Страница:
Федор Степун писал о Савинкове, что «ни демократа в русском смысле этого слова, ни народника, ни тем более партийного социалиста я… никогда в нем не замечал. Впоследствии же окончательно убедился в том, что ко времени нашей встречи он был скорее фашистом типа Пилсудского, чем русским социалистом-народником».
На Керенского Савинков смотрел с недоумением. Называл его «самовлюбленным жен-премьером от революции». С нескрываемым отвращением рассказывал он Ф. А. Степуну, как летом 1917 года Керенский показывал «представителям западноевропейских демократий» одну из резиденций бывшего императора и во время разговора со своими гостями небрежно теребил пуговицу царского мундира.
«Отвратительно, доложу я вам,-закончил свой рассказ Савинков. - Царей можно убивать, но даже с мундиром мертвых царей нельзя фамильярничать!»
Для русского революционера, да еще со стажем Савинкова, такая фраза звучала совершенно необычайно! Весьма возможно, что в своей неоформленной политической философии социалист Савинков действительно оказался предшественником других социалистов, которые через несколько лет основали движение, вошедшее в историю под названием фашизма.
В беседе с близкими людьми Савинков говорил о Совете и о «товарищах»с «таким отвращением, как будто бы глотал какую-то кислую мерзость».
И в этом месте мы предоставим слово Ф. А. Степуну:
«Одинокий эгоцентрик, политик громадной, но не гибкой воли, привыкший в качестве главы террористической организации брать всю ответственность на себя, прирожденный заговорщик и диктатор, склонный к преувеличению своей власти над людьми, Савинков не столько стремился к внутреннему сближению Корнилова, которого он любил, с Керенским, которого он презирал, сколько к их использованию в задуманной им политической игре, дабы не сказать интриге».
С этой оценкой Савинкова сходится и мнение генерала Деникина.
За тридцать лет до Степуна он дал Савинкову следующую характеристику;
«Сильный, жестокий, чуждый каких бы то ни было сдерживающих начал «условной морали», презиравший и Временное правительство и Керенского, в интересах целесообразности, по своему понимаемых, поддерживающий правительство, но готовый каждую минуту смести его - он видел в Корнилове лишь орудие борьбы для достижения сильной революционной власти, в которой ему должно было принадлежать первенствующее значение».
Нет сомнения, что Савинков наметил Корнилова именно на роль «могучего тарана», дабы пробить брешь в заколдованном круге всяких Советов и комитетов, облепивших правительство. А чтобы провести эту операцию по возможности безболезненно, он хотел ввести Корнилова во Временное правительство, затем образовать директорию из Керенского, Корнилова и самого себя.
В разговорах со Степуном он говорил, «что обойтись без Керенского нельзя, не скрывая, однако, своей боязни, что Керенский при новом положении будет большой помехой энергичному и последовательному проведению необходимых мероприятий».
Чего Савинков не говорил, но можно предполагать, что он это обдумал: при первой возможности сократить число участников директории путем устранения Керенского и, предоставив генералу Корнилову чисто военную сферу, самому стать во главе руководства жизнью страны.
«Для меня не подлежит сомнению, - писал Степун, - что, ведя с Главнокомандующим переговоры о преобразовании власти, Савинков превышал свои полномочия как заместителя Керенского по военному министерству и тем вводил Корнилова в заблуждение в отношении истинных намерений и настроений Керенского». По мнению Ф. А. Степуна, интрига Савинкова заключалась не в совместном с Корниловым заговоре против Керенского, «но в смысле насильнической попытки во что бы то ни стало своею волею и по своему плану связать Керенского с Корниловым».
Савинков вел очень сложную игру, и как бы осторожно ни относился к нему Верховный Главнокомандующий, он все же создал у Корнилова уверенность, что его планы о переменах в Петрограде имеют полное сочувствие и одобрение Керенского.
20 августа Савинков добился согласия Керенского на посылку в Петроград 3-го конного корпуса, с прибытием которого в столицу связывалось объявление Петрограда и окрестностей на военном положении. Конечной целью этого шага была борьба с большевиками.
24 августа Савинков приехал в Ставку вместе с полковником Барановским - братом жены Керенского и начальником его военного кабинета. Поездка была связана с окончательным оформлением намеченной задачи.
Протокол переговоров управляющего Военным министерством Савинкова с Верховным Главнокомандующим генералом Корниловым был составлен тогда же в Ставке. Копия его находится в архиве Колумбийского университета. Вот выдержки из этого протокола:
«Разговор Савинкова с генералом Корниловым касался установления тесных отношений между генералом Корниловым и министром-председателем Керенским, так как Савинков считал, что оба эти лица, будучи вождями различных партий, должны работать рука об руку… Сначала обсуждался вопрос о комитетах и комиссарах, причем Савинков и Филоненко (комиссар при Верховном Главнокомандующем) высказывались против Главнокомандующего Юго-Западным фронтом генерала Деникина, который не может наладить отношения с комиссарами и комитетами, и высказывали опасение, что если во главе фронтов будут стоять такие генералы, то трудно установить дружную работу и это будет отражаться на состоянии войск.
Генерал Корнилов и генерал Лукомский (начальник штаба Верховного Главнокомандующего) горячо восстали против возможности легко убирать отличных боевых генералов из-за того, что у них являются иногда шероховатости в работе с комитетами и комиссарами…
…Савинков, обращаясь к генералу Корнилову, почти дословно сказал следующее: «Таким образом, Лавр Георгиевич, ваши требования будут удовлетворены Временным правительством в ближайшие дни, но при этом правительство опасается, что в Петрограде могут возникнуть серьезные осложнения. Вам, конечно, известно, что примерно 28 или 29 августа в Петрограде ожидается серьезное выступление большевиков. Опубликование ваших требований, проводимых через Временное правительство, конечно, послужит толчком для выступления большевиков, если последнее почему-либо задержалось. Хотя в нашем распоряжении и достаточно войск, но на них мы вполне рассчитывать не можем. Тем более что еще неизвестно, как к новому закону отнесется Совет рабочих и солдатских депутатов. Последний также может оказаться против правительства, и тогда мы рассчитывать на наши войска не можем. Поэтому прошу вас отдать распоряжение о том, чтобы 3-й конный корпус был к концу августа подтянут к Петрограду и предоставлен в распоряжение Временного правительства.
