Страница:
АДОВАРДО. Я охотно соглашусь с тобой, Лионардо. Ты подвел меня к тому, что, не покривив душой, я не смогу утверждать, что сыновья причиняют родителям мало радости, и я слишком хорошо вижу правоту твоего тезиса в отношении нерадивых отцов, которым как раз и достаются все неприятности. Признаюсь, старательные отцы обычно бывают довольны и вознаграждены своими детьми. Но скажи мне, Лионардо, если бы у тебя были сыновья, уже подросшие и, как ты бы и хотел, послушные и скромные; что, если бы ты, как это часто бывает, хотя бы усомнился в том, что твой сын в достаточной степени готов и понаторел в тех главных добродетелях и похвальных упражнениях, которые, как говорил Лоренцо, украшают семью и приносят ей удачу; какие мысли появились бы у тебя в этом случае? Не всем же дано быть Лионардо, или мессером Антонио, или мессером Бенедетто. Кто может быть так приспособлен и готов ко всем похвальным занятиям так же как ты с твоим умом? Обо многих вещах легче рассуждать, чем исполнять их. Поверь мне, Лионардо, у отцов много и более серьезных забот. Наверное, это не самая серьезная забота, но она приносит не меньше неприятностей и хлопот, чем другие, ибо ты постоянно думаешь, как бы не ошибиться и не пойти по ложному пути.
ЛИОНАРДО. Будь у меня дети, я, разумеется, беспокоился бы о них, но в моих мыслях не было бы никакого огорчения. Я бы позаботился только о том, чтобы мои сыновья воспитывались в добрых нравах и в добродетели, и чтобы все приятные для них занятия были угодны и мне. Любое пристойное дело не претит благородному духу. Упражнения, приносящие хвалу и почет, вполне пристали воспитанным и благородным людям. Я признаю, что не каждому доступно то, что хотели бы видеть в нем его родители, но кто придерживается того, что ему дано, для меня приятнее, чем искатель для себя несбыточного. Кроме того, я считаю более похвальным, хотя полностью и не осуществимым, пробовать себя по возможности во всем, нежели избегать упражнений и оставаться вялым и пассивным. Старинная и очень часто повторяемая у нас поговорка гласит: «Праздность – это нянька пороков». Очень неприятно и тяжело смотреть на тех, кто пребывает в бездействии, как тот лентяй, который, когда его спрашивали, почему он как галерник целый день сидит или лежит на скамье, отвечал «Я хочу поправиться». Слышавшие его воспринимали это с осуждением и предлагали ему лучше предоставить поправляться свиньям, откармливая которых он по крайней мере получил бы некоторую пользу. Так ему намекали, что быть бездельником это почти то же самое, что уподобиться свиньям.
Скажу тебе и больше, Адовардо: каким бы богатым и благородным ни был отец, он всегда должен постараться помимо достойных добродетелей укоренить в сыне знание какого-либо не рабского ремесла, с помощью которого тот мог бы достойно жить и в неблагоприятных обстоятельствах плодами своих усилий и трудов. Так ли превратности сего мира незначительны и редки, чтобы мы могли не принимать в расчет возможные неприятности? Не был ли принужден сын македонского царя Персея трудиться в Риме наемным работником и в поте лица обеспечивать для себя пропитание?[22] Если превратности судьбы могут повергнуть в такую нищету и нужду сына столь выдающегося и могущественного царя, то уж и нам, частным лицам, следует позаботиться о возможной перемене обстоятельств не меньше, чем начальствующим. И если никто из нашего дома до сих пор не занимался ручной работой, то за это следует поблагодарить судьбу и постараться, чтобы этого не понадобилось и впредь. Мудрый и предусмотрительный кормчий везет с собой больше швецов, якорей и парусов, чем требуется при тихой погоде, чтобы не попасть впросак во время шторма. Так же и отцы должны позаботиться о том, чтобы их сыновья приучились заблаговременно к какому-нибудь похвальному и полезному занятию. При этом пусть первой их целью будет сохранение достоинства, а затем пусть они применяются к способностям своего ребенка, которые им известны, и к тем его свойствам, кои смогут снискать ему похвалу.
АДОВАРДО. Как раз это, Лионардо, и есть одна из тех вещей, которая частенько смущает отцовские души, потому что родители знают, сколько опасностей угрожает их отпрыскам, и хотят надежно застраховать детей от любой из них. Но нередко бывает и так, что вопреки всем ожиданиям сыновья вырастают упрямыми и высокомерными, так что никакие старания отцов им не впрок. Часто случается также, что в силу внезапно наступивших бедствий и нищеты родителям приходится отвлекать своих детей от тех достойных искусств и упражнений, которыми они с успехом и с поощрением занимались. Поэтому нас, отцов, не покидает душевный страх, что наш мальчик, с одной стороны, сойдет с доброй стези, достигнув более зрелых лет, выработав более твердые вкусы и более смело преследуя свои цели. С другой же стороны, судьба может помешать ему идти по намеченному похвальному и великому пути. И кто же сможет поверить тому, что человек, вечно раздираемый подобными сомнениями и подозревающий как фортуну, так и юношеский нрав в вечном непостоянстве, весел и может считаться счастливым?
ЛИОНАРДО. Я не вижу, Адовардо, откуда у заботливого отца могут появиться гордые и упрямые дети, если только он не начнет, с твоего позволения, проявлять свою заботу лишь тогда, когда его сын уже приобщится ко всяческим порокам. Если родитель будет всегда настороже, если он станет предупреждать пороки в самом их зарождении и благоразумно искоренять их в самый момент появления, не дожидаясь, пока они настолько распространятся, что замарают дурной славой доброе имя всего семейства, то я не вижу, почему такой отец должен будет упрекать своих детей в упорстве и непослушании. Но уж если по небрежению и бездеятельности отца порок разрастется и пустит свои побеги, я бы не советовал отцам пресекать его таким образом, чтобы он повредил участи или репутации сына. Не следует отделять его от себя, не следует гнать его, как поступают некоторые разочаровавшиеся и взбешенные родители, отчего преисполненные порока и своеволия юноши, побуждаемые нуждой, предаются всяким мерзким, опасным и постыдным для них и для их близких занятиям. Но пусть отец семейства будет внимателен и усерден в предупреждении любого порока, как только замечает его в прихотях своих отпрысков, и пусть постарается погасить искорки всех недостойных вожделений, чтобы потом не заниматься со слезами, болью и непомерными усилиями тушением большого пожара.
Говорят, что хорошая улица начинается с проулка. Отец должен с самого раннего возраста примечать и смотреть, какое направление принимает нрав его сына, и не допускать, чтобы он выбрал малопохвальную или ненадежную дорогу. Не стоит затевать опыты со своими детьми, чтобы они не приобрели каких-либо недостойных и распутных привычек. Пусть отцы всегда остаются в глазах детей отцами и не будут ненавистными, оставаясь суровыми; не будут слишком фамильярными, оставаясь человечными. Пусть всякий отец и начальник помнит, что государство, управляемое с помощью насилия, всегда менее прочно, чем господство, покоящееся на любви. Никакой страх не вечен, любовь же весьма устойчива. Страх изо дня в день слабеет, любовь изо дня в день растет. Поэтому найдется ли такой безумец, который пожелает во всем выглядеть суровым и жестким? Суровость без человечности[23] плодит не столько уважение, сколько ненависть. Чем более доступной и чуждой суровости будет твоя человечность, тем больше благодарности и доброжелательности ты приобретешь. Я не считаю проявлением усердия излишнее любопытство, которое пристало не столько отцам, сколько тиранам. Суровость и жестокосердие скорее настраивают людей против начальства и вызывают у них раздражение, чем приводят к подчинению. Такое отношение к себе благородные умы воспринимают не как родительское, а как хозяйское – сколь бы велика ни была провинность. Иногда старшие ее спустят, не желая замечать всех подробностей, потому что выказав осведомленность, они уже не смогут оставить проступок безнаказанным. Для сына полезнее иной раз думать, что отец пребывает в неведении, чем убедиться в его безалаберности. Кто привыкает обманывать отца, тот легче обманет доверие и постороннего человека. Как бы то ни было, отцы должны постараться, чтобы дети уважали их и вблизи, и на расстоянии. А этому прежде всего и способствует родительское усердие. С его помощью они всегда добьются любви и уважения близких. Если же в дальнейшем в награду за прежнюю нерадивость отцы обнаружат, что у них вырос дурной сын, пусть приготовятся скорее отказаться от него, чем терпеть его злодейские и бесчестные поступки. Наши прекрасные законы, обычаи нашего города, суждения всех достойных людей об этом предмете указывают полезное средство. Если твой сын не хочет, чтобы ты был его отцом, такой сын и тебе не нужен. Если он не оказывает тебе сыновнего повиновения, значит, с ним нужно поступать более сурово, чем с послушным сыном. Наказание негодяя важнее, чем дурная слава для дома. Лучше стерпеть, что твое дитя заключено в тюрьму и заковано в цепи, чем знать, что у тебя живет ничем не стесненный враг и это грозит тебе публичным позором. А ведь тот, кто причиняет тебе боль и огорчение – твой враг. Но конечно, Адовардо, кто, как ты, своевременно позаботится о своих детях, тот в любом возрасте будет пользоваться почтением и уважением с их стороны и не испытает ничего, кроме удовлетворения и радости. Добродетель сыновей зависит от родительской заботы; в них тем больше благонравия и смирения, чем больше этого хотят их родители и старшие. Дети никогда не перестанут почитать старших и повиноваться им, пока последние не перестанут чураться лени и нерадивости.
АДОВАРДО. О, Леонардо, если бы все отцы прислушались к этим твоим замечаниям, как дети радовали бы их, как счастливы и блаженны они были бы! Я не вижу ничего, что судьба могла бы у нас отнять, она не может наделить нас благонравием, доблестью, образованием и выучкой в любом искусстве; все зависит от наших стараний и прилежания. Но что касается вещей, которые, как считают, подвластны фортуне, – это богатства, власть и тому подобные полезные для жизни качества, почти необходимые для обретения доблести и славы, – если судьба обделит нас ими и поступит несправедливо с заботливыми отцами, как это часто бывает, – а мы видим, что она чаще вредит достойным, чем посредственным, – тогда, Лионардо, какое огорчение ты испытал бы как отец, если бы не смог обеспечить своих сыновей самым начальным и ожидаемым уважением, если бы тебе не было дано в меру твоего желания и доступного тебе достояния обеспечить им то уважение и известность, к которым ты намеревался привести их?
ЛИОНАРДО. Спроси меня, стыдно ли мне покажется быть бедным и боюсь ли я, что добродетель погнушается и будет чуждаться нашей бедности?
АДОВАРДО. То есть бедность тебя не огорчила бы? Ты не страдал бы оттого, что все твои достойные планы наталкивались бы на помехи? Лионардо, о чем бы ты тогда думал?
ЛИОНАРДО. А ты как считаешь? О том, чтобы быть веселым, насколько возможно. У меня не было бы оснований сильно огорчаться и чрезмерно страдать от того, от чего, по твоим словам, якобы страдают достойные люди. Да и бедность не настолько скверная вещь, чтобы ее стыдиться, Адовардо. По-твоему, бедность для меня столь страшна, столь бесчеловечна и коварна, что не оставляет места для добродетели, не позволяет вознаграждать труды скромного и усердного человека? И если ты хорошенько поразмыслишь, то увидишь, что добродетельных людей больше среди бедных, чем среди богатых. Человеку для жизни нужно немного. Добродетель слишком довольствуется сама собой. А кто живет в довольстве собой, тот очень богат.
АДОВАРДО. Ладно, Лионардо, не превращайся уж сразу в закоренелого стоика. Ты мог бы утверждать, хотя и не с моих слов, что бедность – весьма досадная и неприятная вещь для каждого, а особенно для отцов. Но я рад согласиться с тобой в том, что усердным отцам сыновья сулят настоящую радость, хотя мне было бы еще приятнее, если бы я увидел, что ты можешь рассуждать обо всех этих вещах не только с помощью утонченных доводов, но и благодаря собственному опыту. Хорошо было бы, Лионардо, если бы ты и твои сотоварищи обзавелись спутницами и детьми, женились и умножили нашу семью Альберти, и с помощью твоей замечательной науки усердно воспитали много молодежи, чтобы наш дом пополнился новыми людьми, заслуживающими бессмертной славы, как те, о которых только что говорил Лоренцо. Слушая твои ученые рассуждения, которыми ты меня наставлял, я не сомневаюсь, что слава нашего дома изо дня в день будет возрастать благодаря его прекрасной молодежи.
ЛИОНАРДО. Я вовсе не собирался в нашем разговоре учить тебя быть отцом. Какой безумец взялся бы учить чему-то того, кто, как ты, обладает большими познаниями во всех науках, чем кто бы то ни было, а в той, которую мы обсуждаем, весьма осведомлен благодаря опыту и знанию древних авторов? Какой глупец попытался бы наставлять тебя в умении правильно воспитывать детей или спорить с тобой об этом? Но ты-то прибег к хитрости, перечисляя все неприятности, связанные с детьми, и заставил меня отбросить и потерять все мои прежние отговорки против женитьбы, и теперь мне не на что ссылаться, чтобы избежать этих хлопот. Я рад, Адовардо, что ты меня переубедил, и теперь от тебя и твоего выбора зависит моя женитьба. И имей в виду, что ты мой должник. Если я снял с твоей души груз неприятностей, по твоим словам, отягощающий отцов, ты, в свою очередь, избавишь меня от забот и постоянных треволнений, которых, как я опасаюсь, мне нелегко будет, да и неудобно будет избежать, если я, чтобы пойти тебе навстречу, последую твоему совету и женюсь.
Все рассмеялись, и при этих словах вошел слуга, который сообщил, что на лодке прибыл Риччардо и ожидает лошадей, чтобы немедленно приехать и увидеть своего брата Лоренцо. Адовардо вышел, дабы отдать необходимые распоряжения. Риччардо был тестем Адовардо, так что тот почел долгом поехать вместе с другими. Он уехал. Мы остались и были наготове выполнять пожелания Лоренцо.
Книга вторая о семье: О женитьбе
LIBER SECUNDUS DE FAMILIA:
DE RE UXORIA
После того, как Адовардо отправился встречать Риччардо, приехавшего повидать нашего отца Лоренцо, мой брат Карло и я остались с Лионардо. Мы молча повторяли в уме те замечательные и благородные рассуждения об обязанностях старших в семье, о послушании им младших и о воспитании сыновей, которые были предметом долгой беседы Адовардо и Лионардо и воспроизведены в предыдущей книге. Лионардо несколько раз прошелся по комнате, а затем, нахмурив лоб, но приветливо обратился к нам: «А вы, Баттиста и Карло, о чем задумались? Я смотрю, вы молчите и заняты своими мыслями». Карло ничего не ответил, но я сказал: «Мои размышления клонятся к тому, насколько все рассуждения неопределенны и переменчивы. Кто бы мог подумать, когда вы начали толковать о дружбе, что вас занесет потом в философию и различные предметы, полезные для науки о семье, слушая о которых я усвоил для себя важные уроки? Но по моему мнению, для нас было бы полезнее и, безусловно, приятнее, если бы вы еще подробнее поговорили о видах дружбы, которые ты стал перечислять в ином порядке и в такой прекрасной форме, каковая, мне кажется, не была присуща древним писателям; не сомневаюсь, что в этой части учения, как и в других, я стал бы с вашей помощью более знающим и осведомленным.
ЛИОНАРДО. Похоже, Баттиста, что ты как будто бы забыл суждение твоего Марка Цицерона, которого ты всегда так хвалишь и любишь: он полагает, что нет ничего столь же гибкого и податливого, как речь. Она следует и влечется туда, куда ты ее ведешь и направляешь, к тому же наша беседа, которая, как ты понимаешь, происходит в домашнем кругу, не заслуживает такой же критики и таких же поправок, как беседы философов. Последние обсуждают самые темные и трудные вопросы и в ходе своих диспутов затрагивают мельчайшие детали, так что в рассматриваемом предмете не остается ничего скрытого и необъясненного. Разговаривая между собой, мы не ждем похвалы за изобретательность нашего ума или восхищения нашим красноречием. Однако находясь в обществе других ученых, особенно Адовардо, которого я считаю весьма образованным и остроумным в ответах человеком, я не люблю оставаться без дела и помалкивать, и обыкновенно то задаю вопросы, то отвечаю, если придерживаюсь другой точки зрения по сравнению с говорящими. Впрочем, я не проявляю чрезмерного упорства, отстаивая свое мнение, а даю возможность другим высказать свои суждения и проявить себя, постольку поскольку это идет на пользу моим высказываниям. И если я не ответил Адовардо так, как ты, Баттиста, возможно, этого ждал, то лишь потому, что мне было известно, что он с любовью относится не только к сыновьям, но и ко всем домашним, что он – самый жалостливый человек из всех, кого я знаю, и я подумал, что ему не понравится, если я не признаю за ним такой любви и сострадания к детям, какие он видит в себе по опыту и по убеждению. И если я иной раз с удовольствием противоречу на словах всем его заявлениям, то с такой же радостью соглашаясь с ним, я вижу, как он обнаруживает свою чрезвычайную привязанность и истинную благожелательность к близким. Поэтому мне не хотелось спорить с ним по поводу того, что он утверждал, не столько исходя из доводов рассудка, сколько руководствуясь чувством.
БАТТИСТА. Так ты, Лионардо, не согласен с тем, что суждение нашего Адовардо в высшей степени справедливо? Ты считаешь, что сыновья менее дороги и важны для отцов, чем прочие их друзья?
ЛИОНАРДО. Я не сомневаюсь, что для Адовардо всегда был очень дорог и приятен всякий домашний, а не только его дети. Но меня не удивило бы, если бы Адовардо, весьма, как ты знаешь, образованный человек, хотя не лишенный в данном случае присущих смертным слабостей, впал в заблуждение, ставя истинную дружбу позади всех прочих любовных уз, каковы те, что связывают отцов и сыновей, мужей и жен, братьев и вообще влюбленных. Злая судьба какое-то время назад отняла у него братьев[24]. Находясь в зрелом возрасте, который изо дня в день наполняет нас рассудительностью и осмотрительностью, как я полагаю, он избавился от любовных вожделений. А теперь наши несчастья и беды лишили и его и нас всех прочих радостей и удовольствий дружбы. Обстоятельства нашего времени и наши злосчастья разбросали семью Альберти по всему свету – как видишь, кто-то находится на Западе, в Лондоне, Брюгге, Кельне, немногие – в Италии, в Венеции, Болонье, кое-кто в Риме, немало наших во Франции, в Авиньоне и в Париже, как и в Испании, в Валенсии и Барселоне; и везде наших Альберти на протяжении многих лет знают как честнейших и самых уважаемых купцов. И в Греции, как ты знаешь, рассеяны некоторые из Альберти, вдали от своей родни, почему может случиться по простонародной пословице: «С глаз долой, из сердца вон» или «Редкие встречи – недолгая любовь». Таким образом, настоящая дружба осталась за пределами нашего изгнания и те, кто желал нам когда-то блага, не должны теперь страдать вместе с нами от бед и несчастий. Наши старинные заслуги остались на родине вместе с утраченной истинной дружбой. А здесь, на чужбине, многие из тех, кто выказывал к нам свое расположение и хотел быть с нами накоротке, теперь обходят нас за версту. Таковы условия человеческого существования, которые при благоденствии приводят к тебе множество приятелей, а в несчастье стирают память обо всех благодеяниях и привязанностях. Так что если Адовардо, который пока лишен возможности почувствовать удовольствие от общения с подлинными друзьями и для которого сыновья суть больше чем братья и прочие доступные для него близкие, ставит на первое место отеческую любовь, это не удивительно. Подумай, Баттиста, что сказал бы Адовардо о дружбе, если бы рядом с ним были истинные друзья и он ощущал их поддержку и присутствие, как от сыновей?
БАТТИСТА. Я полагаю, Лионардо, что суждение Адовардо на этот счет сильно отличалось бы от твоего и от моего.
ЛИОНАРДО. Баттиста, я уверен, что общение и знакомство со студентами твоего возраста, с которыми ты непрестанно беседуешь во время учебы и обмена мнениями, представляются тебе самыми прочными и надежными узами благорасположения. И по мере того, как, согласно с моими надеждами, твоя добродетель будет возрастать, ты будешь с каждым днем все сильнее убеждаться, что дружбу следует поддерживать и еще больше ею дорожить. И я призываю вас так и поступать: исходите из того, что нет другой вещи, столь же полезной и пригодной для того, чтобы жить в благополучии и блаженстве, как дружба. Положите себе за правило, как делаю я, что после добродетели только истинная дружба в жизни смертных такова, что ей можно отдавать предпочтение самой по себе не только перед другими видами любви, но и перед любыми сколь угодно дорогими и ценными вещами.
БАТТИСТА. Лионардо, мы всегда старались с помощью всех возможных способов и усилий приобрести и сохранить много друзей. А теперь, внимая твоим доводам, станем еще более усердно и прилежно обзаводиться друзьями и завоевывать их расположение. На это есть много причин, но прежде всего мы стремимся подражать как в этом, так и в других похвальных поступках твоему безупречному нраву. Но коль скоро ты, Лионардо, не желая оставаться без дела и хранить молчание, противоречишь словам твоих товарищей, а теперь решил согласиться с Адовардо, чтобы обнаружить воочию всю его любовь и сострадание к его домашним, то, наверное, не сочтешь чрезмерной дерзостью, если я последую твоему примеру, и чтобы чему-то от тебя научиться, выскажу кое-какие мнения, не совпадающие с твоими? Если мне подобает учиться у тебя, то тебе придется отнестись ко мне с тем же человеколюбием и с той же сговорчивостью, как и к Адовардо, и благодаря твоему острому уму рассудить, насколько я способен уподобиться тебе в изучении словесности.
ЛИОНАРДО. Для меня не может быть ничего более приятного. Будь то в любом другом месте и в присутствии совсем других людей, я мог бы осудить тебя за то, что ты проявляешь большую смелость и дерзость, нежели того требуют достоинство и скромность. Но в моем обществе ты можешь дерзать сколько угодно, не столько чтобы чему-то от меня научиться, ведь я думаю, что с твоим усердием и усидчивостью ты уже усвоил очень многое, но ради упражнения твоего ума в опровержении моих и защите твоих доводов. Будет похвально, если в споре ты будешь упражнять свою память, наизусть воспроизводя изречения, цитаты и примеры, приводя похожие случаи, доказательства, найденные тобой у хороших авторов и подходящие к предмету разговора. Я буду при этом очень рад, если ты станешь подражать моему нраву по своей воле. И дабы ты убедился, насколько приятным будет для меня такое взаимно полезное для нас упражнение, ведь и я, отвечая и возражая тебе, буду серьезно упражняться, прошу тебя, Баттиста, расскажи о том, в чем твое суждение о видах любви расходится с моим. А чтобы наш диспут был более определенным, я выскажу утверждение, что истинная дружба более прочна, чем другие, более сильные виды любви. Ты же выдвигай против меня какое угодно свое мнение и не смущайся, ибо по ходу изложения допустимо защищать любую точку зрения, даже самую ложную. Так что бойся показаться не столько дерзким, сколько слишком робким.
БАТТИСТА. Итак, раз ты даешь мне такое право, Лионардо, я дерзну поспорить с тобой; но я бы не хотел, чтобы ты из-за моих речей еще более, чем из-за моего нрава посчитал меня менее сдержанным, чем скромным.
ЛИОНАРДО. Мне кажется, по твоему слегка покрасневшему лицу и колебаниям по поводу своих речей я предвижу, какого противоречия с моей стороны ты ожидаешь. Однако продолжай. Убедившись, насколько ты умерен и пристоен в речах, я должен считать тебя в высшей степени сдержанным. Продолжай.
БАТТИСТА. Ну что ж, Лионардо, решусь. О, если я выскажу нечто, осуждаемое такими учеными мужами, как вы, то не для того, чтобы изречь истину, а ради упражнения. Но если ты подумаешь, что я впал в заблуждение, в которое, как ты, возможно, скажешь, впадают влюбленные, то мне будет нетрудно оправдать себя многими доводами и вполне рассудительно обелить мою предполагаемую ошибку. Я полагаю уместным утверждать, что эта сила и этот закон не во всем заслуживают порицания и осуждения, потому что сама божественная природа вложила их во все живые существа, рожденные для самовоспроизведения и размножения своего рода. Мы видим, как уже бессловесные животные, почувствовав своей малейшей и ничтожной частью силу любви, целиком отдаются этому природному влечению, несомненно неодолимому и такому мощному, что, забыв обо всех прочих приятных и необходимых для них вещах, только ради выполнения заложенного в них природой долга любви, терпят голод и жажду, жар и холод и все лишения. Они забывают о своих логовах, не думают о других присущих их виду соблазнах, для которых они, видимо, единственно рождены и которые им присуждены – если только их не охватывает любовь. К тому же достойно удивления, как они со всей силой и яростью соревнуются за то, чтобы стать первыми возлюбленными среди своих сотоварищей, также охваченных любовью. Если таково очевидное поведение всех грубых и бессловесных животных, вызванное одним лишь ожиданием наслаждения, вытекающим из низменного любовного желания, то насколько же более отважной и вооруженной для того, чтобы ранить и вдохновлять души людей, окажется любовь, особенно любовь юношей, еще не окрепших и недостаточно сильных, дабы удерживать себя и противостоять назойливости и докучливости природных влечений. Я думаю, что в нашем юношеском возрасте невозможно противиться любви, да и не предосудительно следовать ее велениям.
ЛИОНАРДО. Будь у меня дети, я, разумеется, беспокоился бы о них, но в моих мыслях не было бы никакого огорчения. Я бы позаботился только о том, чтобы мои сыновья воспитывались в добрых нравах и в добродетели, и чтобы все приятные для них занятия были угодны и мне. Любое пристойное дело не претит благородному духу. Упражнения, приносящие хвалу и почет, вполне пристали воспитанным и благородным людям. Я признаю, что не каждому доступно то, что хотели бы видеть в нем его родители, но кто придерживается того, что ему дано, для меня приятнее, чем искатель для себя несбыточного. Кроме того, я считаю более похвальным, хотя полностью и не осуществимым, пробовать себя по возможности во всем, нежели избегать упражнений и оставаться вялым и пассивным. Старинная и очень часто повторяемая у нас поговорка гласит: «Праздность – это нянька пороков». Очень неприятно и тяжело смотреть на тех, кто пребывает в бездействии, как тот лентяй, который, когда его спрашивали, почему он как галерник целый день сидит или лежит на скамье, отвечал «Я хочу поправиться». Слышавшие его воспринимали это с осуждением и предлагали ему лучше предоставить поправляться свиньям, откармливая которых он по крайней мере получил бы некоторую пользу. Так ему намекали, что быть бездельником это почти то же самое, что уподобиться свиньям.
Скажу тебе и больше, Адовардо: каким бы богатым и благородным ни был отец, он всегда должен постараться помимо достойных добродетелей укоренить в сыне знание какого-либо не рабского ремесла, с помощью которого тот мог бы достойно жить и в неблагоприятных обстоятельствах плодами своих усилий и трудов. Так ли превратности сего мира незначительны и редки, чтобы мы могли не принимать в расчет возможные неприятности? Не был ли принужден сын македонского царя Персея трудиться в Риме наемным работником и в поте лица обеспечивать для себя пропитание?[22] Если превратности судьбы могут повергнуть в такую нищету и нужду сына столь выдающегося и могущественного царя, то уж и нам, частным лицам, следует позаботиться о возможной перемене обстоятельств не меньше, чем начальствующим. И если никто из нашего дома до сих пор не занимался ручной работой, то за это следует поблагодарить судьбу и постараться, чтобы этого не понадобилось и впредь. Мудрый и предусмотрительный кормчий везет с собой больше швецов, якорей и парусов, чем требуется при тихой погоде, чтобы не попасть впросак во время шторма. Так же и отцы должны позаботиться о том, чтобы их сыновья приучились заблаговременно к какому-нибудь похвальному и полезному занятию. При этом пусть первой их целью будет сохранение достоинства, а затем пусть они применяются к способностям своего ребенка, которые им известны, и к тем его свойствам, кои смогут снискать ему похвалу.
АДОВАРДО. Как раз это, Лионардо, и есть одна из тех вещей, которая частенько смущает отцовские души, потому что родители знают, сколько опасностей угрожает их отпрыскам, и хотят надежно застраховать детей от любой из них. Но нередко бывает и так, что вопреки всем ожиданиям сыновья вырастают упрямыми и высокомерными, так что никакие старания отцов им не впрок. Часто случается также, что в силу внезапно наступивших бедствий и нищеты родителям приходится отвлекать своих детей от тех достойных искусств и упражнений, которыми они с успехом и с поощрением занимались. Поэтому нас, отцов, не покидает душевный страх, что наш мальчик, с одной стороны, сойдет с доброй стези, достигнув более зрелых лет, выработав более твердые вкусы и более смело преследуя свои цели. С другой же стороны, судьба может помешать ему идти по намеченному похвальному и великому пути. И кто же сможет поверить тому, что человек, вечно раздираемый подобными сомнениями и подозревающий как фортуну, так и юношеский нрав в вечном непостоянстве, весел и может считаться счастливым?
ЛИОНАРДО. Я не вижу, Адовардо, откуда у заботливого отца могут появиться гордые и упрямые дети, если только он не начнет, с твоего позволения, проявлять свою заботу лишь тогда, когда его сын уже приобщится ко всяческим порокам. Если родитель будет всегда настороже, если он станет предупреждать пороки в самом их зарождении и благоразумно искоренять их в самый момент появления, не дожидаясь, пока они настолько распространятся, что замарают дурной славой доброе имя всего семейства, то я не вижу, почему такой отец должен будет упрекать своих детей в упорстве и непослушании. Но уж если по небрежению и бездеятельности отца порок разрастется и пустит свои побеги, я бы не советовал отцам пресекать его таким образом, чтобы он повредил участи или репутации сына. Не следует отделять его от себя, не следует гнать его, как поступают некоторые разочаровавшиеся и взбешенные родители, отчего преисполненные порока и своеволия юноши, побуждаемые нуждой, предаются всяким мерзким, опасным и постыдным для них и для их близких занятиям. Но пусть отец семейства будет внимателен и усерден в предупреждении любого порока, как только замечает его в прихотях своих отпрысков, и пусть постарается погасить искорки всех недостойных вожделений, чтобы потом не заниматься со слезами, болью и непомерными усилиями тушением большого пожара.
Говорят, что хорошая улица начинается с проулка. Отец должен с самого раннего возраста примечать и смотреть, какое направление принимает нрав его сына, и не допускать, чтобы он выбрал малопохвальную или ненадежную дорогу. Не стоит затевать опыты со своими детьми, чтобы они не приобрели каких-либо недостойных и распутных привычек. Пусть отцы всегда остаются в глазах детей отцами и не будут ненавистными, оставаясь суровыми; не будут слишком фамильярными, оставаясь человечными. Пусть всякий отец и начальник помнит, что государство, управляемое с помощью насилия, всегда менее прочно, чем господство, покоящееся на любви. Никакой страх не вечен, любовь же весьма устойчива. Страх изо дня в день слабеет, любовь изо дня в день растет. Поэтому найдется ли такой безумец, который пожелает во всем выглядеть суровым и жестким? Суровость без человечности[23] плодит не столько уважение, сколько ненависть. Чем более доступной и чуждой суровости будет твоя человечность, тем больше благодарности и доброжелательности ты приобретешь. Я не считаю проявлением усердия излишнее любопытство, которое пристало не столько отцам, сколько тиранам. Суровость и жестокосердие скорее настраивают людей против начальства и вызывают у них раздражение, чем приводят к подчинению. Такое отношение к себе благородные умы воспринимают не как родительское, а как хозяйское – сколь бы велика ни была провинность. Иногда старшие ее спустят, не желая замечать всех подробностей, потому что выказав осведомленность, они уже не смогут оставить проступок безнаказанным. Для сына полезнее иной раз думать, что отец пребывает в неведении, чем убедиться в его безалаберности. Кто привыкает обманывать отца, тот легче обманет доверие и постороннего человека. Как бы то ни было, отцы должны постараться, чтобы дети уважали их и вблизи, и на расстоянии. А этому прежде всего и способствует родительское усердие. С его помощью они всегда добьются любви и уважения близких. Если же в дальнейшем в награду за прежнюю нерадивость отцы обнаружат, что у них вырос дурной сын, пусть приготовятся скорее отказаться от него, чем терпеть его злодейские и бесчестные поступки. Наши прекрасные законы, обычаи нашего города, суждения всех достойных людей об этом предмете указывают полезное средство. Если твой сын не хочет, чтобы ты был его отцом, такой сын и тебе не нужен. Если он не оказывает тебе сыновнего повиновения, значит, с ним нужно поступать более сурово, чем с послушным сыном. Наказание негодяя важнее, чем дурная слава для дома. Лучше стерпеть, что твое дитя заключено в тюрьму и заковано в цепи, чем знать, что у тебя живет ничем не стесненный враг и это грозит тебе публичным позором. А ведь тот, кто причиняет тебе боль и огорчение – твой враг. Но конечно, Адовардо, кто, как ты, своевременно позаботится о своих детях, тот в любом возрасте будет пользоваться почтением и уважением с их стороны и не испытает ничего, кроме удовлетворения и радости. Добродетель сыновей зависит от родительской заботы; в них тем больше благонравия и смирения, чем больше этого хотят их родители и старшие. Дети никогда не перестанут почитать старших и повиноваться им, пока последние не перестанут чураться лени и нерадивости.
АДОВАРДО. О, Леонардо, если бы все отцы прислушались к этим твоим замечаниям, как дети радовали бы их, как счастливы и блаженны они были бы! Я не вижу ничего, что судьба могла бы у нас отнять, она не может наделить нас благонравием, доблестью, образованием и выучкой в любом искусстве; все зависит от наших стараний и прилежания. Но что касается вещей, которые, как считают, подвластны фортуне, – это богатства, власть и тому подобные полезные для жизни качества, почти необходимые для обретения доблести и славы, – если судьба обделит нас ими и поступит несправедливо с заботливыми отцами, как это часто бывает, – а мы видим, что она чаще вредит достойным, чем посредственным, – тогда, Лионардо, какое огорчение ты испытал бы как отец, если бы не смог обеспечить своих сыновей самым начальным и ожидаемым уважением, если бы тебе не было дано в меру твоего желания и доступного тебе достояния обеспечить им то уважение и известность, к которым ты намеревался привести их?
ЛИОНАРДО. Спроси меня, стыдно ли мне покажется быть бедным и боюсь ли я, что добродетель погнушается и будет чуждаться нашей бедности?
АДОВАРДО. То есть бедность тебя не огорчила бы? Ты не страдал бы оттого, что все твои достойные планы наталкивались бы на помехи? Лионардо, о чем бы ты тогда думал?
ЛИОНАРДО. А ты как считаешь? О том, чтобы быть веселым, насколько возможно. У меня не было бы оснований сильно огорчаться и чрезмерно страдать от того, от чего, по твоим словам, якобы страдают достойные люди. Да и бедность не настолько скверная вещь, чтобы ее стыдиться, Адовардо. По-твоему, бедность для меня столь страшна, столь бесчеловечна и коварна, что не оставляет места для добродетели, не позволяет вознаграждать труды скромного и усердного человека? И если ты хорошенько поразмыслишь, то увидишь, что добродетельных людей больше среди бедных, чем среди богатых. Человеку для жизни нужно немного. Добродетель слишком довольствуется сама собой. А кто живет в довольстве собой, тот очень богат.
АДОВАРДО. Ладно, Лионардо, не превращайся уж сразу в закоренелого стоика. Ты мог бы утверждать, хотя и не с моих слов, что бедность – весьма досадная и неприятная вещь для каждого, а особенно для отцов. Но я рад согласиться с тобой в том, что усердным отцам сыновья сулят настоящую радость, хотя мне было бы еще приятнее, если бы я увидел, что ты можешь рассуждать обо всех этих вещах не только с помощью утонченных доводов, но и благодаря собственному опыту. Хорошо было бы, Лионардо, если бы ты и твои сотоварищи обзавелись спутницами и детьми, женились и умножили нашу семью Альберти, и с помощью твоей замечательной науки усердно воспитали много молодежи, чтобы наш дом пополнился новыми людьми, заслуживающими бессмертной славы, как те, о которых только что говорил Лоренцо. Слушая твои ученые рассуждения, которыми ты меня наставлял, я не сомневаюсь, что слава нашего дома изо дня в день будет возрастать благодаря его прекрасной молодежи.
ЛИОНАРДО. Я вовсе не собирался в нашем разговоре учить тебя быть отцом. Какой безумец взялся бы учить чему-то того, кто, как ты, обладает большими познаниями во всех науках, чем кто бы то ни было, а в той, которую мы обсуждаем, весьма осведомлен благодаря опыту и знанию древних авторов? Какой глупец попытался бы наставлять тебя в умении правильно воспитывать детей или спорить с тобой об этом? Но ты-то прибег к хитрости, перечисляя все неприятности, связанные с детьми, и заставил меня отбросить и потерять все мои прежние отговорки против женитьбы, и теперь мне не на что ссылаться, чтобы избежать этих хлопот. Я рад, Адовардо, что ты меня переубедил, и теперь от тебя и твоего выбора зависит моя женитьба. И имей в виду, что ты мой должник. Если я снял с твоей души груз неприятностей, по твоим словам, отягощающий отцов, ты, в свою очередь, избавишь меня от забот и постоянных треволнений, которых, как я опасаюсь, мне нелегко будет, да и неудобно будет избежать, если я, чтобы пойти тебе навстречу, последую твоему совету и женюсь.
Все рассмеялись, и при этих словах вошел слуга, который сообщил, что на лодке прибыл Риччардо и ожидает лошадей, чтобы немедленно приехать и увидеть своего брата Лоренцо. Адовардо вышел, дабы отдать необходимые распоряжения. Риччардо был тестем Адовардо, так что тот почел долгом поехать вместе с другими. Он уехал. Мы остались и были наготове выполнять пожелания Лоренцо.
Книга вторая о семье: О женитьбе
DE RE UXORIA
После того, как Адовардо отправился встречать Риччардо, приехавшего повидать нашего отца Лоренцо, мой брат Карло и я остались с Лионардо. Мы молча повторяли в уме те замечательные и благородные рассуждения об обязанностях старших в семье, о послушании им младших и о воспитании сыновей, которые были предметом долгой беседы Адовардо и Лионардо и воспроизведены в предыдущей книге. Лионардо несколько раз прошелся по комнате, а затем, нахмурив лоб, но приветливо обратился к нам: «А вы, Баттиста и Карло, о чем задумались? Я смотрю, вы молчите и заняты своими мыслями». Карло ничего не ответил, но я сказал: «Мои размышления клонятся к тому, насколько все рассуждения неопределенны и переменчивы. Кто бы мог подумать, когда вы начали толковать о дружбе, что вас занесет потом в философию и различные предметы, полезные для науки о семье, слушая о которых я усвоил для себя важные уроки? Но по моему мнению, для нас было бы полезнее и, безусловно, приятнее, если бы вы еще подробнее поговорили о видах дружбы, которые ты стал перечислять в ином порядке и в такой прекрасной форме, каковая, мне кажется, не была присуща древним писателям; не сомневаюсь, что в этой части учения, как и в других, я стал бы с вашей помощью более знающим и осведомленным.
ЛИОНАРДО. Похоже, Баттиста, что ты как будто бы забыл суждение твоего Марка Цицерона, которого ты всегда так хвалишь и любишь: он полагает, что нет ничего столь же гибкого и податливого, как речь. Она следует и влечется туда, куда ты ее ведешь и направляешь, к тому же наша беседа, которая, как ты понимаешь, происходит в домашнем кругу, не заслуживает такой же критики и таких же поправок, как беседы философов. Последние обсуждают самые темные и трудные вопросы и в ходе своих диспутов затрагивают мельчайшие детали, так что в рассматриваемом предмете не остается ничего скрытого и необъясненного. Разговаривая между собой, мы не ждем похвалы за изобретательность нашего ума или восхищения нашим красноречием. Однако находясь в обществе других ученых, особенно Адовардо, которого я считаю весьма образованным и остроумным в ответах человеком, я не люблю оставаться без дела и помалкивать, и обыкновенно то задаю вопросы, то отвечаю, если придерживаюсь другой точки зрения по сравнению с говорящими. Впрочем, я не проявляю чрезмерного упорства, отстаивая свое мнение, а даю возможность другим высказать свои суждения и проявить себя, постольку поскольку это идет на пользу моим высказываниям. И если я не ответил Адовардо так, как ты, Баттиста, возможно, этого ждал, то лишь потому, что мне было известно, что он с любовью относится не только к сыновьям, но и ко всем домашним, что он – самый жалостливый человек из всех, кого я знаю, и я подумал, что ему не понравится, если я не признаю за ним такой любви и сострадания к детям, какие он видит в себе по опыту и по убеждению. И если я иной раз с удовольствием противоречу на словах всем его заявлениям, то с такой же радостью соглашаясь с ним, я вижу, как он обнаруживает свою чрезвычайную привязанность и истинную благожелательность к близким. Поэтому мне не хотелось спорить с ним по поводу того, что он утверждал, не столько исходя из доводов рассудка, сколько руководствуясь чувством.
БАТТИСТА. Так ты, Лионардо, не согласен с тем, что суждение нашего Адовардо в высшей степени справедливо? Ты считаешь, что сыновья менее дороги и важны для отцов, чем прочие их друзья?
ЛИОНАРДО. Я не сомневаюсь, что для Адовардо всегда был очень дорог и приятен всякий домашний, а не только его дети. Но меня не удивило бы, если бы Адовардо, весьма, как ты знаешь, образованный человек, хотя не лишенный в данном случае присущих смертным слабостей, впал в заблуждение, ставя истинную дружбу позади всех прочих любовных уз, каковы те, что связывают отцов и сыновей, мужей и жен, братьев и вообще влюбленных. Злая судьба какое-то время назад отняла у него братьев[24]. Находясь в зрелом возрасте, который изо дня в день наполняет нас рассудительностью и осмотрительностью, как я полагаю, он избавился от любовных вожделений. А теперь наши несчастья и беды лишили и его и нас всех прочих радостей и удовольствий дружбы. Обстоятельства нашего времени и наши злосчастья разбросали семью Альберти по всему свету – как видишь, кто-то находится на Западе, в Лондоне, Брюгге, Кельне, немногие – в Италии, в Венеции, Болонье, кое-кто в Риме, немало наших во Франции, в Авиньоне и в Париже, как и в Испании, в Валенсии и Барселоне; и везде наших Альберти на протяжении многих лет знают как честнейших и самых уважаемых купцов. И в Греции, как ты знаешь, рассеяны некоторые из Альберти, вдали от своей родни, почему может случиться по простонародной пословице: «С глаз долой, из сердца вон» или «Редкие встречи – недолгая любовь». Таким образом, настоящая дружба осталась за пределами нашего изгнания и те, кто желал нам когда-то блага, не должны теперь страдать вместе с нами от бед и несчастий. Наши старинные заслуги остались на родине вместе с утраченной истинной дружбой. А здесь, на чужбине, многие из тех, кто выказывал к нам свое расположение и хотел быть с нами накоротке, теперь обходят нас за версту. Таковы условия человеческого существования, которые при благоденствии приводят к тебе множество приятелей, а в несчастье стирают память обо всех благодеяниях и привязанностях. Так что если Адовардо, который пока лишен возможности почувствовать удовольствие от общения с подлинными друзьями и для которого сыновья суть больше чем братья и прочие доступные для него близкие, ставит на первое место отеческую любовь, это не удивительно. Подумай, Баттиста, что сказал бы Адовардо о дружбе, если бы рядом с ним были истинные друзья и он ощущал их поддержку и присутствие, как от сыновей?
БАТТИСТА. Я полагаю, Лионардо, что суждение Адовардо на этот счет сильно отличалось бы от твоего и от моего.
ЛИОНАРДО. Баттиста, я уверен, что общение и знакомство со студентами твоего возраста, с которыми ты непрестанно беседуешь во время учебы и обмена мнениями, представляются тебе самыми прочными и надежными узами благорасположения. И по мере того, как, согласно с моими надеждами, твоя добродетель будет возрастать, ты будешь с каждым днем все сильнее убеждаться, что дружбу следует поддерживать и еще больше ею дорожить. И я призываю вас так и поступать: исходите из того, что нет другой вещи, столь же полезной и пригодной для того, чтобы жить в благополучии и блаженстве, как дружба. Положите себе за правило, как делаю я, что после добродетели только истинная дружба в жизни смертных такова, что ей можно отдавать предпочтение самой по себе не только перед другими видами любви, но и перед любыми сколь угодно дорогими и ценными вещами.
БАТТИСТА. Лионардо, мы всегда старались с помощью всех возможных способов и усилий приобрести и сохранить много друзей. А теперь, внимая твоим доводам, станем еще более усердно и прилежно обзаводиться друзьями и завоевывать их расположение. На это есть много причин, но прежде всего мы стремимся подражать как в этом, так и в других похвальных поступках твоему безупречному нраву. Но коль скоро ты, Лионардо, не желая оставаться без дела и хранить молчание, противоречишь словам твоих товарищей, а теперь решил согласиться с Адовардо, чтобы обнаружить воочию всю его любовь и сострадание к его домашним, то, наверное, не сочтешь чрезмерной дерзостью, если я последую твоему примеру, и чтобы чему-то от тебя научиться, выскажу кое-какие мнения, не совпадающие с твоими? Если мне подобает учиться у тебя, то тебе придется отнестись ко мне с тем же человеколюбием и с той же сговорчивостью, как и к Адовардо, и благодаря твоему острому уму рассудить, насколько я способен уподобиться тебе в изучении словесности.
ЛИОНАРДО. Для меня не может быть ничего более приятного. Будь то в любом другом месте и в присутствии совсем других людей, я мог бы осудить тебя за то, что ты проявляешь большую смелость и дерзость, нежели того требуют достоинство и скромность. Но в моем обществе ты можешь дерзать сколько угодно, не столько чтобы чему-то от меня научиться, ведь я думаю, что с твоим усердием и усидчивостью ты уже усвоил очень многое, но ради упражнения твоего ума в опровержении моих и защите твоих доводов. Будет похвально, если в споре ты будешь упражнять свою память, наизусть воспроизводя изречения, цитаты и примеры, приводя похожие случаи, доказательства, найденные тобой у хороших авторов и подходящие к предмету разговора. Я буду при этом очень рад, если ты станешь подражать моему нраву по своей воле. И дабы ты убедился, насколько приятным будет для меня такое взаимно полезное для нас упражнение, ведь и я, отвечая и возражая тебе, буду серьезно упражняться, прошу тебя, Баттиста, расскажи о том, в чем твое суждение о видах любви расходится с моим. А чтобы наш диспут был более определенным, я выскажу утверждение, что истинная дружба более прочна, чем другие, более сильные виды любви. Ты же выдвигай против меня какое угодно свое мнение и не смущайся, ибо по ходу изложения допустимо защищать любую точку зрения, даже самую ложную. Так что бойся показаться не столько дерзким, сколько слишком робким.
БАТТИСТА. Итак, раз ты даешь мне такое право, Лионардо, я дерзну поспорить с тобой; но я бы не хотел, чтобы ты из-за моих речей еще более, чем из-за моего нрава посчитал меня менее сдержанным, чем скромным.
ЛИОНАРДО. Мне кажется, по твоему слегка покрасневшему лицу и колебаниям по поводу своих речей я предвижу, какого противоречия с моей стороны ты ожидаешь. Однако продолжай. Убедившись, насколько ты умерен и пристоен в речах, я должен считать тебя в высшей степени сдержанным. Продолжай.
БАТТИСТА. Ну что ж, Лионардо, решусь. О, если я выскажу нечто, осуждаемое такими учеными мужами, как вы, то не для того, чтобы изречь истину, а ради упражнения. Но если ты подумаешь, что я впал в заблуждение, в которое, как ты, возможно, скажешь, впадают влюбленные, то мне будет нетрудно оправдать себя многими доводами и вполне рассудительно обелить мою предполагаемую ошибку. Я полагаю уместным утверждать, что эта сила и этот закон не во всем заслуживают порицания и осуждения, потому что сама божественная природа вложила их во все живые существа, рожденные для самовоспроизведения и размножения своего рода. Мы видим, как уже бессловесные животные, почувствовав своей малейшей и ничтожной частью силу любви, целиком отдаются этому природному влечению, несомненно неодолимому и такому мощному, что, забыв обо всех прочих приятных и необходимых для них вещах, только ради выполнения заложенного в них природой долга любви, терпят голод и жажду, жар и холод и все лишения. Они забывают о своих логовах, не думают о других присущих их виду соблазнах, для которых они, видимо, единственно рождены и которые им присуждены – если только их не охватывает любовь. К тому же достойно удивления, как они со всей силой и яростью соревнуются за то, чтобы стать первыми возлюбленными среди своих сотоварищей, также охваченных любовью. Если таково очевидное поведение всех грубых и бессловесных животных, вызванное одним лишь ожиданием наслаждения, вытекающим из низменного любовного желания, то насколько же более отважной и вооруженной для того, чтобы ранить и вдохновлять души людей, окажется любовь, особенно любовь юношей, еще не окрепших и недостаточно сильных, дабы удерживать себя и противостоять назойливости и докучливости природных влечений. Я думаю, что в нашем юношеском возрасте невозможно противиться любви, да и не предосудительно следовать ее велениям.