Страница:
Он начинал учеником в слесарно-механической мастерской, учился портняжному делу, трудился на кроватной фабрике.
Ежов писал в автобиографии, что работал в Петрограде на Путиловском заводе, – в те годы это звучало почетно, но подтверждений сему факту нет. Он несколько лет прослужил в армии – в запасном полку, потом в артиллерийских мастерских.
В годы его взлета писали, что он занимался активной революционной работой, чего, судя по всему, тоже не было. Но все-таки 5 мая 1917 года, до Октябрьской революции – что потом особенно ценилось, – он вступил в партию большевиков.
В первом издании «Краткого курса истории ВКП(б)» говорилось так: «На Западном фронте, в Белоруссии, подготовлял к восстанию солдатскую массу т. Ежов». Поскольку Ежова расстреляли, эта фраза из последующих изданий «Краткого курса» исчезла.
В Гражданскую войну служил комиссаром базы, где обучали военных радистов и электромехаников. Причем Ежов был назначен приказом начальника политуправления Реввоенсовета Республики – попал в номенклатуру.
База находилась в Казани, и Ежов стал одновременно работать заместителем заведующего агитационно-пропагандистским отделом Татарского обкома партии, а потом заместителем ответственного секретаря Татарского обкома.
В те же годы он женился на образованной женщине – Антонине Алексеевне Титовой, которая не только окончила гимназию, но и поступила в Казанский университет. Она отправилась в Москву и нашла себе неплохую работу заведующей культотделом профсоюза химиков.
Вслед за ней в столицу приехал и Николай Иванович. И в ЦК обратили внимание на молодого партийца: через полгода, в феврале 1922-го, оргбюро ЦК отправило его секретарем обкома в Марийскую автономную область. На решении подпись секретаря ЦК Вячеслава Михайловича Молотова.
Историки тщетно пытаются понять, кто ворожил Ежову, кто включил его в партийную элиту, кто давал ему высокие партийные должности. Связи и знакомства, конечно, большое дело в карьере. Но в те времена ощущался очевидный голод на партийные кадры, не хватало элементарно грамотных людей для исполнения секретарских функций, каждый толковый человек был нужен. А Николай Иванович Ежов был толковым работником.
По мнению профессора Некрасова, Ежова отличали природная сметка и рабоче-крестьянский практический ум, чутье, умение ориентироваться. А позднее бесконечная преданность Сталину – не показная! Искренняя!
В марте 1922 года Ежов с женой поехали в Краснококшайск, который сейчас называется Йошкар-Ола. Жена Ежова возглавила бюро по истории партии при обкоме. Она, видимо, и написала за мужа несколько статей в областном журнале. Но работа в Краснококшайске у Ежова не сложилась. Он вел себя грубо, высокомерно, поссорился с местными работниками, и уже осенью ЦК его отозвал.
Неприятная история сошла Ежову с рук. Следующего назначения ему, правда, пришлось довольно долго ждать, но в марте 1923 года его рекомендовали секретарем Семипалатинского губернского комитета партии. Там у Ежова тоже не заладилось. Он переехал в Оренбург с понижением – на должность заведующего отделом обкома, а потом все же стал секретарем крайкома в Кзыл-Орде (этот город был тогда столицей Казахской АССР). Видимо, была в Ежове организаторская жилка.
Летом 1927 года его вызвали в Москву: заведующий организационно-распределительным отделом ЦК Иван Михайлович Москвин предложил ему должность инструктора. Этот низший в цековской иерархии пост стал для Ежова трамплином. На Старой площади Ежов понравился. Москвин вскоре сделал его своим помощником, а затем заместителем. Он приобрел славу человека, умеющего работать с людьми.
Тут уж Ежова стали сватать на разные должности – то секретарем Татарского обкома, то заместителем наркома земледелия по кадрам, куда его и направили в декабре 1929 года, накануне кампании коллективизации и раскулачивания.
Тогда же Ежов по-новому устроил свою жизнь. С Антониной Алексеевной Титовой разошелся – это и спасло ей жизнь, ее никто не тронул – и женился на женщине, с которой познакомился на Кавказе. Для Евгении Халютиной-Гладун, общительной и веселой женщины, это был третий брак.
В ноябре 1930 года Ежов был назначен заведующим распределительным отделом ЦК, то есть стал ведать всеми партийными кадрами страны. Заведующий этим важнейшим отделом подчинялся непосредственно Сталину. Москвина к тому времени из партийного аппарата убрали. Ежовский отдел вскоре переименовали в отдел руководящих партийных кадров.
При этом Ежов, судя по воспоминаниям, вел себя скромно, казался доступным и приятным человеком, держался весьма демократично, любил выпить и погулять, хорошо пел и сочинял стихи. Бухарин считал его человеком «доброй души». Потом Ежова будут называть «кровавым карликом».
Писатель Юрий Домбровский, который был в ссылке в Казахстане, писал, что среди его знакомых «не было ни одного, который сказал бы о Ежове плохо. Это был отзывчивый, гуманный, мягкий, тактичный человек».
ГЛАВНЫЙ ИНКВИЗИТОР
«МУДРОЕ РЕШЕНИЕ НАШЕГО РОДИТЕЛЯ»
САНКЦИЯ ПРОКУРОРА НЕ ТРЕБУЕТСЯ
«ВЕСЬ ИХ РОД ДО ПОСЛЕДНЕГО КОЛЕНА»
Ежов писал в автобиографии, что работал в Петрограде на Путиловском заводе, – в те годы это звучало почетно, но подтверждений сему факту нет. Он несколько лет прослужил в армии – в запасном полку, потом в артиллерийских мастерских.
В годы его взлета писали, что он занимался активной революционной работой, чего, судя по всему, тоже не было. Но все-таки 5 мая 1917 года, до Октябрьской революции – что потом особенно ценилось, – он вступил в партию большевиков.
В первом издании «Краткого курса истории ВКП(б)» говорилось так: «На Западном фронте, в Белоруссии, подготовлял к восстанию солдатскую массу т. Ежов». Поскольку Ежова расстреляли, эта фраза из последующих изданий «Краткого курса» исчезла.
В Гражданскую войну служил комиссаром базы, где обучали военных радистов и электромехаников. Причем Ежов был назначен приказом начальника политуправления Реввоенсовета Республики – попал в номенклатуру.
