Страница:
Попали они в самое пекло. Одних только горелых немецких танков, Колька утром сразу насчитал двенадцать штук.
– Справа от вас в трехстах метрах в литейном цеху стоит батальон Сто шестьдесят второй дивизии. Он тут уже два месяца. И от штатного состава имеет теперь меньше трети. Остальные либо здесь в земле – либо за Волгой в медсанбатах, – говорил пожилой усталого вида майор, тыча в совершенно не нужную и нелепую здесь карту.
Не нужную от того, что в столь небольшом пространстве, всю позицию можно было элементарно окинуть взглядом… Кабы не немецкие минометы и если бы не фашистские снайпера…
– А слева штрафники. Держите ухо востро! Но кстати, воюют они ничего. Кровью, сами понимаете, смыть желают.
Колька переглянулся с капитаном Мыльниковым и тот улыбнулся, проведя ребром ладони под подбородком, что означало: "сейчас этот дурень-майор кончит свою дребедень, и мы пойдем по сто пятьдесят".
Однако, идти принимать по сто-пятьдесят не довелось. Всем ротным комбат приказал немедленно отправиться в подразделения, занимать позиции, оборудовать опорные пункты, огневые точки, организовывать наблюдение и связь.
Когда Николай пришел… Вообще, понятие "придти" здесь имело свой специфический смысл – где прополз на брюхе метров сорок-пятьдесят, где пробежал бысто-быстро – авось не подстрелят, да мину не кинут, а где согнувшись в три погибели на карачках по траншейке или по подвалу…
Ну, так или иначе – пришел к себе… К себе… У себя – это значит в продуваемом отовсюду подвале с пробитым в нескольких местах перекрытием. Бомбами, наверное, потому как мина немецкая, даже из реактивного миномета такое перекрытие не пробьет. В общем "у себя", это на битом кирпиче и на битом бетоне среди скрученной арматуры и под открытым небом.
Взводные, которые придурошный и интеллигент в очках – жгли костерок в старой железной бочке, сидели грелись, а тот что летчик недоделанный – тот спал сидя, прислонившись к стене… Во, нервы! Даром, что "сокол" недобитый.
У них были гости.
– Товарищ лейтенант, – обратился к Кольке взводный который интеллигент в очках, – к нам соседи пришли, знакомиться, вместе воевать будем, они как бы опытом поделиться хотят – больше месяца здесь стоят.
Колька посмотрел на гостей и обомлел.
Одинцов! Капитан Одинцов. В солдатском ватнике, с немецким автоматом, с парой немецких гранат, заткнутых за ремень…
– Капитан Одинцов? – вырвалось у Кольки.
– Вы ошиблись, товарищ лейтенант, рядовой Одинцов, – спокойно ответил гость, – я к вашим взводным пришел опасные места показать, где мины, где фриц пулеметом пристрелял, откуда снайпер у них бьет…
– Да, товарищ лейтенант, ребята соседи наши, они тут все уже знают, – начал было второй взводный, который придурошный, но Колька его оборвал.
– Хорош базарить, Одинцов, вы идите к себе в роту, а у нас своя задача.
– Зря вы так, товарищ лейтенант, – сказал очкастый, когда Одинцов со своим товарищем уползли в какой то только им ведомый пролом в стене.
– А вы что, его знали раньше, – спросил придурошный.
– Знал,- процедил сквозь зубы Жаробин и вынув из – за пазухи бинокль, принялся нервно изнанкой подола протирать трофейные цейсовские стекла.
У-у-у-у – БУМ, у-у-у-у – БУМ, полетели с немецкой стороны мины и начали ложиться где-то совсем рядом с проломом в потолке.
– А-ну, гаси костер, – прикрикнул на своих Николай,- фрицы по дыму миномет целят!
И вообще, к людям – к людям в траншеи давай…
– Вот еще не хватало! Одинцов…
Жаробин достал из кармана ватных штанов "кольт", передернул затворную раму, послав патрон в ствол, и не ставя пистолет на предохранитель, придерживая курок большим пальцем, потихоньку спустил его нажав на спуск…
– Вот еще не хватало, Одинцов! Как все же тесен мир, – Жаробин сунул пистолет обратно в карман и на карачках по битому кирпичу и бетону через пролом в стене пополз в траншею. -
2.
Как инвалид СС, Маринка имела кое-какой доступ к закрытой информации. На второй день возвращения домой, она надела форменный китель и отправилась в местное отделение ветеранов.
– Хайль, выкинув вперед правую руку, тявкнула она, входя в приемную.
Девица в сером кителе с ромбической нашивкой СД на рукаве, тоже махнула в ответ рукой, однако даже не привстала и не оторвала от экрана монитора своих жутко подведенных фиолетовой тушью глазок.
– Я хочу получить информацию об одном человеке, сказала Марина.
– Что за человек, спросила девица за компьютером.
– Фамилия – Бастрюков. Игорь Владимирович. Родился в Ленинграде, год рождения тысяча девятьсот шестьдесят второй.
– Ща посмотрим… – она ловкой дробью застучала по клавиатуре, и потом наконец подняла свои реснички, оглядев Маринку с ног до головы.
– Камрад, знаешь, сидит твой Бастрюков…
– Я знаю, камрад, – ответила Маринка, – я хочу узнать где.
Девица постучала по клавиатуре и принтер на тумбочке заверещал, забегал своей чернильницей по листу бумаги.
– Вот, получи, камрад, – девица вынула из принтера лист и протянула его Марине.
Челябинская область. Дивенский район. Поселок Кулым. Учреждение 41-246 – Ну что ж, поеду в Кулым, – сама себе сказала Марина.
– Заходи, камрад, если что, крикнула ей в спину девица.
– Зайду, зигхайль. …
"Нигде еще более, как в шумной компании я с особенной силой ощущаю свое одиночество. Да, да, да! И меня в равной степени удивляет и раздражает та способность иных моих приятелей буквально растворяться в атмосфере дружеской вечеринки или торжественного банкета, растворяться, как растворяется кусок сахара в кипятке… Я им и завидую, за эту их способность расслабленно кайфовать в хмельном бурлении ничтожно-бестолкового разговора, и одновременно презираю их за мелочную, не достойную, неравную подмену червонного золота того общения умов, что рождают сокровенное – на медяки пустой трепотни. Я не умею рассказывать анекдоты. Я не умею натурально ржать над глупыми сальностями. Я не умею говорить девушкам веселые банальности. И меня бесит, когда в компании появляется этакий черноокий живчик, что своими пошлыми намеками вызывает у женщин похотливый почти истерический смех. Поэтому мне страшно одиноко в больших компаниях. Поэтому я по возможности избегаю выходов в свет, где у меня нет тех преимуществ, что дает тихая камерная обстановка, располагающая к медленно нарастающему крещендо душевных соприкосновений… Но жизнь заставляет, или как, там – ноблес оближ?" – думал Олег, крутясь перед зеркалом и щелчками пальцев сбивая воображаемые пылинки с погон роскошного генеральского мундира…
"Два парада. Сегодня два парада. Я назначил на сегодня два парада…" Сперва, Олег думал ограничиться одним: Красная площадь, бой курантов. Маршал Жуков на белом коне выезжает из Спасской башни… И он – Олег Снегирев в генеральском мундире, салютуя шашкой, приветствует Георгия Константиновича, отдает ему рапорт:
– Товарищ Маршал Советского Союза, войска Московского гарнизона по случаю Парада Победы построены…
Потом они гарцуют вдоль бесконечных рядов боевой техники расставленной по Манежной площади, вдоль рядов "катюш" на шасси "студебеккеров", что еще вчера с воем выплевывали свою реактивную смерть под стенами Будапешта, вдоль рядов "тридцатьчетверок", что еще вчера мололи гусеницами битый кирпич Кенигсберга… Вдоль построенных коробочками – шестнадцать на шестнадцать – батальонов гвардейцев – Таманцев и Кантемировцев… Вдоль темно-зеленых с продольной белой по броне полосой "пятьдесятчетверок" Белорусского округа, что еще вчера входили в мятежную Прагу… Вдоль едва отмытых от красной Афганской пыли бэ-эм-дэшек псковских десантников, что еще вчера рвались в удерживаемый духами Кандагар…Вдоль рядов и шеренг ракетчиков из РВСН, что еще вчера наводили страх на всю обложившуюся першингами Европу…
Вдоль батальонов десантуры генерала Трошева, что еще вчера в третий раз брали непокорный нам Грозный…
– Здравствуйте, товарищи танкисты!
– Зра-жела-тава-марш-совет-союз!
– Поздравляю вас с праздником Победы!
И только вслед уже умчавшимся к другой коробочке всадникам несется над площадью – Ур-рррра-а-а, ур-ррра-а-а, ур-ррра-а-а!
– Здравствуйте, товарищи гвардейцы-десантники!
– Здравствуйте, товарищи летчики-штурмовики!
– Здравствуйте, товарищи моряки-подводники!
– Ур-рррра-а-а, ур-ррра-а-а, ур-ррра-а-а!
Мимо коробок Ея Величества Конногвардейцев, в золотых кирасах, с обнаженными палашами над фыркающими мордами высоченных лошадей…
– Ур-рррра-а-а, ур-ррра-а-а, ур-ррра-а-а!
Мимо коробок Лейб-гвардии Ахтырских гусар,
– Ур-рррра-а-а, ур-ррра-а-а, ур-ррра-а-а! мимо Измайловцев и Преображенцев,
– Ур-рррра-а-а, ур-ррра-а-а, ур-ррра-а-а! мимо Семеновцев и Павлоградцев… еще вчера входивших в Париж 1815 года…
– Ур-рррра-а-а, ур-ррра-а-а, ур-ррра-а-а!
И потом галопом к Мавзолею. А на нем – Иосиф Виссарионович в погонах генералиссимуса и со скромной звездочкой Героя, и государь Петр Алексеевич, и царь Иван 1V…
И гвардейцы, печатающие свой неповторимо гордый хромовый шаг по освященной великими временами брусчатке, разом поворачиваются у подножия и бросают в кучу знамена натовских частей и соединений… Восьмая бригада морских пехотинцев шестого флота США, Вторая Ее Величества королевская шотландская воздушнодесантная, Двадцать шестая голландская мотострелковая, четвертый отдельный чешский инженерный…
Потом, Олег хотел устроить четыре одновременных парада…
Один в Риме. Чтобы техника и войска шли мимо стен вечного Колизея. Другой – в Константинополе.
И непременно в Париже. Что б как в сорок третьем, когда по Шонс Элисе проехались самоходки дивизии Лейбштандарт. От самой Этуаль до пляс де ля Конкорд…
Самоходки и панцеркампфвагены с ключиками на броне, обрамленными в контур средневекового рыцарского щита. С ключиками от Европы.
Потом решил ограничиться двумя. В Москве и в Вашингтоне. Колебался – не отдать ли немцам праздник на стадионе в Нюрнберге, но остановился на лужайке перед Белым домом. Пусть ее-зеленую раскатают гусеницами. Да потопчут коротким сапогом…
У немцев есть за что американцам счет предъявить! Какая разница тремстам пятидесяти тысячам насмерть разбомбленным мирным Дрезденцам – атомной ли бомбой их убили, как триста тысяч японцев в Хиросиме или убили ковром из тонных фугасов вперемежку с фосфорными зажигалками?
Немцам есть за что американцам счет предъявить… Это Эйзенхауэр с Черчиллем решили раскатать именно мирное население городов Рура – потому как танковые и авиационные заводы, спрятанные под землю – бомбами взять не удавалось. И тогда было решено радикально лишить германскую промышленность рабочей силы. И тогда тысячи летающих крепостей Б-17 эскадрами по пятьсот машин – стали методично, час за часом раскатывать в кирпичную пыль немецкие города…
Олег не без удовольствия примерял мундиры. Серый фельдграу с черным бархатным воротом и двумя серебряными оберфюрерскими листьями дуба в петлицах… И русский – цвета морской волны – с глухим воротником по образцу сорок пятого года – с золотыми погонами генерал-полковника. С диагоналевыми синими галифе, заправленными в высокие космической черноты хромачи.
Предстояло командовать обоими парадами.
А потом – обязательные банкеты с первыми лицами государств.
Поэтому снова не без сожаления вылез из русского мундира и принялся в который уже раз – мерить эсэсовский. Кряхтел, пытаясь самостоятельно снять сапоги.
– Вот, тоже, мучение!
Испуганные адьютанты прыгали вокруг, – - Перметте муа, экселенс?
– Разрешите, товарищ генерал?
Олег покряхтел еще и сдался на милость своего немецкого адъютанта Оскара Гюнше.
На левом рукаве над прямокрылым эсэсовским орлом – русский триколор. Оранжево-бело-черный.
Ниже орла – по обшлагу ленточка с именем дивизии готическим письмом: Петр Великий.
Олег улыбнулся,
– Немцам есть, что предъявить Америке…
А вечером, а вечером, был банкет. Обед в Большом Кремлевском дворце.
