Годфруа д'Этиг, единственный из присутствующих так и не севший в кресло, наклонился к молодой женщине и произнес:
   — Ведь вам по праву принадлежит имя Калиостро, не так ли?
   Пленница погрузилась в свои мысли. Казалось, она ищет способ защититься от обвинения, столь очевидно абсурдного…
   Прошла минута, другая. Наконец она подняла проницательный взгляд на стоявшего перед ней человека и мягко заметила:
   — Ничто не заставляет меня отвечать вам хотя бы потому, что у вас нет права меня допрашивать. Однако, к чему отрицать, в документе о моем рождении записано именно это имя — Пеллегрини, превращенное в Джузеппину Бальзамо, графиню де Калиостро по моей воле, так как все эти имена восходят к одной личности — Джузеппе Бальзамо.
   — Вашему отцу?
   Женщина пожала плечами вместо ответа. Из осторожности? Или презрения? Или, может, протестуя против явной нелепицы?
   — Я не хочу рассматривать ваше молчание ни как признание, ни как отрицание, — заговорил Годфруа д'Этиг, повернувшись к своим друзьям. — Слова этой особы не имеют никакого значения, и было бы пустой тратой времени их оспаривать. Мы здесь для того, чтобы принять решение по делу, которое в общих чертах известно всем вам. Но большинство здесь присутствующих не знакомы с некоторыми подробностями, поэтому приведу факты, по возможности, коротко, и прошу вас слушать со всем вниманием. — Он взял у Боманьяна несколько заранее подготовленных листков и начала читать: «В начале 1870 года, то есть за четыре месяца до начала войны между Францией и Пруссией, из множества иностранцев, нахлынувших в Париж, никто не привлекал такого внимания, как графиня Калиостро. Красивая, элегантная, щедро сорящая деньгами, почти всегда одна или в сопровождении какого-то молодого человека, выдававшего себя за ее брата, графиня была принята всюду, стала желанной гостьей и предметом пристального любопытства во всех модных салонах. Поначалу интриговало одно ее имя, потом к этому добавились чары более тонкие и властительные. Графиня всем своим обликом и манерами очень напоминала своего великого предка. Она поражала воображение толпы, предсказывая будущее и вызывая тени прошлого.
   Роман Александра Дюма-отца, появившийся как раз в это время, вновь ввел в моду Джузеппе Бальзамо, более известного под именем графа Калиостро. Прибегая к тем же приемам, графиня объявляла, что знает секрет вечной молодости, открытый знаменитым чернокнижником, и с улыбкой рассказывала о таких событиях, встречах и беседах, участником которых мог быть только современник Наполеона I.
   Перед ней открылись двери дворца Тюильри, а вскоре графиня была принята и самим императором Наполеоном III. Поговаривали даже об интимных сеансах у императрицы Евгении, на которые приглашались ближайшие ее друзья, сливки общества.
   Вот что говорилось в одном из номеров нелегально выпущенного журнала «Шаривари», почти весь тираж которого вскоре был конфискован полицией: «Настало время открыть читателям глаза на новоявленную Джоконду. Первое впечатление от знакомства с этой потрясающей женщиной трудно осознать и еще труднее выразить словами. Есть в ней что-то девственно-нежное и в то же время извращенно-жестокое. Справедливо ли это ощущение? Во всяком случае оно появляется у всех, кто встречается с ней взглядом, кто видит это необыкновенное существо. Сколько проницательности и тайного лукавства в ее глазах, сколько горечи в ее неизменной странной улыбке! Вековая мудрость и огромный жизненный опыт отражаются в чертах ее божественного лика. И не так уж удивляет, когда она называет свой возраст: восемьдесят лет, ни много ни мало! Говоря о своем возрасте, она извлекает из кармана золотое зеркальце, льет на его поверхность две капли из крохотного флакончика, потом вытирает зеркальце и смотрится в него. И молодость вновь возвращается к ней! Вот что она ответила на наш вопрос:
   — Это зеркало принадлежало самому Калиостро. Для тех, кто глядит в него, время останавливается. Взгляните — на крышке выгравирована дата: «1783». А ниже начертаны четыре загадочных строчки. В них заключена тайна времени, тот, кто раскроет этот секрет, станет царем царей, властелином всех народов.
   — Можно ли посмотреть на эти письмена? — спрашивает кто-то из присутствующих.
   — Почему бы и нет? Знать еще не значит разгадать, даже у великого Калиостро не хватило на это времени. Я могу передать вам лишь звуки, но не тайный смысл этих слов:
    В дубе удача судьбы.
    Плита королей Богемии.
    Фортуна королей Франции.
    Подсвечник о семи ветвях.
   Затем она говорит с каждым из нас по отдельности и делает одно поразившее всех пророчество. Графиня Калиостро обращается к императрице:
   — Пусть ваше величество слегка подышит на поверхность этого зеркальца, — она протягивает государыне пресловутое зеркало.
   Затем, внимательно рассмотрев блестящую поверхность, она шепчет:
   — Я вижу нечто необыкновенное… Этим летом вспыхнет война… Она окончится победой. Войска возвращаются, проходят под сводами Триумфальной арки… Я слышу крики: «Император! Слава императору! Слава венценосному повелителю!»
   Годфруа д'Этиг прервался, немного помолчал, потом произнес сумрачно:
   — Поразительный документ! Ведь это было напечатано за несколько дней до объявления войны! Так кем же была эта женщина, эта авантюристка? И разве ее лживые предсказания, воздействуя на слабый разум несчастной императрицы, не могли привести в действие механизмы высокой политики? Разве они не оказали влияния на развязывание войны, приведшей к катастрофе 1870 года?
   В том же номере «Шаривари» приводится однажды заданный графине вопрос: «Допустим, вы и вправду дочь Калиостро, но кто же ваша мать?» — «Моя мать, — отвечала она, — ищите ее в самых высоких сферах… Это Жозефина Богарне, будущая супруга Бонапарта, будущая императрица…»
   Полиция Наполеона III, разумеется, не могла оставаться безучастной. В конце июня она подготовила для правительства краткий доклад, составленный на основе донесений лучших агентов. Я прочитаю вам и этот документ:
   «Итальянский паспорт синьоры, с оговоркой лишь относительно даты рождения, оформлен на имя Джузеппины Пеллегрини-Бальзамо, графини де Калиостро, родившейся 29 июля 1788 года в Палермо. В Палермо, среди архивов прихода Мортапрена, было обнаружено заявление о регистрации новорожденной Джузеппины Бальзамо, дочери Джузеппе Бальзамо и Жозефины де ля П., подданной короля Франции. Была ли это Жозефина де ля Паше де ля Пажери, дочь разведенного к тому времени виконта де Богарне и, следовательно, будущая супруга генерала Бонапарта? Я провел тщательную проверку. Из письма некоего высокопоставленного чиновника Парижской судебной палаты можно узнать, что в 1788 году он собирался арестовать господина де Калиостро в связи с делом о похищении ожерелья Марии-Антуанетты. Тот проживал под именем Пеллегрини в небольшом особняке в Фонтенбло, где каждый день его навещала высокая и стройная женщина. Для сведения: Жозефина Богарне в то время жила также в Фонтенбло, она была, как вам известно, высокой и стройной. Накануне того дня, когда его должны были арестовать, Калиостро исчезает. На следующий день Фонтенбло неожиданно покидает и Жозефина Богарне.
   Месяцем позже в Палермо рождается девочка. Эти совпадения весьма многозначительны. Восемнадцатью годами позже императрица Жозефина вводит в высший свет юную девушку, представив ее как свою крестницу. В скором времени она завоевала такое расположение императора, что Наполеон веселится и радуется в ее обществе, как ребенок. Как ее зовут? Жозефина, или Жозина.
   Империя пала. Жозина встречается с царем Александром I и едет в Россию. Какой титул носит красавица? Графини де Калиостро».
   Барон д'Этиг ронял эти слова среди гробовой тишины зала. Все внимали его речи с глубочайшим вниманием. Рауль, совершенно сбитый с толку невероятной историей, тщетно пытался уловить в лице графини хоть какой-то след страха, удивления, волнения, — оно было совершенно спокойным и бесстрастным, и только чуть заметно улыбались ее прекрасные глаза.
   — Этот доклад и еще, вероятно, то опасное влияние, которое графиня оказывала на двор императрицы, решили ее судьбу, — продолжал барон. — Был отдан приказ о высылке из Франции графини и ее брата. Брат выехал в Германию, она — в Италию. Некий молодой офицер сопровождал ее в поезде до Модены. Высадив ее на вокзале, он поклонился ей и сказал несколько вежливых слов на прощанье. Он выполнил приказ. Звали этого офицера герцог д'Арколь. Именно он помог нам добыть конфискованный номер «Шаривари» и секретный доклад полиции. Наконец, это он только что в вашем присутствии подтвердил, что сейчас, здесь, перед вами находится действительно та особа, с которой он впервые встретился двадцать четыре года тому назад…
   Герцог д'Арколь поднялся и глухо, но отчетливо сказал:
   — Я не верю в чудеса, но то, что я должен сообщить, прозвучит как свидетельство о чуде. Что ж, пусть так. Клянусь честью солдата, это та самая женщина, которую я высадил в Модене четверть века тому назад!
