Страница:
Знаменитейший среди древних муж Алкивиад, и сегодня прославляемый во всех историях, был всецело предан любовным увлечениям и на своем щите во время сражений носил необычное для древних изображение, а именно Купидона с его луком и стрелами.
Ученейший философ Хрисипп[25] освятил образ Амура в Афинах и поместил его в святейшем месте, почти единственном пристанище всех философов, где развивались и взращивались все святые и достойные искусства и учения, посвященные благому и подобающему образу жизни, в месте, именуемом Академией. Этот благоразумнейший ученый никогда не установил бы эту статую в таком благочестивейшем месте, если бы любовь была достойна порицания, потому что она была бы публичным свидетельством и постоянным указанием на его заблуждение. А если это и заблуждение, то найдется ли настолько хладнокровный и бесчувственный человек, который никак не отвечал бы на те соблазны, которые предлагает заманчивая и благодатная любовь? Неужели суровый, преданный одиночеству и причудливый характер заставит человека отказаться от тех радостей, музыки, песен, празднеств и многих других наслаждений, не говоря уже о том последнем, о котором я только что говорил, – наслаждений, способных захватить самую предубежденную и упорную душу? Ведь таков, как я вижу, ее собственный или природный закон, а может быть человеческий недостаток, который любовь всегда использовала, дабы подчинить смертных своей власти? Я не заметил, чтобы античные историки упоминали кого-либо даже из самых доблестных и достохвальных мужей, над которыми любовь не проявила бы своей власти, подчиняя себе не только юношей, которых никак нельзя осуждать за это, но и стариков, уже пресыщенных и мало к чему способных в любовных делах. О сирийском царе Антиохе, который в силу своего возраста и власти, коей он располагал, был человеком весьма степенным и преисполненным величия, говорят, что в глубокой старости он потерял голову, влюбившись в дочь Неоптолема, девицу[26]. Велики возможности любви, если она способна разжечь в столь холодной в силу возраста и положения душе огонь, как утверждают подобные тебе суровые судьи, легкомысленной и похотливой страсти. Говорят еще о египетском царе Птолемее, который был славен и высокомерен, насколько пристало такому государю, но сраженный любовью воспылал чувством к обычной блуднице Агафоклее[27]. Вот какова власть любви, превращающая царя в раба публичной женщины. Немало было таких мужей, занимающих высокое место благодаря своей известности и достоинству, которые были побеждены любовью и забыли о подвигах и великой публичной славе. Укажи мне среди древних Помпея Великого, гражданина, стяжавшего в Италии и во всех провинциях необыкновенную славу, виновника несчастья при Фарсале[28] и ужасного пролития римской крови. Известный своей деловитостью и усердием, влюбившись, он уединился на своей вилле, среди лесов и садов, предпочтя жизнь с единственно дорогой его сердцу Юлией встречам и общению со своими многочисленными и благородными друзьями и занятиям важными делами управления[29].
Разумеется, любовному чувству не так просто было удерживать в уединении человека столь великой и огромной души, который дерзнул выступить во всеоружии, чтобы подчинить всех правителей своей власти.
Впрочем, мы каждый день убеждаемся, что известность и хвала теряют свою цену из-за любви. Бесконечное число людей предпочитает любовь дружбе. Величайшей можно назвать любовь мужа и жены, ибо если источником благоволения служит некое вожделение, то супружество сулит тебе немало наслаждений и удовольствий; если причиной благожелательности бывает общение, то ни с кем ты не сможешь постоянно общаться столь же близко, как с женой; если любовь привязывает и соединяет путем взаимного обмена и передачи твоих чувств и желаний, то самый прямой и открытый путь для их обнаружения и распознавания представляется тебе в отношении к твоей собственной жене и вечной спутнице; если же дружба сопровождает достоинство, то никакой союз с точки зрения благочестия не сравнится с брачным. Прибавь к этому, что поддержанию и закреплению в наших душах бесконечного благожелания служат постоянно растущие в них крепчайшие узы вожделения и пользы. Рождаются дети, и было бы слишком долго объяснять, какой надежной взаимной связью они соединяют души и наделяют их общей волей и суждением, то есть наделяют их истинной дружбой. Я не стану распространяться о том, какую пользу можно извлечь из такой супружеской дружбы и союза для сохранения семейного очага, для упрочения семьи, для управления и поддержания всего хозяйства, ведь все эти вещи так укоренены в женщинах, что кто-то именно их посчитает залогом преобладания и крепости супружеской любви по сравнению со всеми прочими. Но нередко бывает и так, не знаю почему, что любовник на стороне привлекает больше, чем собственный муж. Рассказывают, что на реке Ганг жила когда-то знаменитая в восточных странах царица, о которой, если я правильно помню, сообщает историк Курций в деяниях Александра. Она влюбилась в ничтожного брадобрея и ради того, чтобы принести ему богатство и положение, согласилась убить своего мужа.
О родительских чувствах остается сказать немного, ибо ты сам недавно признал в присутствии Адовардо, что любовь крепко гнездится в груди отцов. Не ведаю, правда, какая высшая сила, преодолевающая противостояние нашей природы, иногда вытесняет и изгоняет ее из отцовского сердца. Историк Саллюстий пишет о Катилине, что тот влюбился в Аврелию Орестиллу, и, чтобы получить ее в жены, убил собственного сына[30].
Итак, очевидно, что власть любви намного превышает человеческие силы, и когда душу пронзает божественная стрела, по словам поэтов вылетающая из лука Купидона и поражающая человеческие умы, они явно обрекаются этим на то, чтобы желать и следовать лишь тому, что считают приятным и благим для своих возлюбленных. В высшей степени удивительная вещь, что все их слова, дела, мысли, намерения и планы всегда готовы к тому и направлены на то, чтобы по воле любви подчиняться желаниям своего повелителя, так что наши члены подчиняются как будто бы не нам и не нас слушаются. Ведь влюбленный старается доставить и поднести на блюдечке тому, кому он себя посвятил, все, что тому угодно. Именно к этому, по-моему, относится то старинное изречение премудрого Катона, справедливость которого, на мой взгляд, никто не станет отрицать, – что душа любящего пребывает в чужой груди. Такова чрезмерная и божественная сила любви, которая может воспламенить одним желанием и соединить в одной груди две души.
Итак, что же мы скажем, Лионардо? Что любовь – низменное чувство? Что она слишком стесняет? Что любовь не имеет власти над людскими душами? Ты, может быть, скажешь, что любви дано столько и она позволяет себе такие вольности, какие мы сами ей разрешаем? Я знаю, что ты предпочел бы, чтобы юноши как я подражали старцам и были преисполнены философских заповедей, образцом чего, соглашусь, выступаешь ты. Но пошло бы это на пользу? – как говорит Херея у Теренция[31]… Мы бы тогда рождались уже стариками. Да и не знаю, дано ли самим этим твоим философам остаться бесчувственными к этому божественному и небесному огню и пылу. Философ Аристипп, глава философской школы, называемой киренской, любил гетеру по имени Лаиса, при этом он утверждал, что его любовь отличается от других, ибо Лаиса принадлежит ему, а прочие любовники принадлежат Лаисе. Я полагаю, что он хотел этим сказать, что только он любит по своей воле, а все остальные – рабы. Другой философ, Метродор, не затрудняясь оправдывать свое чувство какими-либо предлогами, в открытую ухаживал за гетерой Леонтией, к которой этот знаменитый философ-эпикуреец посылал свои любовные письма[32]. Не поразительна ли мощь, которую проявляет здесь любовь? Ведь она порабощала и держала под своим каблуком эти гордые и непреклонные души, которые не поддавались лишениям, неприятным и почти невыносимым для всех прочих смертных, каковы бедность, страх и боль, этих людей особого рода, которые дерзко провозгласили себя поклонниками добродетели и заявляли о своем презрении к богатствам и о нечувствительности к боли. Они не боялись ничего: ни ярости врагов, ни обид, ни смерти; многие из них действовали без оглядки на богов и исписали много книг, осуждая любой страх перед вещами божественными и человеческими, не признавая власти фортуны, могущество которой мы испытываем на себе. Они всегда отвергали житейские излишества, и эти-то суровые мужи во всеоружии разума и мудрости поддавались любви. Изнеженная и сладострастная любовь, ты ломаешь и сокрушаешь любую гордыню и высокомерие человеческой души! Заблуждение, обманчивая страсть, злая любовь, которой покоряются души, напитанные доводами рассудка, защищенные постоянством, украшенные и облагороженные всеми знаниями и навыками!
Когда я, Лионардо, думаю о величии и известности этих знаменитых философов и о других, о которых ради краткости не стану упоминать, и когда я представляю себе их благочестие и целомудрие, а затем узнаю о том, насколько они подчинились игу любви и в какие дебри она их завела, то, согласись, Лионардо, мне не только становится легко признать правоту изречения, о котором с похвалой отзывались те же философы, что любовь – служанка богов, отвечающая за здоровье и благо молодежи, но и удостоверить ее божественную природу.
Не думаю, чтобы дружба таила в себе такие же способности, как и любовь, которая раздувает в пожилых сердцах молодое любовное пламя и направляет в такие низины вожделения и жажду повелителей во всей их надменной власти, превозносит на такую высоту презренного и безродного наемника, заставляет нас забыть о молве, забросить любые похвальные и славные занятия, ослабляет всякие родственные узы. Но я не хочу дальше углубляться в этот предмет, потому что боюсь, как бы тебе не показалось, что я отстаиваю свое собственное дело. Но имей в виду, Лионардо, сам я не влюблен, и хотя не испытываю на себе силу любви, знаю обо многом, что я прочитал и слышал от других, и считаю себя вправе принимать те несколько доводов, которые я привел и благодаря которым может показаться, что я слишком снисходителен в отношении любви и чересчур уверен в ее силе. Подумай, однако, каково было бы, если бы к этим доводам у меня прибавился блеск самой любви, который заставляет обожать и прославлять ее. Не сомневайся, что я тогда поставил бы любовь превыше всего на свете и называл бы ее самой достойной и божественной вещью.
ЛИОНАРДО. Мне нравятся твои старания и устраивают твои примеры, не потому, что они так уж убедительны, но они подтверждают, что ты действительно так учен, как я думал. Очень похвально, Баттиста, если ты собирался поупражняться со мной таким образом, но подумай, не лучше ли было объявить о том, что ты влюблен, и сознаться в своем заблуждении, чем доказывать, что любовь – не заблуждение. Поэтому я старательно опровергну каждый из твоих доводов, чтобы изменить твое мнение и избавить от любовного рабства. Я не нуждаюсь в том, чтобы порицать в твоих глазах неистовство любви, потому что уже приведенные тобой примеры должны вызвать у тебя отвращение к нему, и лишь по мере необходимости последую твоему плану, воспроизводя его по памяти. Но чтобы наше изложение велось более гладко, я назову это безумство, то есть чувственную любовь, влюбленностью, а человека, охваченного ею, буду звать влюбленным. Любовь же, свободную от похоти и соединяющую души достойным чувством благоволения, будем именовать дружбой. Тех, кто охвачен таким достойным и благородным чувством, назовем друзьями. Другие виды любви, которые относятся к родственникам, станем называть отеческой или братской, смотря по обстоятельствам.
Вернемся теперь к нашему спору, в ходе которого ты, желая приписать любви силу, власть и почти божественные свойства, очень подробно рассказывал о всевозможных безумствах разных влюбленных, как будто бы нам требовалось определить, кто из древних был самым неистовым и безумным, или как будто в наши дни не было таких же примеров любовного неистовства, которое охватывает людей в молодости. Но пусть будет по-твоему. Пусть все влюбленные будут охвачены этим неистовством, о котором и без предостережений Катона всякий знает, каково его воздействие на слабые и неустойчивые умы, ибо охваченный им покидает себя самого и отдает себя на милость другого, что и свидетельствует о заблуждении и великом, неизмеримом безумии. Ведь все достойные в жизни людей вещи, ради которых каждый благоразумный человек тратит свои силы и чтобы приобрести их готов принести в жертву даже свою кровь и жизнь, влюбленный, я бы сказал, ставит ниже своего похотливого и грязного вожделения, не боясь дурной славы и пренебрегая самыми благочестивыми узами ради исполнения своих низменных желаний. Как мы назовем это, Баттиста, силой любви или пороком больной души и порывом извращенного рассудка? Кто заставил любить тебя, Антиох, или тебя, Птолемей? Прекрасная внешность, привлекательный нрав? Нет, – малодостойное и неумеренное вожделение. Какая сила заставила впасть в разврат тебя, Помпей, и тебя, восточная царица? Излишнее сердечное благоволение? Нет, – недостаток благоразумия, суетность суждения, ваше вопиющее заблуждение. А ты, Катилина, каким образом дошел до своей необыкновенной жестокости? Причина ее не божественный огонь и пыл, нет; это твое огромное животное сладострастие. Любовь плодит не ненависть, а доброжелательство, не обиды, а благодеяния; не неистовство, а смех и шутки. Так не приписывай этой любви излишней власти, ибо мы принимаем ее по доброй воле, отказываемся от нее по собственному разумению, а следуем за ней по чрезвычайной глупости.
Животные, подстегиваемые природой, не могут сдерживать себя. Значит, таковы и люди? Разумеется, но только те, у которых ума и рассудка не больше, чем у животных, так что они не в состоянии различать бесстыдство и порок и избегать их, они не склонны ценить те людские добродетели, которые настолько нам свойственны, что из всех животных на Земле природа наделила ими только нас. Разве возможно было поставить человека над прочими животными, тупыми и дикими, и даже отделить его от них, если бы он не отличался от них превосходством души, светом разума, который позволяет ему понимать и различать достойные и недостойные вещи, избирать с помощью доводов рассудка похвальные и избегать порицания? Равным образом, руководствуясь благоразумием, он склонен любить добродетель, питать отвращение к пороку, воспитывать в себе тягу к обретению с помощью достойных поступков известности и одобрения, а также сдерживать и обуздывать все свои низкие влечения умом, недостаток которого делает глупым. Если ты лишишь человека возможности пользоваться разумом, в нем не останется ничего, что отличало бы его от прочих животных, диких и бессмысленных, которые без настоящего рассуждения, только вследствие природного побуждения к размножению, хотя и оно не чуждо смысла, подчиняются своим влечениям. Однако человек, вовлекающий себя в вожделение не просто ради удовлетворения природной потребности, но стремящийся к пресыщению и доходящий до отвращения, вновь и вновь возбуждает себя и без конца разжигает в себе это противоестественное – ибо вызванное добровольно, – поверхностное и скотское влечение, воспламеняя себя тысячью поощрений, шутками, смехом, пением, танцем и легкомыслием, – не кажется ли тебе, что он заслуживает в этом резкого порицания и осуждения наравне с самыми презренными и ничтожными скотами? Есть ли кто настолько глупый и безрассудный, что не признает истинным позором и преступлением нарушать дружбу, извращать родство и пренебрегать всеми правилами? Трудно найти такого развратника, который не отступил бы от своих самых пылких постыдных и предосудительных влечений и желаний и не променял бы похоть на пристойность, предпочтя любви дружбу. Наша человеческая природа была бы слишком жалкой и слабоумной, если бы мы были вынуждены всегда преследовать наши любовные желания. Наша участь была бы слишком плачевной, если бы под действием любви мы были бы вынуждены отвратить свои главные помыслы от благопристойности и забыть о благочестивых узах родства и дружбы.
Разве твой столь влюбленный Помпей не оказывал всегда предпочтение дружбе? Вспомни, что он допустил Геминия познать прекрасную Флору, великолепно представленную в храме Кастора и Поллукса как образец божественной красоты, хотя сам пылал страстью к ней[33]. Таким образом он гораздо сильнее хотел удовлетворить желание своего друга, чем утолить свою собственную пылкую любовь. Таков, Баттиста, долг, такова краса и доблесть дружбы, которые у благоразумных людей всегда перевешивают любое неистовство сладострастной любви. Простая и подлинная дружба, как видишь, щедра и имеет обыкновение передавать и дарить друзьям не только вещи, но и самые, как ты назвал их, божественные чувства, обделяя ими себя, уступать их тому, с кем человек связан узами верности и дружелюбия. Но любящий движим не рассудком, а неистовством, и если и хочет тебя возвеличить, украсить, сделать счастливым и благополучным, то прежде всего ради собственного удовольствия и наслаждения; не для тебя, а для себя самого. Это так. Притом не только истинная дружба, побеждающая влюбленность, но и та иная любовь, которая возникает между близкими, с моей и с любой другой точки зрения кажется предпочтительной по сравнению с твоей глупой и неистовой влюбленностью. Отцы любого возраста и даже старые, изнуренные опасностями и лишениями, зарабатывают на жизнь и на пропитание своей семьи и не дают себе отдыха. И чем старше они становятся, тем с большей заботой и старанием предаются трудам, чтобы оставить своим детям как можно больше богатств, и потому часто обделяют себя, дабы угодить и обеспечить своих. Припомни-ка историю той матери в Риме, которая стоя на воротах городской стены встретила своего сына, по слухам погибшего вместе со многими другими в известной кровавой битве гражданской войны, на Тразименском озере. Видя его живым и здоровым, она так обрадовалась, что от сильного чувства испустила дух и скончалась. Что же, страстную любовь и удивительную привязанность этой благочестивой матери ты поставишь ниже твоей божественной влюбленности? Там неистовство, здесь разум; там порицание, здесь хвала; там порок, здесь достоинство; там жестокость, здесь милосердие.
Я думаю, довольно на этом осуждать эту твою влюбленность, как и восхвалять перед тобой дружбу, которую невозможно достаточно превознести и о которой я всегда судил так же, как латинский философ и совершенный стоик Катон: дружба прочнее любого родства. Я мог бы сослаться на Ореста и Пилада, Лелия, Сципиона и другие примеры дружбы в древности, показывающие, что ради тех, кто был связан с ними узами любви и благосклонности, подлинные друзья не задумываясь подвергались с великим присутствием духа и доблестью смертельным опасностям и риску, чтобы спасти жизнь и достоинство друзей, и тем заслужили великую благодарность и оставили по себе память, в отличие от твоих влюбленных, которые к своему позору забрасывали славные государственные дела и в безумии приносили в жертву своих детей и мужей. Но кому дано воздать дружбе достойную хвалу? Я хочу лишь призвать вас к тому, братья, чтобы вы избегали этого любовного неистовства и не отдавали ему предпочтение перед дружбой, да и не причисляли ее к благам человеческой жизни, ибо любовь всегда была полна обманов, печалей, подозрений, раскаяния и боли. Так будем же избегать этой любви. Лучше питать отвращение к этому чувству, так как очевидно и на горьком опыте доказано, что любовь – причина всех раздоров и зол.
БАТТИСТА. Лионардо, я и по возрасту и из уважения к тебе не дерзнул бы противиться твоему мнению. И если бы я не думал, что мои рассуждения не менее угодны тебе, чем мое молчание, то побоялся бы не только противоречить тебе, но даже выступать в защиту своего самого справедливого суждения. Но так как я хочу убедиться и уверить тебя, что мыслю и чувствую в отношении дружбы и влюбленности то же, что и ты, а именно, что влюбленные не могут заслуживать большего одобрения и хвалы, чем друзья, ты, Лионардо, покажи, если хочешь, чтобы я с тобой согласился, что всякая влюбленность неистова и всякая дружба совершенна. Я никогда бы не дерзнул утверждать, что истинная дружба внушает недостаточно сильное чувство, однако полагаю все же, что она, пожалуй, слабее влюбленности. Но кто же, как не ты, человек наделенный редкостным красноречием, докажет мне, что в наше время встречается дружба, достойная Пиладов и Лелиев? Влюбленности, разумеется, в наше время таковы, как и всегда, они охватывают богатых, бедных, господ, слуг, стариков, молодых, и ни возраст, ни состояние, ни свойства твоей души не защитят тебя от любовного пламени. Ты говоришь о нем, как о неистовстве. Я же не знаю, как правильно называть его, потому что ни сейчас, ни раньше его не испытывал. Я говорю об этом, основываясь на твоих словах и на том, что я прочитал у других.
ЛИОНАРДО. Не думай, Баттиста, что в душах смертных может зажечься пламя плотской любви, не побуждающее к безумству и неистовству. Если ты будешь иметь это в виду, то в своих рассуждениях будешь постоянно соглашаться со мной. Припомни древнего философа Софокла, о котором говорят, что на вопрос, каковы его отношения с Венерой, он отвечал: «Господи, я предпочту любое зло, лишь бы избежать общения с этим неистовым и низменным господином /так – signore/». Ты поймешь единственное, что можно сказать о такой любви: что следует избегать ее и питать к ней отвращение. И если ты в наши дни не сыщешь совершенной дружбы, то уж влюбленности по-прежнему столь же неистовы, и, как говорил Софокл, низменны. Но мы вовсе не обязаны рассуждать только о высших и во всех отношениях совершенных видах дружбы. Мы ведь с тобой ведем свободный спор. Сошлемся на тех шестьсот дружинников, о которых в своих Записках о Галлии наряду с другими сообщает Цезарь; их называли «сольдуриями». Они были друзьями Адиатунна[34] и были обязаны по просьбе своего друга всякий раз выходить вперед и принимать на себя любые удары. Конечно, их было слишком много, чтобы ты признал их дружбу настоящей, как говорится, хочешь не хочешь, а поступай по дружбе и по чести; два человека, одна душа. Но ты и не станешь отрицать, что у них была своего рода подлинная и совершенная дружба, какую бы степень ты ей ни присвоил, во всяком случае ты не назовешь ее влюбленностью и по справедливости не сможешь сказать, что ее действие и проявление в нашей душе не столь сильно и стойко, как во время влюбленности. И если один из этих сольдуриев ради спасения дела и чести своего друга готов был пожертвовать, как у них было принято, не только свои труды и усилия, но даже кровь и собственную жизнь, то никто в здравом уме не поставит его ниже влюбленного, который, хотя это бывает и не очень часто, отдает возлюбленному свое имущество.
Не сомневайся, Баттиста, что ты и любой другой юноша встретишь среди этих несовершенных друзей куда больше таких, что поделятся с тобой своим, чем среди любовниц таких, которые откажутся и не потребуют твоего. Если же ты, чтобы продолжить спор, пожелаешь отстаивать противоположный тезис, то я спрошу, что, по-твоему, достойнее, влюбленность или дружба? Я знаю, что поскольку ты, как и следует, придаешь чести самую главную цену в глазах здравых умов по сравнению со всеми прочими чувствами, ты признаешь, что дружба, несомненно, достойнее, и потому более стойка и продолжительна, а следовательно, и более полезна и приятна. Ведь для таких благородных и воспитанных на лучших образцах учености душ, как ваши, всякая недостойная вещь кажется мерзкой, бесполезной и заслуживающей порицания. Так и тут: поймите, Баттиста, и ты, Карло, что после добродетели в жизни смертных нет другой вещи, столь же полезной, приличествующей и приятной для каждого, как дружба. Нет нужды неистовствовать, достаточно здраво и последовательно рассудить, чтобы увидеть, сколь полезна дружба для бедных, сколь она приятна для удачливых, сколь удобна для богатых, необходима для всех семейств, для монархий, республик, для людей всех возрастов, всех состояний, при всяких житейских обстоятельствах. Дружба – чрезвычайно приятный и приспособленный к нуждам смертных дар. Итак, старайтесь приобрести побольше друзей, полезных для вас и для нашей семьи, возьмите за правило с помощью изучения достойных наук и искусств избегать всяческой праздности, сластолюбивых побуждений и неистовой похоти, грубейшего вида любви. Возлюбите целомудрие, как, впрочем, вы и поступаете и, я надеюсь, будете поступать, о чем я вас и прошу.
