Страница:
Выступая перед профсоюзными работниками 12 января 1920 года, он очень одобрительно отозвался о Троцком, который на фронтах борьбы с Деникиным и Колчаком широко и решительно применял смертную казнь. И вообще, «мы уложили десятки тысяч лучших коммунистов за десять тысяч белогвардейских офицеров и этим спасли страну»{252}. Эти методы, напомнил Ленин, нужно не забывать, а «применять».
И применяли. В ноябре 1920 года Дзержинский докладывает Ленину о новых трудностях: «…республике предстоит организовать изоляцию в лагерях около 100 000 пленных с Южного фронта и громадных масс (курсив мой. – Д.В.), выселяемых из восставших станиц Терека, Кубани, Дона…»
В записке Енукидзе Дзержинский конкретизирует: «Сегодня прибыли в Орел из Грозного 403 человека мужчин и женщин казачьего населения возраста 14–17 лет для заключения в концлагерь… Принять нет возможности ввиду перегруженности Орла…»{253} Казачество по воле Ленина, его мужская часть, было уничтожено почти на одну треть. Даже дети отнесены к разряду «врагов», что широко практиковал в последующем и «продолжатель Ленина» – Сталин.
Гражданская война жестока, беспощадна. Она быстро формирует в общественном сознании людей установку: жертвы, насилие, репрессии – естественная норма жизни. Этот постулат настойчиво утверждался в повседневности всеми идеологическими средствами большевиков. Для этого, конечно, пришлось сразу же отказаться от лозунгов свободы слова, свободы печати, с которыми большевики шли к власти. Первые же шаги Ленина после октября 1917 года были направлены на закрытие небольшевистских газет. Ну а в последующем даже сама мысль о возможности «свободы печати», как и о правах личности, считалась глубоко еретически-ущербной и контрреволюционной.
В письме к Г.И. Мясникову в августе 1921 года Ленин наставляет: «свобода печати» – это «оружие в руках мировой буржуазии»{254}. Поэтому естественно, что, когда «красные печатники» в апреле 1919 года решили бастовать, добиваясь улучшения условий жизни, Ленин вместе с Каменевым быстро набросали проект резолюции Московского комитета РКП(б): «Московскую чрезвычайную комиссию обязать произвести аресты беспощадно, не считаясь с прошлыми соображениями, среди забастовщиков и делегатов»{255}.
Со временем борьба со «свободой печати», «свободой слова» дойдет до столь абсурдно-чудовищных форм, что с трудом будет вериться, что еще летом 1917 года Ленин был за эти высокие принципы. Во времена сталинской деспотии одно неудачное, двусмысленное, неопределенное слово в тексте статьи, книги, речи могло стоить жизни.
В том же письме Мясникову, который написал две статьи, где ратовал за предоставление элементарных демократических свобод рабочим, и прежде всего свободы слова и свободы печати, Ленин сразу же почувствовал опасность для его режима подобных взглядов и идей. Он тут же откликнулся большим письмом, опубликованным в книге «Дискуссионный материал». Ленин, как всегда, категоричен: «Мы над «чистой демократией» смеемся».
В чем следует согласиться с вождем, так это с его утверждением: «Нет ни одной страны в мире, которая бы так много делала и делает для освобождения масс от влияния попов и помещиков, как РСФСР. Эту задачу «свободы печати» мы выполняли и выполняем лучше всех в мире»{256}.
Тут Ленин прав на все сто процентов. Чтобы полностью подорвать влияние «попов» и «помещиков», их надо было просто физически уничтожить. Но поражает легкость отказа Ленина даже от декоративных демократических лозунгов, после того как власть оказалась у его сторонников. Г.И. Мясникова, конечно, исключили из партии, и от последующих неизбежных чисток его спасло только бегство за границу. Вообще слово «свобода» при большевизме стало весьма опасным, ибо сразу же следовал вопрос: для кого? от кого? какая свобода?
В ленинской Системе слова «частная собственность» постепенно стали синонимами контрреволюционности, перерожденчества, идейной неполноценности. Не случайно Ленин хотел вытравить из общественного сознания само упоминание о частной собственности, как о чем-то социально-еретическом. Еще в октябре 1918 года вождь дал прямое указание народному комиссару юстиции Д.И. Курскому уничтожить в архивах все документы частной собственности. Но советовал сделать это, как всегда любил вождь, «тайно, без огласки». Со знанием дела, как былой собственник, Ленин предлагал в первую очередь уничтожить «акты о землевладениях», «фабриках», «недвижимости» и прочее и так далее»{257}.
Однако ленинская Система, основанная на жесткой централизации и директивной экономике, поначалу никак не могла обойтись без «частной собственности». Бесшабашная национализация, непрерывные изъятия и конфискации не смогли накормить голодную Россию. Скрепя сердце Ленин, поддавшись объективным обстоятельствам катастрофы большевизма и настояниям наиболее трезвомыслящих соратников, решился-таки на послабления «собственникам». Правда, Ленин не дал никому усомниться, какова цель его новой экономической политики.
В цитировавшейся нами последней публичной речи 20 ноября 1922 года (стенограмма), которая никогда не была опубликована, угасающий вождь был откровенен:
«Мы делаем определенный жест, определенное движение. Мы сейчас отступаем, как бы отступаем назад, но мы это делаем, чтобы отступить, а потом разбежаться и сильнее прыгнуть вперед. Только под этим условием мы отступили назад в проведении нашей новой экономической политики… нэп становится главным, очередным, все исчерпывающим лозунгом сегодняшнего дня…»{258}
На нэп Ленин смотрел весьма специфически, что определялось тактическими соображениями его введения. В письме Л.Б. Каменеву 3 марта 1922 года Ленин напоминал: «Величайшая ошибка думать, что нэп положил конец террору. Мы еще вернемся ктеррору, и к террору экономическому»{259}. И как мы знаем, угроза эта была реализована в широких масштабах.
