Страница:
Джеймс почти дошел до этой точки. Он уже почувствовал, что мысли у него в "мозгу", как он это всегда выражал, в действительности не его. Большая часть его интеллектуальной деятельности являлась попыткой овладеть своими мыслями, подвести мысли и чувства под его контроль. Например, жена дает ему на ночь чашку молока. Не задумываясь, он улыбается и говорит: "спасибо". Тотчас хе его охватывает отвращение к самому себе. Его жена действовала просто машинально, и он ответил с точки ;рения той же самой "социальной машинерии". Разве он хотел молока? Разве ему хотелось улыбаться? Разве ему хотелось говорить "спасибо"? Нет. Однако он все это сделал.
* Связь расщеплений в бытии человека с различными модальностями органов чувств остается понятой весьма неадекватно.
Ситуация, с которой сталкивается индивидуум в положении Джеймса, критическая. Он в большой мере стал нереальным и мертвым. Реальность и жизнь больше уже яе могут прямо ощущаться или переживаться, хотя ощущение этой возможности не потеряно. У других есть реальность и жизнь. Реальность и жизнь существуют, вероятно, в Природе (более конкретно, в теле Матери-Природы), или их можно ухватить в определенных типах переживания: их можно вновь обрести благодаря интеллектуальной дисциплине и контролю. Однако "я" наполнено ненавистью в своей зависти к богатой, яркой и изобильной жизни, которая всегда повсюду: всегда -там, никогда - здесь. Такое "я", как мы сказали, пусто и сухо. Можно назвать его оральным "я", поскольку оно пусто и к тому же стремится и боится быть наполненным. Но его ораль-ность такова, что оно никогда не может быть насьпцено никаким количеством пития, поедания, жевания и глотания. Оно ничего не способно включить в себя. Оно остается бездонной бочкой, зияющей утробой, которую никогда не наполнить. Во влажном мире оно не сможет утолить жажду. Чувство вины, которое могло бы возникнуть, если бы можно было проглотить и уничтожить мир (в некотором смысле) как пищу, для созидательных целей, возникнуть не может. Такое "я" пытается уничтожить мир, превращая его в прах и пепел, но не усваивая его. Его ненависть сводит объект на нет, но его не переваривает. Таким образом, хотя "я" опустошено и отчаянно завидует доброму (жизни, реальности), которое, как оно воображает, пребывает в других,
оно должно скорее уничтожать его, чем принимать. Оно становится вопросом "получения" жизни и реальности некоторым образом, который не приведет в итоге к истреблению "я". Но разрушение реальности и тайное ее приобретение к этому времени являются в основном магическими процедурами. Такие магические способы тайком приобрести реальность включают в себя следующие:
1) прикосновение;
2) копирование, имитирование;
3) магические формы кражи.
Индивидуум может даже получить некоторую степень уверенности, если сможет вызвать у себя непосредственное впечатление реальности у других. (Такие методы иллюстрируются случаем Розы -см. с. 159 и дальше.)
Дополнительная попытка пережить реальные жизненные чувства может быть совершена, если человек подвергнет себя сильной боли или заставит себя испытать ужас. Так, одна шизофреничка, имевшая обыкновение тушить сигареты о тыльную сторону ладони, нажимать что есть сил большими пальцами на глазные яблоки, медленно выдирать волосы и т. п., объяснила, что занимается подобными вещами для того, чтобы пережить что-нибудь реальное. Очень важно понять, что эта женщина не добивалась мазохистского удовлетворения, не была она и анестетичной. Ощущения у нее были не слабее нормы. Она могла чувствовать все, кроме жизни и реальности. Минковский сообщает, что одна его пациентка по сходным причинам подожгла свою одежду. Безучастная шизоидная личность может "искать приключений", добиваться крайне глубокого волнения, ставить себя в крайне рискованные положения, чтобы "напугать себя до жизни", как выразился один пациент. ("О ты, дочь эфира, явись ко мне из отцовских садов, и если не можешь пообещать мне бренного счастья, испугай, О испугай мое сердце еще чем-нибудь"-Фридрих Гельдерлин.) Однако эти попытки ни к чему не могут привести. Как выразил это Джеймс, почти что словами просителя Кафки: "Реальность удаляется от меня. Все, до чего я дотрагиваюсь, все, о чем я думаю, все, с кем я встречаюсь, становятся нереальными, как только я приближаюсь..."
При прогрессирующей потере реального присутствия другого и, следовательно, потере ощущения "меня-и-тебя-вместе", или мыйности, женщины могу"т стать более пугающими и зайти дальше, чем мужчины. Последняя надежда на прорыв к тому, что Бинсвангер называет дуальным образом бытия-в-мире, может быть достигнута через гомосексуальную привязанность, или последняя любовная связь может быть с другим в виде ребенка или животного. Босс [9] описывает роль, которую одна форма гомосексуальной любви играла у мужчины, чьи "я" и мир при его изоляции стали сжаты и сужены:
"Это человеческое существо, в котором даже "череп и сердечная мышца" сжаты, все меньше и меньше способно "дотянуться" до расширяющей и углубляющей экзистенциальной полноты любовного союза мужчины' и женщины. Оно уже не может достичь "небесного блаженства", "страсти и озарения", которые некогда означала для него любовь к кузине. Первый шаг в процессе все возрастающего опустошения его существования состоял в том, что женщина потеряла свою любовную прозрачность, будучи совершенно отличающейся от него. далеким "чужеземным" полюсом существования; потом она оказалась за "чертой оседлости", потом "миражем", затем она представляла собой "неперевариваемую пищу" и в конце концов полностью выпала из рамок его мира. Когда прогрессирующая шизофрения "истощила его мужественность", когда большинство его собственных мужских чувств "исчерпалось", он внезапно и впервые в жизни почувствовал тягу "открыться" определенной форме гомосексуальной любви. Он описывал весьма красочно, как в этой гомосексуальной любви он преуспел в переживании по крайней мере половины полноты существования. Ему не пришлось очень сильно "напрягаться", чтобы достичь такой полуполноты: существовала не очень большая опасность "потерять себя" и "исчерпаться" в беспредельности на такой ограниченной глубине и ширине. Наоборот, гомосексуальная любовь смогла "пополнить" его существование "до целого человека"".
Босс считает, по-моему, правильно, что "...такое наблюдение бросает новый свет на важное утверждение Фрейда о том, что гомосексуальные склонности регулярно встречаются у всех параноиков. Фрейд считал, что такая гомосексуальность является причиной развития мыслей о преследовании. Однако мы не видим в обоих феноменах -в такого рода гомосексуальности и в идеях преследования - ничего, кроме двух параллельных форм выражения одного и того же сжатия и разрушения человеческого существования, а именно две разные попытки вновь обрести утерянные части своей личности".
Индивидуум находится в мире, в котором он, словно некий кошмарный Мидас, умерщвляет все, к чему приближается. Существуют, вероятно, только две дополнительные возможности, открытые для человека на такой стадии:
1) он может решиться "быть самим собой" несмотря ни на что, или
2) он может попытаться убить свое "я". Оба эти проекта, если их довести до конца, вероятнее
всего, приведут в итоге к явному психозу. Мы рассмотрим
их отдельно.
Индивидуум, чья система ложного "я" осталась нетронутой или не опустошилась под атаками со стороны "я" или из-за накопления временных фрагментов инородного поведения, может представлять собой кажимость полной нормальности. Однако за этим здоровым фасадом внутренний психотический процесс может продолжаться -тайно и безмолвно.
Явно нормальные и успешные попытки приспособления и адаптация индивидуума к обычной жизни начинают восприниматься его истинным "я" как все более и более позорное и (или) смехотворное притворство. Pari passu его "я", при собственных сфантазированных взаимоотношениях, стало все более и более улетучивающимся, свободным от случайностей и необходимостей, обременяющих его как объект среди других в этом мире, где, как оно знает, оно вверит себя бытию в данное время и в данном месте, будет подвержено жизни и смерти и внедрено в данную плоть и данные кости. Если "я", вот так улетучившееся в фантазию, теперь охватывает желание убежать из своей заколоченнос-ти, прекратить притворяться, стать честным, открыться, показаться и позволить себе быть узнанным без двусмысленностей, можно стать свидетелем начала острого психоза.
Подобная личность, хотя и здоровая снаружи, постепенно становится больной внутри. Случаи такого рода могут представлять собой при поверхностном осмотре трудную задачу, поскольку, обозревая "объективную" историю, можно не найти объяснимых сокрушительных стрессов или, даже при ретроспективном взгляде, хоть каких-то очевидных указаний на то, что такой ход событий угрожал человеку. Только когда удается выведать у самого индивидуума историю его "я", а не т о, чем обычно является при таких обстоятельствах психиатрическая история, историю системы ложного "я", его психоз становится понятен.
Ниже приведены два описания совершенно обыденных, знакомых каждому психиатру психозов, начавшихся "ни с того ни с сего", данные "снаружи". С такой точки зрения они должны остаться трудными для понимания.
Молодой человек двадцати двух лет считался родителями и друзьями совершенно "нормальным". Будучи в отпуске у моря, он отправился в море на лодке. Его подобрали несколько часов спустя, дрейфующего далеко от берега. Он оказал сопротивление спасателям, говоря, что потерял Бога и отправился в океан Его искать. Этот инцидент обозначил начало явного психоза, потребовавшего госпитализации на несколько месяцев.
Мужчина пятидесяти с небольшим лет, не имевший прежде никаких проблем с "нервами", по крайней мере насколько знала жена, и казавшийся ей, до начала тяжелого психоза, абсолютно "обычным", жарким летним днем отправился с женой и детьми на пикник на берег реки. После еды он полностью разделся, хотя поблизости находились другие отдыхающие, и вошел в воду. Это, вероятно, было не более чем необычно. Зайдя в реку по пояс, он окатился водой. Теперь он отказывался выходить, говоря, что крестил себя водой от своих грехов, которые заключались в том, что он никогда не любил жену и детей, и что он не оставит воду, пока не очистится. В конце концов его вытащила из реки полиция и поместила в психбольницу.
В обоих этих случаях -ив других, описанных повсюду,-душевное здоровье, то есть внешне "нормальный" облик, одежда, моторное и вербальное поведение (все наблюдаемое) поддерживались системой ложного "я", в то время как "я" становилось все более и более вовлеченным не в мир, каков он есть, а в мир, каким его видит "я".
Совершенно уверен, что огромное количество "лечений" психотиков заканчивается тем, что пациент решает, по той или иной причине, еще раз сыграть в здорового.
Далеко не необычно для деперсонализированных пациентов, будь то шизофреники или нет, говорить об убийстве их "я", а также о потере или краже их "я".
Подобные заявления обычно называют маниями, но если это мании, то это мании, содержащие экзистенциальную истину. Их нужно понимать как заявления, которые буквально верны в компетенции индивидуума, который их делает.
Шизофреник, говорящий, что он совершил самоубийство, может быть абсолютно ясен в том отношении, что он не перерезал себе горло и не бросился в канал, и он может ожидать, что это в равной степени ясно личности, к которой он обращается, иначе этот человек будет выглядеть дураком. Фактически он делает множество таких заявлений, которые могут быть нарочно задуманы как ловушки для тех, кого он считает идиотами, и целого стада непонимающих. Для подобного пациента, вероятно, было бы совершенно нелогично пытаться убить свое "я", перерезав горло, поскольку его "я" и его горло имеют лишь незначительную и отдаленную связь друг с другом -достаточно отдаленную, чтобы случившееся с одним имело хоть какое-то отношение к другому. То есть его "я" фактически невоплощено. Вероятно, "я" понимается как бессмертное или сделанное из почти неуничтожаемой нетелесной субстанции. Он может называть его "жизненной субстанцией" или своей "душой" или даже давать ему свое собственное имя и ощущать, что у него могут его украсть. Это одна из идей, центральных для знаменитого психоза Шребера.
Мы можем подойти к этому весьма трудному психоти-ческому материалу, сравнив страх потери "я" с более знакомой невротической тревогой, которая может скрываться за жалобой на импотенцию. При импотенции можно обнаружить следующую латентную фантазию. Индивидуум боится потерять детородную функцию, так что сохраняет ее использование (избегает кастрации), делая вид, что он кастрирован. Он отражает угрозу кастрации, притворяясь самому себе, что уже кастрирован, и действуя, будто это так и есть. Психотик использует защиту, основанную на тех же самых принципах, но она проводится не в отношении пениальных функций, а в отношении "я". Это предельная и самая парадоксально абсурдная из возможных защит, дальше которой не идут даже магические защиты. И насколько я мог видеть, она, в той или иной своей форме, является основной защитой при любой форме психоза. В наиболее общей форме ее можно выразить так: отрицание бытия как средство сохранения бытия. Шизофреник чувствует, что убил свое "я", и это происходит, чтобы избежать убийства. Он мертв, для того чтобы остаться в живых.
Многообразные факторы могут сойтись вместе, чтобы так или иначе подсказать индивидууму, что надо избавиться от своего "я". Даже усилиям "я", становящегося отделяемым и неотождествляемым с телом и практически любой мыслью, чувством, действием или восприятием, не удалось в конце концов освободить его от подверженности тревоге; оно оставлено без единого возможного преимущества обособления и подвержено всем тревогам, от которых изначально стремилось уклониться.
Два следующих случая демонстрируют огромное несчастье индивидуума, впутанного в подобные проблемы.
Я увидел Розу, когда ей было двадцать три года. Во время беседы она сказала, что боится, что сходит с ума, и это фактически так и было. Она пожаловалась, что к ней возвращаются жуткие воспоминания, от которых она не" может избавиться, как ни пытается. Но теперь она нашла ответ на все это. Теперь она старалась, по ее словам, забыть эти воспоминания, забыв себя. Она попыталасьсделать это, все время глядя на других людей и, следовательно, не обращая внимания на себя. Поначалу для нее заключалось некоторое облегчение в чувстве, что ее побеждают, а она не хочет бороться. Но что-то в ней сопротивлялось этому. Она была подавлена и продолжала пробовать что-то делать, но это отнимало все больше и больше сил, пока каждая мысль или движение не стали ощущаться так, словно нуждались в преднамеренном волевом акте. Но затем она поняла, что у нее больше нет силы воли - она ее всю использовала. Более того, она боялась делать что-либо от своего имени или брать личную ответственность за делаемое собой. В то же самое время она сказала, что мучима чувством, что она уже не управляет своей жизнью: "Мое собственное бытие находится в чьих-то руках, а не в моих". У нее не было собственной жизни, она просто существовала. У нее не было для себя ни цели, ни рвения, ни смысла. Она чувствовала, как она сказала, что "она" недавно "опустилась прямо вниз", и хотела выбраться "оттуда" теперь, пока не стало слишком поздно, и, однако, у нее было чувство, что все зашло слишком далеко, и что она не может и дальше "держаться за себя", и что "это" от нее "ускользает". Если бы она могла любить людей, ей было бы лучше.
Несколько дней спустя она выразилась следующим образом:
"Эти мысли все возвращаются и возвращаются. Я перехожу через черту. Мое настоящее "я" где-то внизу - обычно оно находилось у горла, но теперь спустилось гораздо ниже. Я теряю себя. Становится все глубже и глубже. Мне хочется много чего вам рассказать, но я боюсь. Моя голова полна мыслей, страхов, ненависти и ревности. Моя голова не может их ухватить, я не могу за них держаться. Я нахожусь за переносицей -в смысле там мое сознание. Мою голову раскололи, о, это же шизофрения, не правда ли? Не знаю, есть у меня эти мысли или нет. По-моему, я просто их последний раз выдумала, чтобы меня лечили. О, если бы я могла опять любить, вместо того чтобы ненавидеть. Мне бы хотелось любить людей, однако я хочу их ненавидеть. Я к тому же просто убиваю себя".
В последующие недели она продолжала говорить в таком же духе. Впечатление, что она убивает себя, начало переходить в убеждение, что она уже убила "себя". Она почти постоянно утверждала, что действительно убила себя, а иногда -что потеряла себя. В тех случаях, когда она не чувствовала, что полностью "потеряна" или "мертва", она ощущала себя "чужой" себе, и как она, так и другие вещи больше не обладали той же самой реальностью. Она мучительно осознавала потерю способности переживать реально и реально мыслить. С равной силой ей было известно, что другие люди обладают такой способностью, и она описывала различные методы, которые она либо намеренно, либо ненамеренно применяла для того, чтобы "взять реальность обратно". Например, если кто-то говорил ей что-то, что она классифицировала как "реальное", она говорила себе: "Я буду думать так же"; и она снова и снова повторяла про себя слово или фразу в надежде, что некоторая реальность этого выражения перейдет на нее. Она ощущала, что врачи реальны, так что пыталась все время держать в уме имя врача. Она пыталась производить впечатление на других людей, говоря что-нибудь, что, как она надеялась, их смутит. Она сочла это совершенно легким делом, поскольку ощущала себя совершенно отстраненной от чувств окружающих ее людей. Если же потом, глядя на другого человека, она видела признаки смущения, то говорила себе, что она наверняка реальна, потому что смогла произвести реальное впечатление на реального человека. Как только кто-нибудь "приходил ей на ум", она говорила себе, что она - этот человек. Теперь она ощущала, что поскольку она вспоминает какого-нибудь человека, то в какой-то степени она напоминает этого человека. Она ходила за людьми, имитируя их походку, копируя их фразы и подражая их жестам. В приводящей других в бешенство манере она соглашалась со всем, что ей говорили. Однако все это время она продолжала заявлять, что оказывается все дальше и дальше от своего реального "я". Она хотела стать способной "дотянуться" до других людей, позволить
другим людям дотянуться до нее, но это становилось вес менее и менее возможным. Когда она ощущала большее отчаяние, она меньше впадала в панику, но, тем не менее. ее постоянно преследовал ужас. Она стала не способна понимать, зачем что происходит. Она видела, как люди что-то делают, но говорила, что "не может их осознать, что это пустое ощущение". Она была убеждена, что все намного умнее ее. Все делали что-то умное, но она не могла разгадать, с каким намерением совершались их про-стейпше действия. У нее не было будущего. Время прекратило течь. Она не могла что-либо предвкушать, а все ее воспоминания являлись сжатыми, твердыми вещами, толкающимися у нее в голове. Было ясно, что она теряла какое-либо чувство различения событий во времени как прошлом, настоящем и будущем - "прожитого" времени, по определению Минковского.
Очень существенный факт заключался в том, что чем больше она ощущала, что не может достичь других людей, а другие люди не могут достичь ее, и чем больше она ощущала себя в своем собственном мире - "они не могут войти, а я не могу выйти",-тем больше в этот частный и закрытый мир вторгалось психотических опасностей снаружи, то есть тем более, в некотором смысле, "публичным" он становился. Она стала подозрительнее относиться к другим людям и начала прятать вещи в запирающемся шкафчике: у нее сложилось впечатление, что кто-то ворует у нее вещи. Она часто проверяла сумочку, чтобы удостовериться, что у нее ничего не украли. Такой парадокс все большего ухода и одновременно все большей ранимости нашел свое ясное выражение в заявлении, что она убивает себя, с одной стороны, и в страхе, что ее "я" может быть потеряно или украдено, с другой. У нее были только мысли других людей, и она могла обдумывать только сказанное другими людьми.
Теперь она заговорила о двойном бытии: "Существует две меня... Она -это я, а я все время она". Она слышала голос, велевший ей убить мать, и она знала, что этот голос принадлежит "одной из моих я". "Вот отсюда кверху (она указывала на виски) просто вата. У меня нет собственных мыслей. Я ужасно смущена, все время я, я, я; я и я; я и я сама, когда я говорю "сама", я понимаю, что здесь что-то не так, что-то со мной произошло, но я не знаю что".
Таким образом, несмотря па страх потерять свое "я", все се усилия "взять реальность обратно" включали в себя не бытие самой собой, а попытки убежать от своего "я" или убить свое "я" продолжали использоваться в качестве основных защит, а на самом деле они даже умножились.
Индивидуума заставляет "убить самого себя" не только давление тревога, но и ощущение вины, которое у подобных людей имеет особо радикальный и сокрушительный характер и, по-видимому, не оставляет субъекту места для маневра.
Мы уже видели, как под давлением вины Питер был вынужден быть ничем, быть никем. Вот еще один пример:
пациентка, следовавшая в чем-то аналогичным путем, которая, к счастью, была остановлена, или, будет более правильно сказать, остановилась сама до того, как ввела себя в психотическое состояние, возврат из которого стал бы очень тяжелым.
Двадцатилетняя Мария в течение года училась в колледже, не сдав ни единого экзамена. Она приходила сдавать экзамен либо на несколько дней раньше срока, либо позже. Если она оказывалась там вовремя, более или менее случайно, она не давала себе труд отвечать на вопросы. На второй год обучения она прекратила посещать занятия и, похоже, вообще ничего не делала. Было чрезвычайно трудно найти какой-нибудь конкретный факт из жизни этой девушки. Она пришла ко мне по чьему-то совету. Я установил для нее регулярное время визитов два раза в неделю. Было невозможно предсказать, когда она придет. Сказать, что она была пепунктуальна, было бы громадным преуменьшением. Определенное время визита являлось точкой во времени, которая служила ей лишь смутным ориентиром. Она объявлялась в субботу утром вместо визита в четверг днем или звонила в пять вечера, говоря, что только проснулась и не сможет успеть на прием, назначенный на четыре часа, но, если это удобно, она зайдет через час или около того. Она пропустила пять визитов подряд, не давая о себе знать, а на шестой пришла строго пунктуально без всяких объяснений и начала с того места, на котором остановилась в последний раз.
Она представляла собой бледное, худое и болезненное создание с прямыми нечесаными волосами. Одевалась она неопределимо странным образом. В отношении себя она была чрезвычайно уклончива и скрытна. Насколько я мог понять, ни один из множества людей, с которыми она вступала в мимолетный контакт, никогда не узнавал, как она проводит свою жизнь. Дом ее родителей находился в пригороде Лондона, и, поступив в колледж, она стала снимать квартиры в городе и меняла их очень часто. Ее родители никогда не знали, где она живет. Она порой заезжала к ним и проводила там время так, будто была случайной гостьей. Она была единственным ребенком. Ходила она быстро и бесшумно, почти на цыпочках. Ее речь была плавной и отчетливой, но апатичной, рассеянной, спокойной и напыщенной, но без всякого воодушевления. Она предпочитала говорить не о себе, а на такие темы, как политика и экономика. Она относилась ко мне с явным безразличием. Обычно она давала мне понять, что считает меня одним из многочисленных случайных знакомых, к которому заскочила поболтать. Впрочем, однажды она сказала мне, что я очаровательный человек, но природа у меня порочная и грязная. Она не выказывала никакого желания или ожидания получить что-либо от меня, и всегда было неясно, что, по ее ощущениям, она из меня извлекает. Когда она ощущала такое безразличние ко мне, она не могла понять, зачем ездить в такую даль, чтобы встретиться со мной.
Можно было подумать, что перспективы в случае этой девушки совершенно безнадежные, так как она недвусмысленно представляла собой клинический психиатрический портрет dementia praecos или schizophrenia simplex.
Впрочем, однажды она пришла вовремя и изумительно преображенная. Впервые на моей памяти она была одета по крайней мере с общепринятой опрятностью и без тех раздражающе странных черт во внешности и манерах, которые столь характерны для людей такого типа, но которые столь трудно точно определить. Без сомнения, в ее движениях и интонациях голоса присутствовала жизнь. Девушка начала беседу, сказав, что осознала, что отрезала себя от любых реальных взаимоотношений с другими людьми, что ее напугал образ ее жизни, и, кроме этого, она поняла внутренне, что так жить нельзя. Очевидно, произошло нечто, имевшее решающее значение. Согласно ее словам, и я не вижу повода в этом сомневаться, все эти мысли возникли после просмотра фильма. Она в течение недели каждый день ходила смотреть фильм "Дорога". Это был итальянский фильм про мужчину и девушку. Мужчина странствующий силач, ездивший из города в город и показывавший свой номер: он грудью разрывал обмотанную вокруг него цепь. Он приобретает девушку у ее родителей, чтобы та выступала в качестве ассистентки. Он - сильный, жестокий, грязный и порочный. Он обращается с ней хуже некуда. По своему выбору он насилует ее, или бьет, или бросает. У него, похоже, нет никаких угрызений совести:
* Связь расщеплений в бытии человека с различными модальностями органов чувств остается понятой весьма неадекватно.
Ситуация, с которой сталкивается индивидуум в положении Джеймса, критическая. Он в большой мере стал нереальным и мертвым. Реальность и жизнь больше уже яе могут прямо ощущаться или переживаться, хотя ощущение этой возможности не потеряно. У других есть реальность и жизнь. Реальность и жизнь существуют, вероятно, в Природе (более конкретно, в теле Матери-Природы), или их можно ухватить в определенных типах переживания: их можно вновь обрести благодаря интеллектуальной дисциплине и контролю. Однако "я" наполнено ненавистью в своей зависти к богатой, яркой и изобильной жизни, которая всегда повсюду: всегда -там, никогда - здесь. Такое "я", как мы сказали, пусто и сухо. Можно назвать его оральным "я", поскольку оно пусто и к тому же стремится и боится быть наполненным. Но его ораль-ность такова, что оно никогда не может быть насьпцено никаким количеством пития, поедания, жевания и глотания. Оно ничего не способно включить в себя. Оно остается бездонной бочкой, зияющей утробой, которую никогда не наполнить. Во влажном мире оно не сможет утолить жажду. Чувство вины, которое могло бы возникнуть, если бы можно было проглотить и уничтожить мир (в некотором смысле) как пищу, для созидательных целей, возникнуть не может. Такое "я" пытается уничтожить мир, превращая его в прах и пепел, но не усваивая его. Его ненависть сводит объект на нет, но его не переваривает. Таким образом, хотя "я" опустошено и отчаянно завидует доброму (жизни, реальности), которое, как оно воображает, пребывает в других,
оно должно скорее уничтожать его, чем принимать. Оно становится вопросом "получения" жизни и реальности некоторым образом, который не приведет в итоге к истреблению "я". Но разрушение реальности и тайное ее приобретение к этому времени являются в основном магическими процедурами. Такие магические способы тайком приобрести реальность включают в себя следующие:
1) прикосновение;
2) копирование, имитирование;
3) магические формы кражи.
Индивидуум может даже получить некоторую степень уверенности, если сможет вызвать у себя непосредственное впечатление реальности у других. (Такие методы иллюстрируются случаем Розы -см. с. 159 и дальше.)
Дополнительная попытка пережить реальные жизненные чувства может быть совершена, если человек подвергнет себя сильной боли или заставит себя испытать ужас. Так, одна шизофреничка, имевшая обыкновение тушить сигареты о тыльную сторону ладони, нажимать что есть сил большими пальцами на глазные яблоки, медленно выдирать волосы и т. п., объяснила, что занимается подобными вещами для того, чтобы пережить что-нибудь реальное. Очень важно понять, что эта женщина не добивалась мазохистского удовлетворения, не была она и анестетичной. Ощущения у нее были не слабее нормы. Она могла чувствовать все, кроме жизни и реальности. Минковский сообщает, что одна его пациентка по сходным причинам подожгла свою одежду. Безучастная шизоидная личность может "искать приключений", добиваться крайне глубокого волнения, ставить себя в крайне рискованные положения, чтобы "напугать себя до жизни", как выразился один пациент. ("О ты, дочь эфира, явись ко мне из отцовских садов, и если не можешь пообещать мне бренного счастья, испугай, О испугай мое сердце еще чем-нибудь"-Фридрих Гельдерлин.) Однако эти попытки ни к чему не могут привести. Как выразил это Джеймс, почти что словами просителя Кафки: "Реальность удаляется от меня. Все, до чего я дотрагиваюсь, все, о чем я думаю, все, с кем я встречаюсь, становятся нереальными, как только я приближаюсь..."
При прогрессирующей потере реального присутствия другого и, следовательно, потере ощущения "меня-и-тебя-вместе", или мыйности, женщины могу"т стать более пугающими и зайти дальше, чем мужчины. Последняя надежда на прорыв к тому, что Бинсвангер называет дуальным образом бытия-в-мире, может быть достигнута через гомосексуальную привязанность, или последняя любовная связь может быть с другим в виде ребенка или животного. Босс [9] описывает роль, которую одна форма гомосексуальной любви играла у мужчины, чьи "я" и мир при его изоляции стали сжаты и сужены:
"Это человеческое существо, в котором даже "череп и сердечная мышца" сжаты, все меньше и меньше способно "дотянуться" до расширяющей и углубляющей экзистенциальной полноты любовного союза мужчины' и женщины. Оно уже не может достичь "небесного блаженства", "страсти и озарения", которые некогда означала для него любовь к кузине. Первый шаг в процессе все возрастающего опустошения его существования состоял в том, что женщина потеряла свою любовную прозрачность, будучи совершенно отличающейся от него. далеким "чужеземным" полюсом существования; потом она оказалась за "чертой оседлости", потом "миражем", затем она представляла собой "неперевариваемую пищу" и в конце концов полностью выпала из рамок его мира. Когда прогрессирующая шизофрения "истощила его мужественность", когда большинство его собственных мужских чувств "исчерпалось", он внезапно и впервые в жизни почувствовал тягу "открыться" определенной форме гомосексуальной любви. Он описывал весьма красочно, как в этой гомосексуальной любви он преуспел в переживании по крайней мере половины полноты существования. Ему не пришлось очень сильно "напрягаться", чтобы достичь такой полуполноты: существовала не очень большая опасность "потерять себя" и "исчерпаться" в беспредельности на такой ограниченной глубине и ширине. Наоборот, гомосексуальная любовь смогла "пополнить" его существование "до целого человека"".
Босс считает, по-моему, правильно, что "...такое наблюдение бросает новый свет на важное утверждение Фрейда о том, что гомосексуальные склонности регулярно встречаются у всех параноиков. Фрейд считал, что такая гомосексуальность является причиной развития мыслей о преследовании. Однако мы не видим в обоих феноменах -в такого рода гомосексуальности и в идеях преследования - ничего, кроме двух параллельных форм выражения одного и того же сжатия и разрушения человеческого существования, а именно две разные попытки вновь обрести утерянные части своей личности".
Индивидуум находится в мире, в котором он, словно некий кошмарный Мидас, умерщвляет все, к чему приближается. Существуют, вероятно, только две дополнительные возможности, открытые для человека на такой стадии:
1) он может решиться "быть самим собой" несмотря ни на что, или
2) он может попытаться убить свое "я". Оба эти проекта, если их довести до конца, вероятнее
всего, приведут в итоге к явному психозу. Мы рассмотрим
их отдельно.
Индивидуум, чья система ложного "я" осталась нетронутой или не опустошилась под атаками со стороны "я" или из-за накопления временных фрагментов инородного поведения, может представлять собой кажимость полной нормальности. Однако за этим здоровым фасадом внутренний психотический процесс может продолжаться -тайно и безмолвно.
Явно нормальные и успешные попытки приспособления и адаптация индивидуума к обычной жизни начинают восприниматься его истинным "я" как все более и более позорное и (или) смехотворное притворство. Pari passu его "я", при собственных сфантазированных взаимоотношениях, стало все более и более улетучивающимся, свободным от случайностей и необходимостей, обременяющих его как объект среди других в этом мире, где, как оно знает, оно вверит себя бытию в данное время и в данном месте, будет подвержено жизни и смерти и внедрено в данную плоть и данные кости. Если "я", вот так улетучившееся в фантазию, теперь охватывает желание убежать из своей заколоченнос-ти, прекратить притворяться, стать честным, открыться, показаться и позволить себе быть узнанным без двусмысленностей, можно стать свидетелем начала острого психоза.
Подобная личность, хотя и здоровая снаружи, постепенно становится больной внутри. Случаи такого рода могут представлять собой при поверхностном осмотре трудную задачу, поскольку, обозревая "объективную" историю, можно не найти объяснимых сокрушительных стрессов или, даже при ретроспективном взгляде, хоть каких-то очевидных указаний на то, что такой ход событий угрожал человеку. Только когда удается выведать у самого индивидуума историю его "я", а не т о, чем обычно является при таких обстоятельствах психиатрическая история, историю системы ложного "я", его психоз становится понятен.
Ниже приведены два описания совершенно обыденных, знакомых каждому психиатру психозов, начавшихся "ни с того ни с сего", данные "снаружи". С такой точки зрения они должны остаться трудными для понимания.
Молодой человек двадцати двух лет считался родителями и друзьями совершенно "нормальным". Будучи в отпуске у моря, он отправился в море на лодке. Его подобрали несколько часов спустя, дрейфующего далеко от берега. Он оказал сопротивление спасателям, говоря, что потерял Бога и отправился в океан Его искать. Этот инцидент обозначил начало явного психоза, потребовавшего госпитализации на несколько месяцев.
Мужчина пятидесяти с небольшим лет, не имевший прежде никаких проблем с "нервами", по крайней мере насколько знала жена, и казавшийся ей, до начала тяжелого психоза, абсолютно "обычным", жарким летним днем отправился с женой и детьми на пикник на берег реки. После еды он полностью разделся, хотя поблизости находились другие отдыхающие, и вошел в воду. Это, вероятно, было не более чем необычно. Зайдя в реку по пояс, он окатился водой. Теперь он отказывался выходить, говоря, что крестил себя водой от своих грехов, которые заключались в том, что он никогда не любил жену и детей, и что он не оставит воду, пока не очистится. В конце концов его вытащила из реки полиция и поместила в психбольницу.
В обоих этих случаях -ив других, описанных повсюду,-душевное здоровье, то есть внешне "нормальный" облик, одежда, моторное и вербальное поведение (все наблюдаемое) поддерживались системой ложного "я", в то время как "я" становилось все более и более вовлеченным не в мир, каков он есть, а в мир, каким его видит "я".
Совершенно уверен, что огромное количество "лечений" психотиков заканчивается тем, что пациент решает, по той или иной причине, еще раз сыграть в здорового.
Далеко не необычно для деперсонализированных пациентов, будь то шизофреники или нет, говорить об убийстве их "я", а также о потере или краже их "я".
Подобные заявления обычно называют маниями, но если это мании, то это мании, содержащие экзистенциальную истину. Их нужно понимать как заявления, которые буквально верны в компетенции индивидуума, который их делает.
Шизофреник, говорящий, что он совершил самоубийство, может быть абсолютно ясен в том отношении, что он не перерезал себе горло и не бросился в канал, и он может ожидать, что это в равной степени ясно личности, к которой он обращается, иначе этот человек будет выглядеть дураком. Фактически он делает множество таких заявлений, которые могут быть нарочно задуманы как ловушки для тех, кого он считает идиотами, и целого стада непонимающих. Для подобного пациента, вероятно, было бы совершенно нелогично пытаться убить свое "я", перерезав горло, поскольку его "я" и его горло имеют лишь незначительную и отдаленную связь друг с другом -достаточно отдаленную, чтобы случившееся с одним имело хоть какое-то отношение к другому. То есть его "я" фактически невоплощено. Вероятно, "я" понимается как бессмертное или сделанное из почти неуничтожаемой нетелесной субстанции. Он может называть его "жизненной субстанцией" или своей "душой" или даже давать ему свое собственное имя и ощущать, что у него могут его украсть. Это одна из идей, центральных для знаменитого психоза Шребера.
Мы можем подойти к этому весьма трудному психоти-ческому материалу, сравнив страх потери "я" с более знакомой невротической тревогой, которая может скрываться за жалобой на импотенцию. При импотенции можно обнаружить следующую латентную фантазию. Индивидуум боится потерять детородную функцию, так что сохраняет ее использование (избегает кастрации), делая вид, что он кастрирован. Он отражает угрозу кастрации, притворяясь самому себе, что уже кастрирован, и действуя, будто это так и есть. Психотик использует защиту, основанную на тех же самых принципах, но она проводится не в отношении пениальных функций, а в отношении "я". Это предельная и самая парадоксально абсурдная из возможных защит, дальше которой не идут даже магические защиты. И насколько я мог видеть, она, в той или иной своей форме, является основной защитой при любой форме психоза. В наиболее общей форме ее можно выразить так: отрицание бытия как средство сохранения бытия. Шизофреник чувствует, что убил свое "я", и это происходит, чтобы избежать убийства. Он мертв, для того чтобы остаться в живых.
Многообразные факторы могут сойтись вместе, чтобы так или иначе подсказать индивидууму, что надо избавиться от своего "я". Даже усилиям "я", становящегося отделяемым и неотождествляемым с телом и практически любой мыслью, чувством, действием или восприятием, не удалось в конце концов освободить его от подверженности тревоге; оно оставлено без единого возможного преимущества обособления и подвержено всем тревогам, от которых изначально стремилось уклониться.
Два следующих случая демонстрируют огромное несчастье индивидуума, впутанного в подобные проблемы.
Я увидел Розу, когда ей было двадцать три года. Во время беседы она сказала, что боится, что сходит с ума, и это фактически так и было. Она пожаловалась, что к ней возвращаются жуткие воспоминания, от которых она не" может избавиться, как ни пытается. Но теперь она нашла ответ на все это. Теперь она старалась, по ее словам, забыть эти воспоминания, забыв себя. Она попыталасьсделать это, все время глядя на других людей и, следовательно, не обращая внимания на себя. Поначалу для нее заключалось некоторое облегчение в чувстве, что ее побеждают, а она не хочет бороться. Но что-то в ней сопротивлялось этому. Она была подавлена и продолжала пробовать что-то делать, но это отнимало все больше и больше сил, пока каждая мысль или движение не стали ощущаться так, словно нуждались в преднамеренном волевом акте. Но затем она поняла, что у нее больше нет силы воли - она ее всю использовала. Более того, она боялась делать что-либо от своего имени или брать личную ответственность за делаемое собой. В то же самое время она сказала, что мучима чувством, что она уже не управляет своей жизнью: "Мое собственное бытие находится в чьих-то руках, а не в моих". У нее не было собственной жизни, она просто существовала. У нее не было для себя ни цели, ни рвения, ни смысла. Она чувствовала, как она сказала, что "она" недавно "опустилась прямо вниз", и хотела выбраться "оттуда" теперь, пока не стало слишком поздно, и, однако, у нее было чувство, что все зашло слишком далеко, и что она не может и дальше "держаться за себя", и что "это" от нее "ускользает". Если бы она могла любить людей, ей было бы лучше.
Несколько дней спустя она выразилась следующим образом:
"Эти мысли все возвращаются и возвращаются. Я перехожу через черту. Мое настоящее "я" где-то внизу - обычно оно находилось у горла, но теперь спустилось гораздо ниже. Я теряю себя. Становится все глубже и глубже. Мне хочется много чего вам рассказать, но я боюсь. Моя голова полна мыслей, страхов, ненависти и ревности. Моя голова не может их ухватить, я не могу за них держаться. Я нахожусь за переносицей -в смысле там мое сознание. Мою голову раскололи, о, это же шизофрения, не правда ли? Не знаю, есть у меня эти мысли или нет. По-моему, я просто их последний раз выдумала, чтобы меня лечили. О, если бы я могла опять любить, вместо того чтобы ненавидеть. Мне бы хотелось любить людей, однако я хочу их ненавидеть. Я к тому же просто убиваю себя".
В последующие недели она продолжала говорить в таком же духе. Впечатление, что она убивает себя, начало переходить в убеждение, что она уже убила "себя". Она почти постоянно утверждала, что действительно убила себя, а иногда -что потеряла себя. В тех случаях, когда она не чувствовала, что полностью "потеряна" или "мертва", она ощущала себя "чужой" себе, и как она, так и другие вещи больше не обладали той же самой реальностью. Она мучительно осознавала потерю способности переживать реально и реально мыслить. С равной силой ей было известно, что другие люди обладают такой способностью, и она описывала различные методы, которые она либо намеренно, либо ненамеренно применяла для того, чтобы "взять реальность обратно". Например, если кто-то говорил ей что-то, что она классифицировала как "реальное", она говорила себе: "Я буду думать так же"; и она снова и снова повторяла про себя слово или фразу в надежде, что некоторая реальность этого выражения перейдет на нее. Она ощущала, что врачи реальны, так что пыталась все время держать в уме имя врача. Она пыталась производить впечатление на других людей, говоря что-нибудь, что, как она надеялась, их смутит. Она сочла это совершенно легким делом, поскольку ощущала себя совершенно отстраненной от чувств окружающих ее людей. Если же потом, глядя на другого человека, она видела признаки смущения, то говорила себе, что она наверняка реальна, потому что смогла произвести реальное впечатление на реального человека. Как только кто-нибудь "приходил ей на ум", она говорила себе, что она - этот человек. Теперь она ощущала, что поскольку она вспоминает какого-нибудь человека, то в какой-то степени она напоминает этого человека. Она ходила за людьми, имитируя их походку, копируя их фразы и подражая их жестам. В приводящей других в бешенство манере она соглашалась со всем, что ей говорили. Однако все это время она продолжала заявлять, что оказывается все дальше и дальше от своего реального "я". Она хотела стать способной "дотянуться" до других людей, позволить
другим людям дотянуться до нее, но это становилось вес менее и менее возможным. Когда она ощущала большее отчаяние, она меньше впадала в панику, но, тем не менее. ее постоянно преследовал ужас. Она стала не способна понимать, зачем что происходит. Она видела, как люди что-то делают, но говорила, что "не может их осознать, что это пустое ощущение". Она была убеждена, что все намного умнее ее. Все делали что-то умное, но она не могла разгадать, с каким намерением совершались их про-стейпше действия. У нее не было будущего. Время прекратило течь. Она не могла что-либо предвкушать, а все ее воспоминания являлись сжатыми, твердыми вещами, толкающимися у нее в голове. Было ясно, что она теряла какое-либо чувство различения событий во времени как прошлом, настоящем и будущем - "прожитого" времени, по определению Минковского.
Очень существенный факт заключался в том, что чем больше она ощущала, что не может достичь других людей, а другие люди не могут достичь ее, и чем больше она ощущала себя в своем собственном мире - "они не могут войти, а я не могу выйти",-тем больше в этот частный и закрытый мир вторгалось психотических опасностей снаружи, то есть тем более, в некотором смысле, "публичным" он становился. Она стала подозрительнее относиться к другим людям и начала прятать вещи в запирающемся шкафчике: у нее сложилось впечатление, что кто-то ворует у нее вещи. Она часто проверяла сумочку, чтобы удостовериться, что у нее ничего не украли. Такой парадокс все большего ухода и одновременно все большей ранимости нашел свое ясное выражение в заявлении, что она убивает себя, с одной стороны, и в страхе, что ее "я" может быть потеряно или украдено, с другой. У нее были только мысли других людей, и она могла обдумывать только сказанное другими людьми.
Теперь она заговорила о двойном бытии: "Существует две меня... Она -это я, а я все время она". Она слышала голос, велевший ей убить мать, и она знала, что этот голос принадлежит "одной из моих я". "Вот отсюда кверху (она указывала на виски) просто вата. У меня нет собственных мыслей. Я ужасно смущена, все время я, я, я; я и я; я и я сама, когда я говорю "сама", я понимаю, что здесь что-то не так, что-то со мной произошло, но я не знаю что".
Таким образом, несмотря па страх потерять свое "я", все се усилия "взять реальность обратно" включали в себя не бытие самой собой, а попытки убежать от своего "я" или убить свое "я" продолжали использоваться в качестве основных защит, а на самом деле они даже умножились.
Индивидуума заставляет "убить самого себя" не только давление тревога, но и ощущение вины, которое у подобных людей имеет особо радикальный и сокрушительный характер и, по-видимому, не оставляет субъекту места для маневра.
Мы уже видели, как под давлением вины Питер был вынужден быть ничем, быть никем. Вот еще один пример:
пациентка, следовавшая в чем-то аналогичным путем, которая, к счастью, была остановлена, или, будет более правильно сказать, остановилась сама до того, как ввела себя в психотическое состояние, возврат из которого стал бы очень тяжелым.
Двадцатилетняя Мария в течение года училась в колледже, не сдав ни единого экзамена. Она приходила сдавать экзамен либо на несколько дней раньше срока, либо позже. Если она оказывалась там вовремя, более или менее случайно, она не давала себе труд отвечать на вопросы. На второй год обучения она прекратила посещать занятия и, похоже, вообще ничего не делала. Было чрезвычайно трудно найти какой-нибудь конкретный факт из жизни этой девушки. Она пришла ко мне по чьему-то совету. Я установил для нее регулярное время визитов два раза в неделю. Было невозможно предсказать, когда она придет. Сказать, что она была пепунктуальна, было бы громадным преуменьшением. Определенное время визита являлось точкой во времени, которая служила ей лишь смутным ориентиром. Она объявлялась в субботу утром вместо визита в четверг днем или звонила в пять вечера, говоря, что только проснулась и не сможет успеть на прием, назначенный на четыре часа, но, если это удобно, она зайдет через час или около того. Она пропустила пять визитов подряд, не давая о себе знать, а на шестой пришла строго пунктуально без всяких объяснений и начала с того места, на котором остановилась в последний раз.
Она представляла собой бледное, худое и болезненное создание с прямыми нечесаными волосами. Одевалась она неопределимо странным образом. В отношении себя она была чрезвычайно уклончива и скрытна. Насколько я мог понять, ни один из множества людей, с которыми она вступала в мимолетный контакт, никогда не узнавал, как она проводит свою жизнь. Дом ее родителей находился в пригороде Лондона, и, поступив в колледж, она стала снимать квартиры в городе и меняла их очень часто. Ее родители никогда не знали, где она живет. Она порой заезжала к ним и проводила там время так, будто была случайной гостьей. Она была единственным ребенком. Ходила она быстро и бесшумно, почти на цыпочках. Ее речь была плавной и отчетливой, но апатичной, рассеянной, спокойной и напыщенной, но без всякого воодушевления. Она предпочитала говорить не о себе, а на такие темы, как политика и экономика. Она относилась ко мне с явным безразличием. Обычно она давала мне понять, что считает меня одним из многочисленных случайных знакомых, к которому заскочила поболтать. Впрочем, однажды она сказала мне, что я очаровательный человек, но природа у меня порочная и грязная. Она не выказывала никакого желания или ожидания получить что-либо от меня, и всегда было неясно, что, по ее ощущениям, она из меня извлекает. Когда она ощущала такое безразличние ко мне, она не могла понять, зачем ездить в такую даль, чтобы встретиться со мной.
Можно было подумать, что перспективы в случае этой девушки совершенно безнадежные, так как она недвусмысленно представляла собой клинический психиатрический портрет dementia praecos или schizophrenia simplex.
Впрочем, однажды она пришла вовремя и изумительно преображенная. Впервые на моей памяти она была одета по крайней мере с общепринятой опрятностью и без тех раздражающе странных черт во внешности и манерах, которые столь характерны для людей такого типа, но которые столь трудно точно определить. Без сомнения, в ее движениях и интонациях голоса присутствовала жизнь. Девушка начала беседу, сказав, что осознала, что отрезала себя от любых реальных взаимоотношений с другими людьми, что ее напугал образ ее жизни, и, кроме этого, она поняла внутренне, что так жить нельзя. Очевидно, произошло нечто, имевшее решающее значение. Согласно ее словам, и я не вижу повода в этом сомневаться, все эти мысли возникли после просмотра фильма. Она в течение недели каждый день ходила смотреть фильм "Дорога". Это был итальянский фильм про мужчину и девушку. Мужчина странствующий силач, ездивший из города в город и показывавший свой номер: он грудью разрывал обмотанную вокруг него цепь. Он приобретает девушку у ее родителей, чтобы та выступала в качестве ассистентки. Он - сильный, жестокий, грязный и порочный. Он обращается с ней хуже некуда. По своему выбору он насилует ее, или бьет, или бросает. У него, похоже, нет никаких угрызений совести: