марш-бросок, бой, отход…
Пфайпфер вспомнил сороковой год, Грецию, когда он впервые встретился с Куртом, тогда совсем юным майором ваффен СС – командиром разведывательного батальона лейбштандарта "Адольф Гитлер". Курт всегда был щеголем. Но если внешний лоск многих армейских офицеров из старинных немецких фамилий сопровождался ужасным высокомерием к простому солдату, то уж именно Курт умел построить отношения среди эсэсовцев таким образом, что все они чувствовали себя братьями одной очень большой семьи.
Пфайпфер вспомнил, как приближаясь к Афинам, они попали в горах под сильнейший перекрестный огонь, из под которого надо было немедля уходить и выводить солдат.
Эсэсы – тогда еще не все обстрелянные, залегли в придорожный кювет и не могли оттуда высунуть своих голов. И Курт первым перебежал шоссе, и крикнув, – А ну за мной! – сам вдруг закидал кювет со своими перетрусившими солдатами двумя парами гранат… Эсэсовцы пулей выскочили из укрытия, перебежали шоссе и были спасены.
С той поры за Майером прикрепилось прозвище – "быстрый". Второе прозвище – "танк" появилось уже в сорок первом – в России.
А теперь на дворе весна сорок пятого. И вот он – самый молодой в рейхе генерал войск СС – бригадефюрер Курт Майер – командир танковой дивизии "Гитлерюгенд" – сидит теперь за столом в спортивном зале провинциальной венгерской гимназии.
Сидит и пьет кофе, сваренный его денщиком ротенфюрером Гюнше. Злые языки говорили, что, переведя рядового связиста Оскара Гюнше в денщики, Курт тем самым бросил вызов всем фанатичным наци. Ведь кому не известно, что в адъютантах у фюрера бессменно с сорокового года служит однофамилец его денщика – майор СС Отто Гюнше… Такие демарши впрочем стали возможны только после открытого неповиновения уже обезумевшему фюреру их командира танковой армии оберстгруппенфюрера Зеппа Дитриха, когда в ответ на очередной истерический приказ Гитлера – оставшимися в трех дивизиях шестьюдесятью танками штурмовать и опрокинуть в Одер армию генерала Баграмяна с ее по крайней мере – пятьюстами танками – Зепп велел всем офицерам срезать с кителей ленточки "Лейбштандарт", сложил их в ночной горшок и отослал в ставку.
– Ну что, Пфайпфер, плохи дела? – спросил Курт, прихлебывая кофе из тонкого немецкого фаянса.
– Плохо… Надо решаться, Курт.
Дела и действительно были – хуже некуда. В штабе шестой танковой армии, откуда только что с пакетом приехал бригадефюрер Иоахим Пфайпфер, сквозь слезы шутили, что она потому и шестая потому что в ней осталось всего шесть танков. А с юга и с востока на них наседали по крайней мере девять полнокровных советских дивизий, из которых три были танковые, имеющие по сто пятьдесят единиц брони в каждой. И это при полном господстве русских в воздухе.
– А что у нас на Западе? – не прекращая отхлебывать кофе спросил Курт.
– До американцев триста километров, – ответил Пфайпфер.
Курт склонился над картой. Он закурил и стал пальцем водить по трехкилометровой карте, повторяя все изгибы дороги, по которой, как уже понял Пфайпфер – им теперь предстояло идти на Запад, чтобы сдаться американцам.
– Нам ничего не остается, Иоахим! Нас раздавили. Нас не победили, а по-азиатски завалили трупами своих азиатских солдат. Нас просто придавили к стене.
– Никто тебя не осудит, Курт, ты только отдай приказ.
– Приказ будет завтра утром, а пока – пускай они отдохнут.
Майер допил кофе, резко поднялся из-за заваленного оперативными картами стола и перешагивая через тела спящих солдат, вышел наружу. Приложив ко лбу ладонь, он посмотрел вверх.
Там в еще холодном, но бесконечно голубом мартовском небе, высоко – высоко, так высоко, что до земли не доносился даже рокот моторов, бесшумно оставляя за собой инверсионный след, на их с Пфайпфером Германию летели эскадры американских крепостей. Одна за другой. Они шли волнами, по пятьдесят машин в каждой эскадре.
И каждая крепость В-17 несла в своих бомболюках по пятнадцать тонн смерти.
– Будьте вы прокляты, – прошептал Курт Майер, может впервые в своей в общем недолгой жизни о чем то пожалев.
5.
Процесс над Гробачевым подходил к концу. Этот гласный, показываемый на весь мир по системе интервидения процесс за полтора года почти ежедневных слушаний превратился в некое подобие развлекательного зрелища, в подобие нескончаемого телевизионного сериала… Однако, уже был виден конец, потому как защита допрашивала своих последних свидетелей, и завтра-послезавтра присяжные должны были вынести свой вердикт.
Вообще, Бельцинский процесс, к удивлению Маринки завершился куда как быстрее Гробачевского. Всего за шесть месяцев суд выслушал четыре сотни свидетелей, среди которых были и главы государств, и бывшие премьеры правительства, и высшие военачальники, суд внимательно рассмотрел около пятисот документов, под которыми стояла личная подпись Первого Президента… И постановил "признать виновным", а так же приговорил его к смертной казни. Теперь, в отдельной камере Матросской Тишины Бельцин дожидался окончания процесса над Гробачевым. В народе говорили, что их повесят вместе – в один день и именно на Красной площади.
А Маринка тем временем ехала к Бастрюкову. Поезд шел до Челябинска почти двое суток. Потом в пустом прохладном зале ожидания автовокзала – оазисе тишины и покоя среди невыносимо пыльной и душной жары Челябинска, она почти двенадцать часов ждала автобуса на Кулым. Пересмотрела все иллюстрированные журналы с портретами Петрова на глянцевых обложках, семь раз пила чай в уютном буфете, и вот она уже подъезжает…
– Исправлаг. Кому сходить, сейчас будет исправлаг, – проквакал в микрофон водитель автобуса.
Большой блестящий мерседес плавно и мягко затормозил прямо в поле. Марина вышла в бесшумно открывшийся проем двери, и поставив чемоданчик на асфальт, недоуменно огляделась вокруг.
– Какая жара! И какая пыль, – невольно пробормотала она, выйдя из пространства автобусного салона, где компьютер и кондиционер поддерживали приятные организму "плюс восемнадцать".
– И как он бедный здесь в такую жару?
Она заметила на остановке указатель: "Учреждение 41-246" – 1,5 км.
– Не так и далеко, – шепнула сама себе Марина и подхватив чемоданчик, зацокала каблучками по асфальту. Потом по мере того, как тропинка стала обычной для деревни – грунтовой, стук каблучков прекратился, она шла и шла, перебрасывая тяжелый чемоданчик с гостинцами из руки в руку, шла и не останавливалась.
– Только б пустили сегодня и без проволочек, только б сегодня.
Она подошла к контрольно-пропускному пункту лагеря, остановилась, поставила чемоданчик на землю, достала из сумочки зеркало и поправила прическу. Слегка подвела губки и вынув хранившиеся в отдельном карманчике ветеранские регалии, прицепила значки к шелку своего цивильного жакета.
– Зигхайль, камарад, – по эсэсовски поприветствовала она ротенфюрера, явно томившегося от мух, жары и безделья в тесной дежурке лагерного КП.
– Хайль, – ответил немолодой эсэсовец и недовольный от того, что его потревожили, заковылял к турникету, – что там у тебя?
– Я приехала к Бастрюкову… Игорю Владимировичу Бастрюкову.
– А кто он тебе, камрад?
– Гражданский муж, -ответила Марина и почему то покраснела.
Ротенфюрер пощелкал клавиатурой. Посмотрел в базе данных и нахмурив брови вдруг сказал совсем сердито,
– Не было б у тебя твоих ветеранских значков – "стального шлема" и за ранение, я б тебе пинка под зад, или саму сюда за проволоку… Твой Бастрюков с "пятой степенью вины" сидел – у него срок был четыре года!
– А почему в прошедшем времени, – недоуменно переспросила Марина.
– Что?
– А почему "был"?
– А потому что помер твой Бастрюков. В земле лежит уже как неделю.
Марина по логике поняла, что могилу следует искать в самом конце кладбища. Оно было большим. Сперва шли могилки с табличками две тысячи шестой, потом две тысячи седьмой год… А вот и последние.
Бастрюков И.В. 1962-2008 – Вот и все, вот я и приехала, – сказала Марина, и раскрыв чемоданчик достала оттуда бутылку любимого Игорева коньяка.
6.
На второй день, что их батальон занял позицию на Сталинградском тракторном, Колька потерял двух своих взводных командиров. И обоих – придурошного из сельских учителей, и этого интеллигента в очках из Ленинграда, – обоих снайпер уложил. И ведь высмотрел немец, черная его душа, двух взводных шлепнул – и хоть бы хны! Небось креста железного за двух красных командиров теперь получит. А ему – Кольке так досталось от комбата, что хоть сам из "кольта" в висок! Комбат так и сказал, – не снимешь этого снайпера, и если он у тебя еще одного офицера ухлопает, или даже одного бойца, пеняй на себя, пойдешь рядовым в соседний с тобой батальон.
В общем, надеяться не на кого, не последнего же своего Ваньку посылать! А его, этого летчика списанного, его и верно – Иваном Кондратьевичем зовут. Он кстати вызывался этого снайпера подбить – самолично, но Колька и вправду подумал, что лучше самому с винтовочкой в траншею, чем кубики в петлицах из-за кого-то там потерять.
Охоту на этого немца Колька устроил по всем правилам: назначил приманщиков, трех солдат посадил в разные места в траншеях, чтобы они на палках чучела высовывали – ватник солдатский, а сверху каска. В прицел особо и не разберешь, человек это или нет. Особенно за дымом, да когда все время мины с обеих сторон летят. И с ребятами из минометной роты договорился, что как только он этого гада засечет – чтоб огнем поддержали. Взял Колька бинокль цейсовский – трофейный, что еще в Омске на курсах у одного капитана за литр спирта выменял, винтовку "токаревскую" с прицелом, и полез на самый передок, в ту траншею, где теперь никого – ни наших – ни немцев, потому как она простреливается отовсюду. Только оттуда – с самого передка и можно было засечь выстрел снайпера.
Перед тем как лезть, намазал рожу сажей, как на курсах учили, да плащ-накидку тоже изрядно в саже с солидолом повалял. А на перекрытия бывшего сборочного цеха, на то, что осталось от этих перекрытий, послал штатного ротного снайпера – ефрейтора Аничкина. Сказал ему и показал, куда сам полезет, и наказал, следить за немцем, и если фрица засечет – то прикрывать огнем…
Вообще, тут говорили, что у немцев все снайперы не из солдат и фельдфебелей или унтеров, а из самых натуральных офицеров! Правда, что ли? Небось врут.
Лезть в переднюю траншею днем – не было никакой реальной возможности. Вся местность прекрасно просматривалась с немецкой стороны, и стоило нашим произвести какое – либо движение, как фриц сразу начинал бросать мины из маленьких тридцати семи миллиметровых минометов, что у них были в каждом взводе, а то и начинали бить из реактивных "ванюш", а это – не приведи Господи! Поэтому, чтобы днем оказаться в траншее, лезть туда надо было еще ночью, до рассвета.
Покурив, да сунув в карманы несколько кусков сахара, чтоб там на передке жрать не хотелось – полез… Полез, пополз, где перекатываясь, где на карачках, а где и на брюхе – по пластунски. Минут двадцать полз. Ничего немцы не заметили. Так только, для порядка пару раз из пулемета на дурака трассерами пальнули, и все.
Приполз Колька в траншею, плюхнулся на дно, и лежит – отдыхает.
Вдруг, шум спереди. Вроде как ползет кто, дышит так тяжело – тяжело. Колька пистолет из кармана достал и большим пальцем взвел курок. Патрон-то давно в стволе! Ждет, затаился. Вдруг. Перед самой траншеей перешептывание, да вроде по-русски…
Их там двое или трое ползет – не видать. Колька шепчет, – кто идет? А оттуда, – не дрейфь, паря, свои, языка тащим! И вваливаются в траншею четверо.
Лиц не видать – темень египетская! Когда отдышались, спрашивают, – ты кто? Мы когда к немцу утром ползли, тебя тут не было. А Колька и отвечает, я мол – снайпера выслеживаю, рассвета здесь жду. А они – трое разведчиков, кроме немца связанного – они оказываются из соседнего штрафного. "За орденами" на немецкий передок лазали. Им начальство обещало, кто языка притащит, тому амнистию…
Посидели разведчики три минуты, и полезли дальше. Сперва двое, которые немца за ремни тащили через бруствер перевалились, а третий – ихний командир, что все молчал, тот задержался… И когда те, с немцем на буксире вроде как отползли, вдруг достал из сапога финку, острейшую как золингеновская бритва – воровскую самоделку из разогнутого шведского подшипника, и полоснул Кольке по горлу.
– Одинцов! – это было последнее, что мелькнуло в Колькином угасающем сознании.
7.
Шар заглючило.
Олег хотел было как всегда – по привычке слетать с утра в Бразилию на облюбованный пустынный пляж – побегать голяком по ослепительно белому песку, помахать руками-ногами в бестолковой только самому ему ведомой утренней гимнастике, проткнуть с разбегу упругий изгиб прибойной волны, нырнув потом и насколько хватит дыхания, проплыть возле самого дна… Но шар не двинулся с места.
Стандартная клавиатура все так же лежала у Олега на коленях, а на экране огромного во всю стену кабинета, заменявшего в подводных и космических путешествиях иллюминатор, светилась снежная пустота.
"Снег", – как говорили специалисты-телевизионщики в случаях, когда на антенну не поступало сигнала.
– Что это? – содрогнувшись, подумал Олег, – неужели это уже конец?
Он знал, что рано или поздно, это обязательно произойдет.
Но чтобы так скоро!
Ведь ничего еще не успел.
Ведь мир еще не переустроен по его замыслу.
И он еще не сделал и четверти задуманного…
Наверное, и Петр Великий, мучительно умирая от воспаления простаты, так же возмущался несправедливой краткости отпущенного ему момента.
– Ничего не успел!
Олег попробовал еще раз мысленно приказать шару подняться над землей и лететь…
Ну не в Бразилию, так хотя бы в Москву – на Красную что-ли площадь…
Нет.
Ноль эмоций.
Пробежал пальчиками по клавиатуре.
Снег.
Снег на экране.
И в динамиках – тишина.
Но утешало хотябы то, пока, обстоятельство, что он ВСЕ ЕЩЕ В КАБИНЕТЕ СВОЕГО
ШАРА!!!
Он все еще в том самом кабинете, каким он сконструировал его еще в первые дни великого своего проникновения в СВЯТАЯ СВЯТЫХ.
Все так же сидел он пока в том самом кожаном капитанском кресле, еще в первые счастливые денечки подсмотренном в одном из каталогов самой дорогой офисной мебели.
Все так же окружали его, ставшие уже привычно не замечаемыми – некогда любимые вещи – бронзовые и фарфоровые статуэтки, картины, коллекции монет, пистолеты, шпаги, мечи, доспехи…
В первые дни…
В первые дни, когда он только обрел единение с шаром, он ненасытно хватал все это обилие раритетов.
Картины Моне и Сезанна. Мейсонский фарфор. Серебряные кофейные сервизы от Фаберже.
И оружие!
Ах, как он набросился на собирание оружия!
Мама в детстве неохотно пестики ему покупала.
Вот и дорвался.
И германские автоматы – эм-пэ 39-40, и шторм-геверы эм-пэ 44, и вальтеры пэ-38, и знаменитые "восьмерки" – парабеллум, и кольты всех сортов, и беретты, и глоки, и смиты с вессонами…
А мечи!
Тут у него были и любимые самурайские, и арабские – времен испано-португальской конкисты, и мечи Карла Великого, и Ричарда Львиное Сердце и Готфрида Лотарингского герцога Бульонского…
Все это мальчишеское богатство было теперь в беспорядке разбросано по ворсу персидских ковров и свалено в дальнем углу огромного кабинета. Наигрался.
А по-перву, каких восторгов ему стоила стрельба из вальтера! Или из эм-пэшки – по бутылкам, наспех расставленным на скалистом морском берегу.
Он и Анюту научил здесь стрелять.
Она двумя руками поднимала тяжелый вальтер на уровень прищуренных глаз, а он – обнимая ее сзади, придерживал и поправлял, когда она мазала в очередной раз…
А потом они бегали по пляжу.
Отхлебывая из горлышка – обжигающе горькое виски…
И хохотали. И толкали друг дружку, догоняя, и катались обнявшись по горячему песку.
И распугивали глупых чаек, когда очередная бутылка с пятого или шестнадцатого бестолково-пьяного выстрела наконец то разлеталась в мелкую стеклянную пыль…
И как они любовались на уходящее под воду солнце…
Солнце, ныряющее в океан. Под линию горизонта…
Еще раз ткнул пальцем в клавиатуру.
Ноль.
Не марш па.
Ноу риплай.
Бензин-капут!
Олег поднялся из кресла и подойдя к любимому кожаному дивану, рухнул мордой в подушки.
Что?
Что теперь?
Как говорил Гумилев?
Альт-контр-делит?
Может и правда?
Просто – заглючило?
И пройдет?
Он лежал лицом в подушку, но чувствовал, что в кабинете он не один…
– Кто здесь? – вскрикнул Олег, не поднимая головы.
– Свои, – ответил кто то до боли знакомым голосом.
В кресле возле экрана сидел он – Олег Снегирев.
– Ты кто?
– Альтер-эго в пальто, вот кто!
Олег тупо замолчал.
Предчувствуя финал, поднялся и принялся суетливо метаться.
Подошел к буфету.
– Может выпьем?
– Не стоит, – ответил Альтер-эго в пальто, – сам знаешь, глупо искать компенсацию в алкоголе…
Альтер взял паузу.
– Тем более, когда приходит время подведения итогов.
– А что, уже? – глупо улыбнувшись спросил Олег.
– А что, сам не чувствуешь, что уже край?
Олег налил себе пол-стакана виски и проглотил залпом.
– Чувствую. Чувствую, что все не так. Но только не пойму…
– Что не поймешь? – спросил Альтер, участливо изогнув шею.
– Не пойму, почему мне все это позволили?
– А-а-а-а! – протянул Альтер, – почему позволили? Да потому позволили, что ничего тебе и не позволяли!
– Как? Ничего не было, что ли?
– Ну, считай, что так!
Олег налил еще пол-стакана и вопросительно поглядел на Альтер-эго в пальто. Тот отрицательно помотал головой.
– И что? Все это было только у меня в голове?
– И более того, – кивнул Альтер, – и более того, длилось все это безобразие всего одну миллионную секунды…
– Ах, ну все-таки вы оценили, раз говорите, что безобразие…
– Оценили, оценили…
Олег сделал маленький глоток и устало прикрыв глаза откинулся на подушке.
– Зачем же? Зачем же тогда?
– А чтоб понял.
– Зачем.
– Излечи себя сам.
– Это про доктора?
– Именно…
– Как всеже хорошо с самим собой общаться, с полу-слова понимаешь!
– Поэтому то я к тебе и пришел, а не Лев Гумилев или Екатерина Великая…
Олег отхлебнул еще.
– Ну?
– Что – ну?
– И что теперь?
– А ничего!
– Пошел вон, что ли?
– Ну, вроде того!
– И куда?
– А откуда вышел!
Олег поднялся, подошел к буфету.
Взял в руки бутылку Чивас Ригал…
– Жаль будет потом безо всего этого обходиться – Да уж!
– А нельзя мундирчик оберфюрерский на память оставить?
Альтер раскатисто рассмеялся.
– Дитеныш ты еще несмышленый. А собрался мир переделывать!
– За это и выгоняете?
– Эх, дурачок!
Альтер пощелкал по клавиатуре и на экране появилось Рассудово.
Мост через Пахру.
Только не такой, как теперь – широкий под четыре полосы новой шоссейки, а тот – старый – узенький, что был в детстве…
Они вышли на откос.
Молча спустились к речке.
На свое любимое место, где поднимая камешки, находили под ними рыбешек-огольцов и ловили их руками, сажая потом в баночку… Где учились метко стрелять из первых своих рогаток… Где мечтали о женщинах, распаляя воображение фантастическими историями, где распевали непристойные детские куплеты, где эхом железобетонных устоев и гулких пролетов своих – мост подпевал ребятишкам. И ему – Олежке Снегиреву…
– Ну и когда?
– Что когда?
– Когда меня разжалуют? – спросил Олег.
– А уже… Клавиатура то уже не у тебя, – ответил Альтер.
– Понятно, – с угрюмой обреченностью кивнул Олег. – А все эти мои…
– Жертвы твоих опытов?
– Ну да…
– А их и не было!
– То есть – ничего не было?
– Ну неужели ты себе думаешь, что тебе кто-либо разрешил что то менять?
– Все было у меня в голове!
– Только там…
– Шиза!
– Да нет, – успокаивающим жестом руки смягчил Альтер, – не шиза, просто ты вышел на определенный высокий уровень…
– Уровень?
– Уровень. К которому святые или йоги шли тысячедневными молитвами и упражнениями, а ты – штурмом взял…
– Значит все-таки, чтото было?
– Ничего не было. В физическом смысле – ничего не было. Был только возмущенный виртуал.
– Как игрушка компьютерная?
– Именно!
Олег поднял плоский камешек и пустил его блинчиками по воде…
– А тогда, за что меня наказывать?
– А сам что не понимаешь?
– Понимаю, – кивнул Олег, вздохнув, – понимаю, потому как грех помыслом так же тяжел, как грех действием.
– Ну вот видишь, умница. Все понимаешь! А тем не менее – наделал делов! Сколько народа нагробил!
– Виртуально же!
– Грех помыслом!
Альтер тоже поднял камешек и бросил в заросли осоки – туда, где в тихой заводи квакала лягушка…
– А помнишь, как мы здесь лягушек из пневматички стреляли?
– Не здесь, а на карьере песчаном за шоссейкой!
– Ага, и потом еще мыша полевого поймали…
– Ну что? Стыдно вспомнить? Ну говори! Сожгли мыша в костре – заживо. Вот детская жестокость!
– А кота когда из обреза шлепнули, помнишь?
– Этого кота потом соседи – Коршуновы – обыскались! Не стыдно?
– Стыдно…
– Ну все… Пошли!
– Куда?
– Назад.
– Назад – куда?
– Туда, откуда ты начал…
– Ну. тогда, прощай, что ли?
– Бывай…
И шар выплюнул его.
Выплюнул туда, откуда взял.
Шар выплюнул Олега назад. Туда, откуда его когда то его взял. В проем балконной двери его однокомнатной квартирки. Выплюнул и растаял в вечернем октябрьском тумане.
8.
… Олег Снегирев бредет охувший.
Он все помнит.
Подходит к костру на пустыре.
Там силдит три бомжа.
Они оказывабтся тми же интеллигентами.
Они ркгают нынешний порядок так же, как тот.
Все им не нравится.
Вот бы Сталина сюда, Петра Первого.
Долгий разговор, потом его зарезали. За базар и за пальто. (Те же персонажи, очень узнаваемые) ….
Марина с Бастрюковым не ужились. Они стали часто ссориться, оба раздражались по мелочам, и наконец, он однажды собрал вещички и вернулся к своей первой жене.
Марина же особенно горевать не стала, и через пол-года уехала в Стокгольм, списавшись по интернету с нестарым еще вдовцом.
Президент Петров только что вернулся из поездки в Лондон где был на заседании глав Европейской "восьмерки". Там среди прочих велись переговоры о реструктурировании долгов бывшего СССР Лондонскому клубу. Газеты писали, что переговоры закончились для российской стороны не совсем успешно.
Курочкин наконец отремонтировал свою громадную квартиру на Таврической и когда справляли новоселье, Бастрюков был у него со своей первой – благоверной. Все напились, и потом поехали пьяные кататься на новом Бастрюковском "лэндкрузере", а когда на Выборгском их зацапало ГАИ, едва откупились, сунув гаишникам чуть ли пятьсот бакинских…
А про Олега чего-то ничего больше не слышали. Да во время новоселья за столом никто о нем и не вспоминал…
Справка:
Оскар Дирлевангер – оберфюрер СС – Умер во французской тюрьме 7 июля 1945 года.
Теодор Эйке – группенфюрер СС – погиб в боях под Харьковом 26 февраля 1943 года.
Пауль Хауссер – обергруппенфюрер СС – скончался 28 декабря 1972 года в возрасте 92 лет.
Михаэль Витман – гауптштурмфюрер СС – погиб под французским городом Кан 14 июля 1944 года.
Курт Майер – бригадефюрер СС – умер в 1981 году.
Генерал-майор МГБ Свечкопал – расстрелян в 1953 году (реабилитирован в 1993) Подполковник запаса НКВД – МГБ Чистяков – умер в 1989 году в санатории ветеранов в городе Сочи.
Капитан Коломиец – погиб под Сталинградом в январе 1943 года.
Старшина (запаса) Кандыба – проживает в городе Майкоп. На пенсии.
Капитан медицинской службы (запаса) Любовь Ракицкая – проживает в городе Москве.
На пенсии.
Борис Вайнштейн – бывший дизайнер рекламного агентства "Прайм" – ныне поживает в Нью-Йорке – занимается коммерцией.
Первый лейтенант Дэниэл Маккаферти служит летчиком-инструктором на авиабазе Эндрюс.
Органами милиции разыскивается гражданин Снегирев Олег Владимирович 1964 года рождения.
Ушел из дома предположительно 24 ноября 2000 года. На нем было зимнее пальто черного цвета, вязаная шапочка черного цвета, брюки черного цвета, черные полуботинки. Всех граждан, имеющих какую-либо информацию о месте нахождении гражданина Снегирева О.В. просят сообщить в дежурный отдел милиции.