   — И с которой вы простились весьма быстро и холодно, без единого комплимента, — тихонько добавила Жозефина Бальзамо.
   — Что вы хотите этим сказать? — спросил пораженный герцог.
   — Я хочу сказать, что в то памятное утро французскому офицеру хватило вежливости лишь на самые сухие и официальные слова. — В ее голосе прозвучала легкая ирония.
   — Что это значит?
   — Это значит лишь то, что вы могли бы проявить больше любезности.
   — Возможно… — отвечал герцог д'Арколь, с видимым трудом напрягая свою память.
   — Вы наклонились к изгнаннице, сударь, поцеловали ей руку — поцелуй длился чуть больше положенного. Вы сказали: «Надеюсь, сударыня, вы не забудете минуты, которые нам довелось провести рядом. Что касается меня, я их не забуду никогда!»
   Она повторила, подчеркивая последнюю фразу: «Никогда, вы слышите, сударыня, никогда!»
   Герцог д'Арколь умел держать себя в руках, но, услышав точное повторение слов, сказанных мимоходом четверть века тому назад, он впал в такое смятение, что мог лишь пробормотать:
   — Разрази меня гром!
   Но тотчас же выпрямился и перешел в наступление, заговорив прерывисто, срывающимся от волнения голосом:
   — Да, я забыл, сударыня. Ибо как ни приятно было воспоминание об этой встрече, второе наше свидание начисто стерло его из моего сердца.
   — Когда же мы встретились вновь, сударь?
   — В начале следующего года, в Версале. Я сопровождал французскую делегацию, уполномоченную заключить мирный договор с пруссаками на самых унизительных для нас условиях. Я узнал вас. Вы сидели в кафе с германским офицером, пили вино и смеялись. В тот день я понял все! Мне стала вполне ясной ваша роль на вечерах в Тюильри. И я догадался, чье задание вы выполняли!
   Все эти разоблачения, весь рассказ о перипетиях этой фантастической жизни занял от силы десять минут. Факты были убийственными, тем более жуткими, что относились ко времени вековой, полувековой и четвертьвековой давности…
   Рауль д'Андрези не мог прийти в себя от изумления. Сцена, разыгравшаяся на его глазах, казалась ему эпизодом из романа ужасов или скорее из какой-то мрачной и дикой мелодрамы. К тому же заговорщики, собравшиеся здесь, в старинном зале, тоже мало походили на обыкновенных людей. В тусклом сиянии свечей, едва помогавших солнцу осветить закоулки огромного помещения, зловещие фигуры присутствующих казались призрачными, бесплотными…
   Рауль хорошо знал, как умственно ограничены все эти нормандские бароны — последние обломки давно минувшей эпохи. И все же, черт возьми, неужели они совсем лишились разума, если не понимают всей несуразности выдвинутых против пленницы обвинений? Но поведение графини Калиостро, сидевшей лицом к лицу с этими людьми, казалось еще более необъяснимым. Почему она молчала, тем самым как бы соглашаясь с обвинением? Неужели она не опровергла легенду о вечной молодости потому, что та ей льстила и существование ее каким-то образом отвечало ее целям? Быть может, она гнала от себя мысль об опасности и считала всю эту сцену всего лишь неудачной шуткой?
   — Таково ее прошлое, — говорил в заключение барон д'Этиг. — Я не буду утомлять ваше внимание рассказом о последующих событиях. Отмечу лишь, что на протяжении всех этих лет Джузеппина Бальзамо, графиня де Калиостро стояла за кулисами самых печальных для нашей страны эпизодов — трагикомического заговора генерала Буланже, грандиозного скандала вокруг строительства Панамского канала и так далее. У нас есть лишь косвенные свидетельства, что она причастна ко многим тайным и грязным делам. Перейдем к современности. Однако предоставим слово ей самой. Можете ли вы, мадам, что-либо возразить относительно фактов, приведенных мною раньше?
   — Да, — прошептала она.
   — Что ж, говорите!
