Страница:
Средняя Россия-матушка? Курск, Тамбовщина?
– Да нет, Лев Николаевич, это Подмосковье. По Киевской дороге пятидесятый километр – деревня Рассудово. Там в детстве я летом всегда…
– Резвились!
– Да, именно.
Гумилев сел, подхватив колено сложенными в замок руками и принялся молча смотреть в виртуальную даль смоделированной в шаре частички его Олегова детства.
– Странно это.
Если еще не перейдена грань и не залапана, и не стерта совсем эта категория оценки происходящего… Странно! Разве можно в этой ситуации подходить к событиям с прежними, земными мерками эмоционального восприятия?
Вот нынче к нему в шар… Прямо в шар явился Лев Николаевич Гумилев.
– Странно, говорите?
– Да я теперь понимаю, зайти ко мне в шар, в вашем мире – это все равно, как посетить мой сайт в сети…
– М-м-м… мда! Примерно тоже! Хотя…
– Так вам понравился интерьер моего шара?
– Шара? Мы так не говорим… А вообще, многие и не делают никакого, как вы изволили выразиться – "интерьера"… Вот бесконечно уважаемый мною Василий Розанов, он совершеннейшим образом равнодушен ко всякому и даже, как вы теперь изволите выражаться, виртуальному антуражу.
– Лев Николаевич!
– Да, любезнейший, весь вам внемлю самым покорным образом…
– Лев Николаевич, скажите, куда ушла вся пассионарность русских?
– Да не ушла никуда. Вы мои книжки, батенька, внимательно читали? Заснула пассионарность. До поры. Вы же видите, вот китайцы теперь – на большом подъеме!
А что, разве молодая нация? Им – их цивилизации две с половиной тысячи лет! А пассионарность никуда не исчезла. Но были и у них спады. Вспомните многовековые периоды раздробленности и национального унижения. Так и у нас. Видите ли, пассионарность – это как биоритм. Есть подъем, а есть и спад. А за ним снова подъем.
– А еще скажите, разве можно заставить народ насилу стать победителем вселенной?
– Если он того не хочет, так?
– Именно так, Лев Николаевич.
– Ну вы же вот делаете теперь такой эксперимент!
– А вы по этому поводу ко мне пришли?
– Отчасти и по этому.
– Так что же делать, Лев Николаевич? Они, по моему не очень то и стремятся властвовать над миром.
– Так в том то и беда, когда за пульт эксперимента садится человек, весьма удаленный от теоретических познаний, даже в самой их скромной сумме.
– Это вы обо мне?
– О вас, батенька. Разве вы не читали, хоть бы и у меня, что русские давно остановили интервенционное продвижение, зафиксировав себя в и без того беспрецедентных евроазийских границах от Берингова пролива до реки Неман. Куда уж больше!? Куда уж шире?! Куда уж дальше!?
– А как же идея Екатерины посадить Константина в Константинополь? А войны за Босфор? А Сталинский бросок в Западную Европу?
– Ну и что говорил сам народ? В первую мировую, когда мой отец Николай Степенович пошел на фронт, он писал маме, что солдаты -то не шибко хотят этих Босфоров с Дарданеллами! А вот у Батыя в войске – все конники до единого хотели до Рима дойти! Такое было единокровное устремление. В этом надо искать ответ. Не когда монарху шлея под хвост попадет, а когда вся нация до последнего пьяницы захочет победы! Именно так и в сорок пятом до Берлина и до Вены дошли.
– Так теперь, вы не верите?
– Не знаю, вы хозяин-барин… вам и карты в руки.
– А если?
– А если, то "альт, контр, делит", мой государь…
– То есть?
– Я ничего не знаю…
– А рай есть?
– А рай есть… Дайте клавиатуру, я вам чуточку только покажу…
Олег материализовал обычную стандартную клавиатуру и подал ее своему гостю.
– Вот, смотрите, – Гумилев пощелкал пальчиками, и Олег вдруг увидел маму. Она шла босая по тропинке с полным ведром воды, далеко откинув для равновесия свободную руку. На ней был сатиновый сарафан и косынка, поверх мягких русых волос. Она улыбалась ему. Было ей тогда тридцать с небольшим… А ему, а ему – Олежке, девять или десять. Вот она поставила ведро, смахнула тыльной стороной ладони со лба какую то невидимую лесную паутинку, и вдруг засмеялась, – Гляди, Олежка, беленький. И какой большой! И она присев, стала приминать траву вокруг хорошенького белого грибочка, который он – Олег, прошел и не заметил…
– Вы извините, но больше не могу. Возьмите клавиатуру, и вообще мне пора откланиваться…
– Так как же?Яяяяяяяяяяяяя – Не забудьте, "альт, контр, делит".
11.
… Переписать, дописать.
Что происходит вв лагерях новыйх военнопленных, которых привозят из побежденных стран Запада.
Закончить тем же.
20.000
… А Виталию Курочкину присвоили звание лейтенанта. Выдали форму, документы, оружие, денег… и послали аж в Калужскую область – строить детский санаторий-интернат.
Работяг нагнали – самый настоящий Вавилон! Поляки, американцы, бельгийцы, испанцы… материалов, жратвы, механизмов – этого как и всегда теперь – в изобилии! Вот только умелых рук, и что главное – рук с душой, этого в дефиците.
Поляки все с ленцой, посмеиваются, – "мы не добже умевать працовать… работа не зайонца – в лес не утекнет". Американцы – те вообще сразу задвинулись, – "Ноу экспиаренс"… Они видите ли все – только на компьютерах. Лишь испанцы начали сразу что то реально выдавать. Сами затребовали чертежи и планы, сами разобрались с теодолитом и нивелиром, сами распределились – кому за рычаги на кран, кому на бульдозер, кому на бетономешалку.
Пришлось организовать остальным что то вроде соцсоревнования.
У соседей, в десяти километрах за рекой, там тоже один прораб-лейтенантик с парой сотен французов и шведов строил такой же, как и у Курочкина стандартный интернат-пансионат на триста детей. Ну, и шведы – те вообще сразу в отказ. А французы так: шатай-болтай. Тогда этот лейтенантик не долго думая, вызвал НКВДэшников, те приехали, двух шведов и одного француза – самого смешливого и до баб интересовавшегося – прямо на стреле крана и вздернули. С тех пор у лейтенанта все пошло тип-топ. Как в кино про стахановцев.
Виталий не хотел идти тем же путем, и предложил американцам с поляками что-то вроде сделки. Каждая национальная бригада берет по корпусу на подряд. Поляки – столовую, бельгийцы – спортзал и оранжерею, американцы – спальный корпус, а испанцы – они и так учебный корпус строят, без погонял!
