Лещенко Владимир. Идущий сквозь миры

   Так гнусно я не чувствовала себя уже давно. Омерзительная тошнота время от времени раздирает мне внутренности, скручивая их и завязывая в узел, во рту – словно кошки ночевали, окружающее заволакивает сизая муть.
   Если именно это переживают эораттанские колдуны при переходах, то на том свете им многое простится – если, конечно, верно то, что страдания при жизни могут после смерти искупить прегрешения.
   Прегрешения… Тейси как-то раз назвала меня большой грешницей, правда, имея в виду нечто другое. Так оно, наверное, и есть. Но я не ожидала от себя такого…
   Мне не раз приходилось убивать, но лишь людей, которые заслуживали смерти.
   Приходилось пытать – но я не понимала тогда, что к чему, и была убеждена, что это правильно.
   Но разве можно сравнивать то, что я делала раньше, и то, что собиралась сделать сейчас? Пусть Дмитрий с Василием говорили, что всему виной были неведомые хозяева летающих дисков, – они могут думать так сколько угодно. Но я-то знаю – никакое колдовство и никакие излучения не заставят человека делать то, что противно его душе…
   Неужели это я была готова обречь на муки и позор девушку, ни в чем передо мной не провинившуюся. Угрожала оружием той, которую, как мне казалось, любила и люблю. А если бы я спустила курок? Как я смогла бы жить дальше? Лишив жизни ту, которую люблю и перед которой, между прочим, виновата?
   Когда я ее увидела в толпе пригнанных на продажу рабынь, то даже вздрогнула: она была так похожа на мою первую любовь – ту, с кем я впервые испытала близость между женщинами. Ее тоже звали Тейси – ту грустную, задумчивую вдову погибшего в пограничной стычке офицера.
   Да, а ведь я сама была рабыней, хотя и не от рождения.
   Я бы очень хотела это забыть, но по своему желанию вычеркнуть из памяти сбывшееся не могут даже эораттанцы. Как забудешь?
   Неправый суд, возвращение в камеру, холодное отчаяние и горечь от осознания того, что жизнь кончена…
   Поездка в тюремном фургоне с такими же несчастными, как и я, который тащил, воняя сланцевым дымом, допотопный паровой грузовик с ярко начищенным медным котлом.
   Когда мы, спустя трое суток, добрались до нашей тюрьмы, тут же во дворе борделя развели костер, где была сожжена наша одежда. В него полетела и моя форма со споротыми нашивками.
   Потом, обрезав овечьими ножницами волосы, на нас вылили пару ведер мыльной воды и, не дав даже толком вытереться, голыми повели по темному коридору.
   Мы оказались в низком полутемном помещении, где на низких, застеленных тряпьем топчанах сидели и лежали примерно полсотни почти голых женщин. Среди них расхаживала с видом принцессы широкоплечая здоровая бабища с пепельными волосами до плеч.
   Надсмотрщица – я знала, что в таких заведениях их подбирают из выслужившихся заключенных, – указала нам на свободные койки и удалилась. Скрежетнул несмазанный замок, окончательно отрезая меня от прошлой жизни.
   Женщины на некоторое время примолкли, разглядывая нас. Мне показалось, в основном смотрят на меня.
   Еще со времен службы в надзирателях я знала, что в таких местах часто заранее знают, кто к ним прибывает с этапом, иногда даже раньше, чем охрана.
   Еще тогда я потратила немало времени, пытаясь разгадать, как все-таки работает этот «тюремный телеграф». Ждать хорошего отношения от них мне не приходилось. Тем более тут вполне могли быть те, кого я охраняла когда-то.
   Ко мне направилась худая гибкая девушка с лиловым синяком под глазом.
   – Привет! – обратилась она ко мне, как будто мы встретились где-нибудь в парке или на пляже. – Ты, что ли, та лейтенантиха, которую к нам закатали? Я – Змейка. А как тебя?
   – Мидара, – пробормотала я, но вспомнила, что приговоренные лишаются своих имен, как прежде я потеряла фамилию предков.
   – Пиранья, – сказала я чуть погромче, вспомнив свое прозвище в Страже.
   – За что к нам? – доброжелательно осведомилась она.
   – Заговор и измена, – не уточняя ничего, удовлетворила я ее любопытство.
   – Солидно! – Она посмотрела на меня с явным уважением.
   Тут наша беседа прервалась. Одна из женщин, вставая, случайно задела блондинистую здоровячку, и та со всего маху влепила ей оплеуху. Жертва лишь сжалась в ответ, что-то жалобно забормотав.
   Затем блондинка смерила меня взглядом, даже сделала пару шагов в мою сторону, но потом отвернулась, недобро осклабившись. Я заметила, как напряглась и тут же с облегчением вздохнула Змейка.
   – Видишь? – кивнула в ее сторону девушка. – Это Кобыла, она тут масть держит. Вернее, пробует. Ты это, подруга, держи с ней ухо востро – она в надсмотрщицы пролезть думает.
   У одной из женщин, еще юной, но уже увядающей, на глазах была повязка.
   – Глянь, – моя новая знакомая указала на нее, – это Каро. Раньше она в веселом доме в столице работала. Обворовала клиента, а тот оказался какой-то шишкой из ваших. Ну и загремела сюда. А глаза ей уже тут плетью выбили. Есть тут такая свинья – вахмистр Керек. А тебе, подруга, надо готовиться, – серьезно сообщила она. – Тебе сегодня посвящение устроят, уже совсем скоро. Знаешь, что это такое?
   – Знаю, – как можно спокойней бросила я, попытавшись улыбнуться. – Для этого ведь меня сюда и привезли.
   Она тоже улыбнулась, хлопнула меня по плечу:
   – Надо потерпеть. Держись, подруга, от этого не умирают.
   Я знала, что меня ждет, но надеялась, что это случится не сегодня. Хотя какая разница – днем раньше или позже? Не успела я даже перекусить, как ввалились двое надсмотрщиц и выкрикнули мое имя.
   Меня привели в узкую полутемную комнату. По помещению гуляли сырые сквозняки, моя обнаженная кожа вмиг покрылась пупырышками.
   «Не простыть бы! – промелькнуло в голове, но тут же я одернула себя. – О каких пустяках я думаю, ведь совсем скоро меня…»
   Между тем надсмотрщица протянула мне маленькую щербатую пиалу с какой-то мутно-коричневой жидкостью.
   – На, пей.
   – Что это? – принюхалась я.
   – Сок ангуи. Эта пакость нужна, чтобы у тебя не начало пухнуть брюхо.
   Я припомнила, что ангуя – самое дешевое противозачаточное средство, употребляемое простолюдинками и растущее на любом огороде.
   До этого я ни разу его не пробовала – дамы из высшего общества пользовались другими средствами, куда более дорогими и эффективными.
   Я выпила, еле удержавшись, чтобы меня не вывернуло наизнанку, – настолько мерзким на вкус было пойло.
   – А вина не найдется? – полушепотом спросила я, отдышавшись.
   Та хохотнула:
   – Не-ет, милочка, много хочешь! Винцо ты будешь получать потом. А сегодня, будь любезна, будь трезвой! Сегодня придется потерпеть!
   И вот появился солдат. Грубо взяв за локоть, он повел меня через двор к офицерским домикам.
   «Спокойнее, Мидара, – твердила я про себя. – Спокойнее, от этого не умирают…»
   Меня втолкнули внутрь, предварительно грубо сорвав плащ.
   Я подавила в себе желание прикрыть грудь руками – мне уже объяснили, что это лишь распалит насильников.
   Их тут было пять человек. Все офицеры в маленьких званиях – только один был выше меня чином. Простонародные грубые лица – все из выслужившихся солдат, в расстегнутых засаленных мундирах, уже навеселе, глаза горят похотью.
   Трое уже не первой молодости младших лейтенантов, тощий, белобрысый, похожий на крысу лейтенант и здоровяк с нашивками старшего лейтенанта.
   «Хорошо, что нет денщиков, – спокойно, словно речь шла не обо мне, подумала я. – Но может, они появятся после…»
   – Ты повязочку-то сними, – с ленивой угрозой бросил белобрысый.
   Я подчинилась. Нагая, я стояла перед ними, обреченно опустив руки по швам и повторяя себе, что происходящее не имеет ко мне никакого отношения.
   Они гоготнули, пожирая меня взглядами.
   – А ничего бабец!
   – Попробуем, сталбыть, свежатинки!
   – Девка хоть куда!
   – Точно – хоть куда!
   – А вот куда ее лучше сначала?
   – А какая разница: все равно будет она теперь девица – на все дыры мастерица!
   – Ну чего? Пусть сначала спляшет или, там, споет, или, может, сразу по кругу пустим… ха-ха… «сосуд любви»?
   Я подумала, что если я сейчас кинусь к грязному столу, где среди объедков и пустых бутылок валялся нож, то смогу успеть убить кого-нибудь из них, и тогда меня ждет обычная смертная казнь.
   Но тут же вновь вспомнила слышанное мной по дороге, как именно умирают проститутки, посмевшие поднять руку на солдата, не говоря уже об офицере, и прежняя апатия вернулась в душу. Только одно было у меня на уме – скорее бы все кончилось.
   Еще мелькнула мысль о самоубийстве, но, словно уловив ее, кто-то из них встал, загораживая стол.
   Громила принялся сбрасывать одежду. Через минуту-другую он предстал передо мной во всей своей омерзительной «красе». Голый, волосатый, грузный. Он остался в сапогах, и в ту минуту это больше всего потрясло меня.
   – Прикажи ей снять с тебя сапоги, – пробормотал, пуская слюни, альбинос.
   – Зачем? Для нее я и так буду хорош!
   Вновь они засмеялись, и на их лицах я смогла прочесть то, что полностью занимало их проспиртованные мозги.
   Сейчас они, серые гарнизонные крысы, будут делать все, что захотят, с той, о которой еще за два года до того и помыслить не могли, которая, даже оставшись нищей, не взглянула бы в их сторону и которая каких-то три месяца назад могла отправить любого из них на виселицу.
   – Никогда еще не трахался с офицером! – загоготал, лениво, вразвалочку приблизившись, здоровяк. – Ты подумай, телочка: будь ты мужиком, тебя бы на кол насадили или в каменоломни загнали. А так ты и жива, и принесешь куда больше пользы! Теперь твоя работа будет, конечно, не такая легкая, как гноить по тюрьмам безвинных людей, но зато тебя ожидает море удовольствия, и к тому же бесплатного!
   Они опять заржали.
   – Точно – пусть баб тоже в армию берут! Хорошо бы нам в помощь сюда женский полк прислали, – визгливо хохоча, захлопал себя по бокам мозгляк.
   Грубо обхватив за бедра, громила рывком посадил меня к себе на колени.
   Вновь гогот. Вскочив с мест, они обступили нас, чтобы лучше видеть то, что сейчас будет происходить.
   – Ну как – тебе приятно?
   Его рука грубо шарила по моему телу, другой он до боли стискивал мне грудь. Еле сдерживая гримасу боли и отвращения, я изо всех сил старалась, чтобы лицо мое осталось таким же спокойным, словно ничего не происходит.
   Это его разъярило.
   – Ну, улыбайся! Что же ты не улыбаешься? Разве тебе не хорошо? – проревел он, обдав меня вонью изо рта. – Тебе ведь, сучка, всегда было хорошо! Ты жила в свое удовольствие, пока я надрывался за кусок хлеба. Если бы не эта война, не видать бы мне этих нашивок, а вам, дворянским выродкам, все за так достается!
   Я хотела что-то сказать в ответ. Что – уже не помню…
   Он сильно и со злобой ударил меня в живот. Задохнувшись, я рухнула перед ним на колени.
   – Я тебе не разрешал говорить, сука знатная! – рявкнул он. – Твой рот вообще не для этого!
   Потом, зло оскалясь, он с силой швырнул меня прямо на пол, лицом вниз, и всей тяжестью рухнул сверху, придавив к кое-как струганным доскам.
   Я беспомощно распростерлась под навалившейся на меня тушей.
   «Спокойнее, – повторяла я, чувствуя нарастающую боль внизу живота, – это не ты, а всего лишь твое тело…»
   Прошло несколько минут, показавшихся мне бесконечно долгими, наполненных мучительными страданиями и желанием немедленно умереть.
   – Ладно, – он поднялся, – на сегодня я доволен. Давайте ребята, повеселитесь. Она ваша.
   Они обступили меня и тут же кинули жребий, кому за кем, при этом поругавшись и помирившись, пока я лежала, про себя призывая смерть. Потом меня грубым рывком подняли с пола.
   – Ты как – уже развлекалась разом с двумя, кошечка? А с тремя? – спросил белобрысый лейтенант.
   – Конечно, – расхохотался другой, – они же все развратницы, все аристократки – шлюхи первостатейные. Помню, в Арзоре познакомился я с одной…
   Остатков гордости у меня хватило, чтобы попробовать плюнуть ему в лицо, но рот пересох начисто. Но мою попытку сопротивляться они заметили. Удар в бок заставил меня забыть обо всем, кроме дикой боли.
   И началось…
   Я давно уже не была наивной девчонкой – полгода работы в тюрьме кое-что значат. Но если бы я была способна удивляться тогда, я бы удивилась: какую мерзость может измыслить человек!
   Но и этого им было мало. Они еще заставляли меня изображать страсть и удовольствие, говорить им ласковые слова, восхищаться их мужской силой…
   В промежутках между развлечениями они били меня – так, чтобы не повредить ничего серьезного, а только заставить корчиться от боли, – меня тоже учили таким приемам. В конце концов я не выдержала и стала просить, чтобы они не делали мне больно, что я согласна на все и сделаю все, что они хотят, но только пусть не бьют…
   Их ржание еще долго слышалось мне в ночных кошмарах, заставляя просыпаться.
 
   В нашу тюрьму меня тащили почти волоком двое солдат. С сальными шуточками они грубо лапали меня, но их рук я почти не ощущала. Я даже не реагировала на их слова, что вот, когда я надоем господам офицерам, они тоже вдоволь повеселятся со мной.
   Память услужливо подбросила мне картину. Двое специально отобранных голых палача волокут истошно кричащую, изо всех сил упирающуюся женщину в лохмотьях разодранного платья в особую камеру – и такой способ сломить волю жертвы был в нашем арсенале. «Боги, что я делала! – застонала я про себя, хотя уж к этому причастна не была. – Это кара… Лучше бы мне утонуть вместе с мамой и отцом!»
   До койки я дошла на подгибающихся ногах и свалилась на нее, желая одного – заснуть и больше не просыпаться. Несколько часов я провалялась в полузабытьи и даже стала чувствовать себя получше. Ведь по-настоящему за меня не брались, несмотря на все, что со мной сделали. Глупо было бы ухайдакать девку для удовольствий в первый же раз, лишив себя развлечений на будущее.
   Но вот наше обиталище наполнилось голосами – с «работы» вернулись десятка два моих новых товарок. Я даже не обернулась – мне все было безразлично, – но тут меня кто-то грубо схватил за плечо и посадил на кровать. Передо мной стояла Кобыла, уперев руки в бока.
   – Ну что, дворяночка, как отдохнула? – издевательски спросила она. – В чем дело: разве тебе не понравилось? Рассказывай, кто и как. И поспешай – девочкам интересно послушать. Скажи: сколько их было? Я вот сегодня пятнадцать подняла – ну, тебе, ясный пень, такого не осилить, но хоть семерых-то обслужила?
   Мне стало необыкновенно противно – я еще не разучилась воспринимать себя дочерью знатных людей, чьи пращуры издревле повелевали Йоораной, а передо мной была всего лишь солдатская шлюха.
   Я не сказала в ответ ничего – любое усилие вызывало во мне отвращение, просто сбросила ее руку и опять попыталась лечь.
   Она ударила меня в лицо. Я не успела закрыться, а может быть, уже и не захотела – настолько мне было все равно.
   Затем последовала оплеуха, после которой я оказалась на полу. Кобыла уселась мне на грудь и с силой сдавила мне шею.
   Я даже не попыталась оторвать впившиеся мне в горло пальцы.
   «Вот и хорошо, – отстраненно подумала я, – вот все и закончится…»
   Душила она меня неумело. Я бы справилась с этим куда лучше и быстрее, переломив гортань или пережав яремную вену. В глазах уже потемнело, когда хватка резко ослабла.
   – Надеешься, дворяночка, что прикончу? – хихикнула Кобыла. – Не надейся – очень надо подыхать из-за тебя. Ты мне просто все вылижешь как следует. А будешь рыпаться, я тебе, для начала, глазик выдавлю. За это мне ничего не будет – трахают-то нас не в глаза! – Она истерически и зло расхохоталась, запрокинув голову. – Вон, Каро так вообще слепая, и ниче! Ну давай, работай языком, не то… – Ладонь легла мне на лицо, слегка вдавив глаза.
   Я готова была умереть, но ублажать эту дрянь было выше моих сил. Рывком сбросив ее с себя, я изо всех сил ударила ее коленом в живот.
   Не ожидавшая отпора Кобыла опрокинулась на спину, но тут же вскочила, в самых отборных выражениях сообщив, что именно она со мной сделает.
   В эти секунды даже боль во всем теле отступила куда-то, и сами собой вспомнились приемы, выученные за долгие тренировки. Наша схватка закончилась в несколько ударов сердца.
   Я сбила ее подсечкой, прижала к полу, вдавливая коленом позвоночник между лопаток и одновременно заворачивая голову назад и влево. Мне достаточно было сделать одно движение, и Кобыла умерла бы со свернутой шеей.
   Она несколько раз дернулась, злобно шипя, и вдруг обмякла в моих руках.
   – Ну что же ты, давай ломай! – выкрикнула она. – Ну убей меня, убей, ведь все равно подыхать!
   От неожиданности я чуть не выпустила ее из захвата.
   – Давай, смелее, терять нечего! Я умру, а тебя просто вздернут – обе мучиться не будем! Ну, Мидарочка, я прошу тебя, убей! Убе-е-е-е-й!!
   Завывая, она принялась биться головой о пол.
   Лязгнул засов, и в дверь заглянула надсмотрщица.
   – Эй, там, что еще за кошачий концерт?! Плетки попробовать охота?
   Так прошел мой первый день тут… Первый из ста восьмидесяти с чем-то…
   От тех дней у меня осталось три сломанных ребра, два шрама на лице и долголетняя неприязнь к общению с противоположным полом.
   И память, за возможность стереть которую я, быть может, если и не продала, то заложила бы кому-нибудь душу. Только вот боюсь – и история с пленницей лишнее тому доказательство, – что моя душа и так после смерти перейдет в распоряжение одного из тех темных владык, которых любят поминать во всех мирах к месту и не к месту. Если они действительно есть на свете.

Часть четвертая. СВОБОДА И СМЕРТЬ

Василий

   Время за полдень. Я сидел, свесив ноги с борта, и смотрел на Роттердам. Сейчас была моя вахта.
   Дмитрий, Мустафа и Секер возились в трюме. Стараясь поменьше звякать металлом, они пытались приспособить к подобию гребного винта, вырубленному из железного листа, вспомогательный движок, снятый нами с адмиральской амфибии. Файтах на камбузе чистила рыбу – единственное, чему ее удалось научить. Орминис спал. Остальные находились на берегу. Кто где…
   На набережной горели – их не гасили никогда – газовые фонари, питавшиеся даровым природным газом. Таких больше не было нигде в мире. Позади поднимались заостренные черепичные крыши с замысловатыми флюгерами и несоразмерно высокими печными трубами, зеленые от мха и непрерывных дождей.
   Тут, у этих дощатых пирсов, швартовались большие океанские парусники, плававшие даже в Китай и Перу. Их имена я успел выучить наизусть за этот месяц с небольшим. «Морской конь», «Красный орел», «Дочь Нептуна»… Они были гордостью роттердамцев, названия их мог без запинки повторить каждый мальчишка, их капитанов выбирали в ратуше, на них заключались пари и ставились целые состояния…
   Неподалеку от нас на пристани вовсю веселились матросы. Не какие-нибудь каботажники и не рыбаки, хотя и рыбаки тут, когда улов удачный, гуляют по-королевски. Нет, настоящие моряки с тех самых кораблей Индийской и Винландской Ганз, ходившие вокруг Африки в Индию, через Атлантику и вокруг мыса Горн.
   Прямо на причалах были выставлены столы со снедью и выпивкой, играли музыканты, ветер доносил женский смех – между прочим, не потаскух, а почтенных женщин, пришедших сюда вместе с мужьями, женихами и братьями…
   Да, ребята здесь собрались отличные – окажись я тут в качестве хэоликийского торговца, у меня, пожалуй, потекли бы слюнки, глядя на них. Таких моряков поискать!
   Пестрые одеяния, длинные черные плащи, кокетливо перекинутые через левую руку, высокие кожаные башмаки, пестрые косынки вокруг головы. В ушах массивные серьги с искрами самоцветов. На поясах у многих болтаются кривые сабли и тяжелые пистолеты, именуемые тут ручницами. Те, что были попроще, носили добротные кожаные куртки и просмоленные штаны. Мышцы на их руках и ногах друг от друга отличались несильно. Кое-кто был босиком, но у каждого обязательно имелся абордажный топор или, на худой конец, нож. Больше всего они напоминали каких-нибудь пиратов на отдыхе. Хотя – почему напоминали?
   Пожалуй, немало можно было найти среди тех, кто сейчас пил за вечную дружбу, людей, сходившихся в схватках в диких ничейных водах: почему бы не прихватить отставший от своего каравана корабль и не проучить растяп?
   Все они давно были своими людьми в роттердамских портовых кабаках. Кабаки эти, кстати, вполне оправдывали свое название – портовые, ибо располагались не просто в порту, а прямо на пристанях, и, сойдя на берег, изголодавшийся матрос имел возможность сразу «причаститься». И даже если кто-то был в плавании год, то по возвращении его вспомнят и нальют ему именно то, что он любит больше всего. Теперь вот кораблей было особенно много, и, чтобы насытить всю эту ораву, столы вынесли на пирсы…
   И конечно, никто из гуляк не обращал внимания на скромно приткнувшуюся в углу гавани, возле кладбища кораблей, одномачтовую рыбачью шхуну, старую и дряхлую, которой вскоре впору будет отправиться на это кладбище. Она, конечно, не совсем обычно выглядела, и оснастка ее не была похожа на принятую у местных рыбаков, но что с того? Мало ли всякого плавает по морям?
   На палубе появился Мустафа, присел рядом со мной на корточки.
   Поглядел с плохо скрытым презрением на пляшущих пьяниц.
   – Когда пойдем отбивать ханум? – спросил он вполголоса.
   Мидару он именовал ханум, меня, по старой памяти, навхуд (капитан по-арабски). Остальных звал по имени, кроме Тронка, к которому обращался неизменно «эй, ты!».
   – Это ведь не от нас зависит, – ответил я.
   – Меня, конечно, не возьмете? – спросил он немного погодя.
   – Ты же понимаешь… – Я грустно пожал плечами.
   Лицо Мустафы отразило неподдельную тоску и досаду на судьбу. Ангронская отрава все-таки не обошлась без последствий. По крайней мере для одного из нас. Как-то Мустафа посреди обычного разговора внезапно посинел, исходя пеной, и рухнул на палубу, корчась в конвульсиях. С тех пор с ним это случалось один-два раза в неделю в самые неподходящие моменты. Оставалось надеяться, что это когда-нибудь пройдет, хотя, честно говоря, в таких случаях следует молиться, чтобы не стало хуже.
   С момента нашего достопамятного бегства из Ангрона мы прошли семь миров, не считая того, в котором едва не поубивали друг друга и где невольно прикоснулись к великой тайне.
   И вот оказались здесь.
   Мир этот, пожалуй, заслуживал того, чтобы написать о нем подробно.
   В данный момент, когда я сижу и смотрю на Амстердам, в этом мире идет 2004 год от Рождества Христова.
   Тут изобрели огнестрельное оружие двести лет назад, а книгопечатание – сто пятьдесят. Университетов тут нет уже шесть веков – во время Великого Мора все закрыли, да так с тех пор и не озаботились вновь открыть.
   Есть и крепостные, и рабы, и торговля людьми, и «право первой ночи», и еще много чего. А причина все та же – Великий Мор.
 
   Все миры страдали то от чумы, то от холеры, то от оспы. Но на этот мир обрушилось бедствие многократно худшее. Уж не знаю как и почему, но СПИД появился тут на семь веков раньше, чем у меня дома.
   Тут его именовали «лихорадкой святого Иоанна» (должно быть, с намеком на Апокалипсис), «красной немочью» либо «пятнистой смертью» – из-за красных пятен саркомы, выступающих на теле перед кончиной.
   Самое начало пандемии, погубившей цивилизацию и отбросившей выживших как минимум на тысячу лет назад, остается неизвестным. Но я думаю, что СПИД, как и у нас, тихо и незаметно существовал себе где-то в африканских джунглях, истребляя зеленых мартышек да прореживая мелкие племена чернокожих охотников.
   Так длилось до двенадцатого века, когда кто-то – я подозреваю, что вездесущие работорговцы – занес болезнь в Египет. Уже через тридцать лет у египетского султана некому было служить в войске, и крестоносцы легко взяли Каир. Но еще до того болезнь быстро распространилась по северу Африки и на Ближнем Востоке, попала в Иран, а оттуда – в Индию. Вместе с вернувшимися из Палестины крестоносцами и пленниками СПИД оказался в Европе, где принялся с удвоенной силой делать свое дело, что и неудивительно, учитывая, что в то время на три десятка мужчин приходилась, в среднем, одна жрица любви. Монголы, в свою очередь, разнесли заразу едва ли не по всей Азии. Уже в середине четырнадцатого века Китай был буквально опустошен, подчистую вымирали целые провинции этой когда-то густонаселенной страны.
   Вместе с переселенцами, а вернее, беженцами, СПИД пересек Атлантику: когда неведомая ужасная болезнь скосила уже каждого четвертого жителя Старого Света, кто-то вспомнил предания викингов о лежащей где-то за Гренландией и Исландией благодатной земле.
   В Новом Свете он изрядно подсократил количество индейцев (раз этак в десять), при жизни одного поколения полностью уничтожил ацтекскую империю, чему немало способствовал местный обычай причащаться кровью людей, принесенных в жертву богам. Не пощадил он ни инков в долинах Анд, ни арауканов в их холодных пампасах, ни дикие племена в джунглях Амазонии (и до сей поры, говорят, искатели сокровищ натыкаются на заброшенные поселения и целые города, усыпанные истлевшими костями).
   Последними его жертвами пали любвеобильные полинезийцы Океании – это случилось уже в позапрошлом веке.
   Недуг этот оказался куда коварнее и смертоноснее чумы, ибо чума убивала почти сразу, а заразившийся СПИДом успевал передать болезнь многим и многим.