Ученейший философ Хрисипп[25] освятил образ Амура в Афинах и поместил его в святейшем месте, почти единственном пристанище всех философов, где развивались и взращивались все святые и достойные искусства и учения, посвященные благому и подобающему образу жизни, в месте, именуемом Академией. Этот благоразумнейший ученый никогда не установил бы эту статую в таком благочестивейшем месте, если бы любовь была достойна порицания, потому что она была бы публичным свидетельством и постоянным указанием на его заблуждение. А если это и заблуждение, то найдется ли настолько хладнокровный и бесчувственный человек, который никак не отвечал бы на те соблазны, которые предлагает заманчивая и благодатная любовь? Неужели суровый, преданный одиночеству и причудливый характер заставит человека отказаться от тех радостей, музыки, песен, празднеств и многих других наслаждений, не говоря уже о том последнем, о котором я только что говорил, – наслаждений, способных захватить самую предубежденную и упорную душу? Ведь таков, как я вижу, ее собственный или природный закон, а может быть человеческий недостаток, который любовь всегда использовала, дабы подчинить смертных своей власти? Я не заметил, чтобы античные историки упоминали кого-либо даже из самых доблестных и достохвальных мужей, над которыми любовь не проявила бы своей власти, подчиняя себе не только юношей, которых никак нельзя осуждать за это, но и стариков, уже пресыщенных и мало к чему способных в любовных делах. О сирийском царе Антиохе, который в силу своего возраста и власти, коей он располагал, был человеком весьма степенным и преисполненным величия, говорят, что в глубокой старости он потерял голову, влюбившись в дочь Неоптолема, девицу[26]. Велики возможности любви, если она способна разжечь в столь холодной в силу возраста и положения душе огонь, как утверждают подобные тебе суровые судьи, легкомысленной и похотливой страсти. Говорят еще о египетском царе Птолемее, который был славен и высокомерен, насколько пристало такому государю, но сраженный любовью воспылал чувством к обычной блуднице Агафоклее[27]. Вот какова власть любви, превращающая царя в раба публичной женщины. Немало было таких мужей, занимающих высокое место благодаря своей известности и достоинству, которые были побеждены любовью и забыли о подвигах и великой публичной славе. Укажи мне среди древних Помпея Великого, гражданина, стяжавшего в Италии и во всех провинциях необыкновенную славу, виновника несчастья при Фарсале[28] и ужасного пролития римской крови. Известный своей деловитостью и усердием, влюбившись, он уединился на своей вилле, среди лесов и садов, предпочтя жизнь с единственно дорогой его сердцу Юлией встречам и общению со своими многочисленными и благородными друзьями и занятиям важными делами управления[29].
Разумеется, любовному чувству не так просто было удерживать в уединении человека столь великой и огромной души, который дерзнул выступить во всеоружии, чтобы подчинить всех правителей своей власти.
Впрочем, мы каждый день убеждаемся, что известность и хвала теряют свою цену из-за любви. Бесконечное число людей предпочитает любовь дружбе. Величайшей можно назвать любовь мужа и жены, ибо если источником благоволения служит некое вожделение, то супружество сулит тебе немало наслаждений и удовольствий; если причиной благожелательности бывает общение, то ни с кем ты не сможешь постоянно общаться столь же близко, как с женой; если любовь привязывает и соединяет путем взаимного обмена и передачи твоих чувств и желаний, то самый прямой и открытый путь для их обнаружения и распознавания представляется тебе в отношении к твоей собственной жене и вечной спутнице; если же дружба сопровождает достоинство, то никакой союз с точки зрения благочестия не сравнится с брачным. Прибавь к этому, что поддержанию и закреплению в наших душах бесконечного благожелания служат постоянно растущие в них крепчайшие узы вожделения и пользы. Рождаются дети, и было бы слишком долго объяснять, какой надежной взаимной связью они соединяют души и наделяют их общей волей и суждением, то есть наделяют их истинной дружбой. Я не стану распространяться о том, какую пользу можно извлечь из такой супружеской дружбы и союза для сохранения семейного очага, для упрочения семьи, для управления и поддержания всего хозяйства, ведь все эти вещи так укоренены в женщинах, что кто-то именно их посчитает залогом преобладания и крепости супружеской любви по сравнению со всеми прочими. Но нередко бывает и так, не знаю почему, что любовник на стороне привлекает больше, чем собственный муж. Рассказывают, что на реке Ганг жила когда-то знаменитая в восточных странах царица, о которой, если я правильно помню, сообщает историк Курций в деяниях Александра. Она влюбилась в ничтожного брадобрея и ради того, чтобы принести ему богатство и положение, согласилась убить своего мужа.
О родительских чувствах остается сказать немного, ибо ты сам недавно признал в присутствии Адовардо, что любовь крепко гнездится в груди отцов. Не ведаю, правда, какая высшая сила, преодолевающая противостояние нашей природы, иногда вытесняет и изгоняет ее из отцовского сердца. Историк Саллюстий пишет о Катилине, что тот влюбился в Аврелию Орестиллу, и, чтобы получить ее в жены, убил собственного сына[30].
Итак, очевидно, что власть любви намного превышает человеческие силы, и когда душу пронзает божественная стрела, по словам поэтов вылетающая из лука Купидона и поражающая человеческие умы, они явно обрекаются этим на то, чтобы желать и следовать лишь тому, что считают приятным и благим для своих возлюбленных. В высшей степени удивительная вещь, что все их слова, дела, мысли, намерения и планы всегда готовы к тому и направлены на то, чтобы по воле любви подчиняться желаниям своего повелителя, так что наши члены подчиняются как будто бы не нам и не нас слушаются. Ведь влюбленный старается доставить и поднести на блюдечке тому, кому он себя посвятил, все, что тому угодно. Именно к этому, по-моему, относится то старинное изречение премудрого Катона, справедливость которого, на мой взгляд, никто не станет отрицать, – что душа любящего пребывает в чужой груди. Такова чрезмерная и божественная сила любви, которая может воспламенить одним желанием и соединить в одной груди две души.
Итак, что же мы скажем, Лионардо? Что любовь – низменное чувство? Что она слишком стесняет? Что любовь не имеет власти над людскими душами? Ты, может быть, скажешь, что любви дано столько и она позволяет себе такие вольности, какие мы сами ей разрешаем? Я знаю, что ты предпочел бы, чтобы юноши как я подражали старцам и были преисполнены философских заповедей, образцом чего, соглашусь, выступаешь ты. Но пошло бы это на пользу? – как говорит Херея у Теренция[31]… Мы бы тогда рождались уже стариками. Да и не знаю, дано ли самим этим твоим философам остаться бесчувственными к этому божественному и небесному огню и пылу. Философ Аристипп, глава философской школы, называемой киренской, любил гетеру по имени Лаиса, при этом он утверждал, что его любовь отличается от других, ибо Лаиса принадлежит ему, а прочие любовники принадлежат Лаисе. Я полагаю, что он хотел этим сказать, что только он любит по своей воле, а все остальные – рабы. Другой философ, Метродор, не затрудняясь оправдывать свое чувство какими-либо предлогами, в открытую ухаживал за гетерой Леонтией, к которой этот знаменитый философ-эпикуреец посылал свои любовные письма[32]. Не поразительна ли мощь, которую проявляет здесь любовь? Ведь она порабощала и держала под своим каблуком эти гордые и непреклонные души, которые не поддавались лишениям, неприятным и почти невыносимым для всех прочих смертных, каковы бедность, страх и боль, этих людей особого рода, которые дерзко провозгласили себя поклонниками добродетели и заявляли о своем презрении к богатствам и о нечувствительности к боли. Они не боялись ничего: ни ярости врагов, ни обид, ни смерти; многие из них действовали без оглядки на богов и исписали много книг, осуждая любой страх перед вещами божественными и человеческими, не признавая власти фортуны, могущество которой мы испытываем на себе. Они всегда отвергали житейские излишества, и эти-то суровые мужи во всеоружии разума и мудрости поддавались любви. Изнеженная и сладострастная любовь, ты ломаешь и сокрушаешь любую гордыню и высокомерие человеческой души! Заблуждение, обманчивая страсть, злая любовь, которой покоряются души, напитанные доводами рассудка, защищенные постоянством, украшенные и облагороженные всеми знаниями и навыками!
Когда я, Лионардо, думаю о величии и известности этих знаменитых философов и о других, о которых ради краткости не стану упоминать, и когда я представляю себе их благочестие и целомудрие, а затем узнаю о том, насколько они подчинились игу любви и в какие дебри она их завела, то, согласись, Лионардо, мне не только становится легко признать правоту изречения, о котором с похвалой отзывались те же философы, что любовь – служанка богов, отвечающая за здоровье и благо молодежи, но и удостоверить ее божественную природу.
Не думаю, чтобы дружба таила в себе такие же способности, как и любовь, которая раздувает в пожилых сердцах молодое любовное пламя и направляет в такие низины вожделения и жажду повелителей во всей их надменной власти, превозносит на такую высоту презренного и безродного наемника, заставляет нас забыть о молве, забросить любые похвальные и славные занятия, ослабляет всякие родственные узы. Но я не хочу дальше углубляться в этот предмет, потому что боюсь, как бы тебе не показалось, что я отстаиваю свое собственное дело. Но имей в виду, Лионардо, сам я не влюблен, и хотя не испытываю на себе силу любви, знаю обо многом, что я прочитал и слышал от других, и считаю себя вправе принимать те несколько доводов, которые я привел и благодаря которым может показаться, что я слишком снисходителен в отношении любви и чересчур уверен в ее силе. Подумай, однако, каково было бы, если бы к этим доводам у меня прибавился блеск самой любви, который заставляет обожать и прославлять ее. Не сомневайся, что я тогда поставил бы любовь превыше всего на свете и называл бы ее самой достойной и божественной вещью.
ЛИОНАРДО. Мне нравятся твои старания и устраивают твои примеры, не потому, что они так уж убедительны, но они подтверждают, что ты действительно так учен, как я думал. Очень похвально, Баттиста, если ты собирался поупражняться со мной таким образом, но подумай, не лучше ли было объявить о том, что ты влюблен, и сознаться в своем заблуждении, чем доказывать, что любовь – не заблуждение. Поэтому я старательно опровергну каждый из твоих доводов, чтобы изменить твое мнение и избавить от любовного рабства. Я не нуждаюсь в том, чтобы порицать в твоих глазах неистовство любви, потому что уже приведенные тобой примеры должны вызвать у тебя отвращение к нему, и лишь по мере необходимости последую твоему плану, воспроизводя его по памяти. Но чтобы наше изложение велось более гладко, я назову это безумство, то есть чувственную любовь, влюбленностью, а человека, охваченного ею, буду звать влюбленным. Любовь же, свободную от похоти и соединяющую души достойным чувством благоволения, будем именовать дружбой. Тех, кто охвачен таким достойным и благородным чувством, назовем друзьями. Другие виды любви, которые относятся к родственникам, станем называть отеческой или братской, смотря по обстоятельствам.
Вернемся теперь к нашему спору, в ходе которого ты, желая приписать любви силу, власть и почти божественные свойства, очень подробно рассказывал о всевозможных безумствах разных влюбленных, как будто бы нам требовалось определить, кто из древних был самым неистовым и безумным, или как будто в наши дни не было таких же примеров любовного неистовства, которое охватывает людей в молодости. Но пусть будет по-твоему. Пусть все влюбленные будут охвачены этим неистовством, о котором и без предостережений Катона всякий знает, каково его воздействие на слабые и неустойчивые умы, ибо охваченный им покидает себя самого и отдает себя на милость другого, что и свидетельствует о заблуждении и великом, неизмеримом безумии. Ведь все достойные в жизни людей вещи, ради которых каждый благоразумный человек тратит свои силы и чтобы приобрести их готов принести в жертву даже свою кровь и жизнь, влюбленный, я бы сказал, ставит ниже своего похотливого и грязного вожделения, не боясь дурной славы и пренебрегая самыми благочестивыми узами ради исполнения своих низменных желаний. Как мы назовем это, Баттиста, силой любви или пороком больной души и порывом извращенного рассудка? Кто заставил любить тебя, Антиох, или тебя, Птолемей? Прекрасная внешность, привлекательный нрав? Нет, – малодостойное и неумеренное вожделение. Какая сила заставила впасть в разврат тебя, Помпей, и тебя, восточная царица? Излишнее сердечное благоволение? Нет, – недостаток благоразумия, суетность суждения, ваше вопиющее заблуждение. А ты, Катилина, каким образом дошел до своей необыкновенной жестокости? Причина ее не божественный огонь и пыл, нет; это твое огромное животное сладострастие. Любовь плодит не ненависть, а доброжелательство, не обиды, а благодеяния; не неистовство, а смех и шутки. Так не приписывай этой любви излишней власти, ибо мы принимаем ее по доброй воле, отказываемся от нее по собственному разумению, а следуем за ней по чрезвычайной глупости.
Животные, подстегиваемые природой, не могут сдерживать себя. Значит, таковы и люди? Разумеется, но только те, у которых ума и рассудка не больше, чем у животных, так что они не в состоянии различать бесстыдство и порок и избегать их, они не склонны ценить те людские добродетели, которые настолько нам свойственны, что из всех животных на Земле природа наделила ими только нас. Разве возможно было поставить человека над прочими животными, тупыми и дикими, и даже отделить его от них, если бы он не отличался от них превосходством души, светом разума, который позволяет ему понимать и различать достойные и недостойные вещи, избирать с помощью доводов рассудка похвальные и избегать порицания? Равным образом, руководствуясь благоразумием, он склонен любить добродетель, питать отвращение к пороку, воспитывать в себе тягу к обретению с помощью достойных поступков известности и одобрения, а также сдерживать и обуздывать все свои низкие влечения умом, недостаток которого делает глупым. Если ты лишишь человека возможности пользоваться разумом, в нем не останется ничего, что отличало бы его от прочих животных, диких и бессмысленных, которые без настоящего рассуждения, только вследствие природного побуждения к размножению, хотя и оно не чуждо смысла, подчиняются своим влечениям. Однако человек, вовлекающий себя в вожделение не просто ради удовлетворения природной потребности, но стремящийся к пресыщению и доходящий до отвращения, вновь и вновь возбуждает себя и без конца разжигает в себе это противоестественное – ибо вызванное добровольно, – поверхностное и скотское влечение, воспламеняя себя тысячью поощрений, шутками, смехом, пением, танцем и легкомыслием, – не кажется ли тебе, что он заслуживает в этом резкого порицания и осуждения наравне с самыми презренными и ничтожными скотами? Есть ли кто настолько глупый и безрассудный, что не признает истинным позором и преступлением нарушать дружбу, извращать родство и пренебрегать всеми правилами? Трудно найти такого развратника, который не отступил бы от своих самых пылких постыдных и предосудительных влечений и желаний и не променял бы похоть на пристойность, предпочтя любви дружбу. Наша человеческая природа была бы слишком жалкой и слабоумной, если бы мы были вынуждены всегда преследовать наши любовные желания. Наша участь была бы слишком плачевной, если бы под действием любви мы были бы вынуждены отвратить свои главные помыслы от благопристойности и забыть о благочестивых узах родства и дружбы.
Разве твой столь влюбленный Помпей не оказывал всегда предпочтение дружбе? Вспомни, что он допустил Геминия познать прекрасную Флору, великолепно представленную в храме Кастора и Поллукса как образец божественной красоты, хотя сам пылал страстью к ней[33]. Таким образом он гораздо сильнее хотел удовлетворить желание своего друга, чем утолить свою собственную пылкую любовь. Таков, Баттиста, долг, такова краса и доблесть дружбы, которые у благоразумных людей всегда перевешивают любое неистовство сладострастной любви. Простая и подлинная дружба, как видишь, щедра и имеет обыкновение передавать и дарить друзьям не только вещи, но и самые, как ты назвал их, божественные чувства, обделяя ими себя, уступать их тому, с кем человек связан узами верности и дружелюбия. Но любящий движим не рассудком, а неистовством, и если и хочет тебя возвеличить, украсить, сделать счастливым и благополучным, то прежде всего ради собственного удовольствия и наслаждения; не для тебя, а для себя самого. Это так. Притом не только истинная дружба, побеждающая влюбленность, но и та иная любовь, которая возникает между близкими, с моей и с любой другой точки зрения кажется предпочтительной по сравнению с твоей глупой и неистовой влюбленностью. Отцы любого возраста и даже старые, изнуренные опасностями и лишениями, зарабатывают на жизнь и на пропитание своей семьи и не дают себе отдыха. И чем старше они становятся, тем с большей заботой и старанием предаются трудам, чтобы оставить своим детям как можно больше богатств, и потому часто обделяют себя, дабы угодить и обеспечить своих. Припомни-ка историю той матери в Риме, которая стоя на воротах городской стены встретила своего сына, по слухам погибшего вместе со многими другими в известной кровавой битве гражданской войны, на Тразименском озере. Видя его живым и здоровым, она так обрадовалась, что от сильного чувства испустила дух и скончалась. Что же, страстную любовь и удивительную привязанность этой благочестивой матери ты поставишь ниже твоей божественной влюбленности? Там неистовство, здесь разум; там порицание, здесь хвала; там порок, здесь достоинство; там жестокость, здесь милосердие.
Я думаю, довольно на этом осуждать эту твою влюбленность, как и восхвалять перед тобой дружбу, которую невозможно достаточно превознести и о которой я всегда судил так же, как латинский философ и совершенный стоик Катон: дружба прочнее любого родства. Я мог бы сослаться на Ореста и Пилада, Лелия, Сципиона и другие примеры дружбы в древности, показывающие, что ради тех, кто был связан с ними узами любви и благосклонности, подлинные друзья не задумываясь подвергались с великим присутствием духа и доблестью смертельным опасностям и риску, чтобы спасти жизнь и достоинство друзей, и тем заслужили великую благодарность и оставили по себе память, в отличие от твоих влюбленных, которые к своему позору забрасывали славные государственные дела и в безумии приносили в жертву своих детей и мужей. Но кому дано воздать дружбе достойную хвалу? Я хочу лишь призвать вас к тому, братья, чтобы вы избегали этого любовного неистовства и не отдавали ему предпочтение перед дружбой, да и не причисляли ее к благам человеческой жизни, ибо любовь всегда была полна обманов, печалей, подозрений, раскаяния и боли. Так будем же избегать этой любви. Лучше питать отвращение к этому чувству, так как очевидно и на горьком опыте доказано, что любовь – причина всех раздоров и зол.
БАТТИСТА. Лионардо, я и по возрасту и из уважения к тебе не дерзнул бы противиться твоему мнению. И если бы я не думал, что мои рассуждения не менее угодны тебе, чем мое молчание, то побоялся бы не только противоречить тебе, но даже выступать в защиту своего самого справедливого суждения. Но так как я хочу убедиться и уверить тебя, что мыслю и чувствую в отношении дружбы и влюбленности то же, что и ты, а именно, что влюбленные не могут заслуживать большего одобрения и хвалы, чем друзья, ты, Лионардо, покажи, если хочешь, чтобы я с тобой согласился, что всякая влюбленность неистова и всякая дружба совершенна. Я никогда бы не дерзнул утверждать, что истинная дружба внушает недостаточно сильное чувство, однако полагаю все же, что она, пожалуй, слабее влюбленности. Но кто же, как не ты, человек наделенный редкостным красноречием, докажет мне, что в наше время встречается дружба, достойная Пиладов и Лелиев? Влюбленности, разумеется, в наше время таковы, как и всегда, они охватывают богатых, бедных, господ, слуг, стариков, молодых, и ни возраст, ни состояние, ни свойства твоей души не защитят тебя от любовного пламени. Ты говоришь о нем, как о неистовстве. Я же не знаю, как правильно называть его, потому что ни сейчас, ни раньше его не испытывал. Я говорю об этом, основываясь на твоих словах и на том, что я прочитал у других.
ЛИОНАРДО. Не думай, Баттиста, что в душах смертных может зажечься пламя плотской любви, не побуждающее к безумству и неистовству. Если ты будешь иметь это в виду, то в своих рассуждениях будешь постоянно соглашаться со мной. Припомни древнего философа Софокла, о котором говорят, что на вопрос, каковы его отношения с Венерой, он отвечал: «Господи, я предпочту любое зло, лишь бы избежать общения с этим неистовым и низменным господином /так – signore/». Ты поймешь единственное, что можно сказать о такой любви: что следует избегать ее и питать к ней отвращение. И если ты в наши дни не сыщешь совершенной дружбы, то уж влюбленности по-прежнему столь же неистовы, и, как говорил Софокл, низменны. Но мы вовсе не обязаны рассуждать только о высших и во всех отношениях совершенных видах дружбы. Мы ведь с тобой ведем свободный спор. Сошлемся на тех шестьсот дружинников, о которых в своих Записках о Галлии наряду с другими сообщает Цезарь; их называли «сольдуриями». Они были друзьями Адиатунна[34] и были обязаны по просьбе своего друга всякий раз выходить вперед и принимать на себя любые удары. Конечно, их было слишком много, чтобы ты признал их дружбу настоящей, как говорится, хочешь не хочешь, а поступай по дружбе и по чести; два человека, одна душа. Но ты и не станешь отрицать, что у них была своего рода подлинная и совершенная дружба, какую бы степень ты ей ни присвоил, во всяком случае ты не назовешь ее влюбленностью и по справедливости не сможешь сказать, что ее действие и проявление в нашей душе не столь сильно и стойко, как во время влюбленности. И если один из этих сольдуриев ради спасения дела и чести своего друга готов был пожертвовать, как у них было принято, не только свои труды и усилия, но даже кровь и собственную жизнь, то никто в здравом уме не поставит его ниже влюбленного, который, хотя это бывает и не очень часто, отдает возлюбленному свое имущество.
Не сомневайся, Баттиста, что ты и любой другой юноша встретишь среди этих несовершенных друзей куда больше таких, что поделятся с тобой своим, чем среди любовниц таких, которые откажутся и не потребуют твоего. Если же ты, чтобы продолжить спор, пожелаешь отстаивать противоположный тезис, то я спрошу, что, по-твоему, достойнее, влюбленность или дружба? Я знаю, что поскольку ты, как и следует, придаешь чести самую главную цену в глазах здравых умов по сравнению со всеми прочими чувствами, ты признаешь, что дружба, несомненно, достойнее, и потому более стойка и продолжительна, а следовательно, и более полезна и приятна. Ведь для таких благородных и воспитанных на лучших образцах учености душ, как ваши, всякая недостойная вещь кажется мерзкой, бесполезной и заслуживающей порицания. Так и тут: поймите, Баттиста, и ты, Карло, что после добродетели в жизни смертных нет другой вещи, столь же полезной, приличествующей и приятной для каждого, как дружба. Нет нужды неистовствовать, достаточно здраво и последовательно рассудить, чтобы увидеть, сколь полезна дружба для бедных, сколь она приятна для удачливых, сколь удобна для богатых, необходима для всех семейств, для монархий, республик, для людей всех возрастов, всех состояний, при всяких житейских обстоятельствах. Дружба – чрезвычайно приятный и приспособленный к нуждам смертных дар. Итак, старайтесь приобрести побольше друзей, полезных для вас и для нашей семьи, возьмите за правило с помощью изучения достойных наук и искусств избегать всяческой праздности, сластолюбивых побуждений и неистовой похоти, грубейшего вида любви. Возлюбите целомудрие, как, впрочем, вы и поступаете и, я надеюсь, будете поступать, о чем я вас и прошу.