Нэп спас ленинскую Систему. Но нужно отдать должное российскому лидеру: в критическую минуту полного краха военного коммунизма он вновь проявил поразительные способности тактического маневра, умения отказаться (на время!) от того, что для него было священным.
Создавая свою Систему, Ленин без колебаний мог отбросить в случае нужды то, что еще недавно в его программных установках представлялось незыблемым. Рассуждая об экономических основах социализма, Ленин всегда напирал на рабочее самоуправление, высмеивал администрирование, бюрократическое управление производством. Но уже сам «военный коммунизм» стал экономической формой беспощадной диктатуры. Советы, Комиссии, Коллегии, так бурно насаждавшиеся после триумфа октябрьского переворота, постепенно уступили жесткой авторитарности и государственной бюрократии.
Выступая перед профсоюзными руководителями 12 января 1920 года, Ленин в своей речи едко высмеял Ломова, Рыкова и Ларина, ратовавших за коллегиальность в работе и децентрализацию управления. «Болтовня» о централизации и децентрализации, заявил Ленин, «это вздорный, жалкий хлам, что стыдно и позорно тратить на это время». Однако в конце примирительно заключил: «Мы будем употреблять иногда коллегиальность, иногда единоначалие. Коллегиальность оставим для тех, кто слабее, хуже, для отсталых, для неразвитых; пускай покалякают, надоест и не будут говорить…» Ленин, естественно, высказался за централизацию и единоначалие{260}. Он-то прекрасно понимал, что большевики смогли победить в Гражданской войне в огромной мере и потому, что смогли сконцентрировать в единых руках беспощадную власть, которая не останавливалась ни перед террором, ни перед жесткими диктаторскими методами управления в минуты опасности.
Такой власть и осталась после Ленина. Формально были и Советы, и Коллегии, и Комиссии, и много других антуражных форм эфемерного самоуправления. А в действительности руководила всем диктатура партии во главе с вождем. В стране властвовало партийное единоначалие, опиравшееся на всесильное ВЧК-ГПУ-НКВД-НКГБ-КГБ. Ленинская Система обеспечивала управление из одного центра в сочетании с тотальным контролем за всеми сферами жизни общества. В результате стали совсем «ненужными» многие общечеловеческие ценности: народовластие, свобода, права человека.
При создании своей Системы Ленин искрение верил, что российский пример заразителен: мол, опыт большевизма распространяется по всему миру. Вождь русской революции наивно полагал, что крах капиталистической системы уже начался. Выступая на IX Всероссийском съезде Советов, Ленин с пафосом воскликнул: «Капитализм гибнет; в своей гибели он еще может причинить десяткам и сотням миллионов людей невероятные мучения, но удержать его от падения не может никакая сила»{261}.
Захваченный глобальной целью утверждения большевистской системы не только в России, но и на всей планете, Ленин все дальше и дальше отодвигал интересы конкретного, простого человека. Он весь жил грядущим. «.. Скажу за себя – думаю, и за ЦК, – историками быть не собираемся, а интересует нас настоящее и будущее»{262}.
А «будущее» достижимо лишь «массами». Ленин мыслил категориями эпох, континентов, масс. И простой, обычный человек как-то сразу терялся в колоссальности этих планетарных измерений.
Нет, Ленин мог поговорить с ходоком, написать записку посетителю, чтобы тому дали талон в столовую, позаботиться, чтобы вагон с его собственными родственниками вовремя прицепили к военному эшелону. Но когда речь заходила о действительной заботе, касающейся конкретных людей, тут Ленин мог быть непреклонен, если это ущемляло «общественный интерес».
В 1921 году происходило крупное сокращение Красной Армии сразу на 500 тысяч человек. Тут же подсчитали: развезти по домам – сильно загрузить железные дороги. А если ждать постепенного «развоза» по домам, то этих людей надо кормить, одевать, обогревать…
Ленин пишет по этому поводу записку Г.Е. Зиновьеву: «Надо в корне изменить: переставать давать что бы то ни было. Ни хлеба, ни одежи, ни обуви. Сказать красноармейцу: либо уходи сейчас пешком «без ничего». Либо жди 1 год на 1/8 фунта и без одежи, без обуви. Тогда он уйдет сам и пешком…»{263}
И что же? Политбюро ЦК РКП(б) на другой день после письма Ленина Зиновьеву, 6 апреля 1921 года, принимает постановление: «Признать необходимым радикально изменить быстроту демобилизации. Для этого: не везти демобилизуемых по железным дорогам, а отпускать пешим хождением…»{264}
И потянулись красные «гренадеры» по сельским дорогам, словно и не добывали они власть большевикам… В этом факте политический цинизм и бездушие Ленина не требуют никаких комментариев.
В отношении вождя к массе Ленин – психолог. Когда заменили продразверстку продналогом, Ленин забеспокоился; а ну как опять те же люди с маузерами у пояса поедут в село за хлебом? Ведь примелькались… Тут же следует распоряжение А.Д. Цюрупе:
«Политически необходимо перетасовать личный состав компрода перед началом новой кампании. Чтобы крестьяне видели других людей. Не старые чиновники компрода, ненавистные крестьянству, а другие должны проводить новую политику… Обдумайте, как это сделать (перетасовать из губернии в другую), и черкните мне быстро.
27 марта 1921 г. Ваш Ленин»{265}.
Однако «перетасовки» быстро растущего аппарата мало что изменяли. Бюрократия растет и множится по своим законам. А тем более в системе, где все строилось на основе не учета объективных реалий и закономерностей, а директив и постановлений ЦК и иных партийных органов. Ленин, отдавший массу сил борьбе с «волокитой», «саботажем», «бюрократией», так и не понял, что созданная им Система была органично поражена этими пороками. Это приводило порой вождя в отчаяние; он требовал над волокитчиками-чиновниками гласных судов, арестов, расстрелов. Но… все тщетно. Бюрократия крепла.
Бесплодность борьбы с бюрократизмом системы вызвала у Ленина ненависть к «комчванству», другим подобным явлениям, негативный характер которых он объяснял российскими, советскими склонностями. В декабре 1919 года, запрашивая у Г.Е. Зиновьева корректуру своего материала для проверки и требуя жестких мер к лицам, задержавшим набор, Ленин в сердцах пишет: «…Без этого советская сволочь ничего не сделает!»{266} Известно и его письмо Берзину в Швейцарию, где он советует «русским дуракам раздать работу попроще»{267}. И вообще, Председатель Совнаркома приходит в феврале 1922 года к выводу: «По-моему, надо не только проповедовать: «учись у немцев, паршивая российская коммунистическая обломовщина!» – но и брать в учителя немцев. Иначе одни слова…»{268}
Подобные репризы, – а их можно привести немалое количество, – свидетельство не только ленинского отчаяния перед монстром нового, большевистского бюрократизма, но и презрительно-оскорбительного отношения ко всему отечественному, российскому.
Ленин был пленником Цели. Все было подчинено ей. Он смог за исторически короткое время сделать так много, что верится с трудом: по силам ли это одному человеку? Партия стала государством в государстве. Диктатура партии превратилась в норму. Религию заменила жесткая большевистская идеология ленинизма. Партийный абсолютизм заменил самодержавие. Насилие стало перманентным. Демократия, права человека, свобода слова и печати превратились в «буржуазные проявления». Ценность человеческой жизни предстала бездушной статистической единицей. Коминтерновское мышление стало обязательным. Догматизм общественного сознания быстро «затвердевал».
По окончании Гражданской войны милитаризм после небольшой паузы стал набирать силу. Партийно-государственная бюрократия быстро окрепла. Снизу доверху выстроилась иерархия большевистских вождей. После спасительной оттепели нэпа экономика на долгие десятилетия встала на директивные, «плановые» рельсы. Великая иллюзия коммунизма превратилась в историческую, стратегическую цель. Партия лелеяла два главных «отряда»: армию и спецслужбы. Контроль в обществе приобрел тотальный характер. Историческая летопись была быстро вся «пересмотрена». «Социальная справедливость» выразилась в гарантированной бедности. Ликвидирована безграмотность. Возникло закрытое общество. Сделана грандиозная попытка создать новую натуру человека. Все возникающие проблемы – из-за происков внутренних и внешних врагов…
Как справедливо заметил в своем провидческом романе «1984» Дж. Оруэлл: для господствующего клана «власть стала не средством, а целью». Идеалом стала сама Система. В ней можно было критиковать все, что не затрагивало параметры системы, а они (смотрите выше) безгранично широки. В ленинской системе было полностью использовано то, что работало на большевизм: община, царистские убеждения, уважение к государственной силе, авторитаризм образа жизни, привычка к догме и склонность к анархизму.
Ленинская система оказалась поразительно живучей. Некоторые ее проявления пугали еще при Ленине отдельных его сторонников.
Нарком иностранных дел Г.В. Чичерин написал Л.Д. Троцкому записку, которую тот показал Ленину. Нарком, в частности, писал: «Теперь «Управление делами» – государство в государстве. Карахана и меня отшили от хозяйства – ранее была «бессистемность», а теперь «система», т. е. каждая мелочь выходит и нисходит по 5–6 иерархическим ступеням, пишется масса бумаг, а приезжающие иностранные миссии оказываются без кроватей, и все журналисты сбежали за границу от голода, я же сбежать за границу не могу и потому дошел до крайней слабости и постепенно гасну во славу «системы».
В те годы, когда рождалось советское государство, Чичерин, одаренный, но в личном плане очень одинокий человек, был незаменим для Ленина. Их сближало и то, что оба усматривали в Германии особую роль для России. Пожалуй, было время, когда Ленин ни с кем так часто не советовался, как с Чичериным; вождь чувствовал постоянную потребность общаться с этим больным и тучным человеком. Записка Чичерина Троцкому удивила Ленина.
Прочитав горестные излияния Чичерина, вождь пишет, в свою очередь, управляющему делами Н.П. Горбунову:
«Посылаю Вам это секретно и лично. Верните по прочтении. И черкните 2 слова: 1) Нельзя ли обеспечить Чичерина питанием получше? Получает ли из-за границы он «норму»? Как Вы установили эту норму и нельзя ли Чичерина, в виде изъятия, обеспечить этой нормой вполне, на усиленное питание?»{269}
Н.П. Горбунов тут же отвечает Ленину, что он виноват, так как «посадил» некоторых руководителей с «дипломатического-иностранного пайка на несколько уменьшенный». Принятые им меры конкретны: «Сегодня ему доставлены все продукты для обычного стола, а с завтрашнего дня будут регулярно доставляться молоко, яйца, шоколад, фрукты и прочее…»{270}
Не касаясь «заграничных норм» снабжения для руководителей, обращает на себя внимание жесткая бюрократическая хватка аппарата – каркаса ленинской системы. Чичерин, касаясь сугубо личного вопроса, пишет о жесткой иерархии власти, контроле, бумагах, которые характеризуют крепнущую «систему». Пройдет немного времени, и все станут ее пленниками, в том числе и сам ее автор. «Система», между прочим, позаботится об особом снабжении, лечении, проживании, охране многочисленного руководящего состава партии, что станет ее особой традицией. Привилегии верхушки будут столь значительны, что ЦК со временем станет оберегать всю информацию о них как тайны высшей государственной важности. До момента краха системы вся эта документация хранилась в «Особых папках». Даже простой инструктор райкома партии ежегодно получал бесплатную путевку в санаторий, пакет с дополнительным денежным содержанием, различные пайки. Система была сцементирована партийным аппаратом, а о нем следовало особо заботиться…
Ленин стоит у истоков традиции организации спецлечения партверхушки, регулярных выездов к врачам в Германию, распределения загородных особняков для членов ЦК и наркомов, распределения персональных вагонов. Но при этом, верный себе, Ленин не хотел огласки; ведь революция «делалась» под лозунгом борьбы за равенство. Когда, например, Ленин узнал в мае 1921 года, что создан еще один Дом отдыха Совнаркома, то тут же послал записку В.М. Молотову:
«Я боюсь, что это вызовет нарекания. Прошу Оргбюро рассмотреть этот вопрос внимательно. Может быть, рациональнее было бы назвать этот дом отдыха просто по номеру: «Дом отдыха номер девять…» Иначе боюсь нареканий»{271}. В последующем аппаратчики ЦК научатся хорошо маскировать от народа свои санатории, больницы, поликлиники, ателье, столовые, магазины-распределители и т. д. Это будет элитный, закрытый мир со своей иерархией привилегий.
Ленинская Система, возникнув, не могла обходиться без чрезвычайщины, государственных кампаний и новых «революций»: в промышленности, сельском хозяйстве, культуре, социальной сфере, идеологии. Классовые догмы, выразившие социальный расизм, оправдывали любое насилие над обществом, моралью, человеком. Поэтому с самого начала своего создания Система была обречена. Но она просуществовала семь десятилетий благодаря жесткому авторитаризму, силовым методам, манипуляции общественным сознанием, директивному мышлению миллионов. В критические моменты (война) она даже продемонстрировала некую эффективность, которая, однако, не могла сокрыть растущего, непреодолимого противоречия между этой Системой и самим Человеком. Крах ленинского государственного феномена был предопределен.
Видимо, прав Плутарх, заметивший о гибели Цезаря: «То, что назначено судьбой, бывает не столько неожиданным, сколько неотвратимым»{272}.
Судьба ленинизма
И применяли. В ноябре 1920 года Дзержинский докладывает Ленину о новых трудностях: «…республике предстоит организовать изоляцию в лагерях около 100 000 пленных с Южного фронта и громадных масс (курсив мой. – Д.В.), выселяемых из восставших станиц Терека, Кубани, Дона…»
В записке Енукидзе Дзержинский конкретизирует: «Сегодня прибыли в Орел из Грозного 403 человека мужчин и женщин казачьего населения возраста 14–17 лет для заключения в концлагерь… Принять нет возможности ввиду перегруженности Орла…»{253} Казачество по воле Ленина, его мужская часть, было уничтожено почти на одну треть. Даже дети отнесены к разряду «врагов», что широко практиковал в последующем и «продолжатель Ленина» – Сталин.
Гражданская война жестока, беспощадна. Она быстро формирует в общественном сознании людей установку: жертвы, насилие, репрессии – естественная норма жизни. Этот постулат настойчиво утверждался в повседневности всеми идеологическими средствами большевиков. Для этого, конечно, пришлось сразу же отказаться от лозунгов свободы слова, свободы печати, с которыми большевики шли к власти. Первые же шаги Ленина после октября 1917 года были направлены на закрытие небольшевистских газет. Ну а в последующем даже сама мысль о возможности «свободы печати», как и о правах личности, считалась глубоко еретически-ущербной и контрреволюционной.
В письме к Г.И. Мясникову в августе 1921 года Ленин наставляет: «свобода печати» – это «оружие в руках мировой буржуазии»{254}. Поэтому естественно, что, когда «красные печатники» в апреле 1919 года решили бастовать, добиваясь улучшения условий жизни, Ленин вместе с Каменевым быстро набросали проект резолюции Московского комитета РКП(б): «Московскую чрезвычайную комиссию обязать произвести аресты беспощадно, не считаясь с прошлыми соображениями, среди забастовщиков и делегатов»{255}.
Со временем борьба со «свободой печати», «свободой слова» дойдет до столь абсурдно-чудовищных форм, что с трудом будет вериться, что еще летом 1917 года Ленин был за эти высокие принципы. Во времена сталинской деспотии одно неудачное, двусмысленное, неопределенное слово в тексте статьи, книги, речи могло стоить жизни.
В том же письме Мясникову, который написал две статьи, где ратовал за предоставление элементарных демократических свобод рабочим, и прежде всего свободы слова и свободы печати, Ленин сразу же почувствовал опасность для его режима подобных взглядов и идей. Он тут же откликнулся большим письмом, опубликованным в книге «Дискуссионный материал». Ленин, как всегда, категоричен: «Мы над «чистой демократией» смеемся».
В чем следует согласиться с вождем, так это с его утверждением: «Нет ни одной страны в мире, которая бы так много делала и делает для освобождения масс от влияния попов и помещиков, как РСФСР. Эту задачу «свободы печати» мы выполняли и выполняем лучше всех в мире»{256}.
Тут Ленин прав на все сто процентов. Чтобы полностью подорвать влияние «попов» и «помещиков», их надо было просто физически уничтожить. Но поражает легкость отказа Ленина даже от декоративных демократических лозунгов, после того как власть оказалась у его сторонников. Г.И. Мясникова, конечно, исключили из партии, и от последующих неизбежных чисток его спасло только бегство за границу. Вообще слово «свобода» при большевизме стало весьма опасным, ибо сразу же следовал вопрос: для кого? от кого? какая свобода?
В ленинской Системе слова «частная собственность» постепенно стали синонимами контрреволюционности, перерожденчества, идейной неполноценности. Не случайно Ленин хотел вытравить из общественного сознания само упоминание о частной собственности, как о чем-то социально-еретическом. Еще в октябре 1918 года вождь дал прямое указание народному комиссару юстиции Д.И. Курскому уничтожить в архивах все документы частной собственности. Но советовал сделать это, как всегда любил вождь, «тайно, без огласки». Со знанием дела, как былой собственник, Ленин предлагал в первую очередь уничтожить «акты о землевладениях», «фабриках», «недвижимости» и прочее и так далее»{257}.