В случае, если кроме большевиков выступят и члены Совета рабочих и солдатских депутатов, то нам придется действовать и против них. Я только прошу вас во главе 3-го конного корпуса не присылать генерала Крымова, который для нас не особенно желателен. Он очень хороший боевой генерал, но вряд ли пригоден для таких операций…»
…Затем Савинков вновь вернулся к вопросу о возможном подавлении при участии 3-го конного корпуса выступления в Петрограде большевиков и Совета рабочих и солдатских депутатов, если последний пойдет против Временного правительства. При этом Савинков сказал, что действия должны быть самые решительные и беспощадные.
На это генерал Корнилов ответил, что он иных действий и не понимает, что инструкции будут даны соответственные и что он вообще к вопросу употребления войск при подавлении беспорядков относится серьезно и уже им отдавалось приказание о предании суду тех начальников, которые допускают стрельбу в воздух. Что и в данном случае, раз будет выступление большевиков и Совета рабочих и солдатских депутатов, то таковое же будет подавлено со всей энергией.
Полковник Барановский, стоявший около стола, со своей стороны прибавил: «Конечно, необходимо действовать самым решительным образом и ударить так, чтобы это почувствовала вся Россия».
После этого Савинков, обращаясь к генералу Корнилову, сказал, что необходимо, дабы не вышло недоразумения и чтобы не вызвать выступления большевиков раньше времени, предварительно сосредоточить к Петрограду конный корпус, затем к этому времени объявить Петроградское военное губернаторство на военном положении и -объявить новый закон, устанавливающий целый ряд ограничений.
Дабы Временное правительство точно знало, когда надо объявить Петроградское военное губернаторство на военном положении и когда опубликовать новый закон, надо, чтобы генерал Корнилов точно протелеграфировал ему, Савинкову, о времени, когда корпус подойдет к Петрограду».
Подлинник протоколабыл подписан генералами Корниловым, Лукомским и Романовским.
После визита Савинкова у генерала Корнилова появилось чувство большого облегчения. Шаги, предпринятые Ставкой без ведома правительства, вдруг так удачно получили не только санкцию, но и живейшее одобрение министра-председателя и управляющего военным министерством. Вопрос о «легальности»корниловских действий казался почти урегулированным.
Но тут произошло событие, перемешавшее все карты. 22 августа в Зимний дворец к Керенскому явился дружески расположенный к нему Владимир Николаевич Львов. Ни родства, ни свойства у него с князем Г. Е. Львовым не было. Не было и княжеского титула. Член Государственной думы, обер-прокурор Святейшего Синода в первом и втором составе Временного правительства, человек честный, морально чистый, идеалист, но фантазер с репутацией большого путаника, с умом очень ограниченным и сумбурным. Он чувствовал, как и большинство русских либералов того времени, необходимость установить в стране твердую власть. С этой целью он и хотел сделать все возможное, чтобы впрячь «слабого»Керенского и «твердого» Корнилова в одну колесницу, которая - совместными усилиями этих двух людей - вывезла бы Россию из революционных ухабов на прочную дорогу государственного строительства.
При появлении В. Н. Львова в личной императорской библиотеке Зимнего дворца, где А. Ф. Керенский принимал посетителей, произошел забавный случай. Керенский сидел за большим письменным столом, за огромным пюпитром, как его описывал Львов. Лицо его посетителю не было видно.
– Александр Федорович, - сказал ему Львов, - что за странным образом вы сидите, я вас не вижу и потому мне неудобно с вами разговаривать. Пересядем на другое место.
– Нет, нет, - отвечал Керенский, - ничего, ничего, - бормотал он.
– Так тогда я встану, - сказал Львов и встал.
«Керенский моментально ко мне подскочил и провел обеими руками по моим карманам, одной рукой по одному карману, другой рукой по другому карману разом. Затем Керенский успокоился. Что за притча, подумал я, неужели он думает, что я пришел его застрелить? Керенский обратился ко мне со словами:
– Всех ли вы распутинцев повыгоняли с церковных кафедр?
– Я не на эту тему пришел с вами разговаривать, - ответил я Керенскому. - Оставим это. Я пришел к вам говорить по очень важному вопросу».
По-видимому, в двадцатых числах августа слухи о заговоре против него так волновали Керенского, что он не удержался и обыскал своего «друга», совершенно безобидного Львова, проехав своими руками вдоль по его карманам.
В разговоре с Керенским, таинственно указывая, что он пришел к нему по поручению, но без права сказать от кого, Львов в туманно путаных выражениях умолял Керенского протянуть руку тем, кого он отталкивал, реорганизовать правительство, оставив в нем социалистов-государственников, а не исключительно представителей Совета.
– Скажите, пожалуйста, на кого вы опираетесь? - спрашивал Львов. И, не дожидаясь ответа, продолжал говорить, что Керенский опирается лишь на Петроградский Совет, уже состоящий из большевиков, что общественное негодование на Совет растет и выразится в резне.
– Вот и отлично! - воскликнул Керенский, вскочив и потирая руки. - Мы скажем тогда, что не могли сдержать общественного негодования, умоем руки и снимем с себя ответственность.
«Обнаружение обстоятельств этого «грехопадения»Керенского, - писал А. И. Деникин, - произвело впоследствии большое впечатление на советские круги, а член следственной комиссии Либер, ознакомившись с ними во время допроса Корнилова в Быхове, схватив себя руками за голову, патетически воскликнул: «Боже мой, ведь это чистая провокация!»
(Михаил Исаакович Либер, он же Гольдман, меньшевик, член Центрального исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов, член еврейского «Бунда», избранный от Совета быть членом «Чрезвычайной следственной комиссии по делу генерала Л. Г. Корнилова», во главе которой стоял Шабловский).