База находилась в Казани, и Ежов стал одновременно работать заместителем заведующего агитационно-пропагандистским отделом Татарского обкома партии, а потом заместителем ответственного секретаря Татарского обкома.
В те же годы он женился на образованной женщине – Антонине Алексеевне Титовой, которая не только окончила гимназию, но и поступила в Казанский университет. Она отправилась в Москву и нашла себе неплохую работу заведующей культотделом профсоюза химиков.
Вслед за ней в столицу приехал и Николай Иванович. И в ЦК обратили внимание на молодого партийца: через полгода, в феврале 1922-го, оргбюро ЦК отправило его секретарем обкома в Марийскую автономную область. На решении подпись секретаря ЦК Вячеслава Михайловича Молотова.
Историки тщетно пытаются понять, кто ворожил Ежову, кто включил его в партийную элиту, кто давал ему высокие партийные должности. Связи и знакомства, конечно, большое дело в карьере. Но в те времена ощущался очевидный голод на партийные кадры, не хватало элементарно грамотных людей для исполнения секретарских функций, каждый толковый человек был нужен. А Николай Иванович Ежов был толковым работником.
По мнению профессора Некрасова, Ежова отличали природная сметка и рабоче-крестьянский практический ум, чутье, умение ориентироваться. А позднее бесконечная преданность Сталину – не показная! Искренняя!
В марте 1922 года Ежов с женой поехали в Краснококшайск, который сейчас называется Йошкар-Ола. Жена Ежова возглавила бюро по истории партии при обкоме. Она, видимо, и написала за мужа несколько статей в областном журнале. Но работа в Краснококшайске у Ежова не сложилась. Он вел себя грубо, высокомерно, поссорился с местными работниками, и уже осенью ЦК его отозвал.
Неприятная история сошла Ежову с рук. Следующего назначения ему, правда, пришлось довольно долго ждать, но в марте 1923 года его рекомендовали секретарем Семипалатинского губернского комитета партии. Там у Ежова тоже не заладилось. Он переехал в Оренбург с понижением – на должность заведующего отделом обкома, а потом все же стал секретарем крайкома в Кзыл-Орде (этот город был тогда столицей Казахской АССР). Видимо, была в Ежове организаторская жилка.
Летом 1927 года его вызвали в Москву: заведующий организационно-распределительным отделом ЦК Иван Михайлович Москвин предложил ему должность инструктора. Этот низший в цековской иерархии пост стал для Ежова трамплином. На Старой площади Ежов понравился. Москвин вскоре сделал его своим помощником, а затем заместителем. Он приобрел славу человека, умеющего работать с людьми.
Тут уж Ежова стали сватать на разные должности – то секретарем Татарского обкома, то заместителем наркома земледелия по кадрам, куда его и направили в декабре 1929 года, накануне кампании коллективизации и раскулачивания.
Тогда же Ежов по-новому устроил свою жизнь. С Антониной Алексеевной Титовой разошелся – это и спасло ей жизнь, ее никто не тронул – и женился на женщине, с которой познакомился на Кавказе. Для Евгении Халютиной-Гладун, общительной и веселой женщины, это был третий брак.
В ноябре 1930 года Ежов был назначен заведующим распределительным отделом ЦК, то есть стал ведать всеми партийными кадрами страны. Заведующий этим важнейшим отделом подчинялся непосредственно Сталину. Москвина к тому времени из партийного аппарата убрали. Ежовский отдел вскоре переименовали в отдел руководящих партийных кадров.
При этом Ежов, судя по воспоминаниям, вел себя скромно, казался доступным и приятным человеком, держался весьма демократично, любил выпить и погулять, хорошо пел и сочинял стихи. Бухарин считал его человеком «доброй души». Потом Ежова будут называть «кровавым карликом».
Писатель Юрий Домбровский, который был в ссылке в Казахстане, писал, что среди его знакомых «не было ни одного, который сказал бы о Ежове плохо. Это был отзывчивый, гуманный, мягкий, тактичный человек».
ГЛАВНЫЙ ИНКВИЗИТОР
В 1933 году Николая Ивановича назначили председателем Центральной комиссии по чистке партии. На XVII съезде избрали заместителем председателя Комиссии партийного контроля, а вскоре он сменил Кагановича на посту председателя Комиссии партийного контроля.
24 ноября 1934 года Лиля Брик, в которую был влюблен Маяковский, отправила письмо Сталину. Она писала, что о Маяковском пытаются забыть, а это несправедливо.
Сталин написал на письме резолюцию, адресованную Ежову: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти – преступление… Привлеките к делу Таля и Мехлиса и сделайте, пожалуйста, все, что упущено нами. Если моя помощь понадобится, я готов».
Ежов тут же позвонил Лиле Брик в Ленинград: не может ли она приехать в Москву?
– Четвертого буду в Москве.
– Нельзя ли раньше?
Лиля взяла билет и приехала днем раньше. Ежов принял ее незамедлительно:
– Почему вы раньше не писали в ЦК? Я Маяковского люблю, но как гнусно его издают, на какой бумаге.
– На это-то я и жалуюсь, – сказала Лиля Брик.
Сталин попросил заняться этим делом именно Ежова, потому что точно знал: Николай Иванович сделает все мыслимое и немыслимое. И Ежов не подвел: принятых им решений о почитании Маяковского хватило до самой перестройки.
В перестроечные годы был опубликован интереснейший дневник бывшего партийного работника профессора Александра Григорьевича Соловьева, который в середине 30-х работал в Институте мирового хозяйства и мировой политики. Институтом руководил академик Евгений Варга, уважаемый даже партийным руководством.
В марте 1935 года Соловьев спросил у заведующего отделом науки ЦК Карла Яновича Баумана, «что за причина такого быстрого выдвижения Ежова, ведь до недавнего времени совсем не было известно его имя. Бауман улыбнулся, говорит: он показывает себя очень твердым человеком с огромным нюхом. За него горой Каганович. Очень доверяет и т. Сталин».
Ежов, став главным партийным инквизитором, взялся и за институт Варги. Ему повсюду виделись враги.