Однако ленинская Система, основанная на жесткой централизации и директивной экономике, поначалу никак не могла обойтись без «частной собственности». Бесшабашная национализация, непрерывные изъятия и конфискации не смогли накормить голодную Россию. Скрепя сердце Ленин, поддавшись объективным обстоятельствам катастрофы большевизма и настояниям наиболее трезвомыслящих соратников, решился-таки на послабления «собственникам». Правда, Ленин не дал никому усомниться, какова цель его новой экономической политики.
В цитировавшейся нами последней публичной речи 20 ноября 1922 года (стенограмма), которая никогда не была опубликована, угасающий вождь был откровенен:
«Мы делаем определенный жест, определенное движение. Мы сейчас отступаем, как бы отступаем назад, но мы это делаем, чтобы отступить, а потом разбежаться и сильнее прыгнуть вперед. Только под этим условием мы отступили назад в проведении нашей новой экономической политики… нэп становится главным, очередным, все исчерпывающим лозунгом сегодняшнего дня…»{258}
На нэп Ленин смотрел весьма специфически, что определялось тактическими соображениями его введения. В письме Л.Б. Каменеву 3 марта 1922 года Ленин напоминал: «Величайшая ошибка думать, что нэп положил конец террору. Мы еще вернемся ктеррору, и к террору экономическому»{259}. И как мы знаем, угроза эта была реализована в широких масштабах.
Нэп спас ленинскую Систему. Но нужно отдать должное российскому лидеру: в критическую минуту полного краха военного коммунизма он вновь проявил поразительные способности тактического маневра, умения отказаться (на время!) от того, что для него было священным.
Создавая свою Систему, Ленин без колебаний мог отбросить в случае нужды то, что еще недавно в его программных установках представлялось незыблемым. Рассуждая об экономических основах социализма, Ленин всегда напирал на рабочее самоуправление, высмеивал администрирование, бюрократическое управление производством. Но уже сам «военный коммунизм» стал экономической формой беспощадной диктатуры. Советы, Комиссии, Коллегии, так бурно насаждавшиеся после триумфа октябрьского переворота, постепенно уступили жесткой авторитарности и государственной бюрократии.
Выступая перед профсоюзными руководителями 12 января 1920 года, Ленин в своей речи едко высмеял Ломова, Рыкова и Ларина, ратовавших за коллегиальность в работе и децентрализацию управления. «Болтовня» о централизации и децентрализации, заявил Ленин, «это вздорный, жалкий хлам, что стыдно и позорно тратить на это время». Однако в конце примирительно заключил: «Мы будем употреблять иногда коллегиальность, иногда единоначалие. Коллегиальность оставим для тех, кто слабее, хуже, для отсталых, для неразвитых; пускай покалякают, надоест и не будут говорить…» Ленин, естественно, высказался за централизацию и единоначалие{260}. Он-то прекрасно понимал, что большевики смогли победить в Гражданской войне в огромной мере и потому, что смогли сконцентрировать в единых руках беспощадную власть, которая не останавливалась ни перед террором, ни перед жесткими диктаторскими методами управления в минуты опасности.
Такой власть и осталась после Ленина. Формально были и Советы, и Коллегии, и Комиссии, и много других антуражных форм эфемерного самоуправления. А в действительности руководила всем диктатура партии во главе с вождем. В стране властвовало партийное единоначалие, опиравшееся на всесильное ВЧК-ГПУ-НКВД-НКГБ-КГБ. Ленинская Система обеспечивала управление из одного центра в сочетании с тотальным контролем за всеми сферами жизни общества. В результате стали совсем «ненужными» многие общечеловеческие ценности: народовластие, свобода, права человека.
При создании своей Системы Ленин искрение верил, что российский пример заразителен: мол, опыт большевизма распространяется по всему миру. Вождь русской революции наивно полагал, что крах капиталистической системы уже начался. Выступая на IX Всероссийском съезде Советов, Ленин с пафосом воскликнул: «Капитализм гибнет; в своей гибели он еще может причинить десяткам и сотням миллионов людей невероятные мучения, но удержать его от падения не может никакая сила»{261}.
Захваченный глобальной целью утверждения большевистской системы не только в России, но и на всей планете, Ленин все дальше и дальше отодвигал интересы конкретного, простого человека. Он весь жил грядущим. «.. Скажу за себя – думаю, и за ЦК, – историками быть не собираемся, а интересует нас настоящее и будущее»{262}.
А «будущее» достижимо лишь «массами». Ленин мыслил категориями эпох, континентов, масс. И простой, обычный человек как-то сразу терялся в колоссальности этих планетарных измерений.
Нет, Ленин мог поговорить с ходоком, написать записку посетителю, чтобы тому дали талон в столовую, позаботиться, чтобы вагон с его собственными родственниками вовремя прицепили к военному эшелону. Но когда речь заходила о действительной заботе, касающейся конкретных людей, тут Ленин мог быть непреклонен, если это ущемляло «общественный интерес».
В 1921 году происходило крупное сокращение Красной Армии сразу на 500 тысяч человек. Тут же подсчитали: развезти по домам – сильно загрузить железные дороги. А если ждать постепенного «развоза» по домам, то этих людей надо кормить, одевать, обогревать…
Ленин пишет по этому поводу записку Г.Е. Зиновьеву: «Надо в корне изменить: переставать давать что бы то ни было. Ни хлеба, ни одежи, ни обуви. Сказать красноармейцу: либо уходи сейчас пешком «без ничего». Либо жди 1 год на 1/8 фунта и без одежи, без обуви. Тогда он уйдет сам и пешком…»{263}
И что же? Политбюро ЦК РКП(б) на другой день после письма Ленина Зиновьеву, 6 апреля 1921 года, принимает постановление: «Признать необходимым радикально изменить быстроту демобилизации. Для этого: не везти демобилизуемых по железным дорогам, а отпускать пешим хождением…»{264}
И потянулись красные «гренадеры» по сельским дорогам, словно и не добывали они власть большевикам… В этом факте политический цинизм и бездушие Ленина не требуют никаких комментариев.
В отношении вождя к массе Ленин – психолог. Когда заменили продразверстку продналогом, Ленин забеспокоился; а ну как опять те же люди с маузерами у пояса поедут в село за хлебом? Ведь примелькались… Тут же следует распоряжение А.Д. Цюрупе:
«Политически необходимо перетасовать личный состав компрода перед началом новой кампании. Чтобы крестьяне видели других людей. Не старые чиновники компрода, ненавистные крестьянству, а другие должны проводить новую политику… Обдумайте, как это сделать (перетасовать из губернии в другую), и черкните мне быстро.
27 марта 1921 г. Ваш Ленин»{265}.
Однако «перетасовки» быстро растущего аппарата мало что изменяли. Бюрократия растет и множится по своим законам. А тем более в системе, где все строилось на основе не учета объективных реалий и закономерностей, а директив и постановлений ЦК и иных партийных органов. Ленин, отдавший массу сил борьбе с «волокитой», «саботажем», «бюрократией», так и не понял, что созданная им Система была органично поражена этими пороками. Это приводило порой вождя в отчаяние; он требовал над волокитчиками-чиновниками гласных судов, арестов, расстрелов. Но… все тщетно. Бюрократия крепла.
Бесплодность борьбы с бюрократизмом системы вызвала у Ленина ненависть к «комчванству», другим подобным явлениям, негативный характер которых он объяснял российскими, советскими склонностями. В декабре 1919 года, запрашивая у Г.Е. Зиновьева корректуру своего материала для проверки и требуя жестких мер к лицам, задержавшим набор, Ленин в сердцах пишет: «…Без этого советская сволочь ничего не сделает!»{266} Известно и его письмо Берзину в Швейцарию, где он советует «русским дуракам раздать работу попроще»{267}. И вообще, Председатель Совнаркома приходит в феврале 1922 года к выводу: «По-моему, надо не только проповедовать: «учись у немцев, паршивая российская коммунистическая обломовщина!» – но и брать в учителя немцев. Иначе одни слова…»{268}
Подобные репризы, – а их можно привести немалое количество, – свидетельство не только ленинского отчаяния перед монстром нового, большевистского бюрократизма, но и презрительно-оскорбительного отношения ко всему отечественному, российскому.
Ленин был пленником Цели. Все было подчинено ей. Он смог за исторически короткое время сделать так много, что верится с трудом: по силам ли это одному человеку? Партия стала государством в государстве. Диктатура партии превратилась в норму. Религию заменила жесткая большевистская идеология ленинизма. Партийный абсолютизм заменил самодержавие. Насилие стало перманентным. Демократия, права человека, свобода слова и печати превратились в «буржуазные проявления». Ценность человеческой жизни предстала бездушной статистической единицей. Коминтерновское мышление стало обязательным. Догматизм общественного сознания быстро «затвердевал».
По окончании Гражданской войны милитаризм после небольшой паузы стал набирать силу. Партийно-государственная бюрократия быстро окрепла. Снизу доверху выстроилась иерархия большевистских вождей. После спасительной оттепели нэпа экономика на долгие десятилетия встала на директивные, «плановые» рельсы. Великая иллюзия коммунизма превратилась в историческую, стратегическую цель. Партия лелеяла два главных «отряда»: армию и спецслужбы. Контроль в обществе приобрел тотальный характер. Историческая летопись была быстро вся «пересмотрена». «Социальная справедливость» выразилась в гарантированной бедности. Ликвидирована безграмотность. Возникло закрытое общество. Сделана грандиозная попытка создать новую натуру человека. Все возникающие проблемы – из-за происков внутренних и внешних врагов…
Как справедливо заметил в своем провидческом романе «1984» Дж. Оруэлл: для господствующего клана «власть стала не средством, а целью». Идеалом стала сама Система. В ней можно было критиковать все, что не затрагивало параметры системы, а они (смотрите выше) безгранично широки. В ленинской системе было полностью использовано то, что работало на большевизм: община, царистские убеждения, уважение к государственной силе, авторитаризм образа жизни, привычка к догме и склонность к анархизму.
Ленинская система оказалась поразительно живучей. Некоторые ее проявления пугали еще при Ленине отдельных его сторонников.
Нарком иностранных дел Г.В. Чичерин написал Л.Д. Троцкому записку, которую тот показал Ленину. Нарком, в частности, писал: «Теперь «Управление делами» – государство в государстве. Карахана и меня отшили от хозяйства – ранее была «бессистемность», а теперь «система», т. е. каждая мелочь выходит и нисходит по 5–6 иерархическим ступеням, пишется масса бумаг, а приезжающие иностранные миссии оказываются без кроватей, и все журналисты сбежали за границу от голода, я же сбежать за границу не могу и потому дошел до крайней слабости и постепенно гасну во славу «системы».
В те годы, когда рождалось советское государство, Чичерин, одаренный, но в личном плане очень одинокий человек, был незаменим для Ленина. Их сближало и то, что оба усматривали в Германии особую роль для России. Пожалуй, было время, когда Ленин ни с кем так часто не советовался, как с Чичериным; вождь чувствовал постоянную потребность общаться с этим больным и тучным человеком. Записка Чичерина Троцкому удивила Ленина.
Прочитав горестные излияния Чичерина, вождь пишет, в свою очередь, управляющему делами Н.П. Горбунову:
«Посылаю Вам это секретно и лично. Верните по прочтении. И черкните 2 слова: 1) Нельзя ли обеспечить Чичерина питанием получше? Получает ли из-за границы он «норму»? Как Вы установили эту норму и нельзя ли Чичерина, в виде изъятия, обеспечить этой нормой вполне, на усиленное питание?»{269}
Н.П. Горбунов тут же отвечает Ленину, что он виноват, так как «посадил» некоторых руководителей с «дипломатического-иностранного пайка на несколько уменьшенный». Принятые им меры конкретны: «Сегодня ему доставлены все продукты для обычного стола, а с завтрашнего дня будут регулярно доставляться молоко, яйца, шоколад, фрукты и прочее…»{270}
Не касаясь «заграничных норм» снабжения для руководителей, обращает на себя внимание жесткая бюрократическая хватка аппарата – каркаса ленинской системы. Чичерин, касаясь сугубо личного вопроса, пишет о жесткой иерархии власти, контроле, бумагах, которые характеризуют крепнущую «систему». Пройдет немного времени, и все станут ее пленниками, в том числе и сам ее автор. «Система», между прочим, позаботится об особом снабжении, лечении, проживании, охране многочисленного руководящего состава партии, что станет ее особой традицией. Привилегии верхушки будут столь значительны, что ЦК со временем станет оберегать всю информацию о них как тайны высшей государственной важности. До момента краха системы вся эта документация хранилась в «Особых папках». Даже простой инструктор райкома партии ежегодно получал бесплатную путевку в санаторий, пакет с дополнительным денежным содержанием, различные пайки. Система была сцементирована партийным аппаратом, а о нем следовало особо заботиться…
Ленин стоит у истоков традиции организации спецлечения партверхушки, регулярных выездов к врачам в Германию, распределения загородных особняков для членов ЦК и наркомов, распределения персональных вагонов. Но при этом, верный себе, Ленин не хотел огласки; ведь революция «делалась» под лозунгом борьбы за равенство. Когда, например, Ленин узнал в мае 1921 года, что создан еще один Дом отдыха Совнаркома, то тут же послал записку В.М. Молотову:
«Я боюсь, что это вызовет нарекания. Прошу Оргбюро рассмотреть этот вопрос внимательно. Может быть, рациональнее было бы назвать этот дом отдыха просто по номеру: «Дом отдыха номер девять…» Иначе боюсь нареканий»{271}. В последующем аппаратчики ЦК научатся хорошо маскировать от народа свои санатории, больницы, поликлиники, ателье, столовые, магазины-распределители и т. д. Это будет элитный, закрытый мир со своей иерархией привилегий.
Ленинская Система, возникнув, не могла обходиться без чрезвычайщины, государственных кампаний и новых «революций»: в промышленности, сельском хозяйстве, культуре, социальной сфере, идеологии. Классовые догмы, выразившие социальный расизм, оправдывали любое насилие над обществом, моралью, человеком. Поэтому с самого начала своего создания Система была обречена. Но она просуществовала семь десятилетий благодаря жесткому авторитаризму, силовым методам, манипуляции общественным сознанием, директивному мышлению миллионов. В критические моменты (война) она даже продемонстрировала некую эффективность, которая, однако, не могла сокрыть растущего, непреодолимого противоречия между этой Системой и самим Человеком. Крах ленинского государственного феномена был предопределен.
Видимо, прав Плутарх, заметивший о гибели Цезаря: «То, что назначено судьбой, бывает не столько неожиданным, сколько неотвратимым»{272}.
Судьба ленинизма
Ленинизм – это огромный и сложный мир. Это методология революционного мышления и действия, которая во имя эфемерной цели оправдывает мировой пожар бунта, ликвидацию целых классов и сословий, уничтожение во имя сохранения власти миллионов людей. Родившись в лоне марксизма – одной из социальных и экономических теорий XIX века, – ленинизм реализовал на практике многие постулаты Карла Маркса, но в сугубо русифицированной форме.
Второй человек в русской революции Л.Д. Троцкий писал: «Маркс весь в «Коммунистическом манифесте», в предисловии к своей «Критике», в «Капитале»… Наоборот, Ленин весь в революционном действии. Если бы он не опубликовал в прошлом ни одной книги, он навсегда вошел бы в историю таким, каким входит теперь: вождем пролетарской революции, основателем Третьего Интернационала»{273}.
Троцкий в данном случае прав. Не ленинские многочисленные работы, написанные на злобу дня и дышащие развязной критикой своих оппонентов, сделали вождя русской революции гигантом истории. Не утопии «Государства и революции», схоластика «Материализма и эмпириокритицизма», компиляции «Философских тетрадей» превратили Ленина в знаменитого «теоретика» и вождя русской смуты. Он смог так препарировать концепцию классовой борьбы Маркса, постулаты диктатуры пролетариата и социальной революции, что они стали реальными, действенными средствами в главном деле его жизни – захвате власти в гигантской стране.
Политический вооруженный переворот в октябре 1917 года, по своему историческому значению ставший одной из величайших революций в человеческой цивилизации, был апогеем судьбы Ленина. То, что казалось утопией, безжизненной схемой кабинетных революционеров, он смог превратить в оплот эпохальных свершений. Никто в XX веке не оставил такого глубокого шрама на лике истории, как Ленин. Ни одно социальное, политическое, экономическое учение современности не имело столь глубоких планетарных последствий, как теория и практика лидера русской революции.
Великий наш писатель Иван Алексеевич Бунин в своей знаменитой речи «Миссия русской эмиграции», произнесенной в Париже 16 февраля 1924 года, назвал Ленина «планетарным злодеем», желая обозначить масштабы содеянного лидером большевиков. Он призвал не соглашаться «на новый похабный мир с нынешней ордой»{274}.
В XX веке мир изменился в огромной мере в результате ленинского вмешательства в естественное течение исторического потока. Одна часть человечества стала «жить по Ленину», тщетно пытаясь создать «рай» на земле, другая – в страхе и ужасе отшатнулась, отпрянула от самой возможности повторить большевистский эксперимент. Желание избежать своего «октября» инициировало политические силы многих стран к поиску приемлемых эффективных реформ, социальных изменений, концентрации усилий на экономическом росте своих систем, расширению прав и свобод граждан.
