Страница:
Но особенно Ленин верит в агитацию. Ему кажется, что стоит «разъяснить угнетенным массам» цели Коминтерна, уроки Советов в России, показать универсальность диктатуры пролетариата, как тысячи, а затем и миллионы трудящихся встанут на тропу, ведущую к мировой революции. Разрабатываются самые различные проекты в этом отношении. По предложению Ленина ответственный работник НКИД Карахан готовит положение, согласно которому ЦК РКП должен регулярно выделять крупные суммы для оплаты большевистских агитаторов, засылаемых в страны Востока. Устанавливается такса (выплачивается предусмотрительно лишь по возвращении): «командировка» в Северный Китай и Корею – 10 тысяч рублей золотом, в Южный Китай – 20 тысяч. Своя шкала существует и для Персии, Индии, других азиатских стран{173}.
Не случайно, что на II конгрессе Коминтерна, проходившем в июле-августе 1920 года в Москве, Ленин в своем пространном докладе поставил задачу: начать организацию «советского движения в некапиталистических странах. Советы там возможны; они будут не рабочими, они будут крестьянскими Советами или Советами трудящихся»{174}. Но конечная цель, провозглашенная Лениным в марте 1919 года, осталась прежней: создание всемирной Советской республики.
Ленин, повторю, верил в большевистскую агитацию. Однажды он чуть не «клюнул» на предложение некоего Е. (работника Коминтерна на Балканах). Тот докладывал в Москву: «Можно захватить Константинополь руками распропагандированных врангелевцев, в глазах которых престиж советской России очень велик. Затем отдадим его кемалистам[5]… Врангелевцы без труда займут Андрианополь, Салоники, там появятся наши комиссары, и едва держащиеся балканские правительства будут опрокинуты, что может иметь громадный эффект и дальше Балкан». Е., разумеется, просил еще денег, денег…
Ленин колебался. А вдруг мировую революцию можно зажечь с этого, неожиданного конца. Посоветовался с Чичериным и Троцким. Последний, будучи революционером до мозга костей, тем не менее назвал предложение Е. полной «авантюрой». Ленин с сожалением согласился с «военным мозгом» революции…{175}
Почему Ленин делал такую ставку на мировую революцию? Почему первые годы советской власти он буквально был помешан на этой идее, а затем, незадолго до своей кончины, стал остывать к ней?
Дело в том, что Ленин долго сомневался, что большевики устоят. Для него мировая революция была прежде всего помощью России, ее защитой и спасением, а затем уже вписывалась в дальние, стратегические цели русских коммунистов. Ленин верил, искренне верил в то, что «советская власть России сумела завоевать чувство поддержки, внимания всего мира», а это значит, говорил Ленин в Петрограде в марте 1919 года, что «победа за нами обеспечена полная»{176}.
В 1919–1921 годах Ленин действовал как азартный игрок, бросая в угли классовых конфликтов людей, деньги, золото, агитаторов, свой авторитет с целью раздуть пламя мирового пожара. Польский поход подействовал на Ленина отрезвляюще. Но постулаты, бредовые идеи о «мировой революции» жили после Ленина еще долгие десятилетия, трансформировавшись от необходимости прямого штурма цитадели капитализма к ее долгой и планомерной осаде.
Уже будучи смертельно больным, в конце марта 1922 года с удовлетворением подчеркивал слова речи Г.В. Чичерина, которую нарком по его поручению должен был произнести на Генуэзской конференции:
…Мы, коммунисты, считаем неизбежным насильственный переворот и применение кровавой борьбы…
…Мы, которых историческая концепция включает применение насильственных мер…
…Мы, которых историческая концепция предполагает неизбежность новых мировых войн…{177}
Вот такая новая сила пришла к власти в гигантской стране, что постепенно привело к двухполюсности мира, чудовищной конфронтации, новой мировой войне, кошмарному ядерному противостоянию. Все складывалось по «исторической концепции» Ленина. Сколь бессмысленным, чудовищно опасным был этот глобальный конфликт! Земляне рисковали потерять все и исчезнуть. Во Вселенной могло не остаться ни одного живого существа, способного уронить хотя бы одну слезу… Яростная воля Ленина, воспаленный мозг сокрушителя, дьявольская цепкость политика смогли создать столь сильные революционные дрожжи, что почти весь XX век испытывал их вулканическое брожение.
Так называемое «мировое коммунистическое движение» было фикцией. Кроме Китая, Италии, Франции, нигде не удалось создать массовые партии. Их было несколько десятков, похожих на вымирающие секты. Как правило, руководители этих «партий» жили на деньги Москвы и были готовы при очередном «историческом съезде КПСС» в Кремле произнести речь, отредактированную на Старой площади в аппарате ЦК.
Видимость массовости движения была нужна советским руководителям для многих целей: иллюзии массовой поддержки СССР, обреченности «старого строя», «неисчерпаемости» ленинизма. До самых последних дней распада великой страны ко многим компартиям по-прежнему проявляли повышенный интерес спецслужбы ленинской страны.
Утопии бессмертны. Но идея мировой революции выродилась и тихо зачахла. Бессмертие ей не угрожает.
За кулисами
Не случайно, что на II конгрессе Коминтерна, проходившем в июле-августе 1920 года в Москве, Ленин в своем пространном докладе поставил задачу: начать организацию «советского движения в некапиталистических странах. Советы там возможны; они будут не рабочими, они будут крестьянскими Советами или Советами трудящихся»{174}. Но конечная цель, провозглашенная Лениным в марте 1919 года, осталась прежней: создание всемирной Советской республики.
Ленин, повторю, верил в большевистскую агитацию. Однажды он чуть не «клюнул» на предложение некоего Е. (работника Коминтерна на Балканах). Тот докладывал в Москву: «Можно захватить Константинополь руками распропагандированных врангелевцев, в глазах которых престиж советской России очень велик. Затем отдадим его кемалистам[5]… Врангелевцы без труда займут Андрианополь, Салоники, там появятся наши комиссары, и едва держащиеся балканские правительства будут опрокинуты, что может иметь громадный эффект и дальше Балкан». Е., разумеется, просил еще денег, денег…
Ленин колебался. А вдруг мировую революцию можно зажечь с этого, неожиданного конца. Посоветовался с Чичериным и Троцким. Последний, будучи революционером до мозга костей, тем не менее назвал предложение Е. полной «авантюрой». Ленин с сожалением согласился с «военным мозгом» революции…{175}
Почему Ленин делал такую ставку на мировую революцию? Почему первые годы советской власти он буквально был помешан на этой идее, а затем, незадолго до своей кончины, стал остывать к ней?
Дело в том, что Ленин долго сомневался, что большевики устоят. Для него мировая революция была прежде всего помощью России, ее защитой и спасением, а затем уже вписывалась в дальние, стратегические цели русских коммунистов. Ленин верил, искренне верил в то, что «советская власть России сумела завоевать чувство поддержки, внимания всего мира», а это значит, говорил Ленин в Петрограде в марте 1919 года, что «победа за нами обеспечена полная»{176}.
В 1919–1921 годах Ленин действовал как азартный игрок, бросая в угли классовых конфликтов людей, деньги, золото, агитаторов, свой авторитет с целью раздуть пламя мирового пожара. Польский поход подействовал на Ленина отрезвляюще. Но постулаты, бредовые идеи о «мировой революции» жили после Ленина еще долгие десятилетия, трансформировавшись от необходимости прямого штурма цитадели капитализма к ее долгой и планомерной осаде.
Уже будучи смертельно больным, в конце марта 1922 года с удовлетворением подчеркивал слова речи Г.В. Чичерина, которую нарком по его поручению должен был произнести на Генуэзской конференции:
…Мы, коммунисты, считаем неизбежным насильственный переворот и применение кровавой борьбы…
…Мы, которых историческая концепция включает применение насильственных мер…
…Мы, которых историческая концепция предполагает неизбежность новых мировых войн…{177}
Вот такая новая сила пришла к власти в гигантской стране, что постепенно привело к двухполюсности мира, чудовищной конфронтации, новой мировой войне, кошмарному ядерному противостоянию. Все складывалось по «исторической концепции» Ленина. Сколь бессмысленным, чудовищно опасным был этот глобальный конфликт! Земляне рисковали потерять все и исчезнуть. Во Вселенной могло не остаться ни одного живого существа, способного уронить хотя бы одну слезу… Яростная воля Ленина, воспаленный мозг сокрушителя, дьявольская цепкость политика смогли создать столь сильные революционные дрожжи, что почти весь XX век испытывал их вулканическое брожение.
Так называемое «мировое коммунистическое движение» было фикцией. Кроме Китая, Италии, Франции, нигде не удалось создать массовые партии. Их было несколько десятков, похожих на вымирающие секты. Как правило, руководители этих «партий» жили на деньги Москвы и были готовы при очередном «историческом съезде КПСС» в Кремле произнести речь, отредактированную на Старой площади в аппарате ЦК.
Видимость массовости движения была нужна советским руководителям для многих целей: иллюзии массовой поддержки СССР, обреченности «старого строя», «неисчерпаемости» ленинизма. До самых последних дней распада великой страны ко многим компартиям по-прежнему проявляли повышенный интерес спецслужбы ленинской страны.
Утопии бессмертны. Но идея мировой революции выродилась и тихо зачахла. Бессмертие ей не угрожает.
За кулисами
У каждого человека есть своя «личная жизнь». Ее трудно отделить от того, чем занимается личность, но тем не менее эта сфера бытия обычно полузакрыта. Как бывают закрытыми и многие конфиденциальные, тайные деяния лидеров. Все это остается как бы «за кулисами». Если сама политическая сцена, где солировали коммунистические вожди, более или менее освещена (конечно, только в выгодном для них свете), то, что происходит за самими кулисами, известно лишь самому узкому кругу людей.
Личная жизнь всегда, в той или иной мере, тоже находится «за кулисами». Это естественно. Семейный мир с его противоречиями, сложностями, радостями, интимной жизнью – мир личный.
Что касается Ленина, то его «личная жизнь» не представляет особых загадок. Он был однолюб. И тем не менее эта жизнь далеко не та, какой ее долго изображали официальные историографы.
До 1909 года его жена, Надежда Константиновна Крупская, была единственной любимой женщиной-другом и партийным товарищем. По сути, фанатичная преданность Ленина партийным и политическим делам не оставляла достаточно времени столь тонкой сфере человеческих отношений, как любовь, увлечения женщинами. До женитьбы в июле 1898 года в Шушенском на Надежде Крупской известно лишь одно заметное «ухаживание» Владимира Ульянова. Его серьезно привлекала подруга Крупской – Аполлинария Якубова, тоже социалистка и учительница, как и его будущая жена.
Уже не очень молодой Ульянов (ему тогда перевалило за двадцать шесть) сватался к Якубовой, однако встретил вежливый, но твердый отказ. Судя по ряду косвенных признаков, неудачное сватовство не стало заметной драмой будущего вождя российских якобинцев.
В последующем Ленин не раз встречался за границей с А.А. Якубовой, ставшей женой социал-демократа К.М. Техтерева, обменивался с ней письмами. Правда, были эти послания сугубо партийными, хотя едва ли респонденты забыли, что их судьба могла, возможно, сложиться совсем иначе, стань они мужем и женой.
Известна еще одна увлеченность Ленина (до встречи с И. Арманд), молодой француженкой в Париже. В тридцатые годы, когда Сталин особенно активно добивался возвращения всех ленинских рукописей под свой контроль, посланцам из Москвы удалось прочесть в Париже у Г.А. Алексинского несколько писем Ленина французской писательнице весьма личного, интимного характера. Но тогда была еще жива Н.К. Крупская, и знакомая Ленина свои письма отказалась продать Москве.