Десять комиссий составляли списки приглашенных. И Олег лично просматривал эти списки, грозя с виновного чиновника три шкуры спустить и в Африку пустить, если кто – то из достойнейших был бы вдруг, не дай Бог, пропущен. Это было торжество русского духа. Это был банкет по случаю Дня Победы.
Олег распорядился, чтобы был океан света.
Стол, за которым сидели вожди нации, стоял на небольшом возвышении, и три бесконечно длинных стола, за которыми разместились гости, стояли к этому возвышению перпендикулярно, так, чтобы каждый из приглашенных, мог видеть любимые лица… Товарища Сталина, товарища Жукова, и его – Олега Снегирева.
В зале стало необычайно тихо.
Три тысячи гостей, собравшихся в огромном залитом хрустальным светом зале – заворожено глядели в центр правительственного стола.
– Я поднимаю этот тост за русский народ, – с легким грузинским акцентом сказал человек с усами.
И через несколько мгновений высоченные – в четыре этажа – своды большого зала Кремлевского дворца огласились многотысячным УРА… Бились о драгоценный паркет стодолларовые хрустальные бокалы.
Нация ликовала.
И генерал-майор Денис Давыдов в парадной венгерке и ментике на левом плече – сидящий рядом с профессором Дмитрием Ивановичем Менделеевым – кивал лакею, мол, наливай, голубчик, наливай, а Дмитрий Иванович уговаривал своего соседа по левую сторону – редактора Отечественных записок – Михал Евграфовича не увлекаться шампанским, а отдать предпочтение сорокоградусной.
А в трех шагах напротив, Александр Исаевич в который уже раз рассказывал Александру Сергеевичу анекдот из лагерной жизни, как в вечной мерзлоте нашли они кистеперую рыбу, ровесницу динозавров, и не дождавшись ученых ихтиологов с голодухи – рыбу эту сварили и сожрали. Пушкин смеялся, а сидевший рядом академик Королев, кивал и поддакивал Солженицыну…Мол, было дело…
Олег попросил своего русского адъютанта представить его дамам. Он наговорил комплиментов Анастасии Волочковой.
Он что-то весьма смелое сказал на ушко Анне Курниковой.
Он попросил Алину Кабаеву – пообещать ему первый вальс.
– А как вы думаете, могли бы русские претендовать на роль нации господ? – переспросил Олег великого князя Николая Константиновича, когда долговязый боевой генерал – герой Первой Мировой, спросил его, – почему для оккупации Западных земель выбраны теперь именно немцы.
– В массе своей – вряд ли, – ответил Николай Константинович, – Русский мужик не злоблив, как немецкий, и к жизни вне своей деревни не склонен. Я наблюдал русского солдата во время Брусиловского прорыва. Русский мужик не подходит на роль оккупанта.
– Потому что в первую очередь – русский мужик уступает европейцу в элементарной культуре, – подхватил разговор генерал Давыдов, – я тоже хорошо помню Париж пятнадцатого года. И нам – офицерам, было стыдно перед французами, перед побежденными французами, что русский солдат – победитель – все еще остается рабом, которого можно продать на базаре, как лошадь или корову…
– Европа всегда боялась либо немца, либо русского. Возьмите тех же поляков или ост-зейские племена…
– Прибалтов?
– Да, прибалтов… У них всегда было только два варианта – быть под немцем, или под Россией.
– Верно, именно поэтому для наведения порядка в западных землях, мы и выбрали теперь германские дивизии Второй мировой войны.
– А внутри страны?
– Внутри… – Олег задумался, – Внутри немец явно нам не сгодился бы, а свои современники настолько деградировали, я имею ввиду армию и милицию, что их было легче целиком поменять, чем реформировать. Причем, радикально, как поменяли полицию на милицию в восемнадцатом году…
Олег коротко поклонился обоим генералам и, звеня шпорами, быстро направился в зал.
Раздались звуки любимого Олегом Штраусовского вальса – "Жизнь артиста". Он отыскал глазами Алину Кабаеву. С достоинством и почтением поклонился ей. И Алина с таинственной улыбкой на губах присела в глубоком реверансе.
И Штраус понес их… Понес и закружил. Закружил и завертел… И, обнимая самую гибкую во всем мире талию, Олег говорил себе:
– Я победил… Я победил… Я победил…
3.
– Вы знакомы, вот, Василий Васильевич, permettez moi de vous presantes, Олег Снегирев, возмутитель миров и пространств, так сказать, любопытный весьма человек, – Лев Николаевич сделал приглашающий жест и застыл в почтительном полупоклоне.
– А-а-а, как же как же, слыхал, vrait enchantement, – Розанов протянул Снегиреву руку и коротко пожав, тут же выдернул и спрятал ее за спиной.
– Может присядем, господа, – Олег сделал шаг в сторону, пропуская гостей в большую оранжерею.
– Василий Васильевич, тут герр Снегирев меня прошлый раз изволили принимать в чудеснейшем, pardonez moi, виртуальном саду, вернее в парке, с превосходным среднерусским ландшафтом, вам бы определенно понравилось.
– А почему, милейший Лев Николаевич, вы записали нашего уважаемого хозяина в немцы? – Розанов недоуменно приподнял брови.
– А потому, Василий Васильевич, что сам герр Снегирев в некотором роде отрекся от своего полученного крещением православного имени и добровольно записался в пруссаки, присвоив себе их имя, вроде Ольгиса Фогеля.
– Это действительно соответствует? – Розанов с нескрываемым любопытством взглянул на Снегирева.
– Да, господа… – Олег густо покраснел, – это, понимаете…
– Понимаем, – Гумилев перебил заикающегося Снегирева, – мы понимаем, что это вроде компенсации за недополученных в детстве оловянных солдатиков, за недоигранных во дворе казаков-разбойников.
– Вы, любезный Лев Николаевич, опять все на Фройда валите, – заметил Розанов, усаживаясь в садовое кресло из плетеной соломы, – вечно вы, друг мой, увлекаетесь, то Ницше, то Марксом, то Фройдом, прости Господи…
– Марксом не увлекался никогда, если позволите.
– Да ладно вам. Вы же понимаете, я это так…
Гумилев тоже уселся в кресло, и достав из внутреннего кармана серебряный портсигар, закурил тонкую коричневую сигаретку.
– Не желают ли господа коньяку, водки, закусок, чаю? – спросил Олег, продолжая стоять.
– Давайте чаю, – сказал Розанов.
– А я водочки, – нараспев попросил Гумилев, – и икры свежей паюсной, будьте так добры, распорядитесь милейший Олег Владимирович.
Гости приумолкли на минуту, разглядывая пологие склоны поймы реки Пахры, желтеющие осенние березки, желто-красный осинник и кусты бузины, отяжелевшие от ярко-красных гроздей мелкой ягоды, годящейся разве что только для стрельбы из трубочника во время детских игр в войну.
– А знаете что, господа, – Розанов прервал молчанье, когда стюард ловко сервировал чайный садовый столик и удалился в свое неведомое завиртуальное пространство, – знаете, чего не хватает?
– Где? – переспросил Гумилев.
– В этой природе, в этом бесконечно прекрасном парке, господа!
– Чего же, Василий Васильевич?
– Людей! Детей, коровок с пастухом, девушки с лукошком, чтобы по осиннику грибочки собирала… Это как у Поленова есть варианты Московского дворика с курами и без кур… Так вот без кур, картина, извините, проигрывает.
– Вы правы, как всегда, что касается вопросов внешне – эстетических, – сказал Гумилев, мирно закусывая икоркой.
– А-а-а, вы опять…
Между профессорами повисла какая то напряженная только им двоим понятная пауза.
– Так что же наш Олег Владимирович замолчал. Не развлекает нас – стариков?
– Я господа, давно хотел вас спросить… Олег замялся.
– Да что вы, как красна девица, ей богу, – заворчал Гумилев, – как со всем миром воевать, так он герой, а с русскими профессорами, поговорить, так заикается, как студент на экзамене, тот, что шпаргалки в кармане перепутал.
– Я снова насчет пассионарности.
– И что же, – ну! – как бы подталкивая Олега, почти прикрикнул в нетерпении Гумилев.
– Куда она ушла из двухсот миллионного населения? Ведь всегда есть носители пассионарности! А тут – тотальное нежелание…
– Вы прям как истый немец, все тотальное, да тотальное у вас! – передразнил Олега Гумилев.
– Не придирайтесь, Лев Николаевич, – сдерживая товарища, вмешался Василий Васильевич, – ну продолжайте, про пассионарность, только без немецких слов, не то у нашего уважаемого профессора Гумилева на них отрицательная реакция.
– Я хочу спросить, господа, правильно ли я понимаю, что в отдельные периоды истории, носителями пассионарности могут быть разные социальные группы?
– Ну это вы батенька хотите что бы мы – два профессора, положительно подтвердили ваше сакральное знание, что дважды два – четыре?
– Вы сегодня просто раздражены, Лев Николаевич, пусть молодой человек выскажется,
– Розанов примиряюще остановил напор иронии своего коллеги, – говорите, Олег Владимирович, мы вас боле не станем перебивать, mes parole!
– Так вот, мне кажется, что в девяностые годах двадцатого века в России пассионарность сосредоточилась в массе русского криминалитета… Это как бы явилось следствием проигранной "холодной" войны, когда масса солдат, кои всегда по определению являются пассионариями – не пали на полях сражений, но при поражении страны, остались живы… И тут возник парадокс – если до этого уникального пока еще в истории события -завершения первой в истории "холодной" войны – пассионарии погибали на полях битв, и следственно, побежденные страны не знали проблем криминального коллапса, то тут – впервые, последствия поражения пришлось пережить всем живым и здоровым воинам, которых страна готовила к победе, но не дала им ее.
– И?
– И?
– И воины эти почти все – набросились на свою Родину, обратившись из верных ее солдат в разбойников и грабителей.
– В этом что то есть, – сказал Василий Васильевич, – лениво сползая в кресле и вытягивая скрещенные в лодыжках ноги.
– Это опять что-то из области дважды два, – не унимался Гумилев.
– Да я и не претендую, – слегка обиженно ответил Олег.
– Знаете, что, уважаемый… – подал голос из своего кресла Василий Васильевич. В раздумьи почесывая за ухом и морща лицо в какой то лениво-кошачьей гримасе, свидетельствующей о полной расслабленности и не скованности чувств, он медленно продолжал, – знаете что! Русский народ не выдержал искушения элементарным воровством. И это произошло в весьма неблагоприятный момент при совпадении самых неблагоприятных факторов. Сперва народ выдерживали, словно сусло или дрожжи – в условиях жестко – спартанских, в условиях более чем аскетических, а потом, когда он – народ, и это в середине двадцатого – то века, когда рядом – в соседних странах люди наслаждались всеми мыслимыми и немыслимыми благами, и вот именно тогда пришло искушение. И народ не выдержал его. Вино, золото, виллы, автомобили, женщины, роскошная жизнь, все это стало приоритетом, оттеснив примат социальной справедливости.
– Василий Васильевич, в тэ-о-о-рии, это все правильно, но мне в отличие от вас, пришлось физически пожить при их этом социализме, – перебил Розанова Гумилев, – и я был свидетелем того, как сами носители идеи примата социальной справедливости, как сами жрецы социализма – секретари ихней партии, потихоньку развращались и предавались греху вожделения не коммунизма для всех в неопределенном будущем, а изобилия для себя в реальном настоящем…
– Так вот и я, – уже нетерпеливо прервал мэтра Олег, – вот и я решил, что можно соединить изобилие с социальной справедливостью.
– Нет, батенька, вами двигали мотивы мести. Вам хотелось навести порядок не а-ля Сен Симон с Карлом Марксом, а а-ля Олег Снегирев с Иосифом Сталиным, причем не из вашей идейности, а из ваших, пардон, ревности и зависти, – не так разве? – почти выпалил Гумилев.
Олег вспыхнул лицом, от хлынувшей в голову крови, но не нашелся что ответить.
– Да, да, батенька, неужели вы не знали. Что за каждым вашим шагом внимательно следят? Ну что молчите? С одной стороны вам удалось преодолеть самые несокрушимые и непреодолимые барьеры, что свидетельствует в пользу вашего неоспоримого ума, а с другой стороны проявили какую то совсем детскую невинность мышления… Вроде как -брошу недоеденную котлетку за шкаф – мама не заметит.
– Все он знал, Лев Николаевич, просто для него, как и для любого русского – знание и вера категории суть разные, что нас от немцев и отличает. Вот кстати и странно, что он в пруссаки вдруг решил записаться…
Сами того не замечая, Розанов с Гумилевым вдруг принялись обсуждать его – Олега Снегирева в третьем лице, как будто уже списанного за борт, снятого с довольствия и вычеркнутого из списков.
– А почему же мне тогда было по-по-зволено? – с каким то отчаянием спросил Олег.
– А потому что макромир с микромиром – суть одно, и время так же относительно, как и физически наблюдаемое событие…
– То есть ничего не было?
– Ну как же не было! Было, но можно сделать и так, что то что было – как бы и не было уже, – сказал Гумилев.
– Справа от вас в трехстах метрах в литейном цеху стоит батальон Сто шестьдесят второй дивизии. Он тут уже два месяца. И от штатного состава имеет теперь меньше трети. Остальные либо здесь в земле – либо за Волгой в медсанбатах, – говорил пожилой усталого вида майор, тыча в совершенно не нужную и нелепую здесь карту.
Не нужную от того, что в столь небольшом пространстве, всю позицию можно было элементарно окинуть взглядом… Кабы не немецкие минометы и если бы не фашистские снайпера…
– А слева штрафники. Держите ухо востро! Но кстати, воюют они ничего. Кровью, сами понимаете, смыть желают.
Колька переглянулся с капитаном Мыльниковым и тот улыбнулся, проведя ребром ладони под подбородком, что означало: "сейчас этот дурень-майор кончит свою дребедень, и мы пойдем по сто пятьдесят".
Однако, идти принимать по сто-пятьдесят не довелось. Всем ротным комбат приказал немедленно отправиться в подразделения, занимать позиции, оборудовать опорные пункты, огневые точки, организовывать наблюдение и связь.
Когда Николай пришел… Вообще, понятие "придти" здесь имело свой специфический смысл – где прополз на брюхе метров сорок-пятьдесят, где пробежал бысто-быстро – авось не подстрелят, да мину не кинут, а где согнувшись в три погибели на карачках по траншейке или по подвалу…
Ну, так или иначе – пришел к себе… К себе… У себя – это значит в продуваемом отовсюду подвале с пробитым в нескольких местах перекрытием. Бомбами, наверное, потому как мина немецкая, даже из реактивного миномета такое перекрытие не пробьет. В общем "у себя", это на битом кирпиче и на битом бетоне среди скрученной арматуры и под открытым небом.
Взводные, которые придурошный и интеллигент в очках – жгли костерок в старой железной бочке, сидели грелись, а тот что летчик недоделанный – тот спал сидя, прислонившись к стене… Во, нервы! Даром, что "сокол" недобитый.
У них были гости.
– Товарищ лейтенант, – обратился к Кольке взводный который интеллигент в очках, – к нам соседи пришли, знакомиться, вместе воевать будем, они как бы опытом поделиться хотят – больше месяца здесь стоят.
Колька посмотрел на гостей и обомлел.
Одинцов! Капитан Одинцов. В солдатском ватнике, с немецким автоматом, с парой немецких гранат, заткнутых за ремень…
– Капитан Одинцов? – вырвалось у Кольки.
– Вы ошиблись, товарищ лейтенант, рядовой Одинцов, – спокойно ответил гость, – я к вашим взводным пришел опасные места показать, где мины, где фриц пулеметом пристрелял, откуда снайпер у них бьет…
– Да, товарищ лейтенант, ребята соседи наши, они тут все уже знают, – начал было второй взводный, который придурошный, но Колька его оборвал.
– Хорош базарить, Одинцов, вы идите к себе в роту, а у нас своя задача.
– Зря вы так, товарищ лейтенант, – сказал очкастый, когда Одинцов со своим товарищем уползли в какой то только им ведомый пролом в стене.
– А вы что, его знали раньше, – спросил придурошный.
– Знал,- процедил сквозь зубы Жаробин и вынув из – за пазухи бинокль, принялся нервно изнанкой подола протирать трофейные цейсовские стекла.
У-у-у-у – БУМ, у-у-у-у – БУМ, полетели с немецкой стороны мины и начали ложиться где-то совсем рядом с проломом в потолке.
– А-ну, гаси костер, – прикрикнул на своих Николай,- фрицы по дыму миномет целят!
И вообще, к людям – к людям в траншеи давай…
– Вот еще не хватало! Одинцов…
Жаробин достал из кармана ватных штанов "кольт", передернул затворную раму, послав патрон в ствол, и не ставя пистолет на предохранитель, придерживая курок большим пальцем, потихоньку спустил его нажав на спуск…
– Вот еще не хватало, Одинцов! Как все же тесен мир, – Жаробин сунул пистолет обратно в карман и на карачках по битому кирпичу и бетону через пролом в стене пополз в траншею. -
2.
Как инвалид СС, Маринка имела кое-какой доступ к закрытой информации. На второй день возвращения домой, она надела форменный китель и отправилась в местное отделение ветеранов.
– Хайль, выкинув вперед правую руку, тявкнула она, входя в приемную.
Девица в сером кителе с ромбической нашивкой СД на рукаве, тоже махнула в ответ рукой, однако даже не привстала и не оторвала от экрана монитора своих жутко подведенных фиолетовой тушью глазок.
– Я хочу получить информацию об одном человеке, сказала Марина.
– Что за человек, спросила девица за компьютером.
– Фамилия – Бастрюков. Игорь Владимирович. Родился в Ленинграде, год рождения тысяча девятьсот шестьдесят второй.
– Ща посмотрим… – она ловкой дробью застучала по клавиатуре, и потом наконец подняла свои реснички, оглядев Маринку с ног до головы.
– Камрад, знаешь, сидит твой Бастрюков…
– Я знаю, камрад, – ответила Маринка, – я хочу узнать где.
Девица постучала по клавиатуре и принтер на тумбочке заверещал, забегал своей чернильницей по листу бумаги.
– Вот, получи, камрад, – девица вынула из принтера лист и протянула его Марине.
Челябинская область. Дивенский район. Поселок Кулым. Учреждение 41-246 – Ну что ж, поеду в Кулым, – сама себе сказала Марина.
– Заходи, камрад, если что, крикнула ей в спину девица.
– Зайду, зигхайль. …
"Нигде еще более, как в шумной компании я с особенной силой ощущаю свое одиночество. Да, да, да! И меня в равной степени удивляет и раздражает та способность иных моих приятелей буквально растворяться в атмосфере дружеской вечеринки или торжественного банкета, растворяться, как растворяется кусок сахара в кипятке… Я им и завидую, за эту их способность расслабленно кайфовать в хмельном бурлении ничтожно-бестолкового разговора, и одновременно презираю их за мелочную, не достойную, неравную подмену червонного золота того общения умов, что рождают сокровенное – на медяки пустой трепотни. Я не умею рассказывать анекдоты. Я не умею натурально ржать над глупыми сальностями. Я не умею говорить девушкам веселые банальности. И меня бесит, когда в компании появляется этакий черноокий живчик, что своими пошлыми намеками вызывает у женщин похотливый почти истерический смех. Поэтому мне страшно одиноко в больших компаниях. Поэтому я по возможности избегаю выходов в свет, где у меня нет тех преимуществ, что дает тихая камерная обстановка, располагающая к медленно нарастающему крещендо душевных соприкосновений… Но жизнь заставляет, или как, там – ноблес оближ?" – думал Олег, крутясь перед зеркалом и щелчками пальцев сбивая воображаемые пылинки с погон роскошного генеральского мундира…
"Два парада. Сегодня два парада. Я назначил на сегодня два парада…" Сперва, Олег думал ограничиться одним: Красная площадь, бой курантов. Маршал Жуков на белом коне выезжает из Спасской башни… И он – Олег Снегирев в генеральском мундире, салютуя шашкой, приветствует Георгия Константиновича, отдает ему рапорт:
– Товарищ Маршал Советского Союза, войска Московского гарнизона по случаю Парада Победы построены…
Потом они гарцуют вдоль бесконечных рядов боевой техники расставленной по Манежной площади, вдоль рядов "катюш" на шасси "студебеккеров", что еще вчера с воем выплевывали свою реактивную смерть под стенами Будапешта, вдоль рядов "тридцатьчетверок", что еще вчера мололи гусеницами битый кирпич Кенигсберга… Вдоль построенных коробочками – шестнадцать на шестнадцать – батальонов гвардейцев – Таманцев и Кантемировцев… Вдоль темно-зеленых с продольной белой по броне полосой "пятьдесятчетверок" Белорусского округа, что еще вчера входили в мятежную Прагу… Вдоль едва отмытых от красной Афганской пыли бэ-эм-дэшек псковских десантников, что еще вчера рвались в удерживаемый духами Кандагар…Вдоль рядов и шеренг ракетчиков из РВСН, что еще вчера наводили страх на всю обложившуюся першингами Европу…
Вдоль батальонов десантуры генерала Трошева, что еще вчера в третий раз брали непокорный нам Грозный…
– Здравствуйте, товарищи танкисты!
– Зра-жела-тава-марш-совет-союз!
– Поздравляю вас с праздником Победы!
И только вслед уже умчавшимся к другой коробочке всадникам несется над площадью – Ур-рррра-а-а, ур-ррра-а-а, ур-ррра-а-а!
– Здравствуйте, товарищи гвардейцы-десантники!
– Здравствуйте, товарищи летчики-штурмовики!
– Здравствуйте, товарищи моряки-подводники!
– Ур-рррра-а-а, ур-ррра-а-а, ур-ррра-а-а!
Мимо коробок Ея Величества Конногвардейцев, в золотых кирасах, с обнаженными палашами над фыркающими мордами высоченных лошадей…
– Ур-рррра-а-а, ур-ррра-а-а, ур-ррра-а-а!
Мимо коробок Лейб-гвардии Ахтырских гусар,
– Ур-рррра-а-а, ур-ррра-а-а, ур-ррра-а-а! мимо Измайловцев и Преображенцев,
– Ур-рррра-а-а, ур-ррра-а-а, ур-ррра-а-а! мимо Семеновцев и Павлоградцев… еще вчера входивших в Париж 1815 года…
– Ур-рррра-а-а, ур-ррра-а-а, ур-ррра-а-а!
И потом галопом к Мавзолею. А на нем – Иосиф Виссарионович в погонах генералиссимуса и со скромной звездочкой Героя, и государь Петр Алексеевич, и царь Иван 1V…
И гвардейцы, печатающие свой неповторимо гордый хромовый шаг по освященной великими временами брусчатке, разом поворачиваются у подножия и бросают в кучу знамена натовских частей и соединений… Восьмая бригада морских пехотинцев шестого флота США, Вторая Ее Величества королевская шотландская воздушнодесантная, Двадцать шестая голландская мотострелковая, четвертый отдельный чешский инженерный…
Потом, Олег хотел устроить четыре одновременных парада…
Один в Риме. Чтобы техника и войска шли мимо стен вечного Колизея. Другой – в Константинополе.
И непременно в Париже. Что б как в сорок третьем, когда по Шонс Элисе проехались самоходки дивизии Лейбштандарт. От самой Этуаль до пляс де ля Конкорд…
Самоходки и панцеркампфвагены с ключиками на броне, обрамленными в контур средневекового рыцарского щита. С ключиками от Европы.
Потом решил ограничиться двумя. В Москве и в Вашингтоне. Колебался – не отдать ли немцам праздник на стадионе в Нюрнберге, но остановился на лужайке перед Белым домом. Пусть ее-зеленую раскатают гусеницами. Да потопчут коротким сапогом…
У немцев есть за что американцам счет предъявить! Какая разница тремстам пятидесяти тысячам насмерть разбомбленным мирным Дрезденцам – атомной ли бомбой их убили, как триста тысяч японцев в Хиросиме или убили ковром из тонных фугасов вперемежку с фосфорными зажигалками?
Немцам есть за что американцам счет предъявить… Это Эйзенхауэр с Черчиллем решили раскатать именно мирное население городов Рура – потому как танковые и авиационные заводы, спрятанные под землю – бомбами взять не удавалось. И тогда было решено радикально лишить германскую промышленность рабочей силы. И тогда тысячи летающих крепостей Б-17 эскадрами по пятьсот машин – стали методично, час за часом раскатывать в кирпичную пыль немецкие города…
Олег не без удовольствия примерял мундиры. Серый фельдграу с черным бархатным воротом и двумя серебряными оберфюрерскими листьями дуба в петлицах… И русский – цвета морской волны – с глухим воротником по образцу сорок пятого года – с золотыми погонами генерал-полковника. С диагоналевыми синими галифе, заправленными в высокие космической черноты хромачи.
Предстояло командовать обоими парадами.
А потом – обязательные банкеты с первыми лицами государств.
Поэтому снова не без сожаления вылез из русского мундира и принялся в который уже раз – мерить эсэсовский. Кряхтел, пытаясь самостоятельно снять сапоги.
– Вот, тоже, мучение!
Испуганные адьютанты прыгали вокруг, – - Перметте муа, экселенс?
– Разрешите, товарищ генерал?
Олег покряхтел еще и сдался на милость своего немецкого адъютанта Оскара Гюнше.
На левом рукаве над прямокрылым эсэсовским орлом – русский триколор. Оранжево-бело-черный.
Ниже орла – по обшлагу ленточка с именем дивизии готическим письмом: Петр Великий.
Олег улыбнулся,
– Немцам есть, что предъявить Америке…
А вечером, а вечером, был банкет. Обед в Большом Кремлевском дворце.
Десять комиссий составляли списки приглашенных. И Олег лично просматривал эти списки, грозя с виновного чиновника три шкуры спустить и в Африку пустить, если кто – то из достойнейших был бы вдруг, не дай Бог, пропущен. Это было торжество русского духа. Это был банкет по случаю Дня Победы.
Олег распорядился, чтобы был океан света.
Стол, за которым сидели вожди нации, стоял на небольшом возвышении, и три бесконечно длинных стола, за которыми разместились гости, стояли к этому возвышению перпендикулярно, так, чтобы каждый из приглашенных, мог видеть любимые лица… Товарища Сталина, товарища Жукова, и его – Олега Снегирева.
В зале стало необычайно тихо.
Три тысячи гостей, собравшихся в огромном залитом хрустальным светом зале – заворожено глядели в центр правительственного стола.
– Я поднимаю этот тост за русский народ, – с легким грузинским акцентом сказал человек с усами.
И через несколько мгновений высоченные – в четыре этажа – своды большого зала Кремлевского дворца огласились многотысячным УРА… Бились о драгоценный паркет стодолларовые хрустальные бокалы.
Нация ликовала.
И генерал-майор Денис Давыдов в парадной венгерке и ментике на левом плече – сидящий рядом с профессором Дмитрием Ивановичем Менделеевым – кивал лакею, мол, наливай, голубчик, наливай, а Дмитрий Иванович уговаривал своего соседа по левую сторону – редактора Отечественных записок – Михал Евграфовича не увлекаться шампанским, а отдать предпочтение сорокоградусной.
А в трех шагах напротив, Александр Исаевич в который уже раз рассказывал Александру Сергеевичу анекдот из лагерной жизни, как в вечной мерзлоте нашли они кистеперую рыбу, ровесницу динозавров, и не дождавшись ученых ихтиологов с голодухи – рыбу эту сварили и сожрали. Пушкин смеялся, а сидевший рядом академик Королев, кивал и поддакивал Солженицыну…Мол, было дело…
Олег попросил своего русского адъютанта представить его дамам. Он наговорил комплиментов Анастасии Волочковой.
Он что-то весьма смелое сказал на ушко Анне Курниковой.
Он попросил Алину Кабаеву – пообещать ему первый вальс.
– А как вы думаете, могли бы русские претендовать на роль нации господ? – переспросил Олег великого князя Николая Константиновича, когда долговязый боевой генерал – герой Первой Мировой, спросил его, – почему для оккупации Западных земель выбраны теперь именно немцы.
– В массе своей – вряд ли, – ответил Николай Константинович, – Русский мужик не злоблив, как немецкий, и к жизни вне своей деревни не склонен. Я наблюдал русского солдата во время Брусиловского прорыва. Русский мужик не подходит на роль оккупанта.
– Потому что в первую очередь – русский мужик уступает европейцу в элементарной культуре, – подхватил разговор генерал Давыдов, – я тоже хорошо помню Париж пятнадцатого года. И нам – офицерам, было стыдно перед французами, перед побежденными французами, что русский солдат – победитель – все еще остается рабом, которого можно продать на базаре, как лошадь или корову…
– Европа всегда боялась либо немца, либо русского. Возьмите тех же поляков или ост-зейские племена…
– Прибалтов?
– Да, прибалтов… У них всегда было только два варианта – быть под немцем, или под Россией.
– Верно, именно поэтому для наведения порядка в западных землях, мы и выбрали теперь германские дивизии Второй мировой войны.
– А внутри страны?
– Внутри… – Олег задумался, – Внутри немец явно нам не сгодился бы, а свои современники настолько деградировали, я имею ввиду армию и милицию, что их было легче целиком поменять, чем реформировать. Причем, радикально, как поменяли полицию на милицию в восемнадцатом году…
Олег коротко поклонился обоим генералам и, звеня шпорами, быстро направился в зал.
Раздались звуки любимого Олегом Штраусовского вальса – "Жизнь артиста". Он отыскал глазами Алину Кабаеву. С достоинством и почтением поклонился ей. И Алина с таинственной улыбкой на губах присела в глубоком реверансе.
И Штраус понес их… Понес и закружил. Закружил и завертел… И, обнимая самую гибкую во всем мире талию, Олег говорил себе:
– Я победил… Я победил… Я победил…
3.
– Вы знакомы, вот, Василий Васильевич, permettez moi de vous presantes, Олег Снегирев, возмутитель миров и пространств, так сказать, любопытный весьма человек, – Лев Николаевич сделал приглашающий жест и застыл в почтительном полупоклоне.
– А-а-а, как же как же, слыхал, vrait enchantement, – Розанов протянул Снегиреву руку и коротко пожав, тут же выдернул и спрятал ее за спиной.
– Может присядем, господа, – Олег сделал шаг в сторону, пропуская гостей в большую оранжерею.
– Василий Васильевич, тут герр Снегирев меня прошлый раз изволили принимать в чудеснейшем, pardonez moi, виртуальном саду, вернее в парке, с превосходным среднерусским ландшафтом, вам бы определенно понравилось.
– А почему, милейший Лев Николаевич, вы записали нашего уважаемого хозяина в немцы? – Розанов недоуменно приподнял брови.
– А потому, Василий Васильевич, что сам герр Снегирев в некотором роде отрекся от своего полученного крещением православного имени и добровольно записался в пруссаки, присвоив себе их имя, вроде Ольгиса Фогеля.
– Это действительно соответствует? – Розанов с нескрываемым любопытством взглянул на Снегирева.
– Да, господа… – Олег густо покраснел, – это, понимаете…
– Понимаем, – Гумилев перебил заикающегося Снегирева, – мы понимаем, что это вроде компенсации за недополученных в детстве оловянных солдатиков, за недоигранных во дворе казаков-разбойников.
– Вы, любезный Лев Николаевич, опять все на Фройда валите, – заметил Розанов, усаживаясь в садовое кресло из плетеной соломы, – вечно вы, друг мой, увлекаетесь, то Ницше, то Марксом, то Фройдом, прости Господи…
– Марксом не увлекался никогда, если позволите.
– Да ладно вам. Вы же понимаете, я это так…
Гумилев тоже уселся в кресло, и достав из внутреннего кармана серебряный портсигар, закурил тонкую коричневую сигаретку.
– Не желают ли господа коньяку, водки, закусок, чаю? – спросил Олег, продолжая стоять.
– Давайте чаю, – сказал Розанов.
– А я водочки, – нараспев попросил Гумилев, – и икры свежей паюсной, будьте так добры, распорядитесь милейший Олег Владимирович.
Гости приумолкли на минуту, разглядывая пологие склоны поймы реки Пахры, желтеющие осенние березки, желто-красный осинник и кусты бузины, отяжелевшие от ярко-красных гроздей мелкой ягоды, годящейся разве что только для стрельбы из трубочника во время детских игр в войну.
– А знаете что, господа, – Розанов прервал молчанье, когда стюард ловко сервировал чайный садовый столик и удалился в свое неведомое завиртуальное пространство, – знаете, чего не хватает?
– Где? – переспросил Гумилев.
– В этой природе, в этом бесконечно прекрасном парке, господа!
– Чего же, Василий Васильевич?
– Людей! Детей, коровок с пастухом, девушки с лукошком, чтобы по осиннику грибочки собирала… Это как у Поленова есть варианты Московского дворика с курами и без кур… Так вот без кур, картина, извините, проигрывает.
– Вы правы, как всегда, что касается вопросов внешне – эстетических, – сказал Гумилев, мирно закусывая икоркой.
– А-а-а, вы опять…
Между профессорами повисла какая то напряженная только им двоим понятная пауза.
– Так что же наш Олег Владимирович замолчал. Не развлекает нас – стариков?
– Я господа, давно хотел вас спросить… Олег замялся.
– Да что вы, как красна девица, ей богу, – заворчал Гумилев, – как со всем миром воевать, так он герой, а с русскими профессорами, поговорить, так заикается, как студент на экзамене, тот, что шпаргалки в кармане перепутал.
– Я снова насчет пассионарности.
– И что же, – ну! – как бы подталкивая Олега, почти прикрикнул в нетерпении Гумилев.
– Куда она ушла из двухсот миллионного населения? Ведь всегда есть носители пассионарности! А тут – тотальное нежелание…
– Вы прям как истый немец, все тотальное, да тотальное у вас! – передразнил Олега Гумилев.
– Не придирайтесь, Лев Николаевич, – сдерживая товарища, вмешался Василий Васильевич, – ну продолжайте, про пассионарность, только без немецких слов, не то у нашего уважаемого профессора Гумилева на них отрицательная реакция.
– Я хочу спросить, господа, правильно ли я понимаю, что в отдельные периоды истории, носителями пассионарности могут быть разные социальные группы?
– Ну это вы батенька хотите что бы мы – два профессора, положительно подтвердили ваше сакральное знание, что дважды два – четыре?
– Вы сегодня просто раздражены, Лев Николаевич, пусть молодой человек выскажется,
– Розанов примиряюще остановил напор иронии своего коллеги, – говорите, Олег Владимирович, мы вас боле не станем перебивать, mes parole!
– Так вот, мне кажется, что в девяностые годах двадцатого века в России пассионарность сосредоточилась в массе русского криминалитета… Это как бы явилось следствием проигранной "холодной" войны, когда масса солдат, кои всегда по определению являются пассионариями – не пали на полях сражений, но при поражении страны, остались живы… И тут возник парадокс – если до этого уникального пока еще в истории события -завершения первой в истории "холодной" войны – пассионарии погибали на полях битв, и следственно, побежденные страны не знали проблем криминального коллапса, то тут – впервые, последствия поражения пришлось пережить всем живым и здоровым воинам, которых страна готовила к победе, но не дала им ее.
– И?
– И?
– И воины эти почти все – набросились на свою Родину, обратившись из верных ее солдат в разбойников и грабителей.
– В этом что то есть, – сказал Василий Васильевич, – лениво сползая в кресле и вытягивая скрещенные в лодыжках ноги.
– Это опять что-то из области дважды два, – не унимался Гумилев.
– Да я и не претендую, – слегка обиженно ответил Олег.
– Знаете, что, уважаемый… – подал голос из своего кресла Василий Васильевич. В раздумьи почесывая за ухом и морща лицо в какой то лениво-кошачьей гримасе, свидетельствующей о полной расслабленности и не скованности чувств, он медленно продолжал, – знаете что! Русский народ не выдержал искушения элементарным воровством. И это произошло в весьма неблагоприятный момент при совпадении самых неблагоприятных факторов. Сперва народ выдерживали, словно сусло или дрожжи – в условиях жестко – спартанских, в условиях более чем аскетических, а потом, когда он – народ, и это в середине двадцатого – то века, когда рядом – в соседних странах люди наслаждались всеми мыслимыми и немыслимыми благами, и вот именно тогда пришло искушение. И народ не выдержал его. Вино, золото, виллы, автомобили, женщины, роскошная жизнь, все это стало приоритетом, оттеснив примат социальной справедливости.
– Василий Васильевич, в тэ-о-о-рии, это все правильно, но мне в отличие от вас, пришлось физически пожить при их этом социализме, – перебил Розанова Гумилев, – и я был свидетелем того, как сами носители идеи примата социальной справедливости, как сами жрецы социализма – секретари ихней партии, потихоньку развращались и предавались греху вожделения не коммунизма для всех в неопределенном будущем, а изобилия для себя в реальном настоящем…
– Так вот и я, – уже нетерпеливо прервал мэтра Олег, – вот и я решил, что можно соединить изобилие с социальной справедливостью.
– Нет, батенька, вами двигали мотивы мести. Вам хотелось навести порядок не а-ля Сен Симон с Карлом Марксом, а а-ля Олег Снегирев с Иосифом Сталиным, причем не из вашей идейности, а из ваших, пардон, ревности и зависти, – не так разве? – почти выпалил Гумилев.
Олег вспыхнул лицом, от хлынувшей в голову крови, но не нашелся что ответить.
– Да, да, батенька, неужели вы не знали. Что за каждым вашим шагом внимательно следят? Ну что молчите? С одной стороны вам удалось преодолеть самые несокрушимые и непреодолимые барьеры, что свидетельствует в пользу вашего неоспоримого ума, а с другой стороны проявили какую то совсем детскую невинность мышления… Вроде как -брошу недоеденную котлетку за шкаф – мама не заметит.
– Все он знал, Лев Николаевич, просто для него, как и для любого русского – знание и вера категории суть разные, что нас от немцев и отличает. Вот кстати и странно, что он в пруссаки вдруг решил записаться…
Сами того не замечая, Розанов с Гумилевым вдруг принялись обсуждать его – Олега Снегирева в третьем лице, как будто уже списанного за борт, снятого с довольствия и вычеркнутого из списков.
– А почему же мне тогда было по-по-зволено? – с каким то отчаянием спросил Олег.
– А потому что макромир с микромиром – суть одно, и время так же относительно, как и физически наблюдаемое событие…
– То есть ничего не было?
– Ну как же не было! Было, но можно сделать и так, что то что было – как бы и не было уже, – сказал Гумилев.