И договорились так, хотите алкоголь и девочек на уикенд? Давай работу! Не хотите?
Во-первых, заставлю… и рассказал про соседний лагерь и шведов с французом… а во-вторых, отниму игральные карты, отменю видик и библиотеку. Будете после смены в стенку казармы смотреть до отбоя. А так – если договоримся, я, мол, Виталик Курочкин буду самым последним негодяем и болтуном, если не договорюсь по бартеру и не привезу из ближайшего женского лагеря сотню девчонок – англичанок на субботние танцы. И чья бригада будет впереди по производственным показателям, та и больше пива получит, и поблажку в режиме – ночь с субботы на воскресенье – без переклички и отбоя.
Как то сидел Курочкин на солнышке, расстегнул китель, снял фуражку… И подсел к нему американец – бригадир каменщиков Дарэл Винблоу.
– Лефтенант!
– Чего тебе?
– Лефтенант, ми узналы для какой дэти ми строить школа.
– Ну?
– Лефтенант! Это для наши дэти!
– Че? Для какие еще "наши дети"? Тебе какой хер разница? Строишь и строй себе, – Курочкин продолжал жмурясь подставлять лицо ласковому солнцу.
– Нет, лефтенант! Ты не понял, ми узналы, что сюда будет привозить наши дэти из Запад! Из Америка, из Европа. Маленький дэти. Три – пять лет старый дэти. Они будут русский дэти. Потом. Их отнимать у нас и давать Россия. Их делать русский дэти. Это я точно знать…
– Чи-и-иго? – Курочкин наконец открыл глаза.
Дарэл Винблоу тоже не мигая в упор глядел на него.
– Ну и что? И даже если бы и так?
– Мы уходить.
– Чиго? Куда это "ви уходить"?
– В лес. Мы не строить дом для наши дэти здесь.
– Идите, хер с вами, только завтра вас всех переловят с вертолетов и перевешают, а мне новых двести человек привезут.
– Лефтенант!
– Что тебе?
– А ты бы стал строить такой интернат для свой дэти в Америка?
– Но ведь не я войну проиграл, а ты, Дарэл…
– Да, лефтенант.
– Так что…
Но это было последнее, что Курочкин видел в своей жизни, потому как его пистолет почему то вдруг оказался в руках у Дарэла Винблоу. И этот пистолет вдруг выстрелил.
12.
– Ты мерзавка, ты мерзавка, ты мерзавка, – Марина с каким то опьяняющим, распирающим грудь остервенением хлестала свою служанку по щекам, нисколько не заботясь тем, раскровенит ли или нет мелькающая в воздухе прямоугольная унтер-офицерская пряжка ее ремня, лицо этой молодой чешской девушки.
Ощущение бесконтрольной власти и вседозволенности кружило голову. И чем дальше Марина заходилась в своем гневе, тем сильнее хотелось дойти до края, и тем более манящей казалась та открывающаяся под ней бездна неуправляемого зла, до поры скрываемого за завесой внутренних табу и от нее самой.
Ведь раньше она и кошку свою никогда не могла нашлепать… А теперь!
– Ты мерзавка, ты мерзавка, ты мерзавка!
Экзекуцию прервал только стук в дверь.
– Кто там? – сердито крикнула Марина, поспешно застегивая новый унтер-офицерский китель и подпоясывая тонкую талию только что мелькавшим в воздухе ремнем.
Воспользовавшись моментом, не переставая всхлипывать и утирать кровь и сопли, Хельга пятясь на четвереньках, уползла на кухню.
– Кто, я спрашиваю!
– Хрен в пальто, штурмшарфюрер Коля с утра у твоих ног.
Коля Сытников с некоторой поры стал ее Маринки прямым начальником. Он был из первого набора дивизии – из тех питерских подонков, что на стеклах вагонов метро еще в начале девяностых годов выцарапывали две зиг-руны и неумелой готикой писали рядом непонятное им самим слово "ингрия". Коля Сытников был отбросом общества – ни на что не способным, склонным к воровству и пьянству, он был этаким содержанием грязного отстоя фановой трубы. И в любой другой ситуации, он кончил бы свой век в тюрьме или подворотне с ножом в боку. Но грянули перемены.
И Коля Сытников первым прибежал записываться в "хозяева новой жизни". Грязные наклонности Коли Сытникова сдерживались единственно -внутренним Уставом ваффен СС. Его постоянное желание унизить слабого, ударить умника в очках, изнасиловать миленькую девчонку из соседнего двора – сдерживалось только опасением быть изгнанным из СС, или получить от своего командира – такого же как и он – подонка и идиота – рукояткой "вальтера" по зубам.
– Гы, Маринк, ну ты в натуре класс, дай за попу укушу! – Коля Сытников попытался обнять Марину за талию и было протянул растопыренную ладонь к ее груди, но она вывернулась и скривившись брезгливо, бросила, – отстань.
– Да ты че, Маринк, ты мне должна, в натуре должна, у нас все бабы своим командирам сосут. Ты че, не в курсе, так я тебе мозги направлю!
– Коль, а ты знаешь, – Марина спокойно посмотрела на своего кавалера, – а ведь Ольгис Фогель – это мой друг.
Только удар молнии и гром среди ясного неба могли произвести подобное впечатление на нестойкое Колино сознанье.
– Ну, прости, если чего, я ж не знал! – засобирался Колька, пятясь словно побитая давеча Хельга.
– Но если наврала, всей командой с ребятами отдерем во все дырки и на помойку выбросим, – уже выйдя на двор пробурчал про себя отвергнутый герой. Герой с двумя кубиками и широкой полоской в левой петлице.
Олег раньше любил ездить с инспекциями по частям своей дивизии. Ему вообще нравилась эта, как ему казалось, блестящая идея того, что каждый министр правительства являлся еще и командиром какой – либо дивизии войск НКВД или ваффен СС. Он сам это придумал и еще в самом начале лично организовал набор питерских добровольцев в свою личную дивизию "Петр Великий". Теперь на левых рукавах весь личный состав соединения носил черные нашивки с серебряными готическими буквами "Pier le Grand".
Олег не любил положенной по уставу парадной генеральской формы с галифе, высокими хромачами и кителем "литовкой" на белую сорочку. Он с присущей фронтовикам лихостью, подсмотренной им у командиров танковых батальонов Курта Майера, предпочитал надевать камуфляжные комбинезонные штаны на выпуск с обычными солдатскими ботинками, и унтерский китель фельдграу из полу-шинельного сукна. А в дождь или снег – еще надевал поверх кителя фронтовую парку-выворотку – на снег белую, а под осень и весну – коричневую… Из генеральского в его туалете оставались только два серебряных дубовых листа в петлицах, да витые серебряные погоны с тремя оберфюрерскими на них четырехконечными звездочками.