Однако вернемся к порогу века. Приехав в Шушенское, мать Крупской Елизавета Васильевна настояла, чтобы брак был заключен без промедления, добившись при этом, чтобы свершился он «по полной православной форме». Двадцативосьмилетний В.И. Ульянов и Н.К. Крупская, которая была старше жениха на один год, подчинились воле матери. Атеисты Ульяновы терпеливо снесли все церковные формальности и зажили спокойно и умеренно. Хорошо знавший Ленина А.Н. Потресов вспоминал, что Ульянов «в своей личной жизни – скромный, неприхотливый, добродетельный семьянин, добродушно ведший ежедневную, не лишенную комизма борьбу со своей тещей, – она была единственным человеком из его непосредственного окружения, дававшим ему отпор и отстаивавшим свою личность…»{178}.
Жизнь текла размеренно: ни громких ссор и долгих размолвок, ни попыток разорвать брачный союз (по крайней мере, до знакомства Ульянова с Арманд) и создать новый в семье революционеров не было. Со стороны могло показаться, что Ульяновы – просто партийные товарищи, делающие общее дело. Надежда Константиновна была заботливым другом, взявшим на свои плечи хлопоты по домашнему хозяйству в их бесконечных эмигрантских скитаниях.
Супруги никогда ни с кем не делились своей болью: бездетностью Надежды Константиновны, страдавшей базедовой болезнью, и, как пишет сам Владимир Ильич, не только ею. В письме к матери любящий сын сообщает: «Надя, должно быть, лежит (она в то время не была с ним в Пскове. – Д.В.): доктор нашел (как она писала с неделю тому назад), что ее болезнь (женская) требует упорного лечения, что она должна на 2–6 недель лечь. Я ей послал еще денег (получил 100 р. от Водовозовой), ибо на лечение понадобятся порядочные расходы…»{179}
Порой боль супруги Ленина о неиспытанном счастье материнства косвенно прорывается в ее письмах, воспоминаниях. Говоря о Вере Засулич, Крупская отмечала: «Потребность же в семье у нее была громадная… Надо было только видеть, как любовно она возилась с беленьким малышом, сынишкой Димки (сестры П.Г. Смидовича)…»{180}
В «Воспоминаниях о Ленине» Н.К. Крупская предпочитает говорить о друзьях и знакомых, революционной работе, городах, где жили супруги во время эмиграции, партийных делах, которым оба посвятили всю свою жизнь. Пожалуй, подробнее она говорила о семье лишь в связи с болезнью супруга, об их жизни в Горках, где Ленин и скончался. В своих бесхитростных воспоминаниях «Последние полгода жизни Владимира Ильича» она, по сути, написала «моральную историю болезни». Наступило в 1923 году время, когда Крупская стала главным толкователем смысла жестов, звуков, нечленораздельного мычания вождя русской революции. «Отгадывать было возможно потому, что, когда жизнь прожита вместе, знаешь, что какие ассоциации у человека вызывает. Говоришь, например, о Калмыковой и знаешь, что вопросительная интонация слова «что» после этого означает вопрос о Потресове, об его теперешней политической позиции»{181}.
О совместной жизни Крупская пишет очень скупо, чуть раскрываясь, лишь когда описывает свои путешествия с мужем. Рассказывая, как Владимир Ильич устал от борьбы с меньшевиками в преддверии III съезда партии, Надежда Константиновна вспоминает: «Мы с Владимиром Ильичем взяли мешки и ушли на месяц в горы… Побродяжничали мы месяц: сегодня не знали, где будем завтра, вечером, страшно усталые, бросались в постель и моментально засыпали… Мешки были тяжеловаты: в мешке Владимира Ильича уложен был тяжелый французский словарь, в моем – столь же тяжелая французская книга, которую я только что получила для перевода. Однако ни словарь, ни книга ни разу даже не открывались за время нашего путешествия; не в словарь смотрели мы, а на покрытые вечным снегом горы, синие озера, дикие водопады»{182}.
В конце декабря 1909 года супруги после долгих колебаний переехали в Париж, где Ленину было суждено встретиться с яркой, волнующей личностью – Инессой Арманд. Эта молодая женщина, «русская француженка», оставила глубокий сердечный шрам в душе лидера большевиков. Крупская не могла не знать, что у сорокалетнего мужа бурно вспыхнули нерастраченные чувства. Есть свидетельства, в частности Коллонтай, что она хотела уйти и предоставить свободу супругу. Но тот, почти без колебаний, сказал: «Нет, оставайся». Как рассказывала А. Коллонтай, «вообще Крупская была «au corant» (в курсе. – фр.). Она знала, что Ленин был очень привязан к Инессе, и не раз выражала намерение уйти. Ленин удержал ее»{183}.
Может быть, поэтому, говоря о пребывании во Франции (встреча Ленина с Арманд), Крупская считала, что «в Париже пришлось провести самые тяжелые годы эмиграции»{184}. Но, к чести Крупской, она не стала устраивать мещанских сцен ревности и смогла установить с красивой француженкой внешне ровные, даже дружеские отношения. Та отвечала Крупской тем же.
Жена Ульянова в своих воспоминаниях, например, писала: «Осенью мы все, вся наша краковская группа, очень сблизились с Инессой. В ней было много какой-то жизнерадостности и горячности… К Инессе очень привязалась моя мать, к которой Инесса заходила часто поговорить, посидеть с ней, покурить. Уютнее, веселее становилось, когда приходила Инесса»{185}.
Арманд, по удачному выражению А.И. Солженицына, став «подругой Ленина», приняла правила игры «трех». Она смогла проявлять дружеские чувства и к жене любимого ею человека. Вот начало письма И. Арманд к Крупской: «Дорогая моя Надежда Константиновна! Дорогая Н.К., как я о тебе соскучилась…»{186} Знакомясь с перепиской Ленина и Арманд (значительная часть которой сохранилась), убеждаешься, что отношения этих людей были озарены светлыми чувствами.