   Молодая женщина начала, почти не скрывая насмешки:
   — Я вижу, что попала во власть средневекового судилища. Уж не считаете ли вы все сказанное здесь неопровержимыми доказательствами, достаточными, чтобы отправить меня на костер как колдунью, еретичку, шпионку?
   — Нет, — возразил Годфруа д'Этиг. — Все эти разнообразные документы и свидетельства были сообщены присутствующим с другой целью — как можно яснее обрисовать ваш портрет, сударыня!
   — И вы полагаете, что достигли этой цели?
   — В той мере, в какой это необходимо нам, да, достиг.
   — Вы довольствуетесь малым.
   — Кроме того, вы сами признались…
   — В чем?
   — Вы напомнили герцогу д'Арколю слова, произнесенные на вокзале в Модене.
   — Да, но что из этого? — удивилась она.
   — Вот три портрета. Не вы ли изображены на каждом из них?
   Она взглянула на портреты и ответила утвердительно.
   — Вот как! — воскликнул барон. — А ведь первый из них датирован 1816 годом — миниатюра с Жозины, графини Калиостро. Эта фотография относится к 1870 году. А третий портрет сделан в Париже совсем недавно. И все три подписаны вами: тот же рисунок букв, тот же характерный росчерк.
   — Но что это доказывает?
   — Что одна и та же особа…
   — Одна и та же особа, — перебила его графиня, — сохранила в 1894 году тот же облик и даже цвет лица, что и в 1870, и в 1816 годах. Теперь вы отправите меня на костер?
   — Не надо смеяться, сударыня. Вам ведь хорошо известно, что в кругу этих людей ваш смех звучит отвратительным богохульством.
   Она в нетерпении ударила ладонью о подлокотник.
   — Сударь, не пора ли закончить эту комедию? В чем вы меня обвиняете? Для чего я здесь?
   — Вы здесь для того, чтобы держать ответ за ваши преступления.
   — Какие?
   — Мои друзья… Нас было двенадцать, двенадцать человек, сплоченных борьбой за единую цель. Сейчас нас осталось девять. Трое убиты, и убиты вами.
   Раулю показалось, что по лицу женщины скользнула тень, но тут же оно приобрело свое обычное выражение, словно ничто не могло омрачить взор и душу прекрасной Джоконды, даже это страшное обвинение, произнесенное с такой зловещей силой.
   Любая другая на ее месте была бы потрясена, ошеломлена, впала бы в отчаяние или в гневе бросилась на обидчика. Она же молчала, и никак нельзя было понять, говорило ли ее полнейшее спокойствие о невероятной наглости или о совершенной невиновности.
   Друзья барона также хранили молчание, сидя неподвижно с суровыми лицами. Позади всех находился Боманьян — Джузеппина Бальзамо не могла его видеть. Опустив голову, он внимательно слушал обвинительный акт, его лицо было прикрыто ладонью, но пронзительные глаза, впившиеся в пленницу, сверкали из-под пальцев.
   Сухо, не повышая голоса, Годфруа д'Этиг продолжил чтение:
   «Восемнадцать месяцев тому назад Дени Сент-Эбер, самый молодой среди нас, охотился на своих землях близ Гавра. Вечером он оставил своих спутников, взял ружье и походный мешок, сказав, что пойдет полюбоваться заходом солнца. К ночи он не вернулся, а наутро его тело было обнаружено на прибрежных скалах.
   Самоубийство? Но Сент-Эбер был богат, здоров, обладал счастливым и уравновешенным характером, у него не было причин сводить счеты с жизнью. Преступление? Но у него не было врагов. Остается несчастный случай. Все согласились с этим… Однако в следующем месяце произошел очень похожий несчастный случай. Жорж д'Изноваль, охотившийся на рассвете на чаек у скал Дьепа, так неудачно поскользнулся на прибрежных водорослях, что разбил голову о камни. Несколько часов спустя рыбаки нашли его труп. После него осталась вдова с двумя маленькими дочерьми.
   Итак, еще один несчастный случай? Да, конечно, для вдовы и двух сирот это величайшее несчастье… Но возможно ли, чтобы случай, злой рок дважды поражал членов нашего кружка? Двенадцать друзей объединились для того, чтобы открыть некую тайну. Из них двое пали жертвой странного стечения обстоятельств. Разве не логично предположить, что за этим стоит чья-то преступная рука, рука нашего врага?
   Герцог д'Арколь открыл нам глаза и указал верный путь. Он знал, что не только мы причастны к величайшей тайне. Он помнил также, что на одном из вечеров у императрицы Евгении фигурировали четыре загадки, переданные Калиостро своим потомкам. К одной из этих загадок мы прикоснулись — речь идет о подсвечнике о семи ветвях…
   Благодаря тем огромным возможностям, которыми мы располагаем, предпринятое в течение двух недель расследование привело нас к цели. В одном особнячке на глухой парижской окраине живет особа, по фамилии Пеллегрини. Живет очень замкнуто, иногда исчезает на целые месяцы. Эта женщина редкой красоты ведет такой скромный образ жизни, что, кажется, единственное ее желание — быть незаметной. Однако эта особа, под именем графини Калиостро, посещает некоторые дома, где проводит сеансы спиритизма и черной магии.
   Мы раздобыли ее фотографию — герцог д'Арколь с изумлением узнал в ней ту, которую видел когда-то в молодости. Тщательная проверка установила, что в день смерти Сент-Эбера она была проездом в Гавре (напомню: несчастный охотился в окрестностях этого города). Была она и в Дьепе в то самое время, когда Жорж д'Изноваль умирал в муках неподалеку! Я узнал, что Жорж д'Изноваль имел связь с женщиной, которая, по-видимому, приносила ему жестокие страдания. С другой стороны, письмо Сент-Эбера, хранящееся среди его бумаг, позволяет сделать вывод о том, что наш покойный друг имел неосторожность составить список из двенадцати имен и предать бумаге кое-какие сведения, относящиеся к подсвечнику о семи ветвях, а эти записи потерял или, что гораздо вероятнее, они были у него кем-то похищены.
   Все объяснилось! Часть наших секретов попала к женщине, которую любил Жорж д'Изноваль, и та пожелала узнать все остальные тайны. Из страха разоблачения она устранила своих опасных свидетелей… И эта женщина сейчас сидит здесь, перед нами!
   Годфруа д'Этиг вновь замолк. Тишина становилась столь гнетущей, что, казалось, сама атмосфера зала придавила судей к их креслам и лишила возможности двигаться. Лишь графиня Калиостро сохраняла все тот же спокойный и рассеянный вид, словно ни единое слово не достигало ее слуха, не касалось ее.
   …Рауль д'Андрези, не переставая восхищаться чарующей, возбуждающей страстное желание красотой женщины, в то же время чувствовал, как сердце его сжимается от тяжких обвинений против нее. Множество фактов были грозной силой, и Рауль не сомневался: впереди ее ждет новое, еще более страшное, решающее испытание.
   — Говорить ли мне о третьем преступлении? — спросил барон.
   — Если это вам угодно, — со скукой и отвращением отвечала графиня. — Все, что вы тут нагородили, лишено всякого смысла. Вы называете людей, не известных мне даже по имени. Но все равно: преступлением больше, преступлением меньше…
   — Значит, вы не были знакомы с Сент-Эбером и д'Изновалем?
   Она молча пожала плечами.
   Годфруа д'Этиг склонился к самому ее лицу и тихо произнес:
   — А с Боманьяном?
   Она подняла на него девственно чистый взгляд:
   — Кто такой Боманьян?
   — Третий из наших друзей, убитый вами. И совсем недавно, всего лишь несколько недель тому назад… Умер от яда. Разве вы не были с ним знакомы?

Глава III
СУД ИНКВИЗИЦИИ

   Что означало это обвинение? Рауль ошеломленно посмотрел на живого Боманьяна. Тот встал, по-прежнему горбясь, и потихоньку, прячась за спинами присутствующих, приблизился к подсудимой. Графиня повернулась к барону д'Этиг и не заметила его.
   Теперь Рауль понял, почему Боманьян сидел так, чтобы женщина не могла его увидеть. Вот, значит, какая ловушка была приготовлена для графини! Если она и вправду хотела отравить Боманьяна и считала его мертвым, как же должна быть она поражена при виде самого Боманьяна, воскресшего, чтобы выступить главным обвинителем!
   Рауль испытывал тайное сочувствие к прекрасной незнакомке. Как бы он хотел, чтобы она одержала победу над ними, перехитрила этих нормандских господ! Но барон д'Этиг не выпускал добычу из когтей. Устремив на нее тяжелый взор, он вновь спросил:
   — Вы ничего не знаете об этом преступлении, не так ли?
   Она нахмурила брови, изобразив на какое-то мгновение досаду, но снова промолчала.
   — Итак, вы, наверное, не были знакомы с Боманьяном, как и двумя другими вашими жертвами? — У барона был вид следователя, только и ждущего удобный момент, чтобы поймать обвиняемого на какой-нибудь оговорке или неосторожно вырвавшейся фразе.
   Она не отвечала, но в ее равнодушной, чуть насмешливой улыбке появилось что-то беспокойное. Как зверь, попавший в засаду, она оглядывалась по сторонам, пристально посмотрела на Годфруа д'Этига, потом повернулась к Ла Вопальеру и де Бенто. Взор ее упал на Боманьяна — и она вскрикнула, тело ее в удивлении и отчаянии содрогнулось, словно перед нею возник призрак. Непроизвольным жестом она как будто хотела прогнать, оттолкнуть ужасное видение.
   — Боманьян, Боманьян, — едва слышно вырвалось у графини.
   Быть может, она собиралась во всем признаться? Покаяться во всем? Боманьян напряженно ждал, кулаки его судорожно сжались, вены на лбу вздулись, худое лицо искривилось в гримасе.
   Казалось, он победил, и молодая женщина полностью подпала под его власть. Но нет, тщетная надежда! Она быстро пришла в себя, вновь приняла гордую осанку, и с каждой секундой к ней возвращалось обычное самообладание, а на губах заиграла улыбка. Наконец она произнесла так уверенно и рассудительно, что трудно было не поверить ее словам:
   — Вы напугали меня, Боманьян, ведь в газетах я читала о вашей смерти. Но зачем ваши друзья желали меня обмануть?
   Рауль понял, что все происходившее до сих пор не имеет никакого значения. Настоящее сражение только начинается, только сейчас два противника сошлись лицом к лицу. Барон Годфруа вел широкое наступление с флангов — Боманьян нападал яростно, намереваясь добить теряющую силу жертву.
   — Ложь! Ложь! — крикнул он. — Все, что связано с вами, — ложь! Вы воплощение низости, предательства, разврата и лицемерия! Все, что есть гнусного и отвратительного в этом мире, скрыто в вашей притворной улыбке. О, эта улыбка! Маска, которую нужно сорвать раскаленными щипцами, чтобы открыть ваш подлинный облик! Ваша улыбка — гибель, вечное проклятье для всякого, кто поддастся ее обольщению… О, как вы ничтожны, презреннейшая из смертных!
   То тягостное чувство, которое овладело Раулем в самом начале судилища, он испытывал теперь по отношению к этому человеку, кипящему яростью и изрекающему проклятья с пылом и страстью средневекового монаха. Голос Боманьяна прерывался от ненависти. Казалось, он готов своими руками задушить эту ведьму, чья ангельская улыбка заставляла даже праведников терять голову и обрекала их души на муки ада.
   — Успокойтесь, Боманьян, — сказала графиня так кротко и благожелательно, что тот пришел в еще большую ярость.
   Все же он попытался овладеть собой, удержать рвущийся из уст поток обличений. Но они сыпались из его задыхающегося рта, и трудно было понять смысл его признаний и обвинений, то произносимых неразборчивым шепотом, то лихорадочно выкрикиваемых. Он исповедовался, порой ударяя себя в грудь, как древний пророк, призывающий всех в свидетели своей правоты и искренности:
   — Я первым вступил в смертельное сражение с вами. Это произошло сразу после гибели д'Изноваля. Да, я был уверен, что у меня хватит сил, чтобы победить вас и устоять перед искушением. Уже приобщенный к таинствам церкви, я жаждал принять духовный сан. Я думал, что силою данных мною обетов, огнем моей веры, одеянием священника буду надежно защищен от зла… И вот я появился на сборище спиритов, когда там присутствовали вы, сударыня. Друзья мои, я сразу узнал ее, без подсказки моих спутников! Я стал наблюдать за вами. Вы говорили мало, держась скромно, все время стараясь быть в тени.
   Как и было предусмотрено заранее, мой друг сел рядом с вами и вступил в разговор с вашими соседями. Потом он подозвал меня и предложил принять участие в беседе. Вот когда я подметил в ваших глазах волнение, ведь было названо мое имя, знакомое вам по записям Дени Сент-Эбера. Боманьян… Один из двенадцати, связанных клятвой… один из десяти, оставшихся в живых. До той минуты вы словно дремали или грезили, но тут мгновенно проснулись. Вскоре вы обратились ко мне с каким-то вопросом, потом — с каким-то замечанием. В течение двух часов вы демонстрировали мне все обаяние вашего остроумия, все очарование вашей красоты. Вы взяли с меня обещание на следующий день снова прийти сюда, быть возле вас.