Страница:
Истерик зачастую начинает с притворства, что его нет в его действиях, в то же время реально актуализируя себя посредством них. Если его пугает такое прозрение перед лицом чересчур сильного чувства вины, его действия затормаживаются, к примеру, он развивает "истерический" паралич, препятствующий выполниться вызывающим вину
действиям.
В частности, явные примеры шизоидных ложных "я" можно увидеть в случаях Джеймса (с. 147), Дэвида (с. 65) и Питера (см. главу 8).
В любой личности система ложного "я" всегда очень сложна и содержит в себе множество противоречий. Мы попытаемся в данной главе сделать утверждения, которые приложимы в целом, но, поступая так, мы должны выстроить картину, рассматривая поочередно один компонент этой системы за другим.
Джеймс, как вы помните, сказал, что он не является личностью в своем праве. В своем поведении он позволял себе становиться "вещью" для других людей. Он ощущал, что его мать никогда не признавала его существования. Полагаю, можно заявить, что вполне можно признать существование другой личности в магазине "Вулворт", но совершенно очевидно, что он не это имел в виду. Он ощущал, что она никогда не признавала его свободы и права иметь собственную субъективную жизнь, из которой появлялись бы действия как выражение его собственного автономного и неотъемлемого бытия. Он же, наоборот, являлся просто ее куклой. "Я был просто символом ее реальности". И в итоге он развил свою субъективность внутренне, не смея предоставить ее какому-либо объективному выражению. В его случае такой отказ был не полным, поскольку он мог выражать свое истинное "я" очень ясно и убедительно словами. Он это знал: "Я могу только издавать звуки". Однако едва ли было что-то еще, что делал "он", ибо все его остальные поступки руководились не его волей, но чужой, образовавшейся внутри его собственного бытия; это было отражение инородной реальности воли его матери, действующей теперь из источника внутри его бытия. Конечно, другим впервые всегда является мать, то есть "относящимся по-матерински". Действия такого ложного "я" не обязательно являются имитацией и копией другого, хотя его действия во многом могут становиться олицетворением или карикатурой других личностей. Компонент, который мы хотим выделить в данный момент,- это изначальное угождение намерениям другой личности или ее ожиданиям или тому, что ощущается как намерения или ожидания другой личности. Это обычно ответственно за излишек в человеке "хорошего", за то, что он никогда не делает то, чего ему не велят, никогда не создает "неприятностей", никогда не утверждает и даже не выказывает собственной контрволи. Однако все хорошее делается не из какого-то позитивного желания со стороны индивидуума делать то, что, по словам других, хорошо, а из негативного приспособленчества к стандарту, являющемуся стандартом другого, а не его собственным, и побуждается боязнью того, что может произойти, если он в действительности станет самим собой. Поэтому такое угождение отчасти является выказыванием истинных возможностей человека, но это также и метод сокрытия и сохранения собственных истинных возможностей, которые, однако, рискуют никогда не быть переведенными в актуальность, раз они всецело сосредоточены во внутреннем "я", для которого все возможно в воображении, но ничего не возможно в действительности.
Мы сказали, что ложное "я" возникает при угождении намерениям или ожиданиям другого или тому, что воображается как намерения или ожидания другого. Это не обязательно означает, что ложное "я" до абсурдного хорошее. Оно может быть абсурдно плохим. Существенная черта компонента угождения в ложном "я" выражена в заявлении Джеймса о том, что он являлся "реакцией на то, что другие люди говорят о нем". Она состоит в действиях согласно определению другими людьми того, кем он является, вместо перевода в действие собственного определения того, кем или чем он хочет быть. Она состоит в становлении тем, кем другая личность хочет или ожидает, чтобы ты стал, будучи собственным "я" лишь в воображении или в играх перед зеркалом. Поэтому, приспосабливаясь к тому, что он воспринимает или воображает как вещь в глазах другой личности, ложное "я" становится этой вещью. Такая вещь может быть фальшивым грешником точно так же, как и фальшивым святым. Однако у шизоидной личности все ее бытие приспосабливается и угождает совсем не так. Основополагающий раскол в ее бытии проходит по линии расщепления между внешней угодливостью и внутренним отходом от угодливости.
Яго притворялся тем, кем он не был, и на самом деле трагедия "Отелло" в целом о том, что означает "казаться одним, а быть другим". Но мы не находим ни в этой пьесе, ни где-то в другом месте у Шекспира решения дилеммы кажимости и бытия, проживаемых тем типом личности, на котором мы здесь сосредоточились. Герои Шекспира "кажутся" для того, чтобы достичь собственных целей. Шизоидный же индивидуум "кажется" потому, что он боится не показаться достигающим того, что в его воображении является целью, которую для него кто-то другой держит в уме. Только в негативном смысле он достигает собственной цели, поскольку такая внешняя угодливость в большой мере есть попытка сохранить себя от полного уничтожения. Но он может "рассердить самого себя", нападая на собственную угодливость (см. ниже с. 102).
Наблюдаемое поведение, являющееся выражением ложного "я", зачастую совершенно нормально. Мы видим образцового ребенка, идеального супруга, трудолюбивого служащего. Однако фасад обычно становится более или менее стереотипным, а в стереотипах развиваются причудливые черты. Опять-таки существует множество черт характера, которые можно проследить лишь поодиночке.
Одним из аспектов угодливости ложного "я", который наиболее явствен, является страх, подразумеваемый такой угодливостью. Страх здесь очевиден, ибо почему еще будет действовать кто-либо в соответствии не со своими намерениями, а с чужими? Также обязательно присутствует ненависть, ибо какой еще существует адекватный предмет для ненависти, как не то, что угрожает собственному "я"? Однако тревога, которой подвержено "я", препятствует возможности прямого раскрытия его ненависти, за исключением, как мы увидим дальше, случаев психоза. В самом деле, называемое психозом порой является просто снятием завесы с ложного "я", которая служила для установления внешней нормальности поведения, которому, возможно, много лет назад не удалось стать отражением состояния дел в тайном "я". Тут "я" изольет обвинения в гонениях на того человека, которому годами угождало ложное "я".
Индивидуум заявит, что этот человек (мать, отец, муж, жена) пытались его убить; или что он или она пытались украсть его "душу" или разум. Что он (она) есть тиран, мучитель, палач, детоубийца и т. п. Для наших целей гораздо важнее распознать тот смысл, при котором такие "заблуждения" истинны, а не рассматривать их как абсурдные.
Однако подобная ненависть проявляется еще одним образом, который вполне совместим с душевным здоровьем. У ложного "я" существует склонность предполагать все больше и больше характеристик личности или личностей, на которых основывается его угодливость. Подобное предположение относительно черт характера другой личности может стать ответственно за почти полное олицетворение другого. Ненависть к олицетворению становится очевидна, когда олицетворение начинает превращаться в карикатуру.
Олицетворение другого ложным "я" не совсем то же самое, что и его угождение воле другого, поскольку оно может быть прямо противоположно воле другого. Олицетворение может быть обдуманным, как в случае ролей, разыгранных Дэвидом. Но, что было и в случае Дэвида, олицетворение может быть вынужденным. Индивидуум может не осознавать той степени, до которой его действия являются олицетворением кого-то другого. Олицетворение может взять относительно постоянную и непрерывную природу, а может быть временным. В конце концов, разыгрываемая личность может взять больше от образа фантазии, чем от действительного человека, точно так же, как угождение может быть угождением образу фантазии гораздо больше, чем реальному человеку.
Олицетворение является формой отождествления, при которой часть индивидуума предполагает свою тождественность личности, которой он не является. При олицетворении не обязательно подразумевается весь исполнитель роли. Обычно это неполное отождествление, ограниченное восприятием характерных черт поведения другой личности:
жестов, манер, выразительных средств -в основном, облика и поступков. Олицетворение может быть одним из компонентов в гораздо более полном отождествлении с другим, но одной из его функций, по-видимому, является предотвращение более широкого отождествления с другим (откуда и проистекает более полная потеря собственной индивидуальности).
Если сослаться опять на Дэвида, то его поступки с начала жизни были почти полными угождением и приспособлением к действительным желаниям и ожиданиям родителей, то есть он был совершенный, образцовый ребенок,;
никогда не создававший неприятностей. Я стал считать подобное описание ранних истоков поведения особо зловещим, когда родители не ощущают в нем ничего неладного, а, наоборот, рассказывают об этом с очевидной гордостью.
Вслед за смертью матери, когда ему было десять лет, он начал выказывать обширное отождествление с ней: он одевался перед зеркалом в ее платья и поддерживал в доме отца такой же порядок, как и она, вплоть до штопанья его носков, вязания, шитья, вышивания, подбора штор и обивки для стульев. Хотя это совершенно очевидно для стороннего наблюдателя, ни пациенту, ни его отцу не было ясно, до какой степени он стал своей матерью. К тому же понятно, что, поступая так, юноша угождал воле отца, которая никогда не выражалась прямо и о существовании которой отцу было совершенно неизвестно. Ложное "я" этого школьника стало уже очень сложной системой, когда ему исполнилось четырнадцать лет. Ему было неизвестно о степени отождествления с матерью, но было известно о вынужденной склонности действовать по-женски и затруднениях при стряхивании с себя роли леди Макбет.
Дня сохранения себя от впадения в ту или иную женскую персону он стал обдуманно взращивать другие. Хотя он очень старался выдержать олицетворение нормального школьника, которого бы любили люди (что является простым идеалом угождающего ложного "я"), его ложное "я" теперь было целой системой персон; некоторых "возможных" с общественной точки зрения, других нет, одних вынужденных, других обдуманно разработанных. Но сверх всего этого для олицетворения характера устойчивая тенденция вызывать затруднения при его выдерживании без вторжения некоего тревожащего элемента.
В общем, в изначальный образ полной нормальности и приспособленности вкрадывается определенная странность, определенная вынужденная чрезмерность в неожиданных направлениях, что превращает его в карикатуру и вызывает у других определенное беспокойство и неловкость, даже
ненависть.
Например, в каких-то отношениях Джеймс "пошел в" отца. Тот имел обыкновение спрашивать у людей за столом, достаточно ли им положили, и заставлять их брать еще, даже когда они ясно говорили, что им достаточно. Джеймс в этом отношении "пошел в" отца: он всегда вежливо спрашивал об этом у гостей за столом. Сперва это казалось не более чем великодушной заботой о других. Но его допросы затем стали назойливы и вышли за все допустимые рамки, так что он всем надоедал и вызывал всеобщее смущение. Здесь он принял на себя то, что, по его ощущениям, было агрессивным подтекстом действий отца, проявлял этот подтекст, преувеличив его при своем переложении, ко всеобщему раздражению и насмешкам. В сущности, он вызывал у других чувства, которые испытывал к своему отцу, но был не способен высказать их прямо ему в лицо. Вместо этого он создал то, что было равнозначно сатирическому комментарию своего отца, посредством вынужденной карикатуры на него.
У большей части эксцентричности и странности шизоидного поведения именно такая основа. Индивидуум начинает с рабского приспособленчества и угодливости, а заканчивает посредством этого же самого приспособленчества и угодливости, выражая собственную негативную волю и
ненависть.
Угождение воле других у системы ложного "я" достигает своей крайней степени при автоматическом повиновении, эхопраксии, эхолалии и flexibilitas cerea кататоника. Здесь повиновение, подражание и копирование доводятся до такой чрезмерности, что демонстрируемая гротескная пародия становится скрытым обвинением, выдвигаемым манипулирующему врачу. Гебефреник часто высмеивает и передразнивает людей, которых он ненавидит и боится, так как предпочитает такой единственно доступный способ нападения на них. Это может стать одной из тайных шуток пациента.
Наиболее ненавистные стороны личности, являющейся объектом отождествления, выдвигаются вперед, подверженные насмешке, презрению или ненависти посредством олицетворения. Отождествление Дэвида с матерью превратилось в вынужденное олицетворение порочной королевы.
Внутреннее, тайное "я" ненавидит характерные черты ложного "я". Оно также боится их, поскольку принятие чуждой индивидуальности всегда переживается как угроза своей собственной. Оно боится поглощения расширенным отождествлением. В какой-то степени система ложного "я", по-видимому, действует аналогично ретикулоэндотелиальной системе, огораживающей и обволакивающей вторгающиеся опасные инородные вещества и, таким образом, не дающей этим чуждым захватчикам распространяться по телу. Но если подобное является защитной функцией, она должна оцениваться как неудачная. Внутреннее "я" не более истинно, чем внешнее. Внутреннее, тайное "я" Дэвида превратилось в контролирующее и манипулирующее средство, которое использовало ложное "я" во многом как куклу, которой он, по своим ощущениям, являлся для матери. То есть тень матери легла как на его внутреннее "я", так и на внешнее.
Поучительный аспект этой проблемы иллюстрирует случай, произошедший с двадцатилетней девушкой, которая жаловалась на свою "застенчивость" по причине безобразного лица. На кожу она накладывала слой белой пудры, а на губы -ярко-красную помаду, придавая лицу если уж не безобразный облик, то по крайней мере пугающе неприятный, клоунский, маскоподобный, что решительно не шло на пользу чертам ее лица. В уме она делала это, чтобы скрыть, насколько безобразна она под толстым слоем косметики. При дальнейшем исследовании стало очевидно, что установка девушки по отношению к своему лицу содержала ядро центрального вопроса ее жизни -ее взаимоотношений с матерью.
Она имела пристрастие тщательно рассматривать свое лицо в зеркале. Однажды ей на ум пришло, как ненавистно она выглядит. В течение многих лет в глубине ее разума таилась мысль, что у нее лицо матери. Слово "ненавистно" чревато двусмысленностью. Она ненавидела лицо, которое видела в зеркале (материнское). Она к тому же видела, насколько наполнено ненавистью к ней лицо, которое смотрело на нее из зеркала; она, смотрящая в зеркало, отождествлялась с матерью. В этом отношении она была своей матерью, видящей ненависть на лице дочери, то есть глазами матери она видела ненависть к матери на лице в зеркале и смотрела с ненавистью на материнскую ненависть
к себе.
Ее взаимоотношения с матерью заключались в излишней
опеке со стороны матери и излишней зависимости и угодливости с ее стороны. В реальности она не могла вынести ненависти к матери, да и не могла позволить себе допустить существование ненависти к себе у матери. Все, что не могло найти прямого выражения и открытого признания, сконденсировалось в ее теперешнем симптоме. Главный подтекст, по-видимому, состоял в том, что она видела, что ее истинное лицо ненавистно (или ненавидяще). Она ненавидела его за сходство с материнским. Она боялась увиденного. Покрывая лицо косметикой, она как маскировала собственную ненависть, так и совершала суррогатное нападение на материнское лицо. Сходный принцип действовал всю ее остальную жизнь. В ней нормальные для ребенка послушание и вежливость не только превратились в пассивную покорность любому желанию матери, но и стали полным стиранием ее самой и продолжали становиться пародией на все, что ее мать могла сознательно желать от дочери. Она превратила угодливость в средство нападения и показывала всем такую травестию своего истинного "я", которая была как гротескной карикатурой на ее мать, так и передразниванием "безобразного" варианта собственного
послушания.
Таким образом, ненависть к другой личности сосредотачивается на ее чертах, которые индивидуум выстроил в собственном бытии, и в то же самое время, однако, временное или длительное принятие личности другого является способом не быть самим собой, который, как кажется, предлагает безопасность. Под мантией личности кого-то другого человек может действовать гораздо более умело, гладко, "надежно" -используя выражение г-жи Д.,-и индивидуум может предпочесть скорее заплатить цену подверженности преследующему ощущению тщетности, обязательно сопутствующему небытию самим собой, чем рисковать откровенным переживанием беспомощного испуга и смущения, что станут неизбежным началом бытия самим собой. Система ложного "я" стремится стать все более и более мертвой. Некоторые люди ощущают себя так, будто они превратили свою жизнь в робота, который сделал себя (явно) необходимым.
Кроме более или менее постоянной "личности", показываемой системой ложного "я", возможна, как уже упоминалось, жертва бесконечным временным отождествлениям меньшего размера. Индивидуум внезапно обнаруживает, что приобрел манеры, жесты, обороты речи, интонацию голоса, которые не являются "его", но принадлежат кому-то другому. Зачастую это манеры, которые он, в частности, сознательно не любит. Временное использование небольших фрагментов поведения других людей не является исключительно шизоидной проблемой, но это происходит с характерной настойчивостью и принудительностью на основе шизоидной системы ложного "я". Все поведение некоторых шизофреников едва ли является чем-то иным, как не мешаниной странностей других людей, сделанных еще более странными несоответствием обстановки, в которой они воспроизводятся. Следующий пример рассказывает о совершенно "нормальной" личности.
Одна студентка по фамилии Макаллум развила весьма двусмысленные чувства к преподавателю по фамилии Адаме. Однажды она, к своему ужасу, обнаружила, что подписалась фамилией "Макадаме". "От отвращения я могла бы отрубить себе руку".
Подобные осколки других, по-видимому, внедряются в поведение индивидуума, как куски шрапнели -в тело. Устанавливая явно удачные и гладкие взаимоотношения с внешним миром, индивидуум вечно перебирает эти инородные обломки, которые (как он это переживает) необъяснимым образом вытеснены из него. Такие поведенческие осколки очень часто наполняют субъекта отвращением и ужасом, как и в случае этой студентки, они ненавистны и подвергаются нападениям. "Я могла бы отрубить себе руку". Но конечно же, такой разрушительный импульс, в сущности, направлен против ее собственной руки. Такой небольшой "интроецированный" осколок действия или его час-типу нельзя атаковать без насилия над собственным бытием субъекта. (Джин стерла собственные черты лица, нападая на свою мать-в-ее-лице.)
Если все поведение индивидуума начинает принудительно отчуждаться от тайного "я" так, что полностью отдается принудительной мимикрии, олицетворению, пародированию и подобньм временным инородньм организациям поведения, то он может попытаться лишить себя всего своего поведения. Такова одна из форм кататонического ухода. Происходит так, будто человек пытается вылечить общее заражение кожи, сбрасывая собственную кожу. Поскольку это невозможно, шизофреник может взять и сорвать, если можно так выразиться, свою поведенческую кожу.
7. САМОСОЗНАНИЕ*
Самосознание, как обычно употребляется этот термин, подразумевает две вещи: осознание себя самим собой и осознание себя как объекта наблюдения кого-то другого.
Две эти формы осознания "я" -как объекта в собственных глазах и как объекта в глазах другого -тесно связаны друг с другом. У шизоидного индивидуума обе они преувеличены и обе предполагают в чем-то принудительную природу. Шизоидный индивидуум часто мучим принудительной природой своего осознания собственных процессов и к тому же в равной мере принудительной природой ощущения своего тела как объекта в мире других. Повышенное ощущение того, что ты всегда видим, или, во всяком случае, всегда потенциально видим, можно в принципе отнести к телу, но озабоченность тем, что тебя могут видеть, может слиться с идеей проницаемости ментального "я" и его ранимости, когда индивидуум чувствует, что можно заглянуть сквозь него в его "разум" или "душу". О подобных чувствах "зеркального стекла" обычно говорится с точки зрения метафоры или сравнения, но при психотических условиях пристальный взгляд другого может переживаться как действительное проникновение в сердцевину внутреннего "я".
*См. прим. к с. 71.
Повышение, или усиление, осознания собственного бытия -как объекта собственного знания, так и знания других -практически универсально для подростков и сопровождается робостью, покраснением и общим смущением. Легко привлечь какой-нибудь вариант "чувства вины", ответственный за подобную неловкость. Но предположение, скажем, что индивидуум застенчив, "потому что" у него есть тайны, в которых нужно повиниться (например, мастурбация), не уведет нас далеко. Большинство подростков мастурбируют и обычно боятся, что это как-то проявится на их лицах. Но почему, если "вина" является ключом к данному феномену, она обладает такими особыми последствиями, а не другими, поскольку существует множество способов ощутить вину, и повышенное ощущение себя как смущенного или смехотворного объекта в глазах других - не единственный способ. "Вина" сама по себе помочь нам здесь не способна. Множество людей с глубоким и сокрушающим чувством вины не ощущают себя ненадлежаще застенчивыми. Более того, например, можно соврать и почувствовать вину за это, не будучи напуганным, что эта ложь проявится на лице или ты ослепнешь. На самом деле, для ребенка важное достижение -обрести уверенность в том, что у взрослых нет способов узнать, что он делает, если они его не видят; что они могут не более чем догадываться, о чем он думает, если он им этого не говорит;
что поступки, которых никто не видит, и мысли, которые он "держал при себе", никоим образом недоступны другим, если только он сам "не выдаст секрет". Ребенок, который не может хранить тайну или не может врать из-за сохранения подобных примитивных, магических страхов, не установил еще в полной мере автономию и индивидуальность. Без сомнения, в большинстве случаев можно найти множество доводов против вранья, но неспособность сделать это не является самым лучшим.
Застенчивый человек чувствует, что он является предметом интереса других людей больше, чем он, в сущности, заслуживает. Подобный человек, идя по улице, приближается к очереди в кинотеатр. Ему придется "собрать всю волю в кулак", чтобы пройти мимо; предпочтительно же он перейдет на другую сторону улицы. Тяжелое испытание -зайти в ресторан и самому сесть за столик. Во время танцев он подождет, пока не затанцуют две или три пары, а уж потом осмелится выйти сам и т. д.
Достаточно любопытно, что люди, страдающие от сильной тревоги во время выступлений перед публикой, в основном не обязательно "застенчивы", а люди, которые обычно крайне застенчивы, могут оставить свою вынужденную озабоченность, когда выступают перед другими,- можно было бы предположить, при первом рассмотрении, что саму эту проблему им было бы весьма трудно разрешить.
Дополнительные черты подобной застенчивости могут, по-видимому, вновь указать на чувство вины как ключ к пониманию этого затруднения. Взгляд, который, по ожиданиям индивидуума, другие люди направляют на него, практически всегда воображается как критически неблагоприятный. Он боится, что будет выглядеть дураком, или он боится, что другие люди подумают, что он выставляется. Когда пациент высказывает подобные фантазии, легко предположить, что у него есть тайное, непризнаваемое желание выставиться, стать центром внимания, превзойти остальных, заставить других выглядеть рядом с собой дураками, и что такое желание наполнено чувством вины и тревогой и поэтому не может испытываться как таковое. Так что ситуации, вызывающие фантазии об этом желании как удовлетворенном, теряют всю привлекательность. Индивидуум тогда станет скрытым эксгибиционистом, тело которого бессознательно приравнивается к его пенису. Поэтому всякий раз, когда его тело на виду, невротическая вина, связанная с потенциальным средством получения удовлетворения, подвергает его своего рода страху кастрации, который "представляется" феноменологически как "застенчивость".
Рассматривая застенчивость с подобных точек зрения, мы уклоняемся от главного вопроса, встающего перед индивидуумом, чье основополагающее экзистенциальное положение соответствует онтологической неуверенности и чья шизоидная природа есть отчасти прямое выражение -и причина - онтологической неуверенности, а отчасти попытка ее преодолеть; или, выражая последнее замечание со слегка иной точки зрения, отчасти попытка защитить себя от угроз своему бытию, являющихся следствиями его неудачи при достижении надежного ощущения собственной индивидуальности.
действиям.
В частности, явные примеры шизоидных ложных "я" можно увидеть в случаях Джеймса (с. 147), Дэвида (с. 65) и Питера (см. главу 8).
В любой личности система ложного "я" всегда очень сложна и содержит в себе множество противоречий. Мы попытаемся в данной главе сделать утверждения, которые приложимы в целом, но, поступая так, мы должны выстроить картину, рассматривая поочередно один компонент этой системы за другим.
Джеймс, как вы помните, сказал, что он не является личностью в своем праве. В своем поведении он позволял себе становиться "вещью" для других людей. Он ощущал, что его мать никогда не признавала его существования. Полагаю, можно заявить, что вполне можно признать существование другой личности в магазине "Вулворт", но совершенно очевидно, что он не это имел в виду. Он ощущал, что она никогда не признавала его свободы и права иметь собственную субъективную жизнь, из которой появлялись бы действия как выражение его собственного автономного и неотъемлемого бытия. Он же, наоборот, являлся просто ее куклой. "Я был просто символом ее реальности". И в итоге он развил свою субъективность внутренне, не смея предоставить ее какому-либо объективному выражению. В его случае такой отказ был не полным, поскольку он мог выражать свое истинное "я" очень ясно и убедительно словами. Он это знал: "Я могу только издавать звуки". Однако едва ли было что-то еще, что делал "он", ибо все его остальные поступки руководились не его волей, но чужой, образовавшейся внутри его собственного бытия; это было отражение инородной реальности воли его матери, действующей теперь из источника внутри его бытия. Конечно, другим впервые всегда является мать, то есть "относящимся по-матерински". Действия такого ложного "я" не обязательно являются имитацией и копией другого, хотя его действия во многом могут становиться олицетворением или карикатурой других личностей. Компонент, который мы хотим выделить в данный момент,- это изначальное угождение намерениям другой личности или ее ожиданиям или тому, что ощущается как намерения или ожидания другой личности. Это обычно ответственно за излишек в человеке "хорошего", за то, что он никогда не делает то, чего ему не велят, никогда не создает "неприятностей", никогда не утверждает и даже не выказывает собственной контрволи. Однако все хорошее делается не из какого-то позитивного желания со стороны индивидуума делать то, что, по словам других, хорошо, а из негативного приспособленчества к стандарту, являющемуся стандартом другого, а не его собственным, и побуждается боязнью того, что может произойти, если он в действительности станет самим собой. Поэтому такое угождение отчасти является выказыванием истинных возможностей человека, но это также и метод сокрытия и сохранения собственных истинных возможностей, которые, однако, рискуют никогда не быть переведенными в актуальность, раз они всецело сосредоточены во внутреннем "я", для которого все возможно в воображении, но ничего не возможно в действительности.
Мы сказали, что ложное "я" возникает при угождении намерениям или ожиданиям другого или тому, что воображается как намерения или ожидания другого. Это не обязательно означает, что ложное "я" до абсурдного хорошее. Оно может быть абсурдно плохим. Существенная черта компонента угождения в ложном "я" выражена в заявлении Джеймса о том, что он являлся "реакцией на то, что другие люди говорят о нем". Она состоит в действиях согласно определению другими людьми того, кем он является, вместо перевода в действие собственного определения того, кем или чем он хочет быть. Она состоит в становлении тем, кем другая личность хочет или ожидает, чтобы ты стал, будучи собственным "я" лишь в воображении или в играх перед зеркалом. Поэтому, приспосабливаясь к тому, что он воспринимает или воображает как вещь в глазах другой личности, ложное "я" становится этой вещью. Такая вещь может быть фальшивым грешником точно так же, как и фальшивым святым. Однако у шизоидной личности все ее бытие приспосабливается и угождает совсем не так. Основополагающий раскол в ее бытии проходит по линии расщепления между внешней угодливостью и внутренним отходом от угодливости.
Яго притворялся тем, кем он не был, и на самом деле трагедия "Отелло" в целом о том, что означает "казаться одним, а быть другим". Но мы не находим ни в этой пьесе, ни где-то в другом месте у Шекспира решения дилеммы кажимости и бытия, проживаемых тем типом личности, на котором мы здесь сосредоточились. Герои Шекспира "кажутся" для того, чтобы достичь собственных целей. Шизоидный же индивидуум "кажется" потому, что он боится не показаться достигающим того, что в его воображении является целью, которую для него кто-то другой держит в уме. Только в негативном смысле он достигает собственной цели, поскольку такая внешняя угодливость в большой мере есть попытка сохранить себя от полного уничтожения. Но он может "рассердить самого себя", нападая на собственную угодливость (см. ниже с. 102).
Наблюдаемое поведение, являющееся выражением ложного "я", зачастую совершенно нормально. Мы видим образцового ребенка, идеального супруга, трудолюбивого служащего. Однако фасад обычно становится более или менее стереотипным, а в стереотипах развиваются причудливые черты. Опять-таки существует множество черт характера, которые можно проследить лишь поодиночке.
Одним из аспектов угодливости ложного "я", который наиболее явствен, является страх, подразумеваемый такой угодливостью. Страх здесь очевиден, ибо почему еще будет действовать кто-либо в соответствии не со своими намерениями, а с чужими? Также обязательно присутствует ненависть, ибо какой еще существует адекватный предмет для ненависти, как не то, что угрожает собственному "я"? Однако тревога, которой подвержено "я", препятствует возможности прямого раскрытия его ненависти, за исключением, как мы увидим дальше, случаев психоза. В самом деле, называемое психозом порой является просто снятием завесы с ложного "я", которая служила для установления внешней нормальности поведения, которому, возможно, много лет назад не удалось стать отражением состояния дел в тайном "я". Тут "я" изольет обвинения в гонениях на того человека, которому годами угождало ложное "я".
Индивидуум заявит, что этот человек (мать, отец, муж, жена) пытались его убить; или что он или она пытались украсть его "душу" или разум. Что он (она) есть тиран, мучитель, палач, детоубийца и т. п. Для наших целей гораздо важнее распознать тот смысл, при котором такие "заблуждения" истинны, а не рассматривать их как абсурдные.
Однако подобная ненависть проявляется еще одним образом, который вполне совместим с душевным здоровьем. У ложного "я" существует склонность предполагать все больше и больше характеристик личности или личностей, на которых основывается его угодливость. Подобное предположение относительно черт характера другой личности может стать ответственно за почти полное олицетворение другого. Ненависть к олицетворению становится очевидна, когда олицетворение начинает превращаться в карикатуру.
Олицетворение другого ложным "я" не совсем то же самое, что и его угождение воле другого, поскольку оно может быть прямо противоположно воле другого. Олицетворение может быть обдуманным, как в случае ролей, разыгранных Дэвидом. Но, что было и в случае Дэвида, олицетворение может быть вынужденным. Индивидуум может не осознавать той степени, до которой его действия являются олицетворением кого-то другого. Олицетворение может взять относительно постоянную и непрерывную природу, а может быть временным. В конце концов, разыгрываемая личность может взять больше от образа фантазии, чем от действительного человека, точно так же, как угождение может быть угождением образу фантазии гораздо больше, чем реальному человеку.
Олицетворение является формой отождествления, при которой часть индивидуума предполагает свою тождественность личности, которой он не является. При олицетворении не обязательно подразумевается весь исполнитель роли. Обычно это неполное отождествление, ограниченное восприятием характерных черт поведения другой личности:
жестов, манер, выразительных средств -в основном, облика и поступков. Олицетворение может быть одним из компонентов в гораздо более полном отождествлении с другим, но одной из его функций, по-видимому, является предотвращение более широкого отождествления с другим (откуда и проистекает более полная потеря собственной индивидуальности).
Если сослаться опять на Дэвида, то его поступки с начала жизни были почти полными угождением и приспособлением к действительным желаниям и ожиданиям родителей, то есть он был совершенный, образцовый ребенок,;
никогда не создававший неприятностей. Я стал считать подобное описание ранних истоков поведения особо зловещим, когда родители не ощущают в нем ничего неладного, а, наоборот, рассказывают об этом с очевидной гордостью.
Вслед за смертью матери, когда ему было десять лет, он начал выказывать обширное отождествление с ней: он одевался перед зеркалом в ее платья и поддерживал в доме отца такой же порядок, как и она, вплоть до штопанья его носков, вязания, шитья, вышивания, подбора штор и обивки для стульев. Хотя это совершенно очевидно для стороннего наблюдателя, ни пациенту, ни его отцу не было ясно, до какой степени он стал своей матерью. К тому же понятно, что, поступая так, юноша угождал воле отца, которая никогда не выражалась прямо и о существовании которой отцу было совершенно неизвестно. Ложное "я" этого школьника стало уже очень сложной системой, когда ему исполнилось четырнадцать лет. Ему было неизвестно о степени отождествления с матерью, но было известно о вынужденной склонности действовать по-женски и затруднениях при стряхивании с себя роли леди Макбет.
Дня сохранения себя от впадения в ту или иную женскую персону он стал обдуманно взращивать другие. Хотя он очень старался выдержать олицетворение нормального школьника, которого бы любили люди (что является простым идеалом угождающего ложного "я"), его ложное "я" теперь было целой системой персон; некоторых "возможных" с общественной точки зрения, других нет, одних вынужденных, других обдуманно разработанных. Но сверх всего этого для олицетворения характера устойчивая тенденция вызывать затруднения при его выдерживании без вторжения некоего тревожащего элемента.
В общем, в изначальный образ полной нормальности и приспособленности вкрадывается определенная странность, определенная вынужденная чрезмерность в неожиданных направлениях, что превращает его в карикатуру и вызывает у других определенное беспокойство и неловкость, даже
ненависть.
Например, в каких-то отношениях Джеймс "пошел в" отца. Тот имел обыкновение спрашивать у людей за столом, достаточно ли им положили, и заставлять их брать еще, даже когда они ясно говорили, что им достаточно. Джеймс в этом отношении "пошел в" отца: он всегда вежливо спрашивал об этом у гостей за столом. Сперва это казалось не более чем великодушной заботой о других. Но его допросы затем стали назойливы и вышли за все допустимые рамки, так что он всем надоедал и вызывал всеобщее смущение. Здесь он принял на себя то, что, по его ощущениям, было агрессивным подтекстом действий отца, проявлял этот подтекст, преувеличив его при своем переложении, ко всеобщему раздражению и насмешкам. В сущности, он вызывал у других чувства, которые испытывал к своему отцу, но был не способен высказать их прямо ему в лицо. Вместо этого он создал то, что было равнозначно сатирическому комментарию своего отца, посредством вынужденной карикатуры на него.
У большей части эксцентричности и странности шизоидного поведения именно такая основа. Индивидуум начинает с рабского приспособленчества и угодливости, а заканчивает посредством этого же самого приспособленчества и угодливости, выражая собственную негативную волю и
ненависть.
Угождение воле других у системы ложного "я" достигает своей крайней степени при автоматическом повиновении, эхопраксии, эхолалии и flexibilitas cerea кататоника. Здесь повиновение, подражание и копирование доводятся до такой чрезмерности, что демонстрируемая гротескная пародия становится скрытым обвинением, выдвигаемым манипулирующему врачу. Гебефреник часто высмеивает и передразнивает людей, которых он ненавидит и боится, так как предпочитает такой единственно доступный способ нападения на них. Это может стать одной из тайных шуток пациента.
Наиболее ненавистные стороны личности, являющейся объектом отождествления, выдвигаются вперед, подверженные насмешке, презрению или ненависти посредством олицетворения. Отождествление Дэвида с матерью превратилось в вынужденное олицетворение порочной королевы.
Внутреннее, тайное "я" ненавидит характерные черты ложного "я". Оно также боится их, поскольку принятие чуждой индивидуальности всегда переживается как угроза своей собственной. Оно боится поглощения расширенным отождествлением. В какой-то степени система ложного "я", по-видимому, действует аналогично ретикулоэндотелиальной системе, огораживающей и обволакивающей вторгающиеся опасные инородные вещества и, таким образом, не дающей этим чуждым захватчикам распространяться по телу. Но если подобное является защитной функцией, она должна оцениваться как неудачная. Внутреннее "я" не более истинно, чем внешнее. Внутреннее, тайное "я" Дэвида превратилось в контролирующее и манипулирующее средство, которое использовало ложное "я" во многом как куклу, которой он, по своим ощущениям, являлся для матери. То есть тень матери легла как на его внутреннее "я", так и на внешнее.
Поучительный аспект этой проблемы иллюстрирует случай, произошедший с двадцатилетней девушкой, которая жаловалась на свою "застенчивость" по причине безобразного лица. На кожу она накладывала слой белой пудры, а на губы -ярко-красную помаду, придавая лицу если уж не безобразный облик, то по крайней мере пугающе неприятный, клоунский, маскоподобный, что решительно не шло на пользу чертам ее лица. В уме она делала это, чтобы скрыть, насколько безобразна она под толстым слоем косметики. При дальнейшем исследовании стало очевидно, что установка девушки по отношению к своему лицу содержала ядро центрального вопроса ее жизни -ее взаимоотношений с матерью.
Она имела пристрастие тщательно рассматривать свое лицо в зеркале. Однажды ей на ум пришло, как ненавистно она выглядит. В течение многих лет в глубине ее разума таилась мысль, что у нее лицо матери. Слово "ненавистно" чревато двусмысленностью. Она ненавидела лицо, которое видела в зеркале (материнское). Она к тому же видела, насколько наполнено ненавистью к ней лицо, которое смотрело на нее из зеркала; она, смотрящая в зеркало, отождествлялась с матерью. В этом отношении она была своей матерью, видящей ненависть на лице дочери, то есть глазами матери она видела ненависть к матери на лице в зеркале и смотрела с ненавистью на материнскую ненависть
к себе.
Ее взаимоотношения с матерью заключались в излишней
опеке со стороны матери и излишней зависимости и угодливости с ее стороны. В реальности она не могла вынести ненависти к матери, да и не могла позволить себе допустить существование ненависти к себе у матери. Все, что не могло найти прямого выражения и открытого признания, сконденсировалось в ее теперешнем симптоме. Главный подтекст, по-видимому, состоял в том, что она видела, что ее истинное лицо ненавистно (или ненавидяще). Она ненавидела его за сходство с материнским. Она боялась увиденного. Покрывая лицо косметикой, она как маскировала собственную ненависть, так и совершала суррогатное нападение на материнское лицо. Сходный принцип действовал всю ее остальную жизнь. В ней нормальные для ребенка послушание и вежливость не только превратились в пассивную покорность любому желанию матери, но и стали полным стиранием ее самой и продолжали становиться пародией на все, что ее мать могла сознательно желать от дочери. Она превратила угодливость в средство нападения и показывала всем такую травестию своего истинного "я", которая была как гротескной карикатурой на ее мать, так и передразниванием "безобразного" варианта собственного
послушания.
Таким образом, ненависть к другой личности сосредотачивается на ее чертах, которые индивидуум выстроил в собственном бытии, и в то же самое время, однако, временное или длительное принятие личности другого является способом не быть самим собой, который, как кажется, предлагает безопасность. Под мантией личности кого-то другого человек может действовать гораздо более умело, гладко, "надежно" -используя выражение г-жи Д.,-и индивидуум может предпочесть скорее заплатить цену подверженности преследующему ощущению тщетности, обязательно сопутствующему небытию самим собой, чем рисковать откровенным переживанием беспомощного испуга и смущения, что станут неизбежным началом бытия самим собой. Система ложного "я" стремится стать все более и более мертвой. Некоторые люди ощущают себя так, будто они превратили свою жизнь в робота, который сделал себя (явно) необходимым.
Кроме более или менее постоянной "личности", показываемой системой ложного "я", возможна, как уже упоминалось, жертва бесконечным временным отождествлениям меньшего размера. Индивидуум внезапно обнаруживает, что приобрел манеры, жесты, обороты речи, интонацию голоса, которые не являются "его", но принадлежат кому-то другому. Зачастую это манеры, которые он, в частности, сознательно не любит. Временное использование небольших фрагментов поведения других людей не является исключительно шизоидной проблемой, но это происходит с характерной настойчивостью и принудительностью на основе шизоидной системы ложного "я". Все поведение некоторых шизофреников едва ли является чем-то иным, как не мешаниной странностей других людей, сделанных еще более странными несоответствием обстановки, в которой они воспроизводятся. Следующий пример рассказывает о совершенно "нормальной" личности.
Одна студентка по фамилии Макаллум развила весьма двусмысленные чувства к преподавателю по фамилии Адаме. Однажды она, к своему ужасу, обнаружила, что подписалась фамилией "Макадаме". "От отвращения я могла бы отрубить себе руку".
Подобные осколки других, по-видимому, внедряются в поведение индивидуума, как куски шрапнели -в тело. Устанавливая явно удачные и гладкие взаимоотношения с внешним миром, индивидуум вечно перебирает эти инородные обломки, которые (как он это переживает) необъяснимым образом вытеснены из него. Такие поведенческие осколки очень часто наполняют субъекта отвращением и ужасом, как и в случае этой студентки, они ненавистны и подвергаются нападениям. "Я могла бы отрубить себе руку". Но конечно же, такой разрушительный импульс, в сущности, направлен против ее собственной руки. Такой небольшой "интроецированный" осколок действия или его час-типу нельзя атаковать без насилия над собственным бытием субъекта. (Джин стерла собственные черты лица, нападая на свою мать-в-ее-лице.)
Если все поведение индивидуума начинает принудительно отчуждаться от тайного "я" так, что полностью отдается принудительной мимикрии, олицетворению, пародированию и подобньм временным инородньм организациям поведения, то он может попытаться лишить себя всего своего поведения. Такова одна из форм кататонического ухода. Происходит так, будто человек пытается вылечить общее заражение кожи, сбрасывая собственную кожу. Поскольку это невозможно, шизофреник может взять и сорвать, если можно так выразиться, свою поведенческую кожу.
7. САМОСОЗНАНИЕ*
Самосознание, как обычно употребляется этот термин, подразумевает две вещи: осознание себя самим собой и осознание себя как объекта наблюдения кого-то другого.
Две эти формы осознания "я" -как объекта в собственных глазах и как объекта в глазах другого -тесно связаны друг с другом. У шизоидного индивидуума обе они преувеличены и обе предполагают в чем-то принудительную природу. Шизоидный индивидуум часто мучим принудительной природой своего осознания собственных процессов и к тому же в равной мере принудительной природой ощущения своего тела как объекта в мире других. Повышенное ощущение того, что ты всегда видим, или, во всяком случае, всегда потенциально видим, можно в принципе отнести к телу, но озабоченность тем, что тебя могут видеть, может слиться с идеей проницаемости ментального "я" и его ранимости, когда индивидуум чувствует, что можно заглянуть сквозь него в его "разум" или "душу". О подобных чувствах "зеркального стекла" обычно говорится с точки зрения метафоры или сравнения, но при психотических условиях пристальный взгляд другого может переживаться как действительное проникновение в сердцевину внутреннего "я".
*См. прим. к с. 71.
Повышение, или усиление, осознания собственного бытия -как объекта собственного знания, так и знания других -практически универсально для подростков и сопровождается робостью, покраснением и общим смущением. Легко привлечь какой-нибудь вариант "чувства вины", ответственный за подобную неловкость. Но предположение, скажем, что индивидуум застенчив, "потому что" у него есть тайны, в которых нужно повиниться (например, мастурбация), не уведет нас далеко. Большинство подростков мастурбируют и обычно боятся, что это как-то проявится на их лицах. Но почему, если "вина" является ключом к данному феномену, она обладает такими особыми последствиями, а не другими, поскольку существует множество способов ощутить вину, и повышенное ощущение себя как смущенного или смехотворного объекта в глазах других - не единственный способ. "Вина" сама по себе помочь нам здесь не способна. Множество людей с глубоким и сокрушающим чувством вины не ощущают себя ненадлежаще застенчивыми. Более того, например, можно соврать и почувствовать вину за это, не будучи напуганным, что эта ложь проявится на лице или ты ослепнешь. На самом деле, для ребенка важное достижение -обрести уверенность в том, что у взрослых нет способов узнать, что он делает, если они его не видят; что они могут не более чем догадываться, о чем он думает, если он им этого не говорит;
что поступки, которых никто не видит, и мысли, которые он "держал при себе", никоим образом недоступны другим, если только он сам "не выдаст секрет". Ребенок, который не может хранить тайну или не может врать из-за сохранения подобных примитивных, магических страхов, не установил еще в полной мере автономию и индивидуальность. Без сомнения, в большинстве случаев можно найти множество доводов против вранья, но неспособность сделать это не является самым лучшим.
Застенчивый человек чувствует, что он является предметом интереса других людей больше, чем он, в сущности, заслуживает. Подобный человек, идя по улице, приближается к очереди в кинотеатр. Ему придется "собрать всю волю в кулак", чтобы пройти мимо; предпочтительно же он перейдет на другую сторону улицы. Тяжелое испытание -зайти в ресторан и самому сесть за столик. Во время танцев он подождет, пока не затанцуют две или три пары, а уж потом осмелится выйти сам и т. д.
Достаточно любопытно, что люди, страдающие от сильной тревоги во время выступлений перед публикой, в основном не обязательно "застенчивы", а люди, которые обычно крайне застенчивы, могут оставить свою вынужденную озабоченность, когда выступают перед другими,- можно было бы предположить, при первом рассмотрении, что саму эту проблему им было бы весьма трудно разрешить.
Дополнительные черты подобной застенчивости могут, по-видимому, вновь указать на чувство вины как ключ к пониманию этого затруднения. Взгляд, который, по ожиданиям индивидуума, другие люди направляют на него, практически всегда воображается как критически неблагоприятный. Он боится, что будет выглядеть дураком, или он боится, что другие люди подумают, что он выставляется. Когда пациент высказывает подобные фантазии, легко предположить, что у него есть тайное, непризнаваемое желание выставиться, стать центром внимания, превзойти остальных, заставить других выглядеть рядом с собой дураками, и что такое желание наполнено чувством вины и тревогой и поэтому не может испытываться как таковое. Так что ситуации, вызывающие фантазии об этом желании как удовлетворенном, теряют всю привлекательность. Индивидуум тогда станет скрытым эксгибиционистом, тело которого бессознательно приравнивается к его пенису. Поэтому всякий раз, когда его тело на виду, невротическая вина, связанная с потенциальным средством получения удовлетворения, подвергает его своего рода страху кастрации, который "представляется" феноменологически как "застенчивость".
Рассматривая застенчивость с подобных точек зрения, мы уклоняемся от главного вопроса, встающего перед индивидуумом, чье основополагающее экзистенциальное положение соответствует онтологической неуверенности и чья шизоидная природа есть отчасти прямое выражение -и причина - онтологической неуверенности, а отчасти попытка ее преодолеть; или, выражая последнее замечание со слегка иной точки зрения, отчасти попытка защитить себя от угроз своему бытию, являющихся следствиями его неудачи при достижении надежного ощущения собственной индивидуальности.