Образ Печорина (как и самая его фамилия) создан Лермонтовым отчасти как дополнение к пушкинскому Онегину, а отчасти и как отступление от него. Пушкин рекомендует читателям Онегина как своего приятеля, жизнь которого он знает во всех подробностях; Лермонтов поступает иначе: он, как рассказчик, едва знаком со своим героем. Описав своё мимолётное знакомство с Печориным (перед его отъездом в Персию), Лермонтов отходит в сторону и предоставляет слово самому Печорину. Результатом этого получается то, что внутреннюю, душевную жизнь Печорина мы знаем полнее и глубже, чем душевную жизнь Онегина, но общая биография лермонтовского героя остаётся для нас несколько таинственной. В одном месте (в «Княжне Мери») Лермонтов хотел было приоткрыть завесу над прошлым Печорина и объяснить, почему он попал на Кавказ: «Но я теперь уверен, что при первом случае она спросит, кто я; и почему я здесь на Кавказе. Ей, вероятно, расскажут страшную историю дуэли, и особенно её причину, которая здесь некоторым известна, и тогда… вот у меня будет удивительное средство бесить Грушницкого!» Но всё это вычеркнуто — и читатель оставлен в неведении относительно прошлой жизни Печорина. Так же неизвестно, что делал Печорин в Петербурге в продолжение пяти лет, прошедших между его отъездом с Кавказа и новым появлением. Лермонтов намеренно рисует в деталях характер героя, передаёт его размышления, впечатления, чувства, но обходит его биографию, сообщая (и то вскользь) только самое необходимое. Таков был, очевидно, замысел Лермонтова, — и именно поэтому он сделал автора лицом посторонним, а почти весь роман составил из записок героя, в которых никаких биографических фактов, относящихся к прошлому (за исключением романа с Верой), нет, а пятилетний период жизни в Петербурге перед выездом в Персию остаётся вовсе неосвещённым.
Итак, биография Печорина дана фрагментарно — и притом только в той её части, которая связана с Кавказом, куда, по всем признакам, Печорин поехал не по своей охоте, а был выслан. Тем самым читателю предоставляется гадать о жизни Печорина до высылки на Кавказ и затем в течение пяти лет до выезда в Персию. По различным признаниям и размышлениям Печорина о своей судьбе, а также и по отдельным намёкам можно догадываться, что жизнь эта не была пустой и праздной. При всей своей разочарованности Печорин — натура очень активная, всюду вносящая беспокойство и брожение. Недаром Максим Максимыч говорит о нём: «Ведь есть, право, этакие люди, у которых на роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные вещи!» Для понимания Печорина очень важен один его монолог, помещённый в конце «Фаталиста» («А мы, их жалкие потомки» и т. д.). Этот монолог является почти полным повторением «Думы» («Печально я гляжу на наше поколенье») и, тем самым, повторяет мысли Чаадаева (см. комментарий к стихотворению «Дума» в т. II, стр. 196). Печорин, несомненно, принадлежит к тому самому кругу оппозиционно настроенной гвардейской молодёжи, к которому принадлежал сам Лермонтов. Недаром некоторые факты биографии Печорина совпадают с биографией самого Лермонтова и ближайших его приятелей по «кружку шестнадцати» (см. комментарий в т. II). Фрагментарность и некоторая загадочность биографии Печорина именно в той её части, которая связана с Петербургом, объясняются, очевидно, тем, что Лермонтов не мог рассказать её подробнее и полнее по политическим причинам. Кроме того исключительно психологический жанр романа давал возможность и право обойти подробное изложение биографических фактов.
Что касается литературных источников «Героя нашего времени», то, кроме русской прозы 30-х годов, роман этот связан с некоторыми произведениями французской прозы, оказавшими вообще большое влияние на организацию русского романа этой эпохи. Е. Дюшен (E. Ducheshe, «M. I. Lermontov. Sa vie et sesuvres», Paris, 1910) и С. И. Родзевич («Лермонтов как романист», 1914) указывают на произведения А. де-Виньи («Servitude et grandeur militaires») и А. де-Мюссе («Confession d’un enfant du siecle»). Кроме того Родзевич делает подробное сопоставление «Героя нашего времени» с «Адольфом» Б. Констана, о влиянии которого на Лермонтова говорили и прежние исследователи (Болдаков, Дашкевич, Сиповский). Роман Б. Констана, появившийся в 1816 г. и переведённый в 1831 г. П. А. Вяземским, был первым опытом и образцом психологического жанра.
Из критической литературы о «Герое нашего времени», появившейся при жизни Лермонтова, особенно важны статьи В. Г. Белинского («Отеч. записки» 1840, №№ 6 и 7).
В построении «Бэлы» есть даже прямая ирония по отношению к романтической традиции: рассказ недаром вложен в уста совершенно прозаического штабс-капитана Максима Максимыча, который не разбирается в психологии Печорина. Кроме того длинное отступление от истории Бэлы, намеренно задерживающее развязку фабулы и описывающее переход через Крестовую гору, подано не как лирический пейзаж, обычный для романтической повести, а как деловой очерк, необходимость которого вытекает из самого жанра «записок офицера»: «я пишу не повесть, а путевые записки: следовательно не могу заставить штабс-капитана рассказывать прежде, нежели он начал рассказывать в самом деле». Это своего рода насмешка над читателем, который, увлёкшись историей Бэлы, мог забыть, что перед ним — не обыкновенная романтическая повесть, а нечто иное, и что Максим Максимыч — не подставной рассказчик, о котором забыл сам автор, а совершенно реальное лицо.
В описании перехода через Крестовую гору Лермонтов упоминает об «учёном Гамба», который название «Крестовая гора» понял как «гора св. Христофора» (le Mont St. —Christophe). Лермонтов имеет в виду популярную тогда книгу французского путешественника Jacques-Francois Gamba, издавшего в 1824 г. книгу: «Voyage dans la Russie meridionale, et particulierement dans les provinces situees au-dela du Caucase, fait depuis 1820 jusqu’en 1824 an., 2 vol., avec une carte geographique. Atlas: cartes, costumes, points de vue». В 1826 г. вышло второе издание этой книги.
В этом же предисловии Лермонтов сообщает, что он публикует пока только ту часть записок, в которой Печорин рассказывает о своём пребывании на Кавказе. «В моих руках осталась ещё толстая тетрадь, где он рассказывает всю жизнь свою. Когда-нибудь и она явится на суд света; но теперь я не смею взять на себя эту ответственность по многим важным причинам». Так мотивированы фрагментарность и неполнота биографии Печорина, сообщающие его фигуре некоторую загадочность.
Под «важными причинами» следует, повидимому, разуметь, главным образом, цензурные препятствия: загадочными для читателя остаются причины нового появления Печорина на Кавказе и его последнего выезда из Петербурга — факты, которые связаны с его жизнью в Петербурге.
В мемуарной литературе есть указания на то, что описанное в «Тамани» происшествие случилось с самим Лермонтовым во время его пребывания в Тамани у казачки Царицыхи, в 1837 г. («Русский архив» 1893, № 8; ср. «Русское обозрение» 1898, № 1).
В 1838 г. товарищ Лермонтова, М. И. Цейдлер (см. в т. II стихотворение «К М. И. Цейдлеру»), командированный на Кавказ, останавливался в Тамани и жил в том самом домике, где до него жил Лермонтов. В своём очерке «На Кавказе в 30-х годах» («Русский вестник» 1889, № 9) Цейдлер описывает тех самых лиц, которые изображены в «Тамани», и поясняет: «Мне суждено было жить в том же домике, где жил и он; тот же слепой мальчик и загадочный татарин послужили сюжетом к его повести. Мне даже помнится, что когда я, возвратясь, рассказывал в кругу товарищей о моём увлечении соседкою, то Лермонтов пером начертил на клочке бумаги скалистый берег и домик, о котором я вёл речь».
Грушницкий и доктор Вернер, как указывали современники, списаны Лермонтовым с действительных лиц. Н. М. Сатин писал: «Те, которые были в 1837 году в Пятигорске, вероятно, давно узнали и княжну Мери, и Грушницкого, и особенно доктора Вернера» (сборник «Почин» 1895, стр. 239). Однако мнения относительно прототипов расходятся: одни видят в Грушницком портрет Н. П. Колюбакина, другие — убийцу Лермонтова, Н. С. Мартынова.
Первое мнение более убедительно, Н. П. Колюбакин (1812 — 1868) был сослан на Кавказ рядовым в Нижегородский драгунский полк. Он славился своей вспыльчивостью, дрался на дуэлях и, будучи приятелем Марлинского, вёл себя несколько в духе его героев. (См. В. Потто «История Нижегородского драгунского полка», т. IV, стр. 59-60; «Исторический вестник» 1894, № 11 — воспоминания А. А. Колюбакиной; «Русский архив» 1874, стлб. 955.) Б. В. Нейман указал на сходство отношений Печорина и Грушницкого с отношениями Онегина и Ленского, которое, вместе с тем, как всегда у Лермонтова, подчёркивает разницу между Пушкиным и Лермонтовым в трактовке сходных положений или тем («Влияние Пушкина в творчестве Лермонтова», 1914, стр. 116). Прототип доктора Вернера — доктор Майер, служивший на Кавказе (см. статью Н. М. Сатина в сборнике «Почин», а также «Русский архив» 1883, № 5, стр. 177-180, и «Мир божий» 1900, № 12, стр. 230 — 239). В Вере Лиговской одни видят В. А. Лопухину, другие — Н. С. Мартынову, сестру убийцы Лермонтова, и полагают даже, что изображение её в романе было главным поводом к дуэли (см. А. Н. Нарцов «Материалы для истории Тамбовского, Пензенского и Саратовского дворянства», 1904; «Русское обозрение» 1898, № l, стр. 315-316). Что касается княжны Мери, то её прототип не установлен.
Интересно, что в рукописи повести (на л. 47, против абзаца «Её сердце сильно билось» — см. на стр. 290) рукой Лермонтова написано: «Тургеневу послать». Это, вероятно, Александр Иванович Тургенев, с которым Лермонтов был знаком.
Интересно, что в последних строках «Фаталиста» снова появляется Максим Максимыч, уже совсем было забытый. Фразой о нём заканчивается весь роман.
В рукописи «Фаталиста» фамилия героя всюду Вуич, а не Вулич. В «Литературной газете» 1842 г. (№ 17, стр. 349) напечатано стихотворение «На смерть М. Ю. Лермонтова», под которым стоит подпись: «Н. Вуич. Вологда».
Итак, биография Печорина дана фрагментарно — и притом только в той её части, которая связана с Кавказом, куда, по всем признакам, Печорин поехал не по своей охоте, а был выслан. Тем самым читателю предоставляется гадать о жизни Печорина до высылки на Кавказ и затем в течение пяти лет до выезда в Персию. По различным признаниям и размышлениям Печорина о своей судьбе, а также и по отдельным намёкам можно догадываться, что жизнь эта не была пустой и праздной. При всей своей разочарованности Печорин — натура очень активная, всюду вносящая беспокойство и брожение. Недаром Максим Максимыч говорит о нём: «Ведь есть, право, этакие люди, у которых на роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные вещи!» Для понимания Печорина очень важен один его монолог, помещённый в конце «Фаталиста» («А мы, их жалкие потомки» и т. д.). Этот монолог является почти полным повторением «Думы» («Печально я гляжу на наше поколенье») и, тем самым, повторяет мысли Чаадаева (см. комментарий к стихотворению «Дума» в т. II, стр. 196). Печорин, несомненно, принадлежит к тому самому кругу оппозиционно настроенной гвардейской молодёжи, к которому принадлежал сам Лермонтов. Недаром некоторые факты биографии Печорина совпадают с биографией самого Лермонтова и ближайших его приятелей по «кружку шестнадцати» (см. комментарий в т. II). Фрагментарность и некоторая загадочность биографии Печорина именно в той её части, которая связана с Петербургом, объясняются, очевидно, тем, что Лермонтов не мог рассказать её подробнее и полнее по политическим причинам. Кроме того исключительно психологический жанр романа давал возможность и право обойти подробное изложение биографических фактов.
Что касается литературных источников «Героя нашего времени», то, кроме русской прозы 30-х годов, роман этот связан с некоторыми произведениями французской прозы, оказавшими вообще большое влияние на организацию русского романа этой эпохи. Е. Дюшен (E. Ducheshe, «M. I. Lermontov. Sa vie et sesuvres», Paris, 1910) и С. И. Родзевич («Лермонтов как романист», 1914) указывают на произведения А. де-Виньи («Servitude et grandeur militaires») и А. де-Мюссе («Confession d’un enfant du siecle»). Кроме того Родзевич делает подробное сопоставление «Героя нашего времени» с «Адольфом» Б. Констана, о влиянии которого на Лермонтова говорили и прежние исследователи (Болдаков, Дашкевич, Сиповский). Роман Б. Констана, появившийся в 1816 г. и переведённый в 1831 г. П. А. Вяземским, был первым опытом и образцом психологического жанра.
Из критической литературы о «Герое нашего времени», появившейся при жизни Лермонтова, особенно важны статьи В. Г. Белинского («Отеч. записки» 1840, №№ 6 и 7).
Предисловие
В предисловии, написанном в 1841 г., Лермонтов отвечает на некоторые нападки критиков. Он имеет в виду, главным образом, С. П. Шевырева, который объявил Печорина безнравственным и порочным явлением, не существующим в русской жизни и принадлежащим «миру мечтательному, производимому в нас ложным отражением Запада». «Это призрак, только в мире нашей фантазии имеющий существенность», — формулировал свою мысль Шевырев («Москвитянин» 1841, ч. I, № 2). Именно на это отвечал Лермонтов рядом саркастических вопросов: «ежели вы верили возможности существования всех трагических и романтических злодеев, отчего же вы не веруете в действительность Печорина?» — и т. д. Говоря о других критиках, которые «очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих знакомых», Лермонтов имеет в виду, очевидно, С. О. Бурачка (см. его статью в журнале «Маяк» 1840, ч. IV, отд. 4, стр. 210-219). В первоначальной редакции предисловия это место написано гораздо резче и обращено прямо против Бурачка и его «ничтожного» журнала (см. варианты). В этой редакции Лермонтов называет тех «трагических и романтических злодеев», которыми тогда увлекались: «Если вы верили в существование Мельмота, Вампира и других — отчего вы не верите в действительность Печорина?» Вампир — герой псевдобайроновской повести, вышедшей в русском переводе в 1828 г.: «Вампир. Повесть, рассказанная лордом Байроном». В предисловии говорится, что повесть эта записана со слов Байрона д-ром Полидори. Мельмот — герой романа Роберта Мэтюрина (Матюрена) «Мельмот скиталец» (1820 г.), упомянутого в «Евгении Онегине» Пушкина.Бэла
«Бэла» представляет собой интересное и характерное для прозы конца 30-х годов сочетание путевого очерка с новеллой. Жанр «записок» использован здесь Лермонтовым не только для укрепления описательных и пейзажных кусков, но и для самого построения сюжета: движение рассказа мотивировано внешними обстоятельствами передвижения рассказчика и слушателя из Тифлиса до станции Коби (по дороге во Владикавказ). Это сочетание, как и самая фигура рассказчика, придаёт реалистический характер всему рассказу.В построении «Бэлы» есть даже прямая ирония по отношению к романтической традиции: рассказ недаром вложен в уста совершенно прозаического штабс-капитана Максима Максимыча, который не разбирается в психологии Печорина. Кроме того длинное отступление от истории Бэлы, намеренно задерживающее развязку фабулы и описывающее переход через Крестовую гору, подано не как лирический пейзаж, обычный для романтической повести, а как деловой очерк, необходимость которого вытекает из самого жанра «записок офицера»: «я пишу не повесть, а путевые записки: следовательно не могу заставить штабс-капитана рассказывать прежде, нежели он начал рассказывать в самом деле». Это своего рода насмешка над читателем, который, увлёкшись историей Бэлы, мог забыть, что перед ним — не обыкновенная романтическая повесть, а нечто иное, и что Максим Максимыч — не подставной рассказчик, о котором забыл сам автор, а совершенно реальное лицо.
В описании перехода через Крестовую гору Лермонтов упоминает об «учёном Гамба», который название «Крестовая гора» понял как «гора св. Христофора» (le Mont St. —Christophe). Лермонтов имеет в виду популярную тогда книгу французского путешественника Jacques-Francois Gamba, издавшего в 1824 г. книгу: «Voyage dans la Russie meridionale, et particulierement dans les provinces situees au-dela du Caucase, fait depuis 1820 jusqu’en 1824 an., 2 vol., avec une carte geographique. Atlas: cartes, costumes, points de vue». В 1826 г. вышло второе издание этой книги.
Максим Максимыч
По существу — это дополнительный к «Бэле» очерк, подготовляющий переход к «журналу» Печорина. Он понадобился, с одной стороны, для того, чтоб окончательно укрепить роль Максима Максимыча и завершить его рисовку как типичного «кавказца» (см. ниже очерк Лермонтова «Кавказец»), а с другой — для того, чтобы вывести на сцену Печорина и дать предварительную его характеристику. Лермонтов выдерживает здесь тон постороннего наблюдателя, который умозаключает о характере Печорина по наружным признакам и по поведению. В рукописном тексте вычеркнута часть характеристики — и именно та, где Лермонтов, невольно отклонившись от роли постороннего наблюдателя, стал говорить прямо о характере Печорина и несколько приблизился к своей старой романтической манере: «В этом отношении Печорин принадлежал к толпе, и если он не стал ни злодеем, ни святым, то это — я уверен — от лени» (см. варианты).Предисловие к «Журналу Печорина»
Предисловие начинается словами, подчёркивающими роль рассказчика как постороннего Печорину человека — как человека, заинтересованного в собирании материала («желание, свойственное всем путешествующим и записывающим людям», говорит Лермонтов в «Бэле»). Здесь же даётся точка зрения рассказчика на Печорина и на публикуемый материал — то самое, что в более определённых выражениях развито было потом в предисловии ко всему роману. Автор подчёркивает «искренность» Печорина и противополагает его запискам «Исповедь» Руссо, которая предназначалась для других. Интересно, что в рукописи очерк «Максим Максимыч» кончается особым абзацем, где Лермонтов сообщает: «Я пересмотрел записки Печорина и заметил по некоторым местам, что он готовил их к печати, без чего, конечно, я не решился бы употребить во зло доверенность штабс-капитана. В самом деле, Печорин в некоторых местах обращается к читателям» (см. варианты). В печатном тексте весь этот абзац отсутствует, а в предисловии к «Журналу» Лермонтов, наоборот, отмечает, что записки Печорина писаны «без тщеславного желания возбудить участие или удивление» и не предназначались для посторонних.В этом же предисловии Лермонтов сообщает, что он публикует пока только ту часть записок, в которой Печорин рассказывает о своём пребывании на Кавказе. «В моих руках осталась ещё толстая тетрадь, где он рассказывает всю жизнь свою. Когда-нибудь и она явится на суд света; но теперь я не смею взять на себя эту ответственность по многим важным причинам». Так мотивированы фрагментарность и неполнота биографии Печорина, сообщающие его фигуре некоторую загадочность.
Под «важными причинами» следует, повидимому, разуметь, главным образом, цензурные препятствия: загадочными для читателя остаются причины нового появления Печорина на Кавказе и его последнего выезда из Петербурга — факты, которые связаны с его жизнью в Петербурге.
Тамань
«Тамань», в сущности, бытовой анекдот, но мастерски развёрнутый в новеллу. Чехов считал этот рассказ образцом прозы: «Я не знаю языка лучше, чем у Лермонтова. Я бы так сделал: взял его рассказ и разбирал бы, как разбирают в школах, по предложениям, по частям предложения. Так бы и учился писать» (С. Ш. «Из воспоминаний о Чехове», «Русская мысль» 1911, № 10, стр. 46). В письме к Я. П. Полонскому (1888 г.) Чехов доказывал, что русские стихотворцы прекрасно справляются с прозой, и приводил примеры: «Лермонтовская „Тамань“ и Пушкинская „Капитанская дочка“, не говоря уже о прозе других поэтов, прямо доказывают тесное родство сочного русского стиха с изящной прозой» («Несобранные письма», 1927, стр. 72).В мемуарной литературе есть указания на то, что описанное в «Тамани» происшествие случилось с самим Лермонтовым во время его пребывания в Тамани у казачки Царицыхи, в 1837 г. («Русский архив» 1893, № 8; ср. «Русское обозрение» 1898, № 1).
В 1838 г. товарищ Лермонтова, М. И. Цейдлер (см. в т. II стихотворение «К М. И. Цейдлеру»), командированный на Кавказ, останавливался в Тамани и жил в том самом домике, где до него жил Лермонтов. В своём очерке «На Кавказе в 30-х годах» («Русский вестник» 1889, № 9) Цейдлер описывает тех самых лиц, которые изображены в «Тамани», и поясняет: «Мне суждено было жить в том же домике, где жил и он; тот же слепой мальчик и загадочный татарин послужили сюжетом к его повести. Мне даже помнится, что когда я, возвратясь, рассказывал в кругу товарищей о моём увлечении соседкою, то Лермонтов пером начертил на клочке бумаги скалистый берег и домик, о котором я вёл речь».
Княжна Мери
«Княжна Мери» написана в форме настоящего дневника и представляет собой именно «журнал» в старинном смысле этого слова. Только заключительная часть возвращает нас к тому жанру записок, в котором написаны «Тамань» и «Фаталист». Эта повесть, по своему сюжету, стоит ближе всего к так называемой «светской повести» 30-х годов с неизбежными для неё балами, дуэлями и пр. Но у Лермонтова всё это приобретает иной смысл и характер, поскольку Печорин не обычный герой светской повести, а герой психологизованный и доведённый до значения типа. Здесь завершены те опыты, которые делались Лермонтовым в повести «Княгиня Лиговская» и в драме «Два брата». Автохарактеристика Печорина («Да, такова была моя участь с самого детства») перенесена сюда прямо из драмы «Два брата», а эпизод с Верой Лиговской является продолжением того, что было в «Княгине Лиговской».Грушницкий и доктор Вернер, как указывали современники, списаны Лермонтовым с действительных лиц. Н. М. Сатин писал: «Те, которые были в 1837 году в Пятигорске, вероятно, давно узнали и княжну Мери, и Грушницкого, и особенно доктора Вернера» (сборник «Почин» 1895, стр. 239). Однако мнения относительно прототипов расходятся: одни видят в Грушницком портрет Н. П. Колюбакина, другие — убийцу Лермонтова, Н. С. Мартынова.
Первое мнение более убедительно, Н. П. Колюбакин (1812 — 1868) был сослан на Кавказ рядовым в Нижегородский драгунский полк. Он славился своей вспыльчивостью, дрался на дуэлях и, будучи приятелем Марлинского, вёл себя несколько в духе его героев. (См. В. Потто «История Нижегородского драгунского полка», т. IV, стр. 59-60; «Исторический вестник» 1894, № 11 — воспоминания А. А. Колюбакиной; «Русский архив» 1874, стлб. 955.) Б. В. Нейман указал на сходство отношений Печорина и Грушницкого с отношениями Онегина и Ленского, которое, вместе с тем, как всегда у Лермонтова, подчёркивает разницу между Пушкиным и Лермонтовым в трактовке сходных положений или тем («Влияние Пушкина в творчестве Лермонтова», 1914, стр. 116). Прототип доктора Вернера — доктор Майер, служивший на Кавказе (см. статью Н. М. Сатина в сборнике «Почин», а также «Русский архив» 1883, № 5, стр. 177-180, и «Мир божий» 1900, № 12, стр. 230 — 239). В Вере Лиговской одни видят В. А. Лопухину, другие — Н. С. Мартынову, сестру убийцы Лермонтова, и полагают даже, что изображение её в романе было главным поводом к дуэли (см. А. Н. Нарцов «Материалы для истории Тамбовского, Пензенского и Саратовского дворянства», 1904; «Русское обозрение» 1898, № l, стр. 315-316). Что касается княжны Мери, то её прототип не установлен.
Интересно, что в рукописи повести (на л. 47, против абзаца «Её сердце сильно билось» — см. на стр. 290) рукой Лермонтова написано: «Тургеневу послать». Это, вероятно, Александр Иванович Тургенев, с которым Лермонтов был знаком.
Фаталист
Роман замыкается новеллой, по своему жанру сходной с «Таманью». В противоположность «Тамани» эта новелла имеет трагический финал, но не для основного героя, который, как и в «Тамани», выходит победителем. Однако гибель Вулича звучит своего рода предсказанием для Печорина и подготовляет его собственную смерть: «Ведь хуже смерти ничего не случится и смерти не минуешь!» — говорит в конце рассказа Печорин уже о самом себе.Интересно, что в последних строках «Фаталиста» снова появляется Максим Максимыч, уже совсем было забытый. Фразой о нём заканчивается весь роман.
В рукописи «Фаталиста» фамилия героя всюду Вуич, а не Вулич. В «Литературной газете» 1842 г. (№ 17, стр. 349) напечатано стихотворение «На смерть М. Ю. Лермонтова», под которым стоит подпись: «Н. Вуич. Вологда».