На совещании у секретаря ЦК Жданова Ежов насмешливо спросил у академика Варги, «почему в таком квалифицированном аппарате свободно гнездились и, наверное, гнездятся враги народа. Он сказал, что не доверяет политэмигрантам и побывавшим за границей… Ежов добавил, что т. Сталин учит: бдительность требует обязательного выявления антипартийных и враждебных элементов и очищает от них».
Руководителей института вызвали в НКВД, сказали, что чекисты считают институт засоренным чужими людьми. Академик Варга запротестовал. Тогда его повели к Ежову, сказав ему, что Варга считает НКВД помехой в работе.
«Ежов рассердился, сказав, что мы забываем призывы великого вождя и учителя гениального Сталина к высокой бдительности… Среди сотрудников – эмигрантов и бывших за границей, – наверное, имеются завербованные американской, английской, французской и другими контрразведками и агенты фашистского гестапо. Ежов приказал немедленно представить на каждого всестороннюю характеристику и особый список близко соприкасавшихся с Зиновьевым, Каменевым, Сафаровым, Радеком, Бухариным…»
Руководство академического института пыталось отстоять свое право заниматься своим непосредственным делом. Академик Варга не понимал, что наступают новые времена, что предстоит тотальная чистка и именно поэтому на первые роли выдвинут Николай Иванович Ежов.
«Нас вызывал Ежов, – вновь записывает в дневник профессор Соловьев. – Щуплый, несколько суетливый и неуравновешенный, он старался держаться начальственно. Он сказал, что мы должны помогать ему в раскрытии контрреволюционного подполья. Варга возразил, что мы научная организация, а не охранный орган. Ежов нервно напомнил, что наш институт наполнен темными личностями, связанными с заграницей, значит, тесно связан с органами охраны, вылавливающими шпиков и заговорщиков.
Варга возмутился, сказал, что институт никогда не будет разведывательным филиалом, просил не мешать заниматься научной работой. Ежов рассердился и потребовал представить секретные характеристики на каждого сотрудника с подробным указанием его деятельности и связей с заграницей…»
Уверенный в себе Варга, не желая покоряться, пошел в ЦК жаловаться на Ежова. Он был уверен, что его поддержат и велят Ежову оставить его в покое.
«Бауман сказал, что он не судья члену политбюро, и повел к Жданову, – записывает Соловьев. – Узнав суть жалобы, Жданов позвонил т. Сталину. Скоро пришел т. Сталин. Спросил Варгу, чем его обидел Ежов. Варга ответил: ничем, но требует не свойственной институту работы.
Тов. Сталин нахмурился, но спокойно объяснил. Вероятно, Варга не представляет всей трудности работы Ежова. Он сказал, что Варга, несомненно, большой уважаемый ученый, много помогает ЦК, СНК, Коминтерну, его очень ценят, но он недостаточно ясно понимает всю сложность современной внутриполитической обстановки. А от этого выигрывает враг. Мы ушли, поняв, что надо выполнять требования Ежова…»
1 февраля 1935 года Ежова избрали секретарем ЦК.
Секретарей ЦК, помимо Сталина, было всего трое: Жданов, работавший в Ленинграде, Каганович, больше занимавшийся наркоматом путей сообщения, и Ежов, который фактически и ведал всеми партийными делами. Сталин вызывал к себе Ежова чаще других членов партийного руководства, доверял ему, ценил его надежность, безотказность и преданность. Чаще Сталин принимал только Молотова, главу правительства и второго человека в стране.
По указанию Сталина Ежов понемногу влезает в дела НКВД. Сталин, осторожничая, не любил напрямую давать органам всякого рода сомнительные поручения, предпочитал передавать их через кого-то. В последние годы его жизни это будет Берия. В середине 30-х годов эту роль исполняет Ежов, который объясняет чекистам, что и как следует делать.
24 ноября 1934 года Лиля Брик, в которую был влюблен Маяковский, отправила письмо Сталину. Она писала, что о Маяковском пытаются забыть, а это несправедливо.
Сталин написал на письме резолюцию, адресованную Ежову: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти – преступление… Привлеките к делу Таля и Мехлиса и сделайте, пожалуйста, все, что упущено нами. Если моя помощь понадобится, я готов».
Ежов тут же позвонил Лиле Брик в Ленинград: не может ли она приехать в Москву?
– Четвертого буду в Москве.
– Нельзя ли раньше?
Лиля взяла билет и приехала днем раньше. Ежов принял ее незамедлительно:
– Почему вы раньше не писали в ЦК? Я Маяковского люблю, но как гнусно его издают, на какой бумаге.
– На это-то я и жалуюсь, – сказала Лиля Брик.
Сталин попросил заняться этим делом именно Ежова, потому что точно знал: Николай Иванович сделает все мыслимое и немыслимое. И Ежов не подвел: принятых им решений о почитании Маяковского хватило до самой перестройки.
В перестроечные годы был опубликован интереснейший дневник бывшего партийного работника профессора Александра Григорьевича Соловьева, который в середине 30-х работал в Институте мирового хозяйства и мировой политики. Институтом руководил академик Евгений Варга, уважаемый даже партийным руководством.
В марте 1935 года Соловьев спросил у заведующего отделом науки ЦК Карла Яновича Баумана, «что за причина такого быстрого выдвижения Ежова, ведь до недавнего времени совсем не было известно его имя. Бауман улыбнулся, говорит: он показывает себя очень твердым человеком с огромным нюхом. За него горой Каганович. Очень доверяет и т. Сталин».
Ежов, став главным партийным инквизитором, взялся и за институт Варги. Ему повсюду виделись враги.
На совещании у секретаря ЦК Жданова Ежов насмешливо спросил у академика Варги, «почему в таком квалифицированном аппарате свободно гнездились и, наверное, гнездятся враги народа. Он сказал, что не доверяет политэмигрантам и побывавшим за границей… Ежов добавил, что т. Сталин учит: бдительность требует обязательного выявления антипартийных и враждебных элементов и очищает от них».
Руководителей института вызвали в НКВД, сказали, что чекисты считают институт засоренным чужими людьми. Академик Варга запротестовал. Тогда его повели к Ежову, сказав ему, что Варга считает НКВД помехой в работе.