Надо сказать, что не пушки и колючая проволока, огромные армии и современный полицейский аппарат свободных, цивилизованных стран остановили своих людей перед соблазнами революций, призрачного равенства и химер большевистского «народовластия». Нет и еще раз нет. Достижение неизмеримо более высокого уровня жизни народов, гарантированное соблюдение основных прав и свобод, отсутствие политических монополий на власть сделали бесперспективными все усилия большевиков и их сторонников создать советскую модель на всей планете. А Ленин так желал и был уверен в этом!
Выступая 13 марта 1919 года на митинге в Петрограде, Ленин нарисовал самые радужные перспективы большевистского движения на всех континентах. Он не очень заботился о точности и корректности того, что говорил. Вождь утверждал, например, что «рабочие всех стран поняли», что такое советская власть. В условиях «голода» в странах Антанты рабочие на Западе знают, что им «помочь может только рабочая власть». Поэтому, утверждал Ленин, «мы говорим, что победа обеспечена за нами полная, потому что империалисты других стран подогнулись, рабочие уже выходят из состояния угара и обмана. Советская власть уже завоевала себе победу в сознании рабочих всего мира, везде надежды возлагают только на то, что они устроят Советы; надежду видят в том, что возьмут власть в свои руки… Мы еще раз говорим себе и вам с полной уверенностью, что победа обеспечена за нами в мировом масштабе…»{275}.
Люди, пришедшие в Народный дом, где выступал Ленин, зажигались верой быстрого пришествия нового чуда. Слова Ленина прерывались «шумными аплодисментами». Казалось, еще одно усилие, еще натиск – и старый мир рухнет навсегда и везде; тогда ничто не помешает коммунистам на планете организовать справедливую, достойную, обеспеченную жизнь. Так думали те, кто поверил или хотел верить большевикам.
Второй человек в русской революции Л.Д. Троцкий писал: «Маркс весь в «Коммунистическом манифесте», в предисловии к своей «Критике», в «Капитале»… Наоборот, Ленин весь в революционном действии. Если бы он не опубликовал в прошлом ни одной книги, он навсегда вошел бы в историю таким, каким входит теперь: вождем пролетарской революции, основателем Третьего Интернационала»{273}.
Троцкий в данном случае прав. Не ленинские многочисленные работы, написанные на злобу дня и дышащие развязной критикой своих оппонентов, сделали вождя русской революции гигантом истории. Не утопии «Государства и революции», схоластика «Материализма и эмпириокритицизма», компиляции «Философских тетрадей» превратили Ленина в знаменитого «теоретика» и вождя русской смуты. Он смог так препарировать концепцию классовой борьбы Маркса, постулаты диктатуры пролетариата и социальной революции, что они стали реальными, действенными средствами в главном деле его жизни – захвате власти в гигантской стране.
Политический вооруженный переворот в октябре 1917 года, по своему историческому значению ставший одной из величайших революций в человеческой цивилизации, был апогеем судьбы Ленина. То, что казалось утопией, безжизненной схемой кабинетных революционеров, он смог превратить в оплот эпохальных свершений. Никто в XX веке не оставил такого глубокого шрама на лике истории, как Ленин. Ни одно социальное, политическое, экономическое учение современности не имело столь глубоких планетарных последствий, как теория и практика лидера русской революции.
Великий наш писатель Иван Алексеевич Бунин в своей знаменитой речи «Миссия русской эмиграции», произнесенной в Париже 16 февраля 1924 года, назвал Ленина «планетарным злодеем», желая обозначить масштабы содеянного лидером большевиков. Он призвал не соглашаться «на новый похабный мир с нынешней ордой»{274}.
В XX веке мир изменился в огромной мере в результате ленинского вмешательства в естественное течение исторического потока. Одна часть человечества стала «жить по Ленину», тщетно пытаясь создать «рай» на земле, другая – в страхе и ужасе отшатнулась, отпрянула от самой возможности повторить большевистский эксперимент. Желание избежать своего «октября» инициировало политические силы многих стран к поиску приемлемых эффективных реформ, социальных изменений, концентрации усилий на экономическом росте своих систем, расширению прав и свобод граждан.
Надо сказать, что не пушки и колючая проволока, огромные армии и современный полицейский аппарат свободных, цивилизованных стран остановили своих людей перед соблазнами революций, призрачного равенства и химер большевистского «народовластия». Нет и еще раз нет. Достижение неизмеримо более высокого уровня жизни народов, гарантированное соблюдение основных прав и свобод, отсутствие политических монополий на власть сделали бесперспективными все усилия большевиков и их сторонников создать советскую модель на всей планете. А Ленин так желал и был уверен в этом!
Выступая 13 марта 1919 года на митинге в Петрограде, Ленин нарисовал самые радужные перспективы большевистского движения на всех континентах. Он не очень заботился о точности и корректности того, что говорил. Вождь утверждал, например, что «рабочие всех стран поняли», что такое советская власть. В условиях «голода» в странах Антанты рабочие на Западе знают, что им «помочь может только рабочая власть». Поэтому, утверждал Ленин, «мы говорим, что победа обеспечена за нами полная, потому что империалисты других стран подогнулись, рабочие уже выходят из состояния угара и обмана. Советская власть уже завоевала себе победу в сознании рабочих всего мира, везде надежды возлагают только на то, что они устроят Советы; надежду видят в том, что возьмут власть в свои руки… Мы еще раз говорим себе и вам с полной уверенностью, что победа обеспечена за нами в мировом масштабе…»{275}.
Люди, пришедшие в Народный дом, где выступал Ленин, зажигались верой быстрого пришествия нового чуда. Слова Ленина прерывались «шумными аплодисментами». Казалось, еще одно усилие, еще натиск – и старый мир рухнет навсегда и везде; тогда ничто не помешает коммунистам на планете организовать справедливую, достойную, обеспеченную жизнь. Так думали те, кто поверил или хотел верить большевикам.