Большевистская мораль, фарисейская по своей сути, не могла допустить, чтобы в биографии вождя были сомнительные штрихи. Письма Ленина к Арманд и француженки к лидеру русской революции, опубликованные в собраниях сочинений, полны купюр… Многое из их переписки не было никогда опубликовано, хотя именно эти письма показывают Ленина как человека, которому были не чужды страсти, увлечения, интимные переживания. Впрочем, Ленин был сам очень осторожен и, вероятно, уничтожил многие письма от Арманд и свои тоже. В июле 1914 года Ленин пишет Инессе (конечно, в Полном собрании сочинений эти строки опущены): «Пожалуйста, привези, когда приедешь (т. е. привезти с собой), все наши письма (посылать их заказным сюда неудобно: заказное письмо может быть весьма легко вскрыто друзьями. И так далее…). Пожалуйста, привези все письма, приезжай сама, и мы поговорим об этом»{187}.
Конечно, Ленин стремится заполучить собственные письма не с целью перечитать их вновь. Он осторожен и совсем не хочет, чтобы об их близкой связи знали другие.
В своей книге «Ленин» я достаточно подробно рассказал об отношениях этих двух людей, чье влечение друг к другу было чистым и возвышенным. Об этом, например, свидетельствует письмо Арманд Ленину из Парижа в Краков. Послание очень велико, поэтому приведу лишь его фрагменты.
«Суббота, утро.
Дорогой, вот я и в Ville Lumiere (светлый город. – Д.В.), и первое впечатление самое отвратительное. Все раздражает в нем – серый цвет улиц, и разодетые женщины, и случайно слышанные разговоры, и даже французский язык… Грустно было потому, что Ароза была чем-то временным, чем-то переходным. Ароза была еще совсем близко от Кракова, а Париж – это уже нечто окончательное. Расстались, расстались мы, дорогой, с тобой! И это так больно. Я знаю, я чувствую, никогда ты сюда не приедешь! Глядя на хорошо знакомые места, я ясно сознавала, как никогда раньше, какое большое место ты еще здесь, в Париже, занимал в моей жизни, что почти вся деятельность здесь, в Париже, была тысячью нитей связана с мыслью о тебе. Я тогда совсем не была влюблена в тебя, но и тогда я тебя очень любила. Я бы и сейчас обошлась без поцелуев, и только бы видеть тебя, иногда говорить с тобой было бы радостью – и это никому бы не могло причинить боль. Зачем было меня этого лишать? Ты спрашиваешь, сержусь ли я за то, что ты «провел» расставание. Нет, я думаю, что ты это сделал не ради себя.
Много было хорошего и в отношениях с Н.К. В одной из наших последних бесед она мне сказала, что я ей стала дорога и близка лишь недавно… Только в Лонжюмо и затем следующую осень в связи с переводами и пр. я немного попривыкла к тебе. Я так любила не только слушать, но и смотреть на тебя, когда ты говорил. Во-первых, твое лицо оживляется, и, во-вторых, удобно было смотреть, потому что ты в это время этого не замечал…
Ну, дорогой, на сегодня довольно – хочу послать письмо. Вчера не было письма от тебя! Я так боюсь, что мои письма не попадают к тебе – я тебе послала три письма (это четвертое) и телеграмму. Неужели ты их не получил? По этому поводу приходят в голову самые невероятные мысли. Я написала также Н.К., брату, Зине (жене Г.Е. Зиновьева. – Д. В.).
Неужели никто ничего не получил?
Крепко тебя целую.
Твоя Инесса»{188}.
Письмо (а их немало) более чем красноречиво свидетельствует о подлинном характере отношений Инессы Арманд, матери пятерых детей, и Владимира Ульянова-большевистского «моралиста». Марксистские схемы нравственности быстро отступили перед реальными, сильными чувствами, которые захватили двух эмигрантов. Из этих неопубликованных писем двух не очень уже молодых людей и из купюр, сделанных партийными издателями, можно составить целый сборник… Книгу о любви двух революционеров, о необычном «треугольнике», в котором все (даже Надежда Константиновна) сохраняли благообразные отношения.
Жена Ленина, находившаяся в самой трудной позиции, по словам А.И. Солженицына, «воспитывала в себе последовательность: не отклонять с пути Володю ни на волосок – так ни на волосок. Всегда облегчать его жизнь – и никогда не стеснять. Всегда присутствовать – и в каждую минуту как нет ее, если не нужно… О сопернице не разрешить себе дурного слова, когда и есть что сказать. Встречать ее радостно, как подругу, – чтобы не повредить ни настроению Володи, ни положению среди товарищей…»{189}.
У Ленина был трудный выбор: между чувствами и долгом, между огромным влечением и нормами приличия. Он смог, как не раз делал в политической жизни, найти компромиссные решения. Он сохранил семью и сохранил для себя Инессу.
Весной 1912 года чета Ульяновых засобиралась в Краков, поближе к России. Заторопилась в Польшу и Инесса. Она стала тенью семьи… Крупская вспоминала, что Инесса «много рассказывала мне в этот приезд о своей жизни, о своих детях, показывала их письма, и каким-то теплом веяло от ее рассказов. Мы с Ильичем и Инессой много ходили гулять»{190}. Арманд временами была похожа то на тень, то на члена семьи. В 48-м томе Полного собрания сочинений есть одно из писем Ленина к Арманд. В предпоследнем абзаце – многоточие. Значит, очередное изъятие. А там сказано: «…безграничная дружба, абсолютное доверие укрепились во мне и ограничиваются у меня только по отношению к 2–3 женщинам. Это совершенно взаимные, совершенно взаимные деловые отношения…»{191}.
Ясно, по-моему, одно, что в числе «2–3 женщин» почти наверняка Крупская и Арманд. Ленин был обречен делить свою любовь между двумя женщинами. В этом утверждении нет осуждения; судьба человека такова, что в ней есть вещи, в которых прямолинейные оценки могут оказаться столь же неверны, как и умолчание.
Когда Арманд нет вблизи, Ленин пишет ей письма. Пожалуй, мало кому он написал так много писем, как Инессе. Иногда это многостраничные послания.
…В июле 1914 года Ленин отправляет большое письмо к «подруге» своего сердца. В нем так много тем: о предстоящем докладе Инессы, о Вандервельде, Розе Люксембург, Ягелло, Каутском, других социал-демократах. В текст одновременно вкраплены очень личные излияния. Сразу же после рассуждений о ликвидаторах, профессиональных союзах и страховых кассах Ленин, например, пишет (на французском): «О, мне хотелось бы поцеловать тебя тысячу раз, приветствовать тебя и пожелать успехов: я вполне уверен, что ты одержишь победу. Искренне твой В.Л.». (Иногда Ленин, как, например, в письме 12 (25) июля 1914 года, обращается к Арманд особо подчеркнуто: «Мой дорогой, самый дорогой друг!») Ленин продолжает в письме:
«Я забыл о денежном вопросе. Мы оплатим письма, телеграммы (пожалуйста, телеграфируй почаще) и железнодорожные расходы, расходы на гостиницу и т. д. Помни об этом»{192}.
Конечно, в Полном собрании сочинений Ленина опубликована лишь та часть письма, где не говорится о «поцелуях».
В письмах к Арманд Ленин особенно размашисто, хлестко говорит о своих оппонентах, людях, с которыми он имеет дело: «Мерзавец, сволочь Попов»; «дурачок Радек», «старый дурень Кон», «глупая полковая дама» (о Р.С. Розмирович), «дурак Трояновский», «негодяй Мартов»{193} и т. д.
Ленин в письмах к Арманд пишет не только о делах личных, но и о самых острых партийных, финансовых, литературных. Инесса для революционера уже стала частью его духовной жизни; без нее он уже не представлял своего существования. После приезда в Россию, «в революцию» (Инесса, конечно, была с семьей Ульяновых в знаменитом «пломбированном вагоне» в одном купе), Ленин, захваченный вихрем событий, встречался с Арманд уже реже, чем за рубежом.
Когда решался вопрос о возвращении из Швейцарии в Россию с помощью германских властей, Ленин писал Инессе 6 (19) марта 1917 года: «Вы скажете, может быть, что немцы не дадут вагона. Давайте пари, что дадут!»{194}
Лидер большевиков знал, что у Берлина и его, Ленина, партии одна цель: «повалить Россию», как выразился военный мозг немецкой нации Людендорф, добиться ее поражения. Тогда путь к революции, к власти будет открыт. Поэтому Ленин хорошо знал, что писал Инессе; специальный вагон для вождя большевиков немцы обязательно «дадут». Ведь он «загружался» взрывной силой революции планетарной мощности.
Но революция быстро надорвала силы не только Ленина, но и его любимой. Инесса горячо бралась за любое дело, какое ей поручали партийные руководители. Сил у нее оказалось меньше, чем было нужно в это сумасшедшее время. Дети, трудный быт, новая обстановка, революционный ритм жизни менее чем за три года после октябрьского переворота опустошили душу женщины и подорвали ее физические силы. В своих дневниковых записях Инесса, совсем незадолго до кончины, записала:
«…Теперь я ко всем равнодушна. А главное – почти со всеми скучаю. Горячее чувство осталось только к детям и к В.И. Во всех других отношениях сердце как будто бы вымерло. Как будто бы, отдав все свои силы, свою страсть В.И. и делу работы, в нем истощились все источники любви, сочувствия к людям, которыми оно раньше было так богато. У меня больше нет, за исключением В.И. и детей моих, каких-либо личных отношений с людьми, а только деловые… Я живой труп, и это ужасно»{195}.
Бесовство революции искалечило миллионы судеб. В ее жернова угодило и такое хрупкое, нежное и милое существо, как Инесса Арманд. Ленин в Москве и Петрограде все реже встречался с «русской француженкой». Он уже не принадлежал себе, а только своему божеству – революции. Правда, вождь Октября писал довольно часто записки Арманд: справлялся о здоровье Инессы и ее детей, посылал продукты, покупал ей калоши, отправлял на Арбат, угол Денежного и Глазовского, дом 3/14, квартира 12, своего личного врача для «пользования» заболевшей Инессы, распоряжался отремонтировать у нее телефон…
Ленин, видимо, чувствует, что Инессу опустошили беспросветность борьбы, хаос и тяготы бытия. Давно известно, что топка революции ненасытна; она требует все новых и новых жертв. Инесса стала одной из бесчисленного их множества.
Осенью 1920 года Арманд сдала совсем. В своем дневнике 9 сентября она запишет: «Мне кажется, что я хожу среди людей, стараясь скрыть от них свою тайну, – что я мертвец среди живых, что я живой труп… Сердце мое остается мертво, душа молчит, и мне не удается вполне укрыть от людей свою печальную тайну… Так как я не даю больше тепла, так как я это тепло уже больше не излучаю, то я не могу больше никому дать счастья…»{196}
Она хотела поехать в родную Францию, хоть ненадолго вырваться из объятий революции и восстановить растраченные силы. Ее тянула к себе родина. Арманд чувствовала, что погибает от груза тягот, навалившихся на ее хрупкие плечи. Она позвонила Ленину, тот был занят и позже ответил запиской:
Личная жизнь всегда, в той или иной мере, тоже находится «за кулисами». Это естественно. Семейный мир с его противоречиями, сложностями, радостями, интимной жизнью – мир личный.
Что касается Ленина, то его «личная жизнь» не представляет особых загадок. Он был однолюб. И тем не менее эта жизнь далеко не та, какой ее долго изображали официальные историографы.
До 1909 года его жена, Надежда Константиновна Крупская, была единственной любимой женщиной-другом и партийным товарищем. По сути, фанатичная преданность Ленина партийным и политическим делам не оставляла достаточно времени столь тонкой сфере человеческих отношений, как любовь, увлечения женщинами. До женитьбы в июле 1898 года в Шушенском на Надежде Крупской известно лишь одно заметное «ухаживание» Владимира Ульянова. Его серьезно привлекала подруга Крупской – Аполлинария Якубова, тоже социалистка и учительница, как и его будущая жена.
Уже не очень молодой Ульянов (ему тогда перевалило за двадцать шесть) сватался к Якубовой, однако встретил вежливый, но твердый отказ. Судя по ряду косвенных признаков, неудачное сватовство не стало заметной драмой будущего вождя российских якобинцев.