«Ежов рассердился, сказав, что мы забываем призывы великого вождя и учителя гениального Сталина к высокой бдительности… Среди сотрудников – эмигрантов и бывших за границей, – наверное, имеются завербованные американской, английской, французской и другими контрразведками и агенты фашистского гестапо. Ежов приказал немедленно представить на каждого всестороннюю характеристику и особый список близко соприкасавшихся с Зиновьевым, Каменевым, Сафаровым, Радеком, Бухариным…»
Руководство академического института пыталось отстоять свое право заниматься своим непосредственным делом. Академик Варга не понимал, что наступают новые времена, что предстоит тотальная чистка и именно поэтому на первые роли выдвинут Николай Иванович Ежов.
«Нас вызывал Ежов, – вновь записывает в дневник профессор Соловьев. – Щуплый, несколько суетливый и неуравновешенный, он старался держаться начальственно. Он сказал, что мы должны помогать ему в раскрытии контрреволюционного подполья. Варга возразил, что мы научная организация, а не охранный орган. Ежов нервно напомнил, что наш институт наполнен темными личностями, связанными с заграницей, значит, тесно связан с органами охраны, вылавливающими шпиков и заговорщиков.
Варга возмутился, сказал, что институт никогда не будет разведывательным филиалом, просил не мешать заниматься научной работой. Ежов рассердился и потребовал представить секретные характеристики на каждого сотрудника с подробным указанием его деятельности и связей с заграницей…»
Уверенный в себе Варга, не желая покоряться, пошел в ЦК жаловаться на Ежова. Он был уверен, что его поддержат и велят Ежову оставить его в покое.
«Бауман сказал, что он не судья члену политбюро, и повел к Жданову, – записывает Соловьев. – Узнав суть жалобы, Жданов позвонил т. Сталину. Скоро пришел т. Сталин. Спросил Варгу, чем его обидел Ежов. Варга ответил: ничем, но требует не свойственной институту работы.
Тов. Сталин нахмурился, но спокойно объяснил. Вероятно, Варга не представляет всей трудности работы Ежова. Он сказал, что Варга, несомненно, большой уважаемый ученый, много помогает ЦК, СНК, Коминтерну, его очень ценят, но он недостаточно ясно понимает всю сложность современной внутриполитической обстановки. А от этого выигрывает враг. Мы ушли, поняв, что надо выполнять требования Ежова…»
1 февраля 1935 года Ежова избрали секретарем ЦК.
Секретарей ЦК, помимо Сталина, было всего трое: Жданов, работавший в Ленинграде, Каганович, больше занимавшийся наркоматом путей сообщения, и Ежов, который фактически и ведал всеми партийными делами. Сталин вызывал к себе Ежова чаще других членов партийного руководства, доверял ему, ценил его надежность, безотказность и преданность. Чаще Сталин принимал только Молотова, главу правительства и второго человека в стране.
По указанию Сталина Ежов понемногу влезает в дела НКВД. Сталин, осторожничая, не любил напрямую давать органам всякого рода сомнительные поручения, предпочитал передавать их через кого-то. В последние годы его жизни это будет Берия. В середине 30-х годов эту роль исполняет Ежов, который объясняет чекистам, что и как следует делать.
«МУДРОЕ РЕШЕНИЕ НАШЕГО РОДИТЕЛЯ»
26 сентября 1936 года Николая Ивановича назначили наркомом внутренних дел вместо Ягоды. Ежов сохранял все свои партийные должности, оставался секретарем ЦК и председателем Комиссии партийного контроля. Но политбюро обязало его «девять десятых своего времени отдавать НКВД».
Лазарь Каганович написал наркому тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе: «Главная наша последняя новость это назначение Ежова. Это замечательное мудрое решение нашего родителя назрело и встретило прекрасное отношение в партии и в стране. У Ежова наверняка дела пойдут хорошо».
В следующем письме Каганович пишет: «Могу еще сказать, что у т. Ежова дела выходят хорошо! Он крепко, по-сталински, взялся за дело».
Назначение в наркомат внутренних дел не было для Ежова повышением. Его партийные должности были неизмеримо выше. Политические решения принимались в ЦК, наркомы были просто высокопоставленными исполнителями. Вот такого суперревностного исполнителя Сталин нашел в лице Ежова. Он был человеком со стороны, ни с кем на Лубянке не связанным, никому не обязанным. Он, по мнению Сталина, мог и должен был действовать в тысячу раз активнее Ягоды, который слишком врос в аппарат госбезопасности.
А в партийном аппарате Сталин ищет себе в помощь человека поумнее и находит его в лице молодого Георгия Максимилиановича Маленкова, который возглавил отдел руководящих партийных кадров.
Ежов сохранил за собой кабинет на пятом этаже здания ЦК на Старой площади и старался бывать здесь почаще. Для входа на пятый этаж даже сотрудникам аппарата ЦК требовался особый пропуск.
Дмитрий Трофимович Шепилов, будущий министр иностранных дел и секретарь ЦК при Хрущеве, в те годы работал в отделе науки ЦК. Однажды его вызвали к Ежову. На имя Сталина пришло письмо, в котором говорилось, что в Астраханском рыбном заповеднике окопались бывшие дворяне и белые офицеры. Письмо положили Сталину на стол. Он написал на нем: «Тов. Ежову – очистить от мусора».
«И вот мы у грозного и всемогущего Ежова, – вспоминает Шепилов. – Перед нами – маленький, щуплый человек, к наружности которого больше всего подходило бы русское слово «плюгавый». Личико тоже маленькое, с нездоровой желтоватой кожей. Каштаново-рыжеватые волосы торчат неправильным бобриком и лоснятся. На одной щеке рубец. Плохие, с желтизной зубы. И только глаза запомнились надолго: серо-зеленые, впивающиеся в собеседника буравчиками, умные, как у кобры…
В ходе беседы он тяжело и натужно кашлял. Ходили слухи, что Ежов чахоточный. Он кашлял и сплевывал прямо на роскошную ковровую дорожку тяжелые жирные ошметки слизи».
23 февраля 1937 года в Москве начал работу печально известный февральско-мартовский пленум ЦК ВКП(б).
– За несколько месяцев, – зловещим голосом сказал с трибуны Ежов, – не помню случая, чтобы кто-нибудь из хозяйственников и руководителей наркоматов по своей инициативе позвонил бы и сказал: «Товарищ Ежов, что-то мне подозрителен такой-то человек, что-то там неблагополучно, займитесь этим человеком». Таких фактов не было. Чаще всего, когда ставишь вопрос об аресте вредителя, троцкиста, некоторые товарищи, наоборот, пытаются защищать этих людей.
Сталин выступил с докладом «О недостатках партийной работы и мерах по ликвидации троцкистских и иных двурушников». Троцкистов он назвал «оголтелой и беспринципной бандой вредителей, диверсантов, шпионов и убийц, действующих по заданиям разведывательных органов иностранных государств».
Сталин подвел идеологическую базу под террор:
– Чем больше мы будем продвигаться вперед, чем больше будем иметь успехов, тем больше будут озлобляться остатки разбитых эксплуататорских классов, тем скорее они будут идти на острые формы борьбы, тем больше они будут пакостить советскому государству, тем больше они будут хвататься за самые отчаянные средства борьбы, как последнее средство «обреченных».
В резолюции пленума говорилось: «Продолжить и завершить реорганизацию аппарата Наркомвнудела, в особенности аппарата Главного управления государственной безопасности, сделав его подлинно боевым органом, способным обеспечить возложенные на него партией и советским правительством задачи по обеспечению государственной и общественной безопасности в нашей стране».
Михаил Павлович Шрейдер вспоминал, как, собрав руководящий состав наркомата, Ежов сказал:
– Вы не смотрите, что я маленького роста. Руки у меня крепкие – сталинские. – При этом он протянул вперед обе руки, как бы демонстрируя их сидящим. – У меня хватит сил и энергии, чтобы покончить со всеми троцкистами, зиновьевцами, бухаринцами…
Он угрожающе сжал кулаки. Затем, подозрительно вглядываясь в лица присутствующих, продолжал:
– И в первую очередь мы должны очистить наши органы от вражеских элементов, которые, по имеющимся у меня сведениям, смазывают борьбу с врагами народа…
Сделав выразительную паузу, он с угрозой закончил:
– Предупреждаю, что буду сажать и расстреливать всех, невзирая на чины и ранги, кто посмеет тормозить дело борьбы с врагами народа.
Ежов рьяно взялся за дело. Один из членов политбюро зашел в ЦК к Ежову, который только что вернулся с Лубянки, и увидел, что у того на гимнастерке пятна крови, спросил:
– Что случилось?
– Такими пятнами можно гордиться, – ответил Ежов. – Это кровь врагов революции.
В марте 1937 года на пленуме ЦК Ежов выступил с докладом, в котором жестоко обрушился на работу НКВД, говорил о провалах в следственной и агентурной работе. Ежов начал с массовой чистки аппарата госбезопасности. Он привел туда новых людей, которые взялись за дело не менее рьяно, чем сам нарком.
Ежов убрал из органов госбезопасности 5 тысяч человек, столько же взял. А всего тогда, по сообщению историков Александра Кокурина и Никиты Петрова, в аппарате государственной безопасности трудилось 25 тысяч оперативных работников. Высшее образование имел 1 процент, 70 с лишним процентов – низшее.
Еще при Ягоде, в июле 1936-го, отдел кадров НКВД предписал «принимать на оперативную работу в органы ГУГБ только членов и кандидатов в члены ВКП(б) и членов ВЛКСМ, отслуживших или вовсе освобожденных от службы в РККА и имеющих образование не ниже семилетки». Более образованная публика появится на Лубянке только после войны.
Лазарь Каганович написал наркому тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе: «Главная наша последняя новость это назначение Ежова. Это замечательное мудрое решение нашего родителя назрело и встретило прекрасное отношение в партии и в стране. У Ежова наверняка дела пойдут хорошо».
В следующем письме Каганович пишет: «Могу еще сказать, что у т. Ежова дела выходят хорошо! Он крепко, по-сталински, взялся за дело».
Назначение в наркомат внутренних дел не было для Ежова повышением. Его партийные должности были неизмеримо выше. Политические решения принимались в ЦК, наркомы были просто высокопоставленными исполнителями. Вот такого суперревностного исполнителя Сталин нашел в лице Ежова. Он был человеком со стороны, ни с кем на Лубянке не связанным, никому не обязанным. Он, по мнению Сталина, мог и должен был действовать в тысячу раз активнее Ягоды, который слишком врос в аппарат госбезопасности.
А в партийном аппарате Сталин ищет себе в помощь человека поумнее и находит его в лице молодого Георгия Максимилиановича Маленкова, который возглавил отдел руководящих партийных кадров.
Ежов сохранил за собой кабинет на пятом этаже здания ЦК на Старой площади и старался бывать здесь почаще. Для входа на пятый этаж даже сотрудникам аппарата ЦК требовался особый пропуск.
Дмитрий Трофимович Шепилов, будущий министр иностранных дел и секретарь ЦК при Хрущеве, в те годы работал в отделе науки ЦК. Однажды его вызвали к Ежову. На имя Сталина пришло письмо, в котором говорилось, что в Астраханском рыбном заповеднике окопались бывшие дворяне и белые офицеры. Письмо положили Сталину на стол. Он написал на нем: «Тов. Ежову – очистить от мусора».
«И вот мы у грозного и всемогущего Ежова, – вспоминает Шепилов. – Перед нами – маленький, щуплый человек, к наружности которого больше всего подходило бы русское слово «плюгавый». Личико тоже маленькое, с нездоровой желтоватой кожей. Каштаново-рыжеватые волосы торчат неправильным бобриком и лоснятся. На одной щеке рубец. Плохие, с желтизной зубы. И только глаза запомнились надолго: серо-зеленые, впивающиеся в собеседника буравчиками, умные, как у кобры…
В ходе беседы он тяжело и натужно кашлял. Ходили слухи, что Ежов чахоточный. Он кашлял и сплевывал прямо на роскошную ковровую дорожку тяжелые жирные ошметки слизи».
23 февраля 1937 года в Москве начал работу печально известный февральско-мартовский пленум ЦК ВКП(б).
– За несколько месяцев, – зловещим голосом сказал с трибуны Ежов, – не помню случая, чтобы кто-нибудь из хозяйственников и руководителей наркоматов по своей инициативе позвонил бы и сказал: «Товарищ Ежов, что-то мне подозрителен такой-то человек, что-то там неблагополучно, займитесь этим человеком». Таких фактов не было. Чаще всего, когда ставишь вопрос об аресте вредителя, троцкиста, некоторые товарищи, наоборот, пытаются защищать этих людей.
Сталин выступил с докладом «О недостатках партийной работы и мерах по ликвидации троцкистских и иных двурушников». Троцкистов он назвал «оголтелой и беспринципной бандой вредителей, диверсантов, шпионов и убийц, действующих по заданиям разведывательных органов иностранных государств».
Сталин подвел идеологическую базу под террор:
– Чем больше мы будем продвигаться вперед, чем больше будем иметь успехов, тем больше будут озлобляться остатки разбитых эксплуататорских классов, тем скорее они будут идти на острые формы борьбы, тем больше они будут пакостить советскому государству, тем больше они будут хвататься за самые отчаянные средства борьбы, как последнее средство «обреченных».
В резолюции пленума говорилось: «Продолжить и завершить реорганизацию аппарата Наркомвнудела, в особенности аппарата Главного управления государственной безопасности, сделав его подлинно боевым органом, способным обеспечить возложенные на него партией и советским правительством задачи по обеспечению государственной и общественной безопасности в нашей стране».
Михаил Павлович Шрейдер вспоминал, как, собрав руководящий состав наркомата, Ежов сказал:
– Вы не смотрите, что я маленького роста. Руки у меня крепкие – сталинские. – При этом он протянул вперед обе руки, как бы демонстрируя их сидящим. – У меня хватит сил и энергии, чтобы покончить со всеми троцкистами, зиновьевцами, бухаринцами…
Он угрожающе сжал кулаки. Затем, подозрительно вглядываясь в лица присутствующих, продолжал:
– И в первую очередь мы должны очистить наши органы от вражеских элементов, которые, по имеющимся у меня сведениям, смазывают борьбу с врагами народа…
Сделав выразительную паузу, он с угрозой закончил:
– Предупреждаю, что буду сажать и расстреливать всех, невзирая на чины и ранги, кто посмеет тормозить дело борьбы с врагами народа.
Ежов рьяно взялся за дело. Один из членов политбюро зашел в ЦК к Ежову, который только что вернулся с Лубянки, и увидел, что у того на гимнастерке пятна крови, спросил:
– Что случилось?
– Такими пятнами можно гордиться, – ответил Ежов. – Это кровь врагов революции.
В марте 1937 года на пленуме ЦК Ежов выступил с докладом, в котором жестоко обрушился на работу НКВД, говорил о провалах в следственной и агентурной работе. Ежов начал с массовой чистки аппарата госбезопасности. Он привел туда новых людей, которые взялись за дело не менее рьяно, чем сам нарком.
Ежов убрал из органов госбезопасности 5 тысяч человек, столько же взял. А всего тогда, по сообщению историков Александра Кокурина и Никиты Петрова, в аппарате государственной безопасности трудилось 25 тысяч оперативных работников. Высшее образование имел 1 процент, 70 с лишним процентов – низшее.
Еще при Ягоде, в июле 1936-го, отдел кадров НКВД предписал «принимать на оперативную работу в органы ГУГБ только членов и кандидатов в члены ВКП(б) и членов ВЛКСМ, отслуживших или вовсе освобожденных от службы в РККА и имеющих образование не ниже семилетки». Более образованная публика появится на Лубянке только после войны.
САНКЦИЯ ПРОКУРОРА НЕ ТРЕБУЕТСЯ
На пленуме ЦК в июне 1937-го с докладом выступал Ежов. Он сказал, что «существует законспирированное контрреволюционное подполье, страна находится на грани новой Гражданской войны, и только органы госбезопасности под мудрым руководством Иосифа Виссарионовича Сталина способны ее предотвратить».
В начале июня ЦК нацреспублик, обкомы и крайкомы получили из ЦК телеграмму за подписью Сталина, в которой говорилось, что кулаки, которые возвращаются в родные места после ссылки, «являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных выступлений».
ЦК предлагал поставить всех бывших кулаков на учет для того, чтобы «наиболее враждебные из них были немедленно арестованы и расстреляны в порядке административного проведения их дел через тройки». Остальных предлагалось подготовить к высылке. Для проведения операции ЦК требовал образовать во всех областях тройки из секретаря партийного комитета, начальника управления НКВД и прокурора.
Это было началом большого террора. Ежов в те месяцы бывал в кабинете Сталина чаще любого другого руководителя страны.
В июле 1937-го все партийные комитеты, органы НКВД и прокуратуры получили инструкцию, подписанную Сталиным, Ежовым и Вышинским, «О порядке проведения и масштабности акций по изъятию остатков враждебных классов бывших кулаков, активных антисоветских элементов и уголовников».
Затем Ежов подписал приказ № 00447 о начале 5 августа 1937 года операции, которую следовало провести в течение четырех месяцев. Все края и области получили разнарядку: сколько людей им следовало арестовать.
Арестованных делили на две категории. Арестованных по первой категории немедленно расстреливали, по второй – сажали в лагерь на срок от восьми до десяти лет.
Прокурор СССР Вышинский отправил шифротелеграмму прокурорам по всей стране: «Ознакомьтесь в НКВД с оперативным приказом Ежова от 30 июля 1937 г. за номером 00447… Соблюдение процессуальных норм и предварительные санкции на арест не требуются».
Расстрелять по всей стране предполагалось почти 76 тысяч человек, отправить в лагеря около 200 тысяч. Приказ о чистке вызвал невиданный энтуазиазм на местах – областные руководители просили ЦК разрешить им расстрелять и посадить побольше людей. Увеличение лимита по первой категории утверждал лично Сталин. Он никому не отказывал.
Помимо этого составлялись списки высокопоставленных «врагов народа», которые подлежали суду военного трибунала. Приговор объявлялся заранее: расстрел. Эти расстрельные списки Ежов посылал на утверждение Сталину, Молотову и другим членам политбюро. Выглядели они так:
«Товарищу Сталину
Посылаю на утверждение 4 списка лиц, подлежащих суду: на 313, на 208, на 15 жен врагов народа, на военных работников – 200 человек. Прошу санкции осудить всех к расстрелу.
20 августа 1938 г.
Ежов».
Найдено 383 таких списка. Сталин обязательно заставлял всех членов политбюро подписывать эти расстрельные списки.
Он знал цену круговой поруке, чистеньким никто не остался. Скажем, Особый отдел ЦК 4 декабря 1937 года разослал всем членам и кандидатам в члены ЦК ВКП(б) письмо за подписью Сталина:
«На основании неопровержимых данных Политбюро ЦК ВКП(б) признано необходимым вывести из состава членов ЦК ВКП(б) и подвергнуть аресту как врагов народа:
Баумана, Бубнова, Булина, Межлаука В., Рухимовича и Чернова, оказавшихся немецкими шпионами, Иванова В., и Яковлева Я., оказавшихся немецкими шпионами и агентами царской охранки, Михайлова М., связанного по контрреволюционной работе с Яковлевым, и Рындина, связанного по контрреволюционной работе с Рыковым, Сулимовым. Все эти лица признали себя виновными.
Политбюро ЦК просит санкционировать вывод из ЦК ВКП(б) и арест поименованных лиц».
Каждый из членов ЦК писал «за» и расписывался. «Против» – не было. Письма возвращались во вторую часть Особого отдела ЦК.
В начале июня ЦК нацреспублик, обкомы и крайкомы получили из ЦК телеграмму за подписью Сталина, в которой говорилось, что кулаки, которые возвращаются в родные места после ссылки, «являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных выступлений».
ЦК предлагал поставить всех бывших кулаков на учет для того, чтобы «наиболее враждебные из них были немедленно арестованы и расстреляны в порядке административного проведения их дел через тройки». Остальных предлагалось подготовить к высылке. Для проведения операции ЦК требовал образовать во всех областях тройки из секретаря партийного комитета, начальника управления НКВД и прокурора.
Это было началом большого террора. Ежов в те месяцы бывал в кабинете Сталина чаще любого другого руководителя страны.
В июле 1937-го все партийные комитеты, органы НКВД и прокуратуры получили инструкцию, подписанную Сталиным, Ежовым и Вышинским, «О порядке проведения и масштабности акций по изъятию остатков враждебных классов бывших кулаков, активных антисоветских элементов и уголовников».
Затем Ежов подписал приказ № 00447 о начале 5 августа 1937 года операции, которую следовало провести в течение четырех месяцев. Все края и области получили разнарядку: сколько людей им следовало арестовать.
Арестованных делили на две категории. Арестованных по первой категории немедленно расстреливали, по второй – сажали в лагерь на срок от восьми до десяти лет.
Прокурор СССР Вышинский отправил шифротелеграмму прокурорам по всей стране: «Ознакомьтесь в НКВД с оперативным приказом Ежова от 30 июля 1937 г. за номером 00447… Соблюдение процессуальных норм и предварительные санкции на арест не требуются».
Расстрелять по всей стране предполагалось почти 76 тысяч человек, отправить в лагеря около 200 тысяч. Приказ о чистке вызвал невиданный энтуазиазм на местах – областные руководители просили ЦК разрешить им расстрелять и посадить побольше людей. Увеличение лимита по первой категории утверждал лично Сталин. Он никому не отказывал.
Помимо этого составлялись списки высокопоставленных «врагов народа», которые подлежали суду военного трибунала. Приговор объявлялся заранее: расстрел. Эти расстрельные списки Ежов посылал на утверждение Сталину, Молотову и другим членам политбюро. Выглядели они так:
«Товарищу Сталину
Посылаю на утверждение 4 списка лиц, подлежащих суду: на 313, на 208, на 15 жен врагов народа, на военных работников – 200 человек. Прошу санкции осудить всех к расстрелу.
20 августа 1938 г.
Ежов».
Найдено 383 таких списка. Сталин обязательно заставлял всех членов политбюро подписывать эти расстрельные списки.
Он знал цену круговой поруке, чистеньким никто не остался. Скажем, Особый отдел ЦК 4 декабря 1937 года разослал всем членам и кандидатам в члены ЦК ВКП(б) письмо за подписью Сталина:
«На основании неопровержимых данных Политбюро ЦК ВКП(б) признано необходимым вывести из состава членов ЦК ВКП(б) и подвергнуть аресту как врагов народа:
Баумана, Бубнова, Булина, Межлаука В., Рухимовича и Чернова, оказавшихся немецкими шпионами, Иванова В., и Яковлева Я., оказавшихся немецкими шпионами и агентами царской охранки, Михайлова М., связанного по контрреволюционной работе с Яковлевым, и Рындина, связанного по контрреволюционной работе с Рыковым, Сулимовым. Все эти лица признали себя виновными.
Политбюро ЦК просит санкционировать вывод из ЦК ВКП(б) и арест поименованных лиц».
Каждый из членов ЦК писал «за» и расписывался. «Против» – не было. Письма возвращались во вторую часть Особого отдела ЦК.
«ВЕСЬ ИХ РОД ДО ПОСЛЕДНЕГО КОЛЕНА»
15 августа Ежов подписал новый приказ № 00486, означавший начало операции по аресту «жен изменников Родины, членов правотроцкистских, шпионско-диверсионных организаций, осужденных Военной коллегией и военными трибуналами по первой и второй категориям». Детей тоже ждала печальная судьба родителей: тех, кто постарше, отправляли в исправительно-трудовые колонии, маленьких отдавали в детские дома.
В приказе говорилось:
«Жены осужденных изменников родины подлежат заключению в лагеря на сроки, в зависимости от степени социальной опасности, не менее как 5–8 лет.
Социально опасные дети осужденных, в зависимости от их возраста, степени опасности и возможностей исправления, подлежат заключению в лагеря или исправительно-трудовые колонии НКВД или водворению в детские дома особого режима…
При производстве ареста жен осужденных дети у них изымаются и вместе с их личными документами в сопровождении специально наряженных в состав группы, производящей арест, сотрудника или сотрудницы НКВД, отвозятся:
а) дети до 3-летнего возраста – в детские дома и ясли Наркомздравов;
б) дети от 3-х до 15-летнего возраста – в приемно-распределительные пункты;
в) социально-опасные дети старше 15-летнего возраста в специально предназначенные для них помещения…
Наблюдение за политическими настроениями детей осужденных, за их учебой и воспитательной жизнью возлагаю на наркомов внутренних дел республик, начальников управлений НКВД краев и областей».
Зачем Сталину понадобилось так жестоко расправляться с семьями репрессированных? Не только для того, чтобы внушить стране дополнительный страх. Он не хотел, чтобы жены и дети арестованных оставались на свободе, жаловались соседям и коллегам и рассказывали о том, что их мужья и отцы невиновны. Зачем же позволять им сеять сомнения в правильности сталинских решений?
Я спрашивал Вячеслава Алексеевича Никонова, внука Молотова, сожалел ли потом Вячеслав Михайлович о репрессиях, о том, что он сам подписывал расстрельные списки?
– Они боялись интервенции и новой гражданской войны, – полагает Вячеслав Никонов. – Страх перед надвигающейся на Советский Союз войной был главным двигателем репрессий. Они считали, что надо убрать всех, кто вызывает сомнения, чтобы исключить угрозу нападения изнутри. Когда маховик был запущен, степень виновности каждого проверить было невозможно…
Сталин сам боялся «пятой колонны», внутренних врагов, и других пугал этой опасностью.
«Чтобы построить Днепрострой, надо пустить в ход десятки тысяч рабочих, – говорил Сталин. – А чтобы его взорвать, для этого требуется, может быть, несколько десятков человек, не больше. Чтобы выиграть сражение во время войны, для этого может потребоваться несколько корпусов красноармейцев. А для того, чтобы провалить этот выигрыш на фронте, для этого достаточно несколько человек шпионов где-нибудь в штабе армии или даже в штабе дивизии, могущих выкрасть оперативный план и передать его противнику».
Доктор исторических наук Олег Хлевнюк считает, что главной целью этой чистки было уничтожение потенциальной «пятой колонны» в преддверии войны. Чистили по анкетным данным по картотекам бывших врагов. Это было своего рода подведение итогов.
Гражданская война, чистки партии, аресты оппозиционеров, раскулачивание и коллективизация – все это затронуло миллионы людей. В число обиженных попала значительная часть населения страны. Их боялись. Сталин и его окружение помнили, что в Гражданскую их власть висела на волоске. Они хотели наперед обезопасить себя.
Михаил Павлович Шрейдер пересказал в воспоминаниях разговор со Станиславом Реденсом, наркомом внутренних дел Казахстана и родственником Сталина. Реденс говорил:
– Вот я нарком, член Центральной ревизионной комиссии, депутат Верховного Совета, не в состоянии противостоять этой грозной буре. Москва все время нажимает и нажимает, и я чувствую, что кончится тем, что и меня самого скоро посадят и расстреляют.
В приказе говорилось:
«Жены осужденных изменников родины подлежат заключению в лагеря на сроки, в зависимости от степени социальной опасности, не менее как 5–8 лет.
Социально опасные дети осужденных, в зависимости от их возраста, степени опасности и возможностей исправления, подлежат заключению в лагеря или исправительно-трудовые колонии НКВД или водворению в детские дома особого режима…
При производстве ареста жен осужденных дети у них изымаются и вместе с их личными документами в сопровождении специально наряженных в состав группы, производящей арест, сотрудника или сотрудницы НКВД, отвозятся:
а) дети до 3-летнего возраста – в детские дома и ясли Наркомздравов;
б) дети от 3-х до 15-летнего возраста – в приемно-распределительные пункты;
в) социально-опасные дети старше 15-летнего возраста в специально предназначенные для них помещения…
Наблюдение за политическими настроениями детей осужденных, за их учебой и воспитательной жизнью возлагаю на наркомов внутренних дел республик, начальников управлений НКВД краев и областей».
Зачем Сталину понадобилось так жестоко расправляться с семьями репрессированных? Не только для того, чтобы внушить стране дополнительный страх. Он не хотел, чтобы жены и дети арестованных оставались на свободе, жаловались соседям и коллегам и рассказывали о том, что их мужья и отцы невиновны. Зачем же позволять им сеять сомнения в правильности сталинских решений?
Я спрашивал Вячеслава Алексеевича Никонова, внука Молотова, сожалел ли потом Вячеслав Михайлович о репрессиях, о том, что он сам подписывал расстрельные списки?
– Они боялись интервенции и новой гражданской войны, – полагает Вячеслав Никонов. – Страх перед надвигающейся на Советский Союз войной был главным двигателем репрессий. Они считали, что надо убрать всех, кто вызывает сомнения, чтобы исключить угрозу нападения изнутри. Когда маховик был запущен, степень виновности каждого проверить было невозможно…
Сталин сам боялся «пятой колонны», внутренних врагов, и других пугал этой опасностью.
«Чтобы построить Днепрострой, надо пустить в ход десятки тысяч рабочих, – говорил Сталин. – А чтобы его взорвать, для этого требуется, может быть, несколько десятков человек, не больше. Чтобы выиграть сражение во время войны, для этого может потребоваться несколько корпусов красноармейцев. А для того, чтобы провалить этот выигрыш на фронте, для этого достаточно несколько человек шпионов где-нибудь в штабе армии или даже в штабе дивизии, могущих выкрасть оперативный план и передать его противнику».
Доктор исторических наук Олег Хлевнюк считает, что главной целью этой чистки было уничтожение потенциальной «пятой колонны» в преддверии войны. Чистили по анкетным данным по картотекам бывших врагов. Это было своего рода подведение итогов.
Гражданская война, чистки партии, аресты оппозиционеров, раскулачивание и коллективизация – все это затронуло миллионы людей. В число обиженных попала значительная часть населения страны. Их боялись. Сталин и его окружение помнили, что в Гражданскую их власть висела на волоске. Они хотели наперед обезопасить себя.
Михаил Павлович Шрейдер пересказал в воспоминаниях разговор со Станиславом Реденсом, наркомом внутренних дел Казахстана и родственником Сталина. Реденс говорил:
– Вот я нарком, член Центральной ревизионной комиссии, депутат Верховного Совета, не в состоянии противостоять этой грозной буре. Москва все время нажимает и нажимает, и я чувствую, что кончится тем, что и меня самого скоро посадят и расстреляют.