Страница:
Можно было соглашаться с генералом Деникиным или оспаривать его мнение - наступление завершилось катастрофой, и критиков впоследствии нашлось достаточно, но для биографа Антона Ивановича Деникина интересно то, что в этой ситуации проявились главные черты его духовного облика, наложившие свой отпечаток на дальнейшую его деятельность.
Верность долгу и чести!
Голос совести, превалирующий над другими мотивами и при разборе сложных вопросов руководящий в выборе окончательного решения!
Готовность идти на большой риск, не поддаваясь соблазну плыть по течению или сидеть сложа руки!
Кроме вопроса о наступлении или отсиживании в окопах была еще одна мучительная проблема: соблазн начать переговоры с неприятелем ломимо союзников, чтобы ликвидировать войну возможно безболезненней и заключить между Россией и центральными державами сепаратный мир. Пропаганда идеи сепаратного мира шла пока от небольшого круга большевиков и других крайне левых группировок.
И тем не менее к людям, которых нельзя было упрекнуть в отсутствии патриотизма, приходила мысль, «что сколько-нибудь успешное ведение войны было просто несовместимо с теми задачами, которые революция поставила внутри страны, и с теми условиями, в которых эти задачи приходилось осуществлять».
Эти люди думали, и не без основания, что одной из причин революции было утомление от войны и нежелание ее продолжать.
Но для Деникина одна мысль о сепаратном мире была предательством. Такой мир, говорил он, «дал бы временное облегчение истерзанной стране нашей. Но проклятие предательства не дает счастья. В конце этого пути - политическое, моральное и экономическое рабство».
«Я знаю, - писал он, - что в некоторых русских кругах такое прямолинейное исповедование моральных принципов в политике впоследствии встречало осуждение. Там говорили, что подобный идеализм неуместен и вреден, что интересы России должны быть поставлены превыше всякой «условной политической морали»… Но ведь народ живет не годами, а столетиями!… Да и психология русских военных вождей не допускала таких сделок с совестью… Донкихотство? Может быть. Но другую политику надо было делать другими руками… менее чистыми».
И вопрос о донкихотстве явился не случайной и пустой фразой.
Бессознательно, не отдавая себе в этом отчета, Антон Иванович Деникин в дальнейшем нередко шел по стопам рыцаря, который не мог мириться с людской неправдой и готов был упорно и бескорыстно жертвовать всем в борьбе с окружавшим его злом.
7. Борьба с развалом
8. Ставка намечает противодействие
Верность долгу и чести!
Голос совести, превалирующий над другими мотивами и при разборе сложных вопросов руководящий в выборе окончательного решения!
Готовность идти на большой риск, не поддаваясь соблазну плыть по течению или сидеть сложа руки!
Кроме вопроса о наступлении или отсиживании в окопах была еще одна мучительная проблема: соблазн начать переговоры с неприятелем ломимо союзников, чтобы ликвидировать войну возможно безболезненней и заключить между Россией и центральными державами сепаратный мир. Пропаганда идеи сепаратного мира шла пока от небольшого круга большевиков и других крайне левых группировок.
И тем не менее к людям, которых нельзя было упрекнуть в отсутствии патриотизма, приходила мысль, «что сколько-нибудь успешное ведение войны было просто несовместимо с теми задачами, которые революция поставила внутри страны, и с теми условиями, в которых эти задачи приходилось осуществлять».
Эти люди думали, и не без основания, что одной из причин революции было утомление от войны и нежелание ее продолжать.
Но для Деникина одна мысль о сепаратном мире была предательством. Такой мир, говорил он, «дал бы временное облегчение истерзанной стране нашей. Но проклятие предательства не дает счастья. В конце этого пути - политическое, моральное и экономическое рабство».
«Я знаю, - писал он, - что в некоторых русских кругах такое прямолинейное исповедование моральных принципов в политике впоследствии встречало осуждение. Там говорили, что подобный идеализм неуместен и вреден, что интересы России должны быть поставлены превыше всякой «условной политической морали»… Но ведь народ живет не годами, а столетиями!… Да и психология русских военных вождей не допускала таких сделок с совестью… Донкихотство? Может быть. Но другую политику надо было делать другими руками… менее чистыми».
И вопрос о донкихотстве явился не случайной и пустой фразой.
Бессознательно, не отдавая себе в этом отчета, Антон Иванович Деникин в дальнейшем нередко шел по стопам рыцаря, который не мог мириться с людской неправдой и готов был упорно и бескорыстно жертвовать всем в борьбе с окружавшим его злом.
7. Борьба с развалом
Деникин, принявший Западный фронт с тем, чтобы подготовить его к наступлению, сразу же наткнулся на почти непреодолимые препятствия. Комитет фронта, комитет одной из армий, Совет рабочих и солдатских депутатов города Минска, где находился штаб Деникина, - все эти революционные учреждения голосовали против наступления. Минский Совет даже выразил недоверие Временному правительству, заявив, что наступление следует считать «изменой революции». Правда, некоторые из этих комитетов затем меняли свое решение и допускали мысль о наступлении, но при создавшихся условиях трудно было ожидать удачи. Деникин, не крививший душой, тут же заявил, что между, ним и фронтовым комитетом не может быть ничего общего. Отношения обострялись, Деникина винили в контрреволюционности; комитеты относились к нему с озлоблением. И все же он продолжал объезжать все части своего фронта, призывая солдат исполнять долг перед родиной; знакомился с офицерами и командным составом и с болью в сердце убеждался в моральном разложении войск. Он чувствовал, что каждый шаг его встречал препятствие, что борьба с темнотой, невежеством и шкурными инстинктами ему не по плечу. Он мог приказывать, стыдить, призывать к патриотизму, но подлаживаться к толпе солдат органически не мог.
С целью «поднять дух войск» приехал к Деникину на фронт и генерал Брусилов. И тут произошло недоразумение. Солдатам, оказывается, сообщили, что их посетит «товарищ» Керенский. Когда вместо него появился Брусилов, солдаты возмутились. Они заявили, что их обманывают и что они никуда не двинутся, пока сам Керенский лично не скажет им - наступать. Выхода не было. Деникину пришлось пригласить Керенского.
«Керенский приехал с неохотой, - описывал этот случай Антон Иванович, - уже разочарованный неудачным опытом словесной кампании на Юго-Западном фронте. Несколько дней объезжал он войска, говорил, пожинал восторги, иногда испытывал неожиданные реприманды… Но, окончив объезд фронта и вернувшись в Ставку, решительно заявил Брусилову:
– Ни в какой успех наступления не верю». Не отрицая этой фразы, вернее сказать, умалчивая об ней, Керенский в своих воспоминаниях говорил, однако, что вынес от поездки на Западный фронт впечатление гораздо более благоприятное, чем вынес об ней генерал Деникин. Керенский писал, что был обеспокоен резким тоном Деникина в обращении с членами различных комитетов, в то время как Деникин якобы был шокирован некоторыми выражениями и «истерикой» Керенского.
Антон Иванович действительно был шокирован Керенским.
С самого начала февральских событий он ценил его не слишком высоко. Считал, что капризом судьбы вознесен на неподходящую высоту ничтожный человек, которому ораторский успех вскружил голову. За фасадом трескучих фраз Деникин видел в Керенском пустого, неуравновешенного человека с манией величия и несомненной наклонностью к истерике, от которого можно было ожидать множество неуместных слов и поступков.
Деникин терял веру в возможность успеха. Надежда оставалась лишь на какое-то чудо. Но все же с упорством отчаяния, заранее предвидя, что дело обречено на неудачу, он добивался того, чтобы сковать возможно больше вражеских войск на своем фланге и таким образом оттянуть неприятельские силы с русского Юго-Западного фронта, где наступление уже началось.
18 июня генерал Деникин отдал приказ войскам, призывая напрячь все силы и скорее подготовиться к наступлению, чтобы поддержать соседний Юго-Западный фронт. Приказ свой, наперекор всем правилам соблюдения военной тайны, он умышленно поместил в газетах.
«Не знаю, - писал он потом, - поняли ли всю внутреннюю драму русской армии те, кто читал этот приказ, опубликованный в газетах в полное нарушение элементарных условий скрытности операции. Вся стратегия перевернулась вверх дном. Русский главнокомандующий, бессильный двинуть свои войска в наступление и тем облегчить положение соседнего фронта, хотел хотя бы ценой обнаружения своих намерений удержать против себя немецкие дивизии, снимаемые с его фронта и отправляемые против Юго-Западного и против союзников».
7 июля началась артиллерийская подготовка; 9 - началось наступление, «а через три дня, - вспоминал Антон Иванович, - я возвращался из 10-й армии в Минск с отчаянием в душе и с явным сознанием полнейшего крушения последней тлевшей еще надежды на… чудо».
Февральский переворот коренным образом нарушил все планы военных действий. Первоначально наступление русских армий было намечено на май. Психологически выполнить эту задачу оказалось невозможным. Тогда, отбросив планомерный подход к стратегии, Ставка решила предоставить инициативу отдельным фронтам по мере их готовности. По существу план войны сводился тогда к импровизации. Руководящей мыслью русского командования была все та же идея верности союзникам: удержать вражеские войска на своем фронте, не дать возможность немцам получить перевес против французов, англичан, итальянцев и недавно вступивших в войну американцев.
Русское наступление летом 1917 года началось на Юго-Западном фронте 16 июня. Затем 7 июля зашевелился Западный фронт, 8 июля - Северный фронт и 9 июля - Румынский.
Промежуток времени между 16 июня и 7 июля дал возможность германцам, сосредоточив свои войска, нанести удар по Юго-Западному фронту. Удар этот опрокинул все надежды на возможность вернуть армии воинский дух.
Ужас происшедшего передавала телеграмма, которую комиссары одной из армий Юго-Западного фронта отправили 9 июля Временному правительству.
«Начавшееся 6 июля немецкое наступление на фронте 11-й армии разрастается в неимоверное бедствие, угрожающее, быть может, гибелью революционной России… Большинство частей находится в состоянии все возрастающего разложения. О власти и повиновении нет уже и речи, уговоры и убеждения потеряли силу… На протяжении сотни верст в тыл тянутся вереницы беглецов с ружьями и без них - здоровых, бодрых, чувствующих себя совершенно безнаказанными. Иногда так отходят целые части… Положение требует самых крайних мер… Сегодня главнокомандующий с согласия комиссаров и комитетов отдал приказ о стрельбе по бегущим. Пусть вся страна узнает правду… содрогнется и найдет в себе решимость беспощадно обрушиться на всех, кто малодушием губит и предает Россию и революцию».
Моральный разгром русского фронта открылся во всем своем потрясающем размере.
Ирония судьбы заключалась в том, что к моменту своего морального разложения русская армия оказалась обильно снабженной артиллерией, снарядами, ружьями и патронами. Боевой запас снаряжения, накопленный во время войны невероятными усилиями русского артиллерийского ведомства, достался затем советской власти. Этого запаса хватило большевикам на ведение гражданской войны в течение трех лет! Те пополнения, которые советская власть с трудом выкачивала из попавших к ней в руки военных заводов, в условиях смуты и разрухи были буквально ничтожны. Дрались большевики против Деникина, Колчака, Юденича, Миллера и Врангеля, а потом против Польши почти исключительно военным снаряжением, которое заготовлялось к весне 1917 года для того, чтобы совместно с союзниками разбить германскую армию.
16 июля по инициативе Керенского в Ставке было созвано совещание главнокомандующих и министров, чтобы, выяснив состояние фронта после разгрома, сформулировать направление новой военной политики.
Кабинет министров фактически был представлен лишь двумя лицами: Керенским и министром иностранных дел Терещенко. Но к моменту совещания Керенский занимал уже три министерских поста, С уходом князя Львова он только что стал премьером, сохранив за собой должности военного и морского министров. Присутствовал также комиссар Юго-Западного фронта Борис Савинков, уже намеченный тогда на подчиненный Керенскому пост управляющего военным министерством.
Из старшего генералитета принимали участие в совещании Верховный Главнокомандующий генерал Брусилов, Главнокомандующий Западным фронтом генерал Деникин, Главнокомандующий Северным фронтом генерал Клембовский, генералы Алексеев и Рузский - оба не у дел, генерал Лукомский. Генерал Корнилов, о котором речь будет впереди, только что принял командование Юго-Западным фронтом и ввиду разразившейся там катастрофы приехать не мог. Он прислал в Ставку на совещание свои письменные соображения.
Настроение у собравшихся было нервное и напряженное. Первое слово предоставлялось генералу Деникину. Не считаясь с условностями, он развернул на совещании истинную картину состояния армии во всей ее неприглядности. Отбросив карьерные соображения, с огромным гражданским мужеством, он смело произнес длинную, умно построенную и волнующую речь. Доклад его касался мероприятий, приведших армию к развалу.
«…Третьего дня я собрал командующих армиями и задал им вопрос - могут ли их армии противостоять серьезному наступлению немцев? Получил ответ: нет! Общий голос: у нас нет пехоты.
Я скажу более: у нас нет армии. И необходимо немедленно, во что бы то ни стало создать ее».
Речь Деникина была обращена лично к новому Председателю и военному министру. Нервное напряжение среди присутствовавших достигло своего апогея. Керенский не мог смотреть Деникину в глаза. Склонившись над столом, он опустил голову на руки. В таком положении и оставался до конца деникинского доклада. Эти минуты душевного смятения живо описал полковник Генерального штаба Д. Н. Тихобразов, обязанностью которого было ведение дословной записи доклада.
«Не удивительно, что нервы Керенского не выдержали. От волнения моя рука тряслась настолько, что я ни одной буквы больше вывести не мог, как будто сильный электрический ток, проходя по руке, заставил мои мускулы содрогаться, У министра иностранных дел М. И. Терещенко из глаз катились слезы.
А Деникин все громил и громил».
С нескрываемым волнением он закончил свою речь такими словами:
«Ведите русскую жизнь к правде и свету под знаменем свободы! Но дайте и нам реальную возможность за эту свободу вести в бой войска под старыми нашими боевыми знаменами, с которых - не бойтесь! - стерто имя самодержца, стерто прочно и в сердцах наших. Его нет больше, Но есть родина. Есть море пролитой крови. Есть слава былых побед.
Но вы - вы втоптали наши знамена в грязь. Теперь пришло время: поднимите их и преклонитесь перед ними, если в вас есть совесть!»
Все сидели в зачарованном оцепенении. Первым очнулся Керенский. Он встал и с протянутой рукой подошел к Деникину:
– Благодарю вас, генерал, за ваше смелое и искреннее слово.
Сам Деникин настолько был взволнован, что просил на четверть часа оставить совещание, чтобы привести свои нервы в порядок.
В своем дневнике генерал Алексеев записал: «Если можно так выразиться, Деникин был героем дня».
Впоследствии Керенский объяснял свой жест пожатия руки Деникина желанием избежать скандала и в то же время как подчеркнутый знак уважения ко всякому независимому взгляду, хотя бы идущему вразрез с точкой зрения правительства. Керенский говорил потом, что «генерал Деникин впервые начертал программу реванша - эту музыку будущей военной реакции».
В целях сохранения «военной тайны» речь Деникина не была приведена в газетах. Но содержание ее не могло остаться в секрете. Слишком большое впечатление произвела она на тех, кто ее слышал.
Гражданское мужество Деникина выдвигало его в первые ряды открытой оппозиции к действиям Временного правительства и главы его - Керенского. Но в речи Деникина не было и тени каких-либо реставрационных вожделений или «будущей военной реакции». Был лишь протест против отсутствия борьбы с разрушительными силами надвигавшейся анархии, давалась также суровая формула тех мер, которые в понятии Деникина могли вернуть армии ее боеспособность».
С целью «поднять дух войск» приехал к Деникину на фронт и генерал Брусилов. И тут произошло недоразумение. Солдатам, оказывается, сообщили, что их посетит «товарищ» Керенский. Когда вместо него появился Брусилов, солдаты возмутились. Они заявили, что их обманывают и что они никуда не двинутся, пока сам Керенский лично не скажет им - наступать. Выхода не было. Деникину пришлось пригласить Керенского.
«Керенский приехал с неохотой, - описывал этот случай Антон Иванович, - уже разочарованный неудачным опытом словесной кампании на Юго-Западном фронте. Несколько дней объезжал он войска, говорил, пожинал восторги, иногда испытывал неожиданные реприманды… Но, окончив объезд фронта и вернувшись в Ставку, решительно заявил Брусилову:
– Ни в какой успех наступления не верю». Не отрицая этой фразы, вернее сказать, умалчивая об ней, Керенский в своих воспоминаниях говорил, однако, что вынес от поездки на Западный фронт впечатление гораздо более благоприятное, чем вынес об ней генерал Деникин. Керенский писал, что был обеспокоен резким тоном Деникина в обращении с членами различных комитетов, в то время как Деникин якобы был шокирован некоторыми выражениями и «истерикой» Керенского.
Антон Иванович действительно был шокирован Керенским.
С самого начала февральских событий он ценил его не слишком высоко. Считал, что капризом судьбы вознесен на неподходящую высоту ничтожный человек, которому ораторский успех вскружил голову. За фасадом трескучих фраз Деникин видел в Керенском пустого, неуравновешенного человека с манией величия и несомненной наклонностью к истерике, от которого можно было ожидать множество неуместных слов и поступков.
Деникин терял веру в возможность успеха. Надежда оставалась лишь на какое-то чудо. Но все же с упорством отчаяния, заранее предвидя, что дело обречено на неудачу, он добивался того, чтобы сковать возможно больше вражеских войск на своем фланге и таким образом оттянуть неприятельские силы с русского Юго-Западного фронта, где наступление уже началось.
18 июня генерал Деникин отдал приказ войскам, призывая напрячь все силы и скорее подготовиться к наступлению, чтобы поддержать соседний Юго-Западный фронт. Приказ свой, наперекор всем правилам соблюдения военной тайны, он умышленно поместил в газетах.
«Не знаю, - писал он потом, - поняли ли всю внутреннюю драму русской армии те, кто читал этот приказ, опубликованный в газетах в полное нарушение элементарных условий скрытности операции. Вся стратегия перевернулась вверх дном. Русский главнокомандующий, бессильный двинуть свои войска в наступление и тем облегчить положение соседнего фронта, хотел хотя бы ценой обнаружения своих намерений удержать против себя немецкие дивизии, снимаемые с его фронта и отправляемые против Юго-Западного и против союзников».
7 июля началась артиллерийская подготовка; 9 - началось наступление, «а через три дня, - вспоминал Антон Иванович, - я возвращался из 10-й армии в Минск с отчаянием в душе и с явным сознанием полнейшего крушения последней тлевшей еще надежды на… чудо».
Февральский переворот коренным образом нарушил все планы военных действий. Первоначально наступление русских армий было намечено на май. Психологически выполнить эту задачу оказалось невозможным. Тогда, отбросив планомерный подход к стратегии, Ставка решила предоставить инициативу отдельным фронтам по мере их готовности. По существу план войны сводился тогда к импровизации. Руководящей мыслью русского командования была все та же идея верности союзникам: удержать вражеские войска на своем фронте, не дать возможность немцам получить перевес против французов, англичан, итальянцев и недавно вступивших в войну американцев.
Русское наступление летом 1917 года началось на Юго-Западном фронте 16 июня. Затем 7 июля зашевелился Западный фронт, 8 июля - Северный фронт и 9 июля - Румынский.
Промежуток времени между 16 июня и 7 июля дал возможность германцам, сосредоточив свои войска, нанести удар по Юго-Западному фронту. Удар этот опрокинул все надежды на возможность вернуть армии воинский дух.
Ужас происшедшего передавала телеграмма, которую комиссары одной из армий Юго-Западного фронта отправили 9 июля Временному правительству.
«Начавшееся 6 июля немецкое наступление на фронте 11-й армии разрастается в неимоверное бедствие, угрожающее, быть может, гибелью революционной России… Большинство частей находится в состоянии все возрастающего разложения. О власти и повиновении нет уже и речи, уговоры и убеждения потеряли силу… На протяжении сотни верст в тыл тянутся вереницы беглецов с ружьями и без них - здоровых, бодрых, чувствующих себя совершенно безнаказанными. Иногда так отходят целые части… Положение требует самых крайних мер… Сегодня главнокомандующий с согласия комиссаров и комитетов отдал приказ о стрельбе по бегущим. Пусть вся страна узнает правду… содрогнется и найдет в себе решимость беспощадно обрушиться на всех, кто малодушием губит и предает Россию и революцию».
Моральный разгром русского фронта открылся во всем своем потрясающем размере.
Ирония судьбы заключалась в том, что к моменту своего морального разложения русская армия оказалась обильно снабженной артиллерией, снарядами, ружьями и патронами. Боевой запас снаряжения, накопленный во время войны невероятными усилиями русского артиллерийского ведомства, достался затем советской власти. Этого запаса хватило большевикам на ведение гражданской войны в течение трех лет! Те пополнения, которые советская власть с трудом выкачивала из попавших к ней в руки военных заводов, в условиях смуты и разрухи были буквально ничтожны. Дрались большевики против Деникина, Колчака, Юденича, Миллера и Врангеля, а потом против Польши почти исключительно военным снаряжением, которое заготовлялось к весне 1917 года для того, чтобы совместно с союзниками разбить германскую армию.
16 июля по инициативе Керенского в Ставке было созвано совещание главнокомандующих и министров, чтобы, выяснив состояние фронта после разгрома, сформулировать направление новой военной политики.
Кабинет министров фактически был представлен лишь двумя лицами: Керенским и министром иностранных дел Терещенко. Но к моменту совещания Керенский занимал уже три министерских поста, С уходом князя Львова он только что стал премьером, сохранив за собой должности военного и морского министров. Присутствовал также комиссар Юго-Западного фронта Борис Савинков, уже намеченный тогда на подчиненный Керенскому пост управляющего военным министерством.
Из старшего генералитета принимали участие в совещании Верховный Главнокомандующий генерал Брусилов, Главнокомандующий Западным фронтом генерал Деникин, Главнокомандующий Северным фронтом генерал Клембовский, генералы Алексеев и Рузский - оба не у дел, генерал Лукомский. Генерал Корнилов, о котором речь будет впереди, только что принял командование Юго-Западным фронтом и ввиду разразившейся там катастрофы приехать не мог. Он прислал в Ставку на совещание свои письменные соображения.
Настроение у собравшихся было нервное и напряженное. Первое слово предоставлялось генералу Деникину. Не считаясь с условностями, он развернул на совещании истинную картину состояния армии во всей ее неприглядности. Отбросив карьерные соображения, с огромным гражданским мужеством, он смело произнес длинную, умно построенную и волнующую речь. Доклад его касался мероприятий, приведших армию к развалу.
«…Третьего дня я собрал командующих армиями и задал им вопрос - могут ли их армии противостоять серьезному наступлению немцев? Получил ответ: нет! Общий голос: у нас нет пехоты.
Я скажу более: у нас нет армии. И необходимо немедленно, во что бы то ни стало создать ее».
Речь Деникина была обращена лично к новому Председателю и военному министру. Нервное напряжение среди присутствовавших достигло своего апогея. Керенский не мог смотреть Деникину в глаза. Склонившись над столом, он опустил голову на руки. В таком положении и оставался до конца деникинского доклада. Эти минуты душевного смятения живо описал полковник Генерального штаба Д. Н. Тихобразов, обязанностью которого было ведение дословной записи доклада.
«Не удивительно, что нервы Керенского не выдержали. От волнения моя рука тряслась настолько, что я ни одной буквы больше вывести не мог, как будто сильный электрический ток, проходя по руке, заставил мои мускулы содрогаться, У министра иностранных дел М. И. Терещенко из глаз катились слезы.
А Деникин все громил и громил».
С нескрываемым волнением он закончил свою речь такими словами:
«Ведите русскую жизнь к правде и свету под знаменем свободы! Но дайте и нам реальную возможность за эту свободу вести в бой войска под старыми нашими боевыми знаменами, с которых - не бойтесь! - стерто имя самодержца, стерто прочно и в сердцах наших. Его нет больше, Но есть родина. Есть море пролитой крови. Есть слава былых побед.
Но вы - вы втоптали наши знамена в грязь. Теперь пришло время: поднимите их и преклонитесь перед ними, если в вас есть совесть!»
Все сидели в зачарованном оцепенении. Первым очнулся Керенский. Он встал и с протянутой рукой подошел к Деникину:
– Благодарю вас, генерал, за ваше смелое и искреннее слово.
Сам Деникин настолько был взволнован, что просил на четверть часа оставить совещание, чтобы привести свои нервы в порядок.
В своем дневнике генерал Алексеев записал: «Если можно так выразиться, Деникин был героем дня».
Впоследствии Керенский объяснял свой жест пожатия руки Деникина желанием избежать скандала и в то же время как подчеркнутый знак уважения ко всякому независимому взгляду, хотя бы идущему вразрез с точкой зрения правительства. Керенский говорил потом, что «генерал Деникин впервые начертал программу реванша - эту музыку будущей военной реакции».
В целях сохранения «военной тайны» речь Деникина не была приведена в газетах. Но содержание ее не могло остаться в секрете. Слишком большое впечатление произвела она на тех, кто ее слышал.
Гражданское мужество Деникина выдвигало его в первые ряды открытой оппозиции к действиям Временного правительства и главы его - Керенского. Но в речи Деникина не было и тени каких-либо реставрационных вожделений или «будущей военной реакции». Был лишь протест против отсутствия борьбы с разрушительными силами надвигавшейся анархии, давалась также суровая формула тех мер, которые в понятии Деникина могли вернуть армии ее боеспособность».
8. Ставка намечает противодействие
Брусилова сместили с поста Верховного Главнокомандующего. Его преемником назначили генерала Лавра Георгиевича Корнилова. Деникин был прав, когда в речи 16 июля бросил упрек Керенскому, что «высшие начальники, не исключая главнокомандующих, выгоняются как домашняя прислуга».
В жизни Антона Ивановича никто не сыграл такой огромной роли, как генерал Корнилов. Обаяние его суровой личности с невероятной силой ворвалось в душу Деникина, обычно уравновешенную, а тогда измученную, оскорбленную и мятущуюся, и, найдя в ней горячий отклик, связало судьбу двух выдающихся русских людей в одном порыве: бороться за возрождение России.
На первый взгляд наружность Корнилова казалась непривлекательной. Не было в ней ничего величественного, героического. Небольшого роста человек, худощавый, с кривыми ногами. Лицо монгольского типа, и это особенно сказывалось в глазах, скулах, в желтоватом оттенке кожи, в усах и жидкой бороде, едва прикрывавшей подбородок. Руки маленькие, с худыми, нервными и длинными пальцами, голос с резкими нотками. Но и некрасивое лицо его было оригинально. Поражал он случайного посетителя внутренним зарядом энергии и силы воли, скрытыми за фасадом сухой и хмурой фигуры. Говорил мало. Речь, всегда простая, без лишних фраз, сразу располагала слушателя своей искренностью и честностью. Чувствовался бесхитростный и горячий патриот, человек исключительно прямой и решительный, волевой и твердый. По натуре своей Корнилов, несомненно, был вождем, в присутствии которого люди весьма не робкого десятка стушевывались. Прекрасный боевой генерал, Корнилов в делах политики был чрезвычайно неискушенным и наивным. Доверчиво принимал он окружающих, плохо разбирался в людях.
У него были честолюбие и властность, а со славой появилось и убеждение, что именно ему - генералу Корнилову - суждено вывести Россию из революционного тупика на путь возрождения. Но вера в собственную судьбу шла не из мелочных побуждений, Любовь к родине стояла у него на первом месте, и миссию свою он видел лишь в служении ей.
В глазах буржуазно-либеральных кругов и значительной части офицерства колоритная фигура Корнилова ассоциировалась с обликом одного из тех революционных генералов, которые, обуздав эксцессы революции, закрепляли ее лучшие достижения. Было известно, что к старому строю в России Корнилов относился отрицательно и о реставрации не помышлял.
С Деникиным его связывали первые месяцы войны. Дивизия Корнилова и бригада Деникина входили тогда в состав того же 24-го армейского корпуса. В течение четырех месяцев их части действовали рука об руку, и совместная работа сблизила обоих генералов.
Новый Верховный Главнокомандующий, как и генерал Деникин, был сыном простого крестьянина, дослужившегося в армии до офицерского чина. На два года старше Деникина, он был из сибирских казаков, родился в Усть-Каменогорске, уездном городе Семипалатинской области, при впадении реки Ульбы в Иртыш. Так же, как у Деникина, детство Корнилова прошло в большой бедности. Оба они вышли из «армейских низов». Деникин был единственным ребенком в семье, у Корнилова же были младшие братья и сестры. С детских лет пришлось ему за ними присматривать, помогая матери по хозяйству. В 1883 году его приняли в Омский кадетский корпус, а по окончании корпуса - в Михайловское артиллерийское училище в Петербурге. И корпус, и училище он окончил первым и вышел офицером в одну из артиллерийских бригад в Туркестане. Как и Деникин, он делился скудным жалованьем с семьей, в свободное время готовился к поступлению в Академию Генерального штаба. Кроме того, Корнилов занялся изучением туркменского языка, что впоследствии принесло ему большую пользу. Окончив академию, Корнилов - офицер Генерального штаба - в 1898 году вернулся на службу в Туркестанский военный округ. И тут началась та серия блестящих военных разведок-приключений, которые вскоре принесли молодому офицеру большую известность.
Однажды, переодевшись туземцем, рискуя быть пойманным, а потому рискуя жизнью, Корнилов верхом отправился через афганскую границу раздобыть сведения о вновь построенной афганской крепости на реке Аму-Дарья. Через три дня капитан Корнилов, преодолев 400 верст, доставил своему начальству фотографии крепости, составив подробное описание дороги и кроки всей местности.
Изучая области, прилегавшие к азиатской границе России: район Кушки, китайский Туркестан, восточную часть Персии и Белуджистан, Корнилов приобрел известность как путешественник-исследователь, преодолевший в своих скитаниях невероятно трудные препятствия, безводные пустыни, а также стал знаменит и как автор научного труда «Кашгария и Восточный Туркестан».
Война с Японией принесла Корнилову боевую славу и Георгиевский крест 4-й степени. Вскоре после японской войны его назначили военным агентом в Китай. И там, по старой привычке, Корнилов объездил верхом всю Монголию и большую часть Китая. В скитаниях по Азии монгольские черты лица и знание туркменского языка позволили ему не привлекать к себе излишнее внимание местного населения.
Войну 1914 года Л. Г. Корнилов начал командиром бригады и через месяц получил в командование 48-ю пехотную дивизию. В апреле 1915 года, прикрывая Брусиловское отступление в Карпатах, дивизия генерала Корнилова была окружена. Героическими усилиями своего командира она сдерживала противника, пытаясь одновременно прорваться к своим, однако огнем неприятеля была вся почти уничтожена. Сам Корнилов, тяжело раненный, с остатком своего войска попал в плен.
Оправившись от ранения, Корнилов составил план бегства. При помощи сообщников ему посчастливилось раздобыть одежду, шинель австрийского солдата и фальшивые документы.
Корнилов затерялся в поезде, набитом солдатами и шедшим на восток. Но, боясь быть опознанным (телеграммы о его побеге были разосланы по всей Австро-Венгрии), он решил оставить поезд и пробираться дальше пешком.
Румыния еще не вступила в войну, и Корнилов решил двигаться к румынской границе. Днем он скрывался в полях и лесах, питаясь чем попало, а ночью по звездам двигался на восток. Наконец, уже вблизи границы Корнилов наткнулся на пастухов. Эта встреча могла для него закончиться катастрофой. Но, к счастью, пастухи оказались не австрийцами и не венграми. Он рассказал им придуманную историю, что якобы он дезертир, бежит из Австрии и пробирается в Румынию, и пастухи показали, как лучше пробраться через границу, избежав встречи с пограничными войсками.
Фантастический план побега удался. Генерал Корнилов вернулся в Россию в июле 1916 года. Он стал не только знаменитостью, но и народным героем. За доблесть получил орден Св. Георгия 3-й степени и вскоре был назначен командиром 25-го армейского корпуса.
После резолюции ему было предложено стать во главе Петроградского военного округа. 2 марта, минуя Ставку и генерала Алексеева, М. В. Родзянко послал телеграмму непосредственно Корнилову:
«Необходимо… для спасения столицы от анархии назначение на должность главнокомандующего Петроградским военным округом доблестного боевого генерала, имя которого было бы популярно и авторитетно в глазах населения. Комитет Государственной думы признает таким лицом Ваше Превосходительство, как известного всей России героя. Временный комитет просит вас, во имя спасения Родины, не отказаться принять на себя должность главнокомандующего в Петрограде».
Корнилов предложение принял. Но небывалый факт назначения на высокий военный пост, минуя Верховное командование, оскорбил генерала Алексеева. Покоробило его также и то, что Корнилов без разрешения Ставки дал свое согласие. Не желая вступать в пререкания, но считая нужным подчеркнуть свое неодобрение, Алексеев отдал приказ: «Допускаю ко временному главнокомандованию войсками Петроградского военного округа генерал-лейтенанта Корнилова».
А. И. Деникин, близко знавший обоих генералов, отметил, что этот случай был первым из целого ряда эпизодов, повлиявших впоследствии на взаимоотношения между Алексеевым и Корниловым.
Генерал Корнилов приступил к исполнению новых обязанностей. Но гарантии, данные Временным правительством гарнизону Петрограда, не посылать его на фронт, оставить в столице для «защиты революции» помешали ему навести порядок. Разогнать гарнизон он не имел права, а привлечь его на свою сторону мог только демагогическим приемом, что шло вразрез с его натурой. Боевому генералу, не искушенному в политике, была чужда разлагающая атмосфера столицы. Ему претило растущее влияние Совета на аморфное правительство. И когда в конце апреля Петроградский Совет запретил солдатам и офицерам выходить из казарм с оружием без его разрешения, Корнилов решил распрощаться со столицей. Подчиняться такому запрету он не пожелал.
Перед уходом с поста военного министра А. И. Гучков пытался устроить Корнилову назначение на должность Главнокомандующего Северным фронтом на место уволенного со службы генерала Рузского. Гучков считал желательным, как говорил потом генерал Деникин (бывший тогда начальником штаба Верховного Главнокомандующего), «оставить Корнилова в непосредственной близости к Петрограду, ввиду всяких политических возможностей в будущем». Однако этому категорически воспротивился генерал Алексеев. Он указывал «на неудобство обходить старших начальников и на недостаточный командный опыт Корнилова».
В начале мая Корнилов получил в командование знаменитую 8-ю армию, которая за время войны дала громкие имена Брусилову, Каледину, Деникину и самому Корнилову. Но зараза, шедшая из Петрограда, коснулась к тому времени и 8-й армии. Тем не менее в конце июня Корнилов повел эту армию в наступление. 28 июня прорвал австрийский фронт.
Через несколько дней произошла катастрофа. В ночь на 8 июля Корнилов был срочно назначен заменить уволенного Главнокомандующего Юго-Западным фронтом. Вступив в новую должность, он немедленно потребовал восстановления смертной казни на фронте, 11 июля он телеграфировал правительству:
«Армия обезумевших темных людей, не ограждаемых властью от систематического разложения и развращения, потерявших чувство-человеческого достоинства, бежит. На полях, которые нельзя даже назвать полями сражения, царит сплошной ужас, позор и срам, которых русская армия еще не знала с самого начала своего существования… Меры правительственной кротости расшатали дисциплину, они вызывают беспорядочную жестокость ничем не сдерживаемых масс. Эта стихия проявляется в насилиях, грабежах и убийствах… Смертная казнь спасет многие невинные жертвы ценой гибели немногих изменников, предателей и трусов».
В этой же телеграмме Корнилов требовал немедленного прекращения наступления на всех фронтах «для сохранения и спасения армии и для ее реорганизации на началах старой дисциплины».
В жизни Антона Ивановича никто не сыграл такой огромной роли, как генерал Корнилов. Обаяние его суровой личности с невероятной силой ворвалось в душу Деникина, обычно уравновешенную, а тогда измученную, оскорбленную и мятущуюся, и, найдя в ней горячий отклик, связало судьбу двух выдающихся русских людей в одном порыве: бороться за возрождение России.
На первый взгляд наружность Корнилова казалась непривлекательной. Не было в ней ничего величественного, героического. Небольшого роста человек, худощавый, с кривыми ногами. Лицо монгольского типа, и это особенно сказывалось в глазах, скулах, в желтоватом оттенке кожи, в усах и жидкой бороде, едва прикрывавшей подбородок. Руки маленькие, с худыми, нервными и длинными пальцами, голос с резкими нотками. Но и некрасивое лицо его было оригинально. Поражал он случайного посетителя внутренним зарядом энергии и силы воли, скрытыми за фасадом сухой и хмурой фигуры. Говорил мало. Речь, всегда простая, без лишних фраз, сразу располагала слушателя своей искренностью и честностью. Чувствовался бесхитростный и горячий патриот, человек исключительно прямой и решительный, волевой и твердый. По натуре своей Корнилов, несомненно, был вождем, в присутствии которого люди весьма не робкого десятка стушевывались. Прекрасный боевой генерал, Корнилов в делах политики был чрезвычайно неискушенным и наивным. Доверчиво принимал он окружающих, плохо разбирался в людях.
У него были честолюбие и властность, а со славой появилось и убеждение, что именно ему - генералу Корнилову - суждено вывести Россию из революционного тупика на путь возрождения. Но вера в собственную судьбу шла не из мелочных побуждений, Любовь к родине стояла у него на первом месте, и миссию свою он видел лишь в служении ей.
В глазах буржуазно-либеральных кругов и значительной части офицерства колоритная фигура Корнилова ассоциировалась с обликом одного из тех революционных генералов, которые, обуздав эксцессы революции, закрепляли ее лучшие достижения. Было известно, что к старому строю в России Корнилов относился отрицательно и о реставрации не помышлял.
С Деникиным его связывали первые месяцы войны. Дивизия Корнилова и бригада Деникина входили тогда в состав того же 24-го армейского корпуса. В течение четырех месяцев их части действовали рука об руку, и совместная работа сблизила обоих генералов.
Новый Верховный Главнокомандующий, как и генерал Деникин, был сыном простого крестьянина, дослужившегося в армии до офицерского чина. На два года старше Деникина, он был из сибирских казаков, родился в Усть-Каменогорске, уездном городе Семипалатинской области, при впадении реки Ульбы в Иртыш. Так же, как у Деникина, детство Корнилова прошло в большой бедности. Оба они вышли из «армейских низов». Деникин был единственным ребенком в семье, у Корнилова же были младшие братья и сестры. С детских лет пришлось ему за ними присматривать, помогая матери по хозяйству. В 1883 году его приняли в Омский кадетский корпус, а по окончании корпуса - в Михайловское артиллерийское училище в Петербурге. И корпус, и училище он окончил первым и вышел офицером в одну из артиллерийских бригад в Туркестане. Как и Деникин, он делился скудным жалованьем с семьей, в свободное время готовился к поступлению в Академию Генерального штаба. Кроме того, Корнилов занялся изучением туркменского языка, что впоследствии принесло ему большую пользу. Окончив академию, Корнилов - офицер Генерального штаба - в 1898 году вернулся на службу в Туркестанский военный округ. И тут началась та серия блестящих военных разведок-приключений, которые вскоре принесли молодому офицеру большую известность.
Однажды, переодевшись туземцем, рискуя быть пойманным, а потому рискуя жизнью, Корнилов верхом отправился через афганскую границу раздобыть сведения о вновь построенной афганской крепости на реке Аму-Дарья. Через три дня капитан Корнилов, преодолев 400 верст, доставил своему начальству фотографии крепости, составив подробное описание дороги и кроки всей местности.
Изучая области, прилегавшие к азиатской границе России: район Кушки, китайский Туркестан, восточную часть Персии и Белуджистан, Корнилов приобрел известность как путешественник-исследователь, преодолевший в своих скитаниях невероятно трудные препятствия, безводные пустыни, а также стал знаменит и как автор научного труда «Кашгария и Восточный Туркестан».
Война с Японией принесла Корнилову боевую славу и Георгиевский крест 4-й степени. Вскоре после японской войны его назначили военным агентом в Китай. И там, по старой привычке, Корнилов объездил верхом всю Монголию и большую часть Китая. В скитаниях по Азии монгольские черты лица и знание туркменского языка позволили ему не привлекать к себе излишнее внимание местного населения.
Войну 1914 года Л. Г. Корнилов начал командиром бригады и через месяц получил в командование 48-ю пехотную дивизию. В апреле 1915 года, прикрывая Брусиловское отступление в Карпатах, дивизия генерала Корнилова была окружена. Героическими усилиями своего командира она сдерживала противника, пытаясь одновременно прорваться к своим, однако огнем неприятеля была вся почти уничтожена. Сам Корнилов, тяжело раненный, с остатком своего войска попал в плен.
Оправившись от ранения, Корнилов составил план бегства. При помощи сообщников ему посчастливилось раздобыть одежду, шинель австрийского солдата и фальшивые документы.
Корнилов затерялся в поезде, набитом солдатами и шедшим на восток. Но, боясь быть опознанным (телеграммы о его побеге были разосланы по всей Австро-Венгрии), он решил оставить поезд и пробираться дальше пешком.
Румыния еще не вступила в войну, и Корнилов решил двигаться к румынской границе. Днем он скрывался в полях и лесах, питаясь чем попало, а ночью по звездам двигался на восток. Наконец, уже вблизи границы Корнилов наткнулся на пастухов. Эта встреча могла для него закончиться катастрофой. Но, к счастью, пастухи оказались не австрийцами и не венграми. Он рассказал им придуманную историю, что якобы он дезертир, бежит из Австрии и пробирается в Румынию, и пастухи показали, как лучше пробраться через границу, избежав встречи с пограничными войсками.
Фантастический план побега удался. Генерал Корнилов вернулся в Россию в июле 1916 года. Он стал не только знаменитостью, но и народным героем. За доблесть получил орден Св. Георгия 3-й степени и вскоре был назначен командиром 25-го армейского корпуса.
После резолюции ему было предложено стать во главе Петроградского военного округа. 2 марта, минуя Ставку и генерала Алексеева, М. В. Родзянко послал телеграмму непосредственно Корнилову:
«Необходимо… для спасения столицы от анархии назначение на должность главнокомандующего Петроградским военным округом доблестного боевого генерала, имя которого было бы популярно и авторитетно в глазах населения. Комитет Государственной думы признает таким лицом Ваше Превосходительство, как известного всей России героя. Временный комитет просит вас, во имя спасения Родины, не отказаться принять на себя должность главнокомандующего в Петрограде».
Корнилов предложение принял. Но небывалый факт назначения на высокий военный пост, минуя Верховное командование, оскорбил генерала Алексеева. Покоробило его также и то, что Корнилов без разрешения Ставки дал свое согласие. Не желая вступать в пререкания, но считая нужным подчеркнуть свое неодобрение, Алексеев отдал приказ: «Допускаю ко временному главнокомандованию войсками Петроградского военного округа генерал-лейтенанта Корнилова».
А. И. Деникин, близко знавший обоих генералов, отметил, что этот случай был первым из целого ряда эпизодов, повлиявших впоследствии на взаимоотношения между Алексеевым и Корниловым.
Генерал Корнилов приступил к исполнению новых обязанностей. Но гарантии, данные Временным правительством гарнизону Петрограда, не посылать его на фронт, оставить в столице для «защиты революции» помешали ему навести порядок. Разогнать гарнизон он не имел права, а привлечь его на свою сторону мог только демагогическим приемом, что шло вразрез с его натурой. Боевому генералу, не искушенному в политике, была чужда разлагающая атмосфера столицы. Ему претило растущее влияние Совета на аморфное правительство. И когда в конце апреля Петроградский Совет запретил солдатам и офицерам выходить из казарм с оружием без его разрешения, Корнилов решил распрощаться со столицей. Подчиняться такому запрету он не пожелал.
Перед уходом с поста военного министра А. И. Гучков пытался устроить Корнилову назначение на должность Главнокомандующего Северным фронтом на место уволенного со службы генерала Рузского. Гучков считал желательным, как говорил потом генерал Деникин (бывший тогда начальником штаба Верховного Главнокомандующего), «оставить Корнилова в непосредственной близости к Петрограду, ввиду всяких политических возможностей в будущем». Однако этому категорически воспротивился генерал Алексеев. Он указывал «на неудобство обходить старших начальников и на недостаточный командный опыт Корнилова».
В начале мая Корнилов получил в командование знаменитую 8-ю армию, которая за время войны дала громкие имена Брусилову, Каледину, Деникину и самому Корнилову. Но зараза, шедшая из Петрограда, коснулась к тому времени и 8-й армии. Тем не менее в конце июня Корнилов повел эту армию в наступление. 28 июня прорвал австрийский фронт.
Через несколько дней произошла катастрофа. В ночь на 8 июля Корнилов был срочно назначен заменить уволенного Главнокомандующего Юго-Западным фронтом. Вступив в новую должность, он немедленно потребовал восстановления смертной казни на фронте, 11 июля он телеграфировал правительству:
«Армия обезумевших темных людей, не ограждаемых властью от систематического разложения и развращения, потерявших чувство-человеческого достоинства, бежит. На полях, которые нельзя даже назвать полями сражения, царит сплошной ужас, позор и срам, которых русская армия еще не знала с самого начала своего существования… Меры правительственной кротости расшатали дисциплину, они вызывают беспорядочную жестокость ничем не сдерживаемых масс. Эта стихия проявляется в насилиях, грабежах и убийствах… Смертная казнь спасет многие невинные жертвы ценой гибели немногих изменников, предателей и трусов».
В этой же телеграмме Корнилов требовал немедленного прекращения наступления на всех фронтах «для сохранения и спасения армии и для ее реорганизации на началах старой дисциплины».