Во второй "выборгский" полк Олег поехал не то что бы по делу или с плановой инспекцией, ему просто вдруг стало как то тоскливо. При всей огромной занятости, он вдруг растерялся и был готов напиться… кабы было с кем. И кабы это было можно. Он знал, что имея шар, он не имеет права напиваться. "Пьяный за рулем – преступник", – вспоминал он всегда, когда выпивал второй стакан бордо или третью банку "гиннееса".
– Поеду в полк, – решил Олег после странного ночного разговора с Львом Николаевичем, – поеду в полк, дам им всем разъебон по полной программе. Тоже мне – хозяева вселенной! Пассионарии ебанные!
Полк выстроили в каре, поротно, в две шеренги, так, что бы как и положено во время инспекционного смотра, генерал мог подойти к каждому солдату и осмотреть его внешний вид.
Солдаты выгибали грудь дугой и прослеживали путь своего генерала поворотом головы, словно подсолнухи провожают свое солнце в небесах. Рядом с Олегом, отставая на пол-шага, следовал командир второго "выборгского" оберштурмбаннфюрер Махонин. Махонин был в полку единственным кадровым офицером-танкистом, и Олег его ценил не сколько за выправку и чисто военную жилку, сколько за умение держать время на марше и любовно содержать раритетные копии "шестерок", оттиражированные шаром с машин дивизии "Гитлерюгенд", которые Олег просканировал еще осенью сорок четвертого года.
– Командир первого батальона штурмбаннфюрер Задорожный, – выкинув правую руку в приветствии встретил Олега долговязый, совсем не танкистской комплекции офицер, когда они приблизились к правому крылу полкового каре.
– Хайль, – Олег в перчатке пожал долговязому руку и двинулся дальше.
– Командир первой танковой роты первого батальона гауптштурмфюрер Титов! – тараща глаза выпалил коренастый офицер, как только Олег остановил на нем свой немигающий взгляд.
– Сколько машин в роте? – спросил Олег.
– Десять панцеркрафтваген – шестой модели "тигр", десять бронетранспортеров "двести пятьдесят первых", два кюбельвагена, два мотоцикла БМВ…
– Сколько на ходу?
– Все.
– Заводи, – безапелляционно приказал Олег.
– К машинам, – крикнул своим подчиненным коренастый, и рота мгновенно рассыпалась.
Строй солдат, сначала казалось разбежался в совершенном беспорядке, но уже через пару секунд стало ясно, что выучка и тренировки сделали это подразделение настоящей боевой единицей. Танкисты едва добежав до своих машин, ловко запрыгивали в люки, и вот уже плац окутали клубы первых обильных выхлопов дизелей…
– Укажите задачу на марш, оберфюрер, – вежливо наклонившись сзади к Олеговому уху, спросил командир полка.
– Пусть проедут до ка-пе и там отбой, – ответил Олег, полностью поглощенный любимым зрелищем.
Танковая рота разворачивалась в походную колонну. Командиры танков с наушниками поверх фуражек, по пояс возвышаются над командирскими люками, из под самых башен напряженно сверкают глаза механиков-водителей. Лязгают траки по брусчатке.
Рыкают дизеля, выплевывая из под обреза кормы облака черного выхлопа.
– Хорошо, я доволен, завелись и перестроились без проблем. Надеюсь, так будет и в бою, – сказал Олег, повернувшись к полковому командиру.
– Зигхайль, – махнул правой рукой оберштурмбанн…
– Командира роты отметить.
– Яволь!
– Идем дальше…
До роты связи, из второй шеренги которой так решительно тянула свое личико унтершарфюрер Маринка, Олег добрался только к исходу второго часа инспекции.
Уже три раза давались команды ротам заводить моторы и двигаться маршем в походной колонне, уже шестерых офицеров и унтеров Олег понизил в должности за нерадивость…
– Командир роты связи унтерштурмфюрер Васильев.
– Командир первого взвода штуршарфюрер Сытников.
– Первая шеренга три шага вперед марш, – скомандовал Олег.
Он подошел к Марине и посмотрел ей в лицо тем самым рассеянным взглядом, что всегда смотрел на своих солдат.
– Командир первого отделения унтершарфюрер Петрова…
– Жетон, – дежурным голосом скомандовал Олег.
Маринка ловко рванула ворот и радостно на уровне Олеговых глаз двумя руками вытянула висящий на шнурке личный жетон.
– Правый каблук.
Марина послушно сделала "кругом" и встав на одной ноге, согнула другую в колене.
– Левый каблук.
Теперь согнулась другая нога.
Олег с совершенно равнодушным лицом двинулся дальше по фронту, а Марина все тянула свое личико. Тянула и тянула.
И только Колька Сытников улыбался, пришептывая про себя, "ну все, конец тебе сучка, теперь тебе конец"…
13.
– Покажите мне еще раз рай, – попросил Олег.
– Только пол-минуты, – ответили ему.
И он увидел всех друзей, собравшихся за столом: молодого, каким тот был еще в студенческие годы – Жору Дружининского, совсем еще юного, как в лето семьдесят второго – Мишку Харитонова, дорогого Юрочку Панова, балбеса Сережку Краевского…
Не седого и без бороды. Они все сидели за праздничным столом, держали поднятые бокалы и улыбались, глядя на него. – Иди к нам, – звали они.
Свет мигнул и погас.
– Не забудь потом, "альт, контр, делит" – сказал голос.
14.
После госпиталя Марину вчистую комиссовали.
– Вы еще хорошо отделались, – сказал ей врач – майор СС, вы могли вообще умереть от кровотечения.
15
… Появляется оппозиция.
Листовки, слухи, аресты, казни. сидят диссиденты и ругают новый порядок.
Появ
20.000
…
Часть третья
Ключ0,
1.
Николай Жаробин ехал в Сталинград справедливо полагая, что Новый год будет встречать на позициях.
Сразу после командирских курсов из далекого сибирского городка, известного разве только тем, что в Гражданскую в нем была столица Колчака, Жаробина в новой офицерской шинели с двумя заветными лейтенантскими кубиками в петлицах, направили в Горький. Вернее под Горький, где спешным порядком, среди прочих, формировалась и новая Сто сорок вторая стрелковая дивизия. И Кольке… нет, теперь уже не Кольке, а лейтенанту – Николаю Жаробину в виде исключения, с учетом того, что он жевал солдатскую кашу не много – ни мало, а с тридцать восьмого, дали рекомендацию на ротного командира. Как сказал начальник курсов полковник Мозговой, "по совокупности положительных качеств". Во как! Его однокурсники все "ваньками взводными" пошли, а он целым командиром стрелковой роты. А это между прочим, по штату – сто восемнадцать человек подчиненных, до зубов вооруженных восемью ручными пулеметами, двадцатью четырьмя автоматами, шестьюдесятью четырьмя винтовками и двадцатью двумя пистолетами… Об этом думал Колька, покуда лежа на нарах в задымленной теплушке целых четыре дня и ночи добирался до Горького.
Но на месте, как и всегда это случается в жизни, все получилось не так, как виделось в мечтах. Уж насмотрелся Колька всякого русского бардака, но такого, как был в лесу где расположилось "хозяйство Данилова", то есть вновь формируемая Сто сорок вторая стрелковая, он себе не представлял.
Померзших и завшивленных дистрофиков, в основном из числа узбеков – здесь ежедневно хоронили десятками… Вооружения получили разного, но не штатного и не в комплекте. Так вместо положенных автоматов и ручников, пехота комплектовалась традиционными "мосинками", а станковых "максим-максимычей" не доставало даже для комплектации пулеметных рот… Колька уже приуныл. Особенно когда увидал свое войско, состоявшее из трех взводных – младших лейтенантов, пороха ни разу не нюхавших, и вообще… Один – придурошный – из школьных учителей – офицер запаса, другой в очках, на контрика похожий – сынок профессорский из Питера, а третий – списанный по здоровью из летного училища. У него что то с вестибулярным аппаратом, в красные "соколы" не сгодился – в небе на немца летать, а в пехоту, значит, сойдет!
Солдаты, впрочем, оказались и того хуже. Треть – узбеки, по русски ничего не понимающие. Из них половина перемерла по дороге сюда. Их прямо из степи как они были в халатах, так вагонами и повезли. А в вагоны там в Фергане- тоже умники из отдела военных сообщений – не знали что ли куда везут – печек не поставили! И поморозили узбеков насмерть. А теперь эти, что доехали – на них смотреть без слез нельзя. И не потому что Коля Жаробин такой жалостливый – черта с два! А потому, что ему за себя страшно и обидно, что с таким войском живо под трибунал угодишь – дадут задачу взять высоту, а с такими лейтенантами да солдатиками – не то что высоту у немцев – баню нетопленую у баб не отобьешь!
Узбеки, не успев добраться до передовой, вымерзали и падали от дистрофии и дизентерии. Без валенок, в ботинках с обмотками, да и в шинелях что на морозе за двадцать, были не самой лучшей на свете одеждой, такое войско нельзя было считать боеспособным абсолютно ни с какой точки зрения.
На сбивание рот и взводов дали неделю. Колька пару дней побегал по полигону со своими, да потом понял, что перед смертью не надышишься. И два дня потом пил водку в землянке с начштаба батальона капитаном Мыльниковым – фронтовиком, изрядно повоевавшим в сорок первом под Вязьмой и Нарофоминском. У Мыльникова и ордена были – Красной Звезды и Красного Знамени. Он водку пил, потому как рассчитывал на комбата, но СМЕРШ видать не простил ему трех недель проведенных в окружении… Не доверял.
А перед самой отправкой – вдруг фарт. Пришел состав с оружием, да другой со жратвой и одеждой. Видать – нужен папе Сталину этот Сталинград, подумал Колька, получая для себя лично белый овчинный полушубок и валенки. Теперь, можно малеха и повоевать!
Солдат тоже переодели в ватные штаны и телогрейки. Выдали узбекам валенки и рукавицы. Теперь, если их не разбомбят на марше – до окопов на передовую доберутся, а там…
Но самое главное, оружия выдали – пол Германии перестрелять можно! Мосинские винтовки посдавали обратно на склад. А заместо их получили десятизарядные автоматические винтовки системы Токарева – а в бою это сила. В пять раз повышается скорострельность всей роты. Получили и ручники – Дегтяревы, восемь штук на роту, как и положено. И соседи – противотанковики – тоже укомплектовались, ружьями ПТР и пушками семьдесят шестого калибра. Все по штату – будет чем фрица в броне отбить.
Много дали и американского барахла, так автоматы "томми-ган" никто брать не хотел, хотя тыловое начальство в виде интенданта второго ранга Рабиновича бегало и брызгало слюнями: "берите, берите, что я назад эти автоматы повезу что ли"? А на фига их брать, если даже при минус двадцати они очередью не стреляют, а бьют только одиночными? А что будет при минус сорока?
Но все ж Америка лично до Кольки добралась! И не только в виде консервированного сала "Лярд", что выдали им сухим пайком и под которое они с капитаном Мыльниковым уже с утреца принимали в его землянке по триста грамм фронтовых, но и в виде пистолета "кольт" тридцать восьмого калибра, что вместо сданного еще в Омске ТТ выдали ему теперь здесь в хозяйстве Данилова и Рабиновича. А к "кольту" поносно-желтого цвета кобуру. И хоть и натуральной кожи, как мечталось когда то в Москве, но если ее не перекрасить в нормальный черный или темно-коричневый цвет, идти с таким дизентерийным поносом на боку на танцы – Колька бы никогда не отчаялся.
Он сходил с этим "кольтом" пару раз в лес, спалил пол-коробки патронов центрального боя фирмы "ремингтон", и решил, что за неимением лучшего – сойдет.
Так себе – пестик! Однако лично у интенданта второго ранга Рабиновича получил для себя еще и автомат ППШ. Так надежнее. Кобуру отдал своему ординарцу, а "кольта" стал носить в кармане ватных штанов.
Через Волгу переходили по льду. Ночью. Темень была воистину Египетская, хотя этого Египта Колька никогда и не видал. Днем переправу утюжили и артиллерия, и юнкерсы из группы майора Руделя. Но ночью, палила разве что только одна их артиллерия. А это было уже наполовину менее опасно.
И тем не менее, пятерых узбеков со всеми их винтовками и одним ручником – Колька потерял. Провалились они в полынью и колом на дно. Взводному – этому летчику недоделанному без вестибулярного аппарата, Колька просто не сдержался и врезал по харе. Правда все честь-честью, не на людях, а как выбрались на берег, да залезли в какой то бесконечно длинный подвал, что случился в руинах совершенно зловещего с переплетенными от чудовищных взрывов трубами и арматурой цеха знаменитого Сталинградского тракторного. Тогда Колька завел своих лейтех в темный угол для разбора полетов и дал этому "соколу" ясному. А другим сказал, что если на каждом переходе до позиции они станут терять по пять солдат, то на передовой он их самих тут же "потеряет" за полной уже ненадобностью.
– Да нет, Лев Николаевич, это Подмосковье. По Киевской дороге пятидесятый километр – деревня Рассудово. Там в детстве я летом всегда…
– Резвились!
– Да, именно.
Гумилев сел, подхватив колено сложенными в замок руками и принялся молча смотреть в виртуальную даль смоделированной в шаре частички его Олегова детства.
– Странно это.
Если еще не перейдена грань и не залапана, и не стерта совсем эта категория оценки происходящего… Странно! Разве можно в этой ситуации подходить к событиям с прежними, земными мерками эмоционального восприятия?
Вот нынче к нему в шар… Прямо в шар явился Лев Николаевич Гумилев.
– Странно, говорите?
– Да я теперь понимаю, зайти ко мне в шар, в вашем мире – это все равно, как посетить мой сайт в сети…
– М-м-м… мда! Примерно тоже! Хотя…
– Так вам понравился интерьер моего шара?
– Шара? Мы так не говорим… А вообще, многие и не делают никакого, как вы изволили выразиться – "интерьера"… Вот бесконечно уважаемый мною Василий Розанов, он совершеннейшим образом равнодушен ко всякому и даже, как вы теперь изволите выражаться, виртуальному антуражу.
– Лев Николаевич!
– Да, любезнейший, весь вам внемлю самым покорным образом…
– Лев Николаевич, скажите, куда ушла вся пассионарность русских?
– Да не ушла никуда. Вы мои книжки, батенька, внимательно читали? Заснула пассионарность. До поры. Вы же видите, вот китайцы теперь – на большом подъеме!
А что, разве молодая нация? Им – их цивилизации две с половиной тысячи лет! А пассионарность никуда не исчезла. Но были и у них спады. Вспомните многовековые периоды раздробленности и национального унижения. Так и у нас. Видите ли, пассионарность – это как биоритм. Есть подъем, а есть и спад. А за ним снова подъем.
– А еще скажите, разве можно заставить народ насилу стать победителем вселенной?
– Если он того не хочет, так?
– Именно так, Лев Николаевич.
– Ну вы же вот делаете теперь такой эксперимент!
– А вы по этому поводу ко мне пришли?
– Отчасти и по этому.
– Так что же делать, Лев Николаевич? Они, по моему не очень то и стремятся властвовать над миром.
– Так в том то и беда, когда за пульт эксперимента садится человек, весьма удаленный от теоретических познаний, даже в самой их скромной сумме.
– Это вы обо мне?
– О вас, батенька. Разве вы не читали, хоть бы и у меня, что русские давно остановили интервенционное продвижение, зафиксировав себя в и без того беспрецедентных евроазийских границах от Берингова пролива до реки Неман. Куда уж больше!? Куда уж шире?! Куда уж дальше!?
– А как же идея Екатерины посадить Константина в Константинополь? А войны за Босфор? А Сталинский бросок в Западную Европу?
– Ну и что говорил сам народ? В первую мировую, когда мой отец Николай Степенович пошел на фронт, он писал маме, что солдаты -то не шибко хотят этих Босфоров с Дарданеллами! А вот у Батыя в войске – все конники до единого хотели до Рима дойти! Такое было единокровное устремление. В этом надо искать ответ. Не когда монарху шлея под хвост попадет, а когда вся нация до последнего пьяницы захочет победы! Именно так и в сорок пятом до Берлина и до Вены дошли.
– Так теперь, вы не верите?
– Не знаю, вы хозяин-барин… вам и карты в руки.
– А если?
– А если, то "альт, контр, делит", мой государь…
– То есть?
– Я ничего не знаю…
– А рай есть?
– А рай есть… Дайте клавиатуру, я вам чуточку только покажу…
Олег материализовал обычную стандартную клавиатуру и подал ее своему гостю.
– Вот, смотрите, – Гумилев пощелкал пальчиками, и Олег вдруг увидел маму. Она шла босая по тропинке с полным ведром воды, далеко откинув для равновесия свободную руку. На ней был сатиновый сарафан и косынка, поверх мягких русых волос. Она улыбалась ему. Было ей тогда тридцать с небольшим… А ему, а ему – Олежке, девять или десять. Вот она поставила ведро, смахнула тыльной стороной ладони со лба какую то невидимую лесную паутинку, и вдруг засмеялась, – Гляди, Олежка, беленький. И какой большой! И она присев, стала приминать траву вокруг хорошенького белого грибочка, который он – Олег, прошел и не заметил…
– Вы извините, но больше не могу. Возьмите клавиатуру, и вообще мне пора откланиваться…
– Так как же?Яяяяяяяяяяяяя – Не забудьте, "альт, контр, делит".
11.
… Переписать, дописать.
Что происходит вв лагерях новыйх военнопленных, которых привозят из побежденных стран Запада.
Закончить тем же.
20.000
… А Виталию Курочкину присвоили звание лейтенанта. Выдали форму, документы, оружие, денег… и послали аж в Калужскую область – строить детский санаторий-интернат.
Работяг нагнали – самый настоящий Вавилон! Поляки, американцы, бельгийцы, испанцы… материалов, жратвы, механизмов – этого как и всегда теперь – в изобилии! Вот только умелых рук, и что главное – рук с душой, этого в дефиците.
Поляки все с ленцой, посмеиваются, – "мы не добже умевать працовать… работа не зайонца – в лес не утекнет". Американцы – те вообще сразу задвинулись, – "Ноу экспиаренс"… Они видите ли все – только на компьютерах. Лишь испанцы начали сразу что то реально выдавать. Сами затребовали чертежи и планы, сами разобрались с теодолитом и нивелиром, сами распределились – кому за рычаги на кран, кому на бульдозер, кому на бетономешалку.
Пришлось организовать остальным что то вроде соцсоревнования.
У соседей, в десяти километрах за рекой, там тоже один прораб-лейтенантик с парой сотен французов и шведов строил такой же, как и у Курочкина стандартный интернат-пансионат на триста детей. Ну, и шведы – те вообще сразу в отказ. А французы так: шатай-болтай. Тогда этот лейтенантик не долго думая, вызвал НКВДэшников, те приехали, двух шведов и одного француза – самого смешливого и до баб интересовавшегося – прямо на стреле крана и вздернули. С тех пор у лейтенанта все пошло тип-топ. Как в кино про стахановцев.
Виталий не хотел идти тем же путем, и предложил американцам с поляками что-то вроде сделки. Каждая национальная бригада берет по корпусу на подряд. Поляки – столовую, бельгийцы – спортзал и оранжерею, американцы – спальный корпус, а испанцы – они и так учебный корпус строят, без погонял!
И договорились так, хотите алкоголь и девочек на уикенд? Давай работу! Не хотите?
Во-первых, заставлю… и рассказал про соседний лагерь и шведов с французом… а во-вторых, отниму игральные карты, отменю видик и библиотеку. Будете после смены в стенку казармы смотреть до отбоя. А так – если договоримся, я, мол, Виталик Курочкин буду самым последним негодяем и болтуном, если не договорюсь по бартеру и не привезу из ближайшего женского лагеря сотню девчонок – англичанок на субботние танцы. И чья бригада будет впереди по производственным показателям, та и больше пива получит, и поблажку в режиме – ночь с субботы на воскресенье – без переклички и отбоя.
Как то сидел Курочкин на солнышке, расстегнул китель, снял фуражку… И подсел к нему американец – бригадир каменщиков Дарэл Винблоу.
– Лефтенант!
– Чего тебе?
– Лефтенант, ми узналы для какой дэти ми строить школа.
– Ну?
– Лефтенант! Это для наши дэти!
– Че? Для какие еще "наши дети"? Тебе какой хер разница? Строишь и строй себе, – Курочкин продолжал жмурясь подставлять лицо ласковому солнцу.
– Нет, лефтенант! Ты не понял, ми узналы, что сюда будет привозить наши дэти из Запад! Из Америка, из Европа. Маленький дэти. Три – пять лет старый дэти. Они будут русский дэти. Потом. Их отнимать у нас и давать Россия. Их делать русский дэти. Это я точно знать…
– Чи-и-иго? – Курочкин наконец открыл глаза.
Дарэл Винблоу тоже не мигая в упор глядел на него.
– Ну и что? И даже если бы и так?
– Мы уходить.
– Чиго? Куда это "ви уходить"?
– В лес. Мы не строить дом для наши дэти здесь.
– Идите, хер с вами, только завтра вас всех переловят с вертолетов и перевешают, а мне новых двести человек привезут.
– Лефтенант!
– Что тебе?
– А ты бы стал строить такой интернат для свой дэти в Америка?
– Но ведь не я войну проиграл, а ты, Дарэл…
– Да, лефтенант.
– Так что…
Но это было последнее, что Курочкин видел в своей жизни, потому как его пистолет почему то вдруг оказался в руках у Дарэла Винблоу. И этот пистолет вдруг выстрелил.
12.
– Ты мерзавка, ты мерзавка, ты мерзавка, – Марина с каким то опьяняющим, распирающим грудь остервенением хлестала свою служанку по щекам, нисколько не заботясь тем, раскровенит ли или нет мелькающая в воздухе прямоугольная унтер-офицерская пряжка ее ремня, лицо этой молодой чешской девушки.
Ощущение бесконтрольной власти и вседозволенности кружило голову. И чем дальше Марина заходилась в своем гневе, тем сильнее хотелось дойти до края, и тем более манящей казалась та открывающаяся под ней бездна неуправляемого зла, до поры скрываемого за завесой внутренних табу и от нее самой.
Ведь раньше она и кошку свою никогда не могла нашлепать… А теперь!
– Ты мерзавка, ты мерзавка, ты мерзавка!
Экзекуцию прервал только стук в дверь.
– Кто там? – сердито крикнула Марина, поспешно застегивая новый унтер-офицерский китель и подпоясывая тонкую талию только что мелькавшим в воздухе ремнем.
Воспользовавшись моментом, не переставая всхлипывать и утирать кровь и сопли, Хельга пятясь на четвереньках, уползла на кухню.
– Кто, я спрашиваю!
– Хрен в пальто, штурмшарфюрер Коля с утра у твоих ног.
Коля Сытников с некоторой поры стал ее Маринки прямым начальником. Он был из первого набора дивизии – из тех питерских подонков, что на стеклах вагонов метро еще в начале девяностых годов выцарапывали две зиг-руны и неумелой готикой писали рядом непонятное им самим слово "ингрия". Коля Сытников был отбросом общества – ни на что не способным, склонным к воровству и пьянству, он был этаким содержанием грязного отстоя фановой трубы. И в любой другой ситуации, он кончил бы свой век в тюрьме или подворотне с ножом в боку. Но грянули перемены.
И Коля Сытников первым прибежал записываться в "хозяева новой жизни". Грязные наклонности Коли Сытникова сдерживались единственно -внутренним Уставом ваффен СС. Его постоянное желание унизить слабого, ударить умника в очках, изнасиловать миленькую девчонку из соседнего двора – сдерживалось только опасением быть изгнанным из СС, или получить от своего командира – такого же как и он – подонка и идиота – рукояткой "вальтера" по зубам.
– Гы, Маринк, ну ты в натуре класс, дай за попу укушу! – Коля Сытников попытался обнять Марину за талию и было протянул растопыренную ладонь к ее груди, но она вывернулась и скривившись брезгливо, бросила, – отстань.
– Да ты че, Маринк, ты мне должна, в натуре должна, у нас все бабы своим командирам сосут. Ты че, не в курсе, так я тебе мозги направлю!
– Коль, а ты знаешь, – Марина спокойно посмотрела на своего кавалера, – а ведь Ольгис Фогель – это мой друг.
Только удар молнии и гром среди ясного неба могли произвести подобное впечатление на нестойкое Колино сознанье.
– Ну, прости, если чего, я ж не знал! – засобирался Колька, пятясь словно побитая давеча Хельга.
– Но если наврала, всей командой с ребятами отдерем во все дырки и на помойку выбросим, – уже выйдя на двор пробурчал про себя отвергнутый герой. Герой с двумя кубиками и широкой полоской в левой петлице.
Олег раньше любил ездить с инспекциями по частям своей дивизии. Ему вообще нравилась эта, как ему казалось, блестящая идея того, что каждый министр правительства являлся еще и командиром какой – либо дивизии войск НКВД или ваффен СС. Он сам это придумал и еще в самом начале лично организовал набор питерских добровольцев в свою личную дивизию "Петр Великий". Теперь на левых рукавах весь личный состав соединения носил черные нашивки с серебряными готическими буквами "Pier le Grand".
Олег не любил положенной по уставу парадной генеральской формы с галифе, высокими хромачами и кителем "литовкой" на белую сорочку. Он с присущей фронтовикам лихостью, подсмотренной им у командиров танковых батальонов Курта Майера, предпочитал надевать камуфляжные комбинезонные штаны на выпуск с обычными солдатскими ботинками, и унтерский китель фельдграу из полу-шинельного сукна. А в дождь или снег – еще надевал поверх кителя фронтовую парку-выворотку – на снег белую, а под осень и весну – коричневую… Из генеральского в его туалете оставались только два серебряных дубовых листа в петлицах, да витые серебряные погоны с тремя оберфюрерскими на них четырехконечными звездочками.
Во второй "выборгский" полк Олег поехал не то что бы по делу или с плановой инспекцией, ему просто вдруг стало как то тоскливо. При всей огромной занятости, он вдруг растерялся и был готов напиться… кабы было с кем. И кабы это было можно. Он знал, что имея шар, он не имеет права напиваться. "Пьяный за рулем – преступник", – вспоминал он всегда, когда выпивал второй стакан бордо или третью банку "гиннееса".
– Поеду в полк, – решил Олег после странного ночного разговора с Львом Николаевичем, – поеду в полк, дам им всем разъебон по полной программе. Тоже мне – хозяева вселенной! Пассионарии ебанные!
Полк выстроили в каре, поротно, в две шеренги, так, что бы как и положено во время инспекционного смотра, генерал мог подойти к каждому солдату и осмотреть его внешний вид.
Солдаты выгибали грудь дугой и прослеживали путь своего генерала поворотом головы, словно подсолнухи провожают свое солнце в небесах. Рядом с Олегом, отставая на пол-шага, следовал командир второго "выборгского" оберштурмбаннфюрер Махонин. Махонин был в полку единственным кадровым офицером-танкистом, и Олег его ценил не сколько за выправку и чисто военную жилку, сколько за умение держать время на марше и любовно содержать раритетные копии "шестерок", оттиражированные шаром с машин дивизии "Гитлерюгенд", которые Олег просканировал еще осенью сорок четвертого года.
– Командир первого батальона штурмбаннфюрер Задорожный, – выкинув правую руку в приветствии встретил Олега долговязый, совсем не танкистской комплекции офицер, когда они приблизились к правому крылу полкового каре.
– Хайль, – Олег в перчатке пожал долговязому руку и двинулся дальше.
– Командир первой танковой роты первого батальона гауптштурмфюрер Титов! – тараща глаза выпалил коренастый офицер, как только Олег остановил на нем свой немигающий взгляд.
– Сколько машин в роте? – спросил Олег.
– Десять панцеркрафтваген – шестой модели "тигр", десять бронетранспортеров "двести пятьдесят первых", два кюбельвагена, два мотоцикла БМВ…
– Сколько на ходу?
– Все.
– Заводи, – безапелляционно приказал Олег.
– К машинам, – крикнул своим подчиненным коренастый, и рота мгновенно рассыпалась.
Строй солдат, сначала казалось разбежался в совершенном беспорядке, но уже через пару секунд стало ясно, что выучка и тренировки сделали это подразделение настоящей боевой единицей. Танкисты едва добежав до своих машин, ловко запрыгивали в люки, и вот уже плац окутали клубы первых обильных выхлопов дизелей…
– Укажите задачу на марш, оберфюрер, – вежливо наклонившись сзади к Олеговому уху, спросил командир полка.
– Пусть проедут до ка-пе и там отбой, – ответил Олег, полностью поглощенный любимым зрелищем.
Танковая рота разворачивалась в походную колонну. Командиры танков с наушниками поверх фуражек, по пояс возвышаются над командирскими люками, из под самых башен напряженно сверкают глаза механиков-водителей. Лязгают траки по брусчатке.
Рыкают дизеля, выплевывая из под обреза кормы облака черного выхлопа.
– Хорошо, я доволен, завелись и перестроились без проблем. Надеюсь, так будет и в бою, – сказал Олег, повернувшись к полковому командиру.
– Зигхайль, – махнул правой рукой оберштурмбанн…
– Командира роты отметить.
– Яволь!
– Идем дальше…
До роты связи, из второй шеренги которой так решительно тянула свое личико унтершарфюрер Маринка, Олег добрался только к исходу второго часа инспекции.
Уже три раза давались команды ротам заводить моторы и двигаться маршем в походной колонне, уже шестерых офицеров и унтеров Олег понизил в должности за нерадивость…
– Командир роты связи унтерштурмфюрер Васильев.
– Командир первого взвода штуршарфюрер Сытников.
– Первая шеренга три шага вперед марш, – скомандовал Олег.
Он подошел к Марине и посмотрел ей в лицо тем самым рассеянным взглядом, что всегда смотрел на своих солдат.
– Командир первого отделения унтершарфюрер Петрова…
– Жетон, – дежурным голосом скомандовал Олег.
Маринка ловко рванула ворот и радостно на уровне Олеговых глаз двумя руками вытянула висящий на шнурке личный жетон.
– Правый каблук.
Марина послушно сделала "кругом" и встав на одной ноге, согнула другую в колене.
– Левый каблук.
Теперь согнулась другая нога.
Олег с совершенно равнодушным лицом двинулся дальше по фронту, а Марина все тянула свое личико. Тянула и тянула.
И только Колька Сытников улыбался, пришептывая про себя, "ну все, конец тебе сучка, теперь тебе конец"…
13.
– Покажите мне еще раз рай, – попросил Олег.
– Только пол-минуты, – ответили ему.
И он увидел всех друзей, собравшихся за столом: молодого, каким тот был еще в студенческие годы – Жору Дружининского, совсем еще юного, как в лето семьдесят второго – Мишку Харитонова, дорогого Юрочку Панова, балбеса Сережку Краевского…
Не седого и без бороды. Они все сидели за праздничным столом, держали поднятые бокалы и улыбались, глядя на него. – Иди к нам, – звали они.
Свет мигнул и погас.
– Не забудь потом, "альт, контр, делит" – сказал голос.
14.
После госпиталя Марину вчистую комиссовали.
– Вы еще хорошо отделались, – сказал ей врач – майор СС, вы могли вообще умереть от кровотечения.
15
… Появляется оппозиция.
Листовки, слухи, аресты, казни. сидят диссиденты и ругают новый порядок.
Появ
20.000
…
Часть третья
Ключ0,
1.
Николай Жаробин ехал в Сталинград справедливо полагая, что Новый год будет встречать на позициях.
Сразу после командирских курсов из далекого сибирского городка, известного разве только тем, что в Гражданскую в нем была столица Колчака, Жаробина в новой офицерской шинели с двумя заветными лейтенантскими кубиками в петлицах, направили в Горький. Вернее под Горький, где спешным порядком, среди прочих, формировалась и новая Сто сорок вторая стрелковая дивизия. И Кольке… нет, теперь уже не Кольке, а лейтенанту – Николаю Жаробину в виде исключения, с учетом того, что он жевал солдатскую кашу не много – ни мало, а с тридцать восьмого, дали рекомендацию на ротного командира. Как сказал начальник курсов полковник Мозговой, "по совокупности положительных качеств". Во как! Его однокурсники все "ваньками взводными" пошли, а он целым командиром стрелковой роты. А это между прочим, по штату – сто восемнадцать человек подчиненных, до зубов вооруженных восемью ручными пулеметами, двадцатью четырьмя автоматами, шестьюдесятью четырьмя винтовками и двадцатью двумя пистолетами… Об этом думал Колька, покуда лежа на нарах в задымленной теплушке целых четыре дня и ночи добирался до Горького.
Но на месте, как и всегда это случается в жизни, все получилось не так, как виделось в мечтах. Уж насмотрелся Колька всякого русского бардака, но такого, как был в лесу где расположилось "хозяйство Данилова", то есть вновь формируемая Сто сорок вторая стрелковая, он себе не представлял.
Померзших и завшивленных дистрофиков, в основном из числа узбеков – здесь ежедневно хоронили десятками… Вооружения получили разного, но не штатного и не в комплекте. Так вместо положенных автоматов и ручников, пехота комплектовалась традиционными "мосинками", а станковых "максим-максимычей" не доставало даже для комплектации пулеметных рот… Колька уже приуныл. Особенно когда увидал свое войско, состоявшее из трех взводных – младших лейтенантов, пороха ни разу не нюхавших, и вообще… Один – придурошный – из школьных учителей – офицер запаса, другой в очках, на контрика похожий – сынок профессорский из Питера, а третий – списанный по здоровью из летного училища. У него что то с вестибулярным аппаратом, в красные "соколы" не сгодился – в небе на немца летать, а в пехоту, значит, сойдет!
Солдаты, впрочем, оказались и того хуже. Треть – узбеки, по русски ничего не понимающие. Из них половина перемерла по дороге сюда. Их прямо из степи как они были в халатах, так вагонами и повезли. А в вагоны там в Фергане- тоже умники из отдела военных сообщений – не знали что ли куда везут – печек не поставили! И поморозили узбеков насмерть. А теперь эти, что доехали – на них смотреть без слез нельзя. И не потому что Коля Жаробин такой жалостливый – черта с два! А потому, что ему за себя страшно и обидно, что с таким войском живо под трибунал угодишь – дадут задачу взять высоту, а с такими лейтенантами да солдатиками – не то что высоту у немцев – баню нетопленую у баб не отобьешь!
Узбеки, не успев добраться до передовой, вымерзали и падали от дистрофии и дизентерии. Без валенок, в ботинках с обмотками, да и в шинелях что на морозе за двадцать, были не самой лучшей на свете одеждой, такое войско нельзя было считать боеспособным абсолютно ни с какой точки зрения.
На сбивание рот и взводов дали неделю. Колька пару дней побегал по полигону со своими, да потом понял, что перед смертью не надышишься. И два дня потом пил водку в землянке с начштаба батальона капитаном Мыльниковым – фронтовиком, изрядно повоевавшим в сорок первом под Вязьмой и Нарофоминском. У Мыльникова и ордена были – Красной Звезды и Красного Знамени. Он водку пил, потому как рассчитывал на комбата, но СМЕРШ видать не простил ему трех недель проведенных в окружении… Не доверял.
А перед самой отправкой – вдруг фарт. Пришел состав с оружием, да другой со жратвой и одеждой. Видать – нужен папе Сталину этот Сталинград, подумал Колька, получая для себя лично белый овчинный полушубок и валенки. Теперь, можно малеха и повоевать!
Солдат тоже переодели в ватные штаны и телогрейки. Выдали узбекам валенки и рукавицы. Теперь, если их не разбомбят на марше – до окопов на передовую доберутся, а там…
Но самое главное, оружия выдали – пол Германии перестрелять можно! Мосинские винтовки посдавали обратно на склад. А заместо их получили десятизарядные автоматические винтовки системы Токарева – а в бою это сила. В пять раз повышается скорострельность всей роты. Получили и ручники – Дегтяревы, восемь штук на роту, как и положено. И соседи – противотанковики – тоже укомплектовались, ружьями ПТР и пушками семьдесят шестого калибра. Все по штату – будет чем фрица в броне отбить.
Много дали и американского барахла, так автоматы "томми-ган" никто брать не хотел, хотя тыловое начальство в виде интенданта второго ранга Рабиновича бегало и брызгало слюнями: "берите, берите, что я назад эти автоматы повезу что ли"? А на фига их брать, если даже при минус двадцати они очередью не стреляют, а бьют только одиночными? А что будет при минус сорока?
Но все ж Америка лично до Кольки добралась! И не только в виде консервированного сала "Лярд", что выдали им сухим пайком и под которое они с капитаном Мыльниковым уже с утреца принимали в его землянке по триста грамм фронтовых, но и в виде пистолета "кольт" тридцать восьмого калибра, что вместо сданного еще в Омске ТТ выдали ему теперь здесь в хозяйстве Данилова и Рабиновича. А к "кольту" поносно-желтого цвета кобуру. И хоть и натуральной кожи, как мечталось когда то в Москве, но если ее не перекрасить в нормальный черный или темно-коричневый цвет, идти с таким дизентерийным поносом на боку на танцы – Колька бы никогда не отчаялся.
Он сходил с этим "кольтом" пару раз в лес, спалил пол-коробки патронов центрального боя фирмы "ремингтон", и решил, что за неимением лучшего – сойдет.
Так себе – пестик! Однако лично у интенданта второго ранга Рабиновича получил для себя еще и автомат ППШ. Так надежнее. Кобуру отдал своему ординарцу, а "кольта" стал носить в кармане ватных штанов.
Через Волгу переходили по льду. Ночью. Темень была воистину Египетская, хотя этого Египта Колька никогда и не видал. Днем переправу утюжили и артиллерия, и юнкерсы из группы майора Руделя. Но ночью, палила разве что только одна их артиллерия. А это было уже наполовину менее опасно.
И тем не менее, пятерых узбеков со всеми их винтовками и одним ручником – Колька потерял. Провалились они в полынью и колом на дно. Взводному – этому летчику недоделанному без вестибулярного аппарата, Колька просто не сдержался и врезал по харе. Правда все честь-честью, не на людях, а как выбрались на берег, да залезли в какой то бесконечно длинный подвал, что случился в руинах совершенно зловещего с переплетенными от чудовищных взрывов трубами и арматурой цеха знаменитого Сталинградского тракторного. Тогда Колька завел своих лейтех в темный угол для разбора полетов и дал этому "соколу" ясному. А другим сказал, что если на каждом переходе до позиции они станут терять по пять солдат, то на передовой он их самих тут же "потеряет" за полной уже ненадобностью.