Но вернемся к свиданию Львова с Керенским,
Заинтригованный визитом Львова, который намекнул, что у его друзей имеется реальная сила, напуганный слухами о заговоре, ожидая чьего-то выступления против себя, подозревая Союз офицеров и Ставку (о которой в разговоре не упоминалось), но не генерала Корнилова, Керенский решил использовать простодушного Львова в своих личных целях как разведчика.
– Хорошо, я согласен, - сказал он. - Если даже требуется моя отставка, я согласен уйти, но поймите же, что я не могу бросить власть; я должен передать ее из рук в руки.
И, конечно, был прав П. Н. Милюков, когда писал, что «добродушный Львов принял это заявление за чистую монету… Думая, что речь идет о действительной готовности уступить, он тогда перешел к настоящей цели своего посещения.
– Дайте мне поручение войти в переговоры от вашего имени со всеми теми элементами, которые я сочту необходимыми.
И нет сомнения, что Керенский хотя и в туманной форме, но все же дал Львову какие-то полномочия.
– Куда вы едете? - как будто невзначай спросил он на прощание Львова. Но «природный конспиратор»не открыл ему своих карт.
– Я еду туда, откуда я приехал, - сказал Львов, улыбаясь.
«Керенский провожал меня, - описывал он сцену прощания, - и, вышедши за двери кабинета, долго махал мне рукой».
Так или иначе, В. Н. Львов поверил, что может от имени Керенского вести переговоры с не названными друзьями, под которыми он подразумевал генерала Корнилова и Ставку. И в роли посредника, приписывая Керенскому собственные мысли и окончательно перепутав смысл своего разговора с Корниловым, он закончил свою «миссию» грандиозным скандалом.
Явившись к генералу Корнилову, Львов сообщил, что приехал по поручению Керенского, что Керенский не дорожит властью и готов уйти в отставку.
Львова Корнилов знал очень поверхностно. Слышал, что он пользовался репутацией не умного, но вполне честного человека. Корнилов знал, что Львов был в Государственной думе вместе с Керенским, что оба они входили в состав Временного правительства. И генералу не могло прийти в голову, что все сказанное Львовым от имени Керенского в такой определенной форме, не допускавшей искажения, фактически являлось фантазией самого Львова. Львов задал ему определенные вопросы, на которые Верховный Главнокомандующий дал свои ответы. Никаких условий Корнилов не ставил, никакого ультиматума не предъявлял.
Но суть в том, что Львов окончательно запутался в том, что ему говорил генерал Корнилов и что он слышал от безответственно хвастливых лиц, облепивших Ставку.
И когда 26 августа в 6 часов вечера он вторично появился в Зимнем дворце у министра-председателя, то, вместо того чтобы точно передать Керенскому свой разговор с Корниловым, подчеркнув, что посредничество между ними он сам взвалил на свои плечи по собственной инициативе, Львов приписал Корнилову слова, слышанные им от других.
На этот раз, выступая как «посланец» Корнилова, он от имени генерала предъявил Керенскому известные «требования». Выслушав их, озадаченный Керенский решил, что или Львов сошел с ума, или случилось действительно что-то очень серьезное.
Корниловские предложения, которые В. Н. Львов передал Керенскому (фактически бывшие лишь закулисной болтовней Завойко), сводились к трем пунктам:
1) Объявить в Петрограде военное положение.
2) Вся военная и гражданская власть должна быть передана в руки Верховного Главнокомандующего.
3) Все министры, не исключая министра-председателя, должны подать в отставку. Временно исполнительная власть должна быть передана товарищам министров впредь до сформирования правительства Верховным Главнокомандующим.
При этом, по свидетельству Керенского, В. Н. Львов от имени Корнилова требовал, чтобы условия его были переданы Временному правительству немедленно и чтобы Керенский и Савинков, намеченные на посты министра юстиции и военного министра, в ту же ночь выехали в Ставку.
«Считая заявление, сделанное мне В. Н. Львовым, прямо невероятным, - свидетельствовал Керенский, - я ответил ему, что не считаю для себя возможным передавать такое требование генерала Корнилова Временному правительству голословно. На это В. Н. Львов выразил готовность переданные им мне пункты… изложить письменно и записал их собственноручно на куске бумаги… Приняв это письменное заявление от В. Н. Львова, я все-таки не мог побороть в себе сомнений и уже сам предложил В. Н. Львову вызвать генерала Корнилова к прямому проводу и совместно с ним, Львовым, переговорить с генералом Корниловым с тем, чтобы получить возможное (при переговорах в присутствии третьего лица) подтверждение полномочий Львова. И на это мое предложение Львов согласился».
«Действуя так, - писал Ф. А. Степун, - он (Керенский) не знал, что Львов предлагал ему не с неба свалившийся ультиматум Корнилова, а лишь согласие Верховного Главнокомандующего на те решительные меры, которые Львов, явившийся в Ставку в качестве посланца от Керенского, самовольно предлагал Корнилову от лица министра-председателя, будто бы готового подать в отставку».
Во время пребывания в Могилеве Львов вынес впечатление, что, хотя генерал Корнилов лично и желал спасти Керенского от возможного на него покушения, окружение же в Ставке, и особенно офицерство, искало случая расправиться с министром-председателем.
«Это последнее обстоятельство, - писал А. И. Деникин, - по-видимому, окончательно нарушило душевное равновесие Львова и отразилось на всем характере второго разговора его с Керенским и в значительной мере повлияло на решение последнего».
«Насколько я был взволнован, - писал Керенский, - это могут подтвердить все меня окружающие. (Пока Львов говорил) я бегал взад и вперед по огромному кабинету, стараясь разобраться, почувствовать, в чем дело, почему Львов и т. д. Вспомнил его заявление в первый приезд о «реальной силе», сопоставил настроения против меня в Ставке и со всеми сведениями о назревшей заговорщической попытке, несомненно со Ставкой связанной, и как только прошло первое изумление, скорее даже потрясение, я решил еще раз испытать и проверить Львова, а затем действовать. Действовать немедленно и решительно. Голова уже работала, ни минуты не было колебаний, как действовать. Я не столько сознавал, сколько чувствовал всю исключительную серьезность положения. Как только он стал писать, исчезли у меня последние сомнения! Было только одно желание, одно стремление пресечь безумие в самом начале… Все предыдущее… все, все осветилось сразу таким ярким светом, слилось в одну такую цельную картину. Двойная игра сделалась очевидной. Конечно, тогда я бы не мог все доказать по пунктам, но сознавал я все это с поразительной ясностью. Мгновения, пока Львов писал, мысль напряженно работала. Нужно было сейчас же установить формальную связь В. Львова с Корниловым, достаточную для того, чтобы Временное правительство этим же вечером могло принять решительные меры».
Разговор со Львовым настолько его взволновал и встревожил, что инстинкт самосохранения и желание тут же собрать улики против Корнилова, чтобы бесспорно установить его виновность, арестовать Верховного Главнокомандующего и судить его за «военный мятеж», заслонили в министре-председателе все остальные соображения.
Отобрав у Львова «кусок бумаги» с «требованиями» Корнилова, Керенский, перевоплотившись в судебного следователя и сыщика, приступил к следующей фазе своего розыска. По аппарату Юза он вызвал генерала Корнилова, чтобы «в присутствии третьего лица» получить от Верховного подтверждение полномочий Львова, а затем принять решительные меры против Корнилова.
Третьим лицом оказался близко стоящий к Керенскому В. В. Вырубов. Второе же лицо, и притом лицо самое заинтересованное и ответственное за всю катавасию, В. Н. Львов в разговоре не участвовал. Он отлучился из Зимнего дворца на час и, когда вернулся туда с запозданием, то выяснил, что беседа по прямому проводу со Ставкой уже состоялась. В его отсутствие и от его имени Керенский заявил, что он - В. Н. Львов - говорил с генералом Корниловым. Вот текст ленты этого странного разговора.
Керенский. - Министр-председатель Керенский. Ждем генерала Корнилова.
Корнилов. - У аппарата генерал Корнилов.
Керенский. - Здравствуйте, генерал. У телефона Владимир Николаевич Львов и Керенский. Просим подтвердить, что Керенский может действовать согласно сведениям, переданным Владимиром Николаевичем.
Корнилов. - Здравствуйте, Александр Федорович, здравствуйте, Владимир Николаевич. Вновь подтверждая тот очерк положения, в котором мне представляется страна и армия, очерк, сделанный мною Владимиру Николаевичу с просьбой доложить вам, я вновь заявляю, что события последних дней и вновь намечающиеся повелительно требуют вполне определенного решения в самый короткий срок.
Керенский. - Я - Владимир Николаевич, вас спрашиваю, - то определенное решение нужно исполнить, о котором вы просили известить меня Александра Федоровича, только совершенно лично? Без этого подтверждения лично от вас Александр Федорович колеблется мне вполне доверить.
Корнилов. - Да, подтверждаю, что я просил вас передать Александру Федоровичу мою настойчивую просьбу приехать в Могилев.
Керенский. - Я - Александр Федорович. Понимаю ваш ответ как подтверждение слов, переданных мне Владимиром Николаевичем. Сегодня это сделать и выехать нельзя. Надеюсь выехать завтра. Нужен ли Савинков?
Корнилов. - Настоятельно прошу, чтобы Борис Викторович приехал вместе с вами. Сказанное мною Владимиру Николаевичу в одинаковой степени относится и к Борису Викторовичу. Очень прошу не откладывать вашего выезда позже завтрашнего дня. Прошу верить, что только сознание ответственности момента заставляет меня так настойчиво просить вас.
Керенский. - Приезжать ли только в случае выступлений, о которых идут слухи, или во всяком случае?
Корнилов. - Во всяком случае.
Керенский. - До свидания, скоро увидимся.
Корнилов. - До свидания».
Комиссар при Ставке М. М. Филоненко невероятно изумился, когда на следующее утро прочел текст ленты этого разговора. Он не мог понять, каким образом Корнилов так легкомысленно мог подтвердить слова Львова, содержание которых было ему неизвестно. Филоненко считал, что… «и форма вопроса А. Ф. Керенского и ответ генерала Корнилова абсолютно недопустимы в каких-либо серьезных деловых сношениях, а тем более при решении дела громадной государственной важности, так как А. Ф. Керенский не обозначил, что же он спрашивает, а генерал Корнилов не знал, на что, собственно, он отвечает».
Суждение генерала Деникина было не менее строго: «Этот разговор изобличает в полной мере нравственную физиономию Керенского, необычайную неосмотрительность Корнилова и сомнительную роль «благородного свидетеля» Вырубова».
Своим комментарием А. Ф. Керенский дал «классический образец» казуистики.
С юридической точки зрения, для Керенского-юриста, участника политических процессов, разговор его с Корниловым не имел никакого оправдания. Он ничего не доказал, ничего не подтвердил, даже не проверил сведений о якобы «ультимативных требованиях» Корнилова. Вся беседа и с той, и с другой стороны могла толковаться как угодно в зависимости от желания. Но, основываясь на догадках, Керенский пожелал тут же использовать ленту своего разговора с Корниловым как доказательство его вероломства.
Недоразумение и путаница, возникшие в силу несуразного вмешательства Львова не в свое дело, принимали угрожающие для государства формы.
Чтобы окончательно округлить работу сыщика и «закрепить в свидетельском показании» третьего лица разговор, который происходил у него со Львовым с глазу на глаз, Керенский спрятал в своем кабинете за портьерой помощника начальника милиции С. А. Балавинского. Ничего не подозревавший Львов добродушно во второй раз отвечал Керенскому на те же вопросы, которые всего лишь два часа назад обсуждались им в том же кабинете.
Цель была достигнута. Балавинский все записал, и на следующий день показания его находились уже в руках судебного следователя.
Впоследствии Львов отрицал версию Керенского о том, что предъявил ему ультимативные требования от имени Корнилова. «Никакого ультимативного требования, - писал Львов, - ему (Керенскому) я не предъявлял и не мог предъявлять, а он потребовал, чтобы я изложил свои мысли на бумаге. Я это сделал, а он меня арестовал. Я не успел даже прочесть написанную мною бумагу, как он, Керенский, вырвал у меня и положил в карман».
На Керенского Савинков смотрел с недоумением. Называл его «самовлюбленным жен-премьером от революции». С нескрываемым отвращением рассказывал он Ф. А. Степуну, как летом 1917 года Керенский показывал «представителям западноевропейских демократий» одну из резиденций бывшего императора и во время разговора со своими гостями небрежно теребил пуговицу царского мундира.
«Отвратительно, доложу я вам,-закончил свой рассказ Савинков. - Царей можно убивать, но даже с мундиром мертвых царей нельзя фамильярничать!»
Для русского революционера, да еще со стажем Савинкова, такая фраза звучала совершенно необычайно! Весьма возможно, что в своей неоформленной политической философии социалист Савинков действительно оказался предшественником других социалистов, которые через несколько лет основали движение, вошедшее в историю под названием фашизма.
В беседе с близкими людьми Савинков говорил о Совете и о «товарищах»с «таким отвращением, как будто бы глотал какую-то кислую мерзость».
И в этом месте мы предоставим слово Ф. А. Степуну:
«Одинокий эгоцентрик, политик громадной, но не гибкой воли, привыкший в качестве главы террористической организации брать всю ответственность на себя, прирожденный заговорщик и диктатор, склонный к преувеличению своей власти над людьми, Савинков не столько стремился к внутреннему сближению Корнилова, которого он любил, с Керенским, которого он презирал, сколько к их использованию в задуманной им политической игре, дабы не сказать интриге».
С этой оценкой Савинкова сходится и мнение генерала Деникина.
За тридцать лет до Степуна он дал Савинкову следующую характеристику;
«Сильный, жестокий, чуждый каких бы то ни было сдерживающих начал «условной морали», презиравший и Временное правительство и Керенского, в интересах целесообразности, по своему понимаемых, поддерживающий правительство, но готовый каждую минуту смести его - он видел в Корнилове лишь орудие борьбы для достижения сильной революционной власти, в которой ему должно было принадлежать первенствующее значение».
Нет сомнения, что Савинков наметил Корнилова именно на роль «могучего тарана», дабы пробить брешь в заколдованном круге всяких Советов и комитетов, облепивших правительство. А чтобы провести эту операцию по возможности безболезненно, он хотел ввести Корнилова во Временное правительство, затем образовать директорию из Керенского, Корнилова и самого себя.
В разговорах со Степуном он говорил, «что обойтись без Керенского нельзя, не скрывая, однако, своей боязни, что Керенский при новом положении будет большой помехой энергичному и последовательному проведению необходимых мероприятий».
Чего Савинков не говорил, но можно предполагать, что он это обдумал: при первой возможности сократить число участников директории путем устранения Керенского и, предоставив генералу Корнилову чисто военную сферу, самому стать во главе руководства жизнью страны.
«Для меня не подлежит сомнению, - писал Степун, - что, ведя с Главнокомандующим переговоры о преобразовании власти, Савинков превышал свои полномочия как заместителя Керенского по военному министерству и тем вводил Корнилова в заблуждение в отношении истинных намерений и настроений Керенского». По мнению Ф. А. Степуна, интрига Савинкова заключалась не в совместном с Корниловым заговоре против Керенского, «но в смысле насильнической попытки во что бы то ни стало своею волею и по своему плану связать Керенского с Корниловым».
Савинков вел очень сложную игру, и как бы осторожно ни относился к нему Верховный Главнокомандующий, он все же создал у Корнилова уверенность, что его планы о переменах в Петрограде имеют полное сочувствие и одобрение Керенского.
20 августа Савинков добился согласия Керенского на посылку в Петроград 3-го конного корпуса, с прибытием которого в столицу связывалось объявление Петрограда и окрестностей на военном положении. Конечной целью этого шага была борьба с большевиками.
24 августа Савинков приехал в Ставку вместе с полковником Барановским - братом жены Керенского и начальником его военного кабинета. Поездка была связана с окончательным оформлением намеченной задачи.
Протокол переговоров управляющего Военным министерством Савинкова с Верховным Главнокомандующим генералом Корниловым был составлен тогда же в Ставке. Копия его находится в архиве Колумбийского университета. Вот выдержки из этого протокола:
«Разговор Савинкова с генералом Корниловым касался установления тесных отношений между генералом Корниловым и министром-председателем Керенским, так как Савинков считал, что оба эти лица, будучи вождями различных партий, должны работать рука об руку… Сначала обсуждался вопрос о комитетах и комиссарах, причем Савинков и Филоненко (комиссар при Верховном Главнокомандующем) высказывались против Главнокомандующего Юго-Западным фронтом генерала Деникина, который не может наладить отношения с комиссарами и комитетами, и высказывали опасение, что если во главе фронтов будут стоять такие генералы, то трудно установить дружную работу и это будет отражаться на состоянии войск.
Генерал Корнилов и генерал Лукомский (начальник штаба Верховного Главнокомандующего) горячо восстали против возможности легко убирать отличных боевых генералов из-за того, что у них являются иногда шероховатости в работе с комитетами и комиссарами…
…Савинков, обращаясь к генералу Корнилову, почти дословно сказал следующее: «Таким образом, Лавр Георгиевич, ваши требования будут удовлетворены Временным правительством в ближайшие дни, но при этом правительство опасается, что в Петрограде могут возникнуть серьезные осложнения. Вам, конечно, известно, что примерно 28 или 29 августа в Петрограде ожидается серьезное выступление большевиков. Опубликование ваших требований, проводимых через Временное правительство, конечно, послужит толчком для выступления большевиков, если последнее почему-либо задержалось. Хотя в нашем распоряжении и достаточно войск, но на них мы вполне рассчитывать не можем. Тем более что еще неизвестно, как к новому закону отнесется Совет рабочих и солдатских депутатов. Последний также может оказаться против правительства, и тогда мы рассчитывать на наши войска не можем. Поэтому прошу вас отдать распоряжение о том, чтобы 3-й конный корпус был к концу августа подтянут к Петрограду и предоставлен в распоряжение Временного правительства.
В случае, если кроме большевиков выступят и члены Совета рабочих и солдатских депутатов, то нам придется действовать и против них. Я только прошу вас во главе 3-го конного корпуса не присылать генерала Крымова, который для нас не особенно желателен. Он очень хороший боевой генерал, но вряд ли пригоден для таких операций…»
…Затем Савинков вновь вернулся к вопросу о возможном подавлении при участии 3-го конного корпуса выступления в Петрограде большевиков и Совета рабочих и солдатских депутатов, если последний пойдет против Временного правительства. При этом Савинков сказал, что действия должны быть самые решительные и беспощадные.
На это генерал Корнилов ответил, что он иных действий и не понимает, что инструкции будут даны соответственные и что он вообще к вопросу употребления войск при подавлении беспорядков относится серьезно и уже им отдавалось приказание о предании суду тех начальников, которые допускают стрельбу в воздух. Что и в данном случае, раз будет выступление большевиков и Совета рабочих и солдатских депутатов, то таковое же будет подавлено со всей энергией.
Полковник Барановский, стоявший около стола, со своей стороны прибавил: «Конечно, необходимо действовать самым решительным образом и ударить так, чтобы это почувствовала вся Россия».
После этого Савинков, обращаясь к генералу Корнилову, сказал, что необходимо, дабы не вышло недоразумения и чтобы не вызвать выступления большевиков раньше времени, предварительно сосредоточить к Петрограду конный корпус, затем к этому времени объявить Петроградское военное губернаторство на военном положении и -объявить новый закон, устанавливающий целый ряд ограничений.
Дабы Временное правительство точно знало, когда надо объявить Петроградское военное губернаторство на военном положении и когда опубликовать новый закон, надо, чтобы генерал Корнилов точно протелеграфировал ему, Савинкову, о времени, когда корпус подойдет к Петрограду».
Подлинник протоколабыл подписан генералами Корниловым, Лукомским и Романовским.
После визита Савинкова у генерала Корнилова появилось чувство большого облегчения. Шаги, предпринятые Ставкой без ведома правительства, вдруг так удачно получили не только санкцию, но и живейшее одобрение министра-председателя и управляющего военным министерством. Вопрос о «легальности»корниловских действий казался почти урегулированным.
Но тут произошло событие, перемешавшее все карты. 22 августа в Зимний дворец к Керенскому явился дружески расположенный к нему Владимир Николаевич Львов. Ни родства, ни свойства у него с князем Г. Е. Львовым не было. Не было и княжеского титула. Член Государственной думы, обер-прокурор Святейшего Синода в первом и втором составе Временного правительства, человек честный, морально чистый, идеалист, но фантазер с репутацией большого путаника, с умом очень ограниченным и сумбурным. Он чувствовал, как и большинство русских либералов того времени, необходимость установить в стране твердую власть. С этой целью он и хотел сделать все возможное, чтобы впрячь «слабого»Керенского и «твердого» Корнилова в одну колесницу, которая - совместными усилиями этих двух людей - вывезла бы Россию из революционных ухабов на прочную дорогу государственного строительства.
При появлении В. Н. Львова в личной императорской библиотеке Зимнего дворца, где А. Ф. Керенский принимал посетителей, произошел забавный случай. Керенский сидел за большим письменным столом, за огромным пюпитром, как его описывал Львов. Лицо его посетителю не было видно.
– Александр Федорович, - сказал ему Львов, - что за странным образом вы сидите, я вас не вижу и потому мне неудобно с вами разговаривать. Пересядем на другое место.
– Нет, нет, - отвечал Керенский, - ничего, ничего, - бормотал он.
– Так тогда я встану, - сказал Львов и встал.
«Керенский моментально ко мне подскочил и провел обеими руками по моим карманам, одной рукой по одному карману, другой рукой по другому карману разом. Затем Керенский успокоился. Что за притча, подумал я, неужели он думает, что я пришел его застрелить? Керенский обратился ко мне со словами:
– Всех ли вы распутинцев повыгоняли с церковных кафедр?
– Я не на эту тему пришел с вами разговаривать, - ответил я Керенскому. - Оставим это. Я пришел к вам говорить по очень важному вопросу».
По-видимому, в двадцатых числах августа слухи о заговоре против него так волновали Керенского, что он не удержался и обыскал своего «друга», совершенно безобидного Львова, проехав своими руками вдоль по его карманам.
В разговоре с Керенским, таинственно указывая, что он пришел к нему по поручению, но без права сказать от кого, Львов в туманно путаных выражениях умолял Керенского протянуть руку тем, кого он отталкивал, реорганизовать правительство, оставив в нем социалистов-государственников, а не исключительно представителей Совета.
– Скажите, пожалуйста, на кого вы опираетесь? - спрашивал Львов. И, не дожидаясь ответа, продолжал говорить, что Керенский опирается лишь на Петроградский Совет, уже состоящий из большевиков, что общественное негодование на Совет растет и выразится в резне.
– Вот и отлично! - воскликнул Керенский, вскочив и потирая руки. - Мы скажем тогда, что не могли сдержать общественного негодования, умоем руки и снимем с себя ответственность.
«Обнаружение обстоятельств этого «грехопадения»Керенского, - писал А. И. Деникин, - произвело впоследствии большое впечатление на советские круги, а член следственной комиссии Либер, ознакомившись с ними во время допроса Корнилова в Быхове, схватив себя руками за голову, патетически воскликнул: «Боже мой, ведь это чистая провокация!»
(Михаил Исаакович Либер, он же Гольдман, меньшевик, член Центрального исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов, член еврейского «Бунда», избранный от Совета быть членом «Чрезвычайной следственной комиссии по делу генерала Л. Г. Корнилова», во главе которой стоял Шабловский).
Но вернемся к свиданию Львова с Керенским,
Заинтригованный визитом Львова, который намекнул, что у его друзей имеется реальная сила, напуганный слухами о заговоре, ожидая чьего-то выступления против себя, подозревая Союз офицеров и Ставку (о которой в разговоре не упоминалось), но не генерала Корнилова, Керенский решил использовать простодушного Львова в своих личных целях как разведчика.
– Хорошо, я согласен, - сказал он. - Если даже требуется моя отставка, я согласен уйти, но поймите же, что я не могу бросить власть; я должен передать ее из рук в руки.
И, конечно, был прав П. Н. Милюков, когда писал, что «добродушный Львов принял это заявление за чистую монету… Думая, что речь идет о действительной готовности уступить, он тогда перешел к настоящей цели своего посещения.
– Дайте мне поручение войти в переговоры от вашего имени со всеми теми элементами, которые я сочту необходимыми.
И нет сомнения, что Керенский хотя и в туманной форме, но все же дал Львову какие-то полномочия.
– Куда вы едете? - как будто невзначай спросил он на прощание Львова. Но «природный конспиратор»не открыл ему своих карт.
– Я еду туда, откуда я приехал, - сказал Львов, улыбаясь.
«Керенский провожал меня, - описывал он сцену прощания, - и, вышедши за двери кабинета, долго махал мне рукой».
Так или иначе, В. Н. Львов поверил, что может от имени Керенского вести переговоры с не названными друзьями, под которыми он подразумевал генерала Корнилова и Ставку. И в роли посредника, приписывая Керенскому собственные мысли и окончательно перепутав смысл своего разговора с Корниловым, он закончил свою «миссию» грандиозным скандалом.
Явившись к генералу Корнилову, Львов сообщил, что приехал по поручению Керенского, что Керенский не дорожит властью и готов уйти в отставку.
Львова Корнилов знал очень поверхностно. Слышал, что он пользовался репутацией не умного, но вполне честного человека. Корнилов знал, что Львов был в Государственной думе вместе с Керенским, что оба они входили в состав Временного правительства. И генералу не могло прийти в голову, что все сказанное Львовым от имени Керенского в такой определенной форме, не допускавшей искажения, фактически являлось фантазией самого Львова. Львов задал ему определенные вопросы, на которые Верховный Главнокомандующий дал свои ответы. Никаких условий Корнилов не ставил, никакого ультиматума не предъявлял.
Но суть в том, что Львов окончательно запутался в том, что ему говорил генерал Корнилов и что он слышал от безответственно хвастливых лиц, облепивших Ставку.
И когда 26 августа в 6 часов вечера он вторично появился в Зимнем дворце у министра-председателя, то, вместо того чтобы точно передать Керенскому свой разговор с Корниловым, подчеркнув, что посредничество между ними он сам взвалил на свои плечи по собственной инициативе, Львов приписал Корнилову слова, слышанные им от других.
На этот раз, выступая как «посланец» Корнилова, он от имени генерала предъявил Керенскому известные «требования». Выслушав их, озадаченный Керенский решил, что или Львов сошел с ума, или случилось действительно что-то очень серьезное.
Корниловские предложения, которые В. Н. Львов передал Керенскому (фактически бывшие лишь закулисной болтовней Завойко), сводились к трем пунктам:
1) Объявить в Петрограде военное положение.
2) Вся военная и гражданская власть должна быть передана в руки Верховного Главнокомандующего.
3) Все министры, не исключая министра-председателя, должны подать в отставку. Временно исполнительная власть должна быть передана товарищам министров впредь до сформирования правительства Верховным Главнокомандующим.
При этом, по свидетельству Керенского, В. Н. Львов от имени Корнилова требовал, чтобы условия его были переданы Временному правительству немедленно и чтобы Керенский и Савинков, намеченные на посты министра юстиции и военного министра, в ту же ночь выехали в Ставку.
«Считая заявление, сделанное мне В. Н. Львовым, прямо невероятным, - свидетельствовал Керенский, - я ответил ему, что не считаю для себя возможным передавать такое требование генерала Корнилова Временному правительству голословно. На это В. Н. Львов выразил готовность переданные им мне пункты… изложить письменно и записал их собственноручно на куске бумаги… Приняв это письменное заявление от В. Н. Львова, я все-таки не мог побороть в себе сомнений и уже сам предложил В. Н. Львову вызвать генерала Корнилова к прямому проводу и совместно с ним, Львовым, переговорить с генералом Корниловым с тем, чтобы получить возможное (при переговорах в присутствии третьего лица) подтверждение полномочий Львова. И на это мое предложение Львов согласился».
«Действуя так, - писал Ф. А. Степун, - он (Керенский) не знал, что Львов предлагал ему не с неба свалившийся ультиматум Корнилова, а лишь согласие Верховного Главнокомандующего на те решительные меры, которые Львов, явившийся в Ставку в качестве посланца от Керенского, самовольно предлагал Корнилову от лица министра-председателя, будто бы готового подать в отставку».
Во время пребывания в Могилеве Львов вынес впечатление, что, хотя генерал Корнилов лично и желал спасти Керенского от возможного на него покушения, окружение же в Ставке, и особенно офицерство, искало случая расправиться с министром-председателем.
«Это последнее обстоятельство, - писал А. И. Деникин, - по-видимому, окончательно нарушило душевное равновесие Львова и отразилось на всем характере второго разговора его с Керенским и в значительной мере повлияло на решение последнего».
«Насколько я был взволнован, - писал Керенский, - это могут подтвердить все меня окружающие. (Пока Львов говорил) я бегал взад и вперед по огромному кабинету, стараясь разобраться, почувствовать, в чем дело, почему Львов и т. д. Вспомнил его заявление в первый приезд о «реальной силе», сопоставил настроения против меня в Ставке и со всеми сведениями о назревшей заговорщической попытке, несомненно со Ставкой связанной, и как только прошло первое изумление, скорее даже потрясение, я решил еще раз испытать и проверить Львова, а затем действовать. Действовать немедленно и решительно. Голова уже работала, ни минуты не было колебаний, как действовать. Я не столько сознавал, сколько чувствовал всю исключительную серьезность положения. Как только он стал писать, исчезли у меня последние сомнения! Было только одно желание, одно стремление пресечь безумие в самом начале… Все предыдущее… все, все осветилось сразу таким ярким светом, слилось в одну такую цельную картину. Двойная игра сделалась очевидной. Конечно, тогда я бы не мог все доказать по пунктам, но сознавал я все это с поразительной ясностью. Мгновения, пока Львов писал, мысль напряженно работала. Нужно было сейчас же установить формальную связь В. Львова с Корниловым, достаточную для того, чтобы Временное правительство этим же вечером могло принять решительные меры».
Разговор со Львовым настолько его взволновал и встревожил, что инстинкт самосохранения и желание тут же собрать улики против Корнилова, чтобы бесспорно установить его виновность, арестовать Верховного Главнокомандующего и судить его за «военный мятеж», заслонили в министре-председателе все остальные соображения.
Отобрав у Львова «кусок бумаги» с «требованиями» Корнилова, Керенский, перевоплотившись в судебного следователя и сыщика, приступил к следующей фазе своего розыска. По аппарату Юза он вызвал генерала Корнилова, чтобы «в присутствии третьего лица» получить от Верховного подтверждение полномочий Львова, а затем принять решительные меры против Корнилова.
Третьим лицом оказался близко стоящий к Керенскому В. В. Вырубов. Второе же лицо, и притом лицо самое заинтересованное и ответственное за всю катавасию, В. Н. Львов в разговоре не участвовал. Он отлучился из Зимнего дворца на час и, когда вернулся туда с запозданием, то выяснил, что беседа по прямому проводу со Ставкой уже состоялась. В его отсутствие и от его имени Керенский заявил, что он - В. Н. Львов - говорил с генералом Корниловым. Вот текст ленты этого странного разговора.
Керенский. - Министр-председатель Керенский. Ждем генерала Корнилова.
Корнилов. - У аппарата генерал Корнилов.
Керенский. - Здравствуйте, генерал. У телефона Владимир Николаевич Львов и Керенский. Просим подтвердить, что Керенский может действовать согласно сведениям, переданным Владимиром Николаевичем.
Корнилов. - Здравствуйте, Александр Федорович, здравствуйте, Владимир Николаевич. Вновь подтверждая тот очерк положения, в котором мне представляется страна и армия, очерк, сделанный мною Владимиру Николаевичу с просьбой доложить вам, я вновь заявляю, что события последних дней и вновь намечающиеся повелительно требуют вполне определенного решения в самый короткий срок.
Керенский. - Я - Владимир Николаевич, вас спрашиваю, - то определенное решение нужно исполнить, о котором вы просили известить меня Александра Федоровича, только совершенно лично? Без этого подтверждения лично от вас Александр Федорович колеблется мне вполне доверить.
Корнилов. - Да, подтверждаю, что я просил вас передать Александру Федоровичу мою настойчивую просьбу приехать в Могилев.
Керенский. - Я - Александр Федорович. Понимаю ваш ответ как подтверждение слов, переданных мне Владимиром Николаевичем. Сегодня это сделать и выехать нельзя. Надеюсь выехать завтра. Нужен ли Савинков?
Корнилов. - Настоятельно прошу, чтобы Борис Викторович приехал вместе с вами. Сказанное мною Владимиру Николаевичу в одинаковой степени относится и к Борису Викторовичу. Очень прошу не откладывать вашего выезда позже завтрашнего дня. Прошу верить, что только сознание ответственности момента заставляет меня так настойчиво просить вас.
Керенский. - Приезжать ли только в случае выступлений, о которых идут слухи, или во всяком случае?
Корнилов. - Во всяком случае.
Керенский. - До свидания, скоро увидимся.
Корнилов. - До свидания».
Комиссар при Ставке М. М. Филоненко невероятно изумился, когда на следующее утро прочел текст ленты этого разговора. Он не мог понять, каким образом Корнилов так легкомысленно мог подтвердить слова Львова, содержание которых было ему неизвестно. Филоненко считал, что… «и форма вопроса А. Ф. Керенского и ответ генерала Корнилова абсолютно недопустимы в каких-либо серьезных деловых сношениях, а тем более при решении дела громадной государственной важности, так как А. Ф. Керенский не обозначил, что же он спрашивает, а генерал Корнилов не знал, на что, собственно, он отвечает».
Суждение генерала Деникина было не менее строго: «Этот разговор изобличает в полной мере нравственную физиономию Керенского, необычайную неосмотрительность Корнилова и сомнительную роль «благородного свидетеля» Вырубова».
Своим комментарием А. Ф. Керенский дал «классический образец» казуистики.
С юридической точки зрения, для Керенского-юриста, участника политических процессов, разговор его с Корниловым не имел никакого оправдания. Он ничего не доказал, ничего не подтвердил, даже не проверил сведений о якобы «ультимативных требованиях» Корнилова. Вся беседа и с той, и с другой стороны могла толковаться как угодно в зависимости от желания. Но, основываясь на догадках, Керенский пожелал тут же использовать ленту своего разговора с Корниловым как доказательство его вероломства.
Недоразумение и путаница, возникшие в силу несуразного вмешательства Львова не в свое дело, принимали угрожающие для государства формы.
Чтобы окончательно округлить работу сыщика и «закрепить в свидетельском показании» третьего лица разговор, который происходил у него со Львовым с глазу на глаз, Керенский спрятал в своем кабинете за портьерой помощника начальника милиции С. А. Балавинского. Ничего не подозревавший Львов добродушно во второй раз отвечал Керенскому на те же вопросы, которые всего лишь два часа назад обсуждались им в том же кабинете.
Цель была достигнута. Балавинский все записал, и на следующий день показания его находились уже в руках судебного следователя.
Впоследствии Львов отрицал версию Керенского о том, что предъявил ему ультимативные требования от имени Корнилова. «Никакого ультимативного требования, - писал Львов, - ему (Керенскому) я не предъявлял и не мог предъявлять, а он потребовал, чтобы я изложил свои мысли на бумаге. Я это сделал, а он меня арестовал. Я не успел даже прочесть написанную мною бумагу, как он, Керенский, вырвал у меня и положил в карман».