В последующем Ленин не раз встречался за границей с А.А. Якубовой, ставшей женой социал-демократа К.М. Техтерева, обменивался с ней письмами. Правда, были эти послания сугубо партийными, хотя едва ли респонденты забыли, что их судьба могла, возможно, сложиться совсем иначе, стань они мужем и женой.
Известна еще одна увлеченность Ленина (до встречи с И. Арманд), молодой француженкой в Париже. В тридцатые годы, когда Сталин особенно активно добивался возвращения всех ленинских рукописей под свой контроль, посланцам из Москвы удалось прочесть в Париже у Г.А. Алексинского несколько писем Ленина французской писательнице весьма личного, интимного характера. Но тогда была еще жива Н.К. Крупская, и знакомая Ленина свои письма отказалась продать Москве.
Однако вернемся к порогу века. Приехав в Шушенское, мать Крупской Елизавета Васильевна настояла, чтобы брак был заключен без промедления, добившись при этом, чтобы свершился он «по полной православной форме». Двадцативосьмилетний В.И. Ульянов и Н.К. Крупская, которая была старше жениха на один год, подчинились воле матери. Атеисты Ульяновы терпеливо снесли все церковные формальности и зажили спокойно и умеренно. Хорошо знавший Ленина А.Н. Потресов вспоминал, что Ульянов «в своей личной жизни – скромный, неприхотливый, добродетельный семьянин, добродушно ведший ежедневную, не лишенную комизма борьбу со своей тещей, – она была единственным человеком из его непосредственного окружения, дававшим ему отпор и отстаивавшим свою личность…»{178}.
Жизнь текла размеренно: ни громких ссор и долгих размолвок, ни попыток разорвать брачный союз (по крайней мере, до знакомства Ульянова с Арманд) и создать новый в семье революционеров не было. Со стороны могло показаться, что Ульяновы – просто партийные товарищи, делающие общее дело. Надежда Константиновна была заботливым другом, взявшим на свои плечи хлопоты по домашнему хозяйству в их бесконечных эмигрантских скитаниях.
Супруги никогда ни с кем не делились своей болью: бездетностью Надежды Константиновны, страдавшей базедовой болезнью, и, как пишет сам Владимир Ильич, не только ею. В письме к матери любящий сын сообщает: «Надя, должно быть, лежит (она в то время не была с ним в Пскове. – Д.В.): доктор нашел (как она писала с неделю тому назад), что ее болезнь (женская) требует упорного лечения, что она должна на 2–6 недель лечь. Я ей послал еще денег (получил 100 р. от Водовозовой), ибо на лечение понадобятся порядочные расходы…»{179}
Порой боль супруги Ленина о неиспытанном счастье материнства косвенно прорывается в ее письмах, воспоминаниях. Говоря о Вере Засулич, Крупская отмечала: «Потребность же в семье у нее была громадная… Надо было только видеть, как любовно она возилась с беленьким малышом, сынишкой Димки (сестры П.Г. Смидовича)…»{180}
В «Воспоминаниях о Ленине» Н.К. Крупская предпочитает говорить о друзьях и знакомых, революционной работе, городах, где жили супруги во время эмиграции, партийных делах, которым оба посвятили всю свою жизнь. Пожалуй, подробнее она говорила о семье лишь в связи с болезнью супруга, об их жизни в Горках, где Ленин и скончался. В своих бесхитростных воспоминаниях «Последние полгода жизни Владимира Ильича» она, по сути, написала «моральную историю болезни». Наступило в 1923 году время, когда Крупская стала главным толкователем смысла жестов, звуков, нечленораздельного мычания вождя русской революции. «Отгадывать было возможно потому, что, когда жизнь прожита вместе, знаешь, что какие ассоциации у человека вызывает. Говоришь, например, о Калмыковой и знаешь, что вопросительная интонация слова «что» после этого означает вопрос о Потресове, об его теперешней политической позиции»{181}.
О совместной жизни Крупская пишет очень скупо, чуть раскрываясь, лишь когда описывает свои путешествия с мужем. Рассказывая, как Владимир Ильич устал от борьбы с меньшевиками в преддверии III съезда партии, Надежда Константиновна вспоминает: «Мы с Владимиром Ильичем взяли мешки и ушли на месяц в горы… Побродяжничали мы месяц: сегодня не знали, где будем завтра, вечером, страшно усталые, бросались в постель и моментально засыпали… Мешки были тяжеловаты: в мешке Владимира Ильича уложен был тяжелый французский словарь, в моем – столь же тяжелая французская книга, которую я только что получила для перевода. Однако ни словарь, ни книга ни разу даже не открывались за время нашего путешествия; не в словарь смотрели мы, а на покрытые вечным снегом горы, синие озера, дикие водопады»{182}.
В конце декабря 1909 года супруги после долгих колебаний переехали в Париж, где Ленину было суждено встретиться с яркой, волнующей личностью – Инессой Арманд. Эта молодая женщина, «русская француженка», оставила глубокий сердечный шрам в душе лидера большевиков. Крупская не могла не знать, что у сорокалетнего мужа бурно вспыхнули нерастраченные чувства. Есть свидетельства, в частности Коллонтай, что она хотела уйти и предоставить свободу супругу. Но тот, почти без колебаний, сказал: «Нет, оставайся». Как рассказывала А. Коллонтай, «вообще Крупская была «au corant» (в курсе. – фр.). Она знала, что Ленин был очень привязан к Инессе, и не раз выражала намерение уйти. Ленин удержал ее»{183}.
Может быть, поэтому, говоря о пребывании во Франции (встреча Ленина с Арманд), Крупская считала, что «в Париже пришлось провести самые тяжелые годы эмиграции»{184}. Но, к чести Крупской, она не стала устраивать мещанских сцен ревности и смогла установить с красивой француженкой внешне ровные, даже дружеские отношения. Та отвечала Крупской тем же.
Жена Ульянова в своих воспоминаниях, например, писала: «Осенью мы все, вся наша краковская группа, очень сблизились с Инессой. В ней было много какой-то жизнерадостности и горячности… К Инессе очень привязалась моя мать, к которой Инесса заходила часто поговорить, посидеть с ней, покурить. Уютнее, веселее становилось, когда приходила Инесса»{185}.
Арманд, по удачному выражению А.И. Солженицына, став «подругой Ленина», приняла правила игры «трех». Она смогла проявлять дружеские чувства и к жене любимого ею человека. Вот начало письма И. Арманд к Крупской: «Дорогая моя Надежда Константиновна! Дорогая Н.К., как я о тебе соскучилась…»{186} Знакомясь с перепиской Ленина и Арманд (значительная часть которой сохранилась), убеждаешься, что отношения этих людей были озарены светлыми чувствами.
Большевистская мораль, фарисейская по своей сути, не могла допустить, чтобы в биографии вождя были сомнительные штрихи. Письма Ленина к Арманд и француженки к лидеру русской революции, опубликованные в собраниях сочинений, полны купюр… Многое из их переписки не было никогда опубликовано, хотя именно эти письма показывают Ленина как человека, которому были не чужды страсти, увлечения, интимные переживания. Впрочем, Ленин был сам очень осторожен и, вероятно, уничтожил многие письма от Арманд и свои тоже. В июле 1914 года Ленин пишет Инессе (конечно, в Полном собрании сочинений эти строки опущены): «Пожалуйста, привези, когда приедешь (т. е. привезти с собой), все наши письма (посылать их заказным сюда неудобно: заказное письмо может быть весьма легко вскрыто друзьями. И так далее…). Пожалуйста, привези все письма, приезжай сама, и мы поговорим об этом»{187}.
Конечно, Ленин стремится заполучить собственные письма не с целью перечитать их вновь. Он осторожен и совсем не хочет, чтобы об их близкой связи знали другие.
В своей книге «Ленин» я достаточно подробно рассказал об отношениях этих двух людей, чье влечение друг к другу было чистым и возвышенным. Об этом, например, свидетельствует письмо Арманд Ленину из Парижа в Краков. Послание очень велико, поэтому приведу лишь его фрагменты.
«Суббота, утро.
Дорогой, вот я и в Ville Lumiere (светлый город. – Д.В.), и первое впечатление самое отвратительное. Все раздражает в нем – серый цвет улиц, и разодетые женщины, и случайно слышанные разговоры, и даже французский язык… Грустно было потому, что Ароза была чем-то временным, чем-то переходным. Ароза была еще совсем близко от Кракова, а Париж – это уже нечто окончательное. Расстались, расстались мы, дорогой, с тобой! И это так больно. Я знаю, я чувствую, никогда ты сюда не приедешь! Глядя на хорошо знакомые места, я ясно сознавала, как никогда раньше, какое большое место ты еще здесь, в Париже, занимал в моей жизни, что почти вся деятельность здесь, в Париже, была тысячью нитей связана с мыслью о тебе. Я тогда совсем не была влюблена в тебя, но и тогда я тебя очень любила. Я бы и сейчас обошлась без поцелуев, и только бы видеть тебя, иногда говорить с тобой было бы радостью – и это никому бы не могло причинить боль. Зачем было меня этого лишать? Ты спрашиваешь, сержусь ли я за то, что ты «провел» расставание. Нет, я думаю, что ты это сделал не ради себя.
Много было хорошего и в отношениях с Н.К. В одной из наших последних бесед она мне сказала, что я ей стала дорога и близка лишь недавно… Только в Лонжюмо и затем следующую осень в связи с переводами и пр. я немного попривыкла к тебе. Я так любила не только слушать, но и смотреть на тебя, когда ты говорил. Во-первых, твое лицо оживляется, и, во-вторых, удобно было смотреть, потому что ты в это время этого не замечал…
Ну, дорогой, на сегодня довольно – хочу послать письмо. Вчера не было письма от тебя! Я так боюсь, что мои письма не попадают к тебе – я тебе послала три письма (это четвертое) и телеграмму. Неужели ты их не получил? По этому поводу приходят в голову самые невероятные мысли. Я написала также Н.К., брату, Зине (жене Г.Е. Зиновьева. – Д. В.).
Неужели никто ничего не получил?
Крепко тебя целую.
Твоя Инесса»{188}.
Письмо (а их немало) более чем красноречиво свидетельствует о подлинном характере отношений Инессы Арманд, матери пятерых детей, и Владимира Ульянова-большевистского «моралиста». Марксистские схемы нравственности быстро отступили перед реальными, сильными чувствами, которые захватили двух эмигрантов. Из этих неопубликованных писем двух не очень уже молодых людей и из купюр, сделанных партийными издателями, можно составить целый сборник… Книгу о любви двух революционеров, о необычном «треугольнике», в котором все (даже Надежда Константиновна) сохраняли благообразные отношения.
Жена Ленина, находившаяся в самой трудной позиции, по словам А.И. Солженицына, «воспитывала в себе последовательность: не отклонять с пути Володю ни на волосок – так ни на волосок. Всегда облегчать его жизнь – и никогда не стеснять. Всегда присутствовать – и в каждую минуту как нет ее, если не нужно… О сопернице не разрешить себе дурного слова, когда и есть что сказать. Встречать ее радостно, как подругу, – чтобы не повредить ни настроению Володи, ни положению среди товарищей…»{189}.
У Ленина был трудный выбор: между чувствами и долгом, между огромным влечением и нормами приличия. Он смог, как не раз делал в политической жизни, найти компромиссные решения. Он сохранил семью и сохранил для себя Инессу.
Весной 1912 года чета Ульяновых засобиралась в Краков, поближе к России. Заторопилась в Польшу и Инесса. Она стала тенью семьи… Крупская вспоминала, что Инесса «много рассказывала мне в этот приезд о своей жизни, о своих детях, показывала их письма, и каким-то теплом веяло от ее рассказов. Мы с Ильичем и Инессой много ходили гулять»{190}. Арманд временами была похожа то на тень, то на члена семьи. В 48-м томе Полного собрания сочинений есть одно из писем Ленина к Арманд. В предпоследнем абзаце – многоточие. Значит, очередное изъятие. А там сказано: «…безграничная дружба, абсолютное доверие укрепились во мне и ограничиваются у меня только по отношению к 2–3 женщинам. Это совершенно взаимные, совершенно взаимные деловые отношения…»{191}.
Ясно, по-моему, одно, что в числе «2–3 женщин» почти наверняка Крупская и Арманд. Ленин был обречен делить свою любовь между двумя женщинами. В этом утверждении нет осуждения; судьба человека такова, что в ней есть вещи, в которых прямолинейные оценки могут оказаться столь же неверны, как и умолчание.
Когда Арманд нет вблизи, Ленин пишет ей письма. Пожалуй, мало кому он написал так много писем, как Инессе. Иногда это многостраничные послания.
…В июле 1914 года Ленин отправляет большое письмо к «подруге» своего сердца. В нем так много тем: о предстоящем докладе Инессы, о Вандервельде, Розе Люксембург, Ягелло, Каутском, других социал-демократах. В текст одновременно вкраплены очень личные излияния. Сразу же после рассуждений о ликвидаторах, профессиональных союзах и страховых кассах Ленин, например, пишет (на французском): «О, мне хотелось бы поцеловать тебя тысячу раз, приветствовать тебя и пожелать успехов: я вполне уверен, что ты одержишь победу. Искренне твой В.Л.». (Иногда Ленин, как, например, в письме 12 (25) июля 1914 года, обращается к Арманд особо подчеркнуто: «Мой дорогой, самый дорогой друг!») Ленин продолжает в письме:
«Я забыл о денежном вопросе. Мы оплатим письма, телеграммы (пожалуйста, телеграфируй почаще) и железнодорожные расходы, расходы на гостиницу и т. д. Помни об этом»{192}.
Конечно, в Полном собрании сочинений Ленина опубликована лишь та часть письма, где не говорится о «поцелуях».
В письмах к Арманд Ленин особенно размашисто, хлестко говорит о своих оппонентах, людях, с которыми он имеет дело: «Мерзавец, сволочь Попов»; «дурачок Радек», «старый дурень Кон», «глупая полковая дама» (о Р.С. Розмирович), «дурак Трояновский», «негодяй Мартов»{193} и т. д.
Ленин в письмах к Арманд пишет не только о делах личных, но и о самых острых партийных, финансовых, литературных. Инесса для революционера уже стала частью его духовной жизни; без нее он уже не представлял своего существования. После приезда в Россию, «в революцию» (Инесса, конечно, была с семьей Ульяновых в знаменитом «пломбированном вагоне» в одном купе), Ленин, захваченный вихрем событий, встречался с Арманд уже реже, чем за рубежом.
Когда решался вопрос о возвращении из Швейцарии в Россию с помощью германских властей, Ленин писал Инессе 6 (19) марта 1917 года: «Вы скажете, может быть, что немцы не дадут вагона. Давайте пари, что дадут!»{194}
Лидер большевиков знал, что у Берлина и его, Ленина, партии одна цель: «повалить Россию», как выразился военный мозг немецкой нации Людендорф, добиться ее поражения. Тогда путь к революции, к власти будет открыт. Поэтому Ленин хорошо знал, что писал Инессе; специальный вагон для вождя большевиков немцы обязательно «дадут». Ведь он «загружался» взрывной силой революции планетарной мощности.
Но революция быстро надорвала силы не только Ленина, но и его любимой. Инесса горячо бралась за любое дело, какое ей поручали партийные руководители. Сил у нее оказалось меньше, чем было нужно в это сумасшедшее время. Дети, трудный быт, новая обстановка, революционный ритм жизни менее чем за три года после октябрьского переворота опустошили душу женщины и подорвали ее физические силы. В своих дневниковых записях Инесса, совсем незадолго до кончины, записала:
«…Теперь я ко всем равнодушна. А главное – почти со всеми скучаю. Горячее чувство осталось только к детям и к В.И. Во всех других отношениях сердце как будто бы вымерло. Как будто бы, отдав все свои силы, свою страсть В.И. и делу работы, в нем истощились все источники любви, сочувствия к людям, которыми оно раньше было так богато. У меня больше нет, за исключением В.И. и детей моих, каких-либо личных отношений с людьми, а только деловые… Я живой труп, и это ужасно»{195}.
Бесовство революции искалечило миллионы судеб. В ее жернова угодило и такое хрупкое, нежное и милое существо, как Инесса Арманд. Ленин в Москве и Петрограде все реже встречался с «русской француженкой». Он уже не принадлежал себе, а только своему божеству – революции. Правда, вождь Октября писал довольно часто записки Арманд: справлялся о здоровье Инессы и ее детей, посылал продукты, покупал ей калоши, отправлял на Арбат, угол Денежного и Глазовского, дом 3/14, квартира 12, своего личного врача для «пользования» заболевшей Инессы, распоряжался отремонтировать у нее телефон…
Ленин, видимо, чувствует, что Инессу опустошили беспросветность борьбы, хаос и тяготы бытия. Давно известно, что топка революции ненасытна; она требует все новых и новых жертв. Инесса стала одной из бесчисленного их множества.
Осенью 1920 года Арманд сдала совсем. В своем дневнике 9 сентября она запишет: «Мне кажется, что я хожу среди людей, стараясь скрыть от них свою тайну, – что я мертвец среди живых, что я живой труп… Сердце мое остается мертво, душа молчит, и мне не удается вполне укрыть от людей свою печальную тайну… Так как я не даю больше тепла, так как я это тепло уже больше не излучаю, то я не могу больше никому дать счастья…»{196}
Она хотела поехать в родную Францию, хоть ненадолго вырваться из объятий революции и восстановить растраченные силы. Ее тянула к себе родина. Арманд чувствовала, что погибает от груза тягот, навалившихся на ее хрупкие плечи. Она позвонила Ленину, тот был занят и позже ответил запиской: