Лесков Николай Семёнович. Полунощники (Пейзаж и жанр)

   Снялась я с великим страхом, чтоб не упасть, и стала кругом на полу ползать - туфли свои искать. Ползла, ползла, весь пол выползла, а туфлей не нашла. А между тем страх боюсь, что теперь мать с дочерью совсем поладили и сейчас выйдут и увидят, что меня нет на том диване, где я спала. И как тогда мне при них да через Николая Иваныча комнаты идти? Что подумать могут? Бросилась я без туфлей бежать и вернулась на свое место благополучно. Николай Иваныч без воротничков спит, и не храпит, и не ворочается; а я в одних чулках легла на диван и только что притворилась, что будто сплю, как Маргарита с дочерью и взаправду входят.
   XIV
   Маргарита Михайловна спокойным голосом с прохладою велит, чтобы все лампы зажечь и чай подавать, и стала всех будить к чаю, а как ко мне подошла, я говорю:
   "Я сейчас сама встану", и начинаю туфли искать.
   А она, как на грех, спрашивает:
   "Что ты ищешь?"
   "Туфли ищу".
   "Где же ты их приставила?"
   "На мне они были, на нотах".
   "Куда же они с ног могли деться?"
   "И сама не знаю".
   "Жених, что ли, приходил тебя разувать, - так ведь
   это только на святках бывает".
   "Нет, - я говорю, - женихи ко мне не ходят, а это,
   быть может, надсмешка".
   "Ну, вот еще! Кто будет надсмехаться? Ищите, пожалуйста, все Мартыновнины туфли!"
   И что это ей за неотступная забота припала искать - уж и не понимаю. А в это самое время, как на грех, вдруг Николай Иваныч выбегает в трех волнениях из своих комнат и, должно быть, еще не проспавшись или в испуге,
   кричит:
   "У-е-ля хам? У-е-ля хам?"
   Золовки ему отвечают:
   "Что ты, батюшка! что ты!.. Какой Хам?"
   А он даже трясется от злости и отвечает: "Хам - значит женщина!"
   Маргарита Михайловна его перекрестила и говорит:
   "Какая женщина?"
   "Которая мне гадость сделала".
   "Что сделала? какую гадость? Небось сказать нельзя?"
   А он, как козел, головой замотал и в самом повелительном наклонении:
   "Я, - говорит, - всем такой постанов вопроса даю: какая это фибза меня разбудила и на постели у меня вот эту свою туфлю оставила?"
   И показывает в руке мою туфель...
   Ну, разумеется, всем смешно стало.
   А я отвечаю:
   "Это туфля моя, но надо знать, как она туда попала".
   А он и не слушает.
   "Это всякому, - говорит, - известно, как попадает".
   А тут мальчишка Егорка, истопник, весь бледный, бежит и кричит:
   "У нас в ванной кто-то чем-то с печки швыряется",
   Пошли туда, а там в ванной в воде другая моя туфля плавает, а на печке на краю проклятый кот сидит.
   "Господи! - воскликнула я, - что же это! если все меня выживают, то мне лучше самой уйти".
   А Николай Иваныч поспешает:
   "И сделай свою милость, уйди! У нас без тебя согласней будет", - и с тем повернул меня лицом к зеркалу и говорит:
   "Ведь ты только посмотрись на себя и сделай постанов вопроса: пристойно ли тебе своими туфлями заигрывать!"
   То есть, черт его знает, что он такое в своей пьяной беспамятности понимал, а те дуры такое ко мне приложение приложили, что будто я и у него в комнате и в ванной везде его преследую.
   - А может быть, и в самом деле? - протянула Аичка.
   - Полно, пожалуйста! Будто же я этак могла сделать, что вдруг одна моя нога в комнате, а другая в ванной!.. Ведь это же и немыслимо так растерзать себя! Но представь себе, что ведь старая дура обиделась и начала шептать:
   "Я, - говорит, - никого не осуждаю, но для чего же это... непременно в моем доме... и после посещения..."
   Я и не вытерпела и с своей стороны фехтовальное жало ей в грудь вонзила.
   "Полно, - говорю, - пожалуйста, что такое ваш дом, да еще после посещения!.. Проводили этакого посетителя так, что чуть его не выгнали", - и рассказала, как Клавдия его просила их домом пренебречь, а опешить к людям бедственным.
   А Николаю Ивановичу это и за любо стало.
   "Так, - говорит, - и следовало: чего он взаправду все здесь? Ему надо к неурожайным полям ехать и большой урожай вымолить, для умножения хлебов. С нашей сытостью ему взаправду и возиться бы стыдно".
   Я отвечаю.
   "Что же вы все мне - говорите про стыдное! Не я делаю что-то стыдное в вашем доме... а поищите стыдного при себе ближе..."
   А Николай Иваныч, как всегда, любит срывать свое зло на ком попало, и вдруг кинулся на меня, как ястреб на цыпленка, и начал душить меня...
   - Ах, боже мой! - пожалела Аичка.
   - Да, да, да, - продолжала Марья Мартыновна. - Золовки у него меня даже отнять не могли. Задушил бы, но Клавдия вошла и сказала: "Дядя, прочь!" Совершенно как на пуделя крикнула. Он и оставил. Тогда Маргарита выносит из спальни пятьсот рублей и говорит мне:
   "Вот тут, Марья Мартыновна, пятьсот рублей от меня вам награждения, и как вам угодно - хоть эти деньги за свою обиду примите, хоть на Николая Иваныча жалуйтесь, но я, бог с вами, на вас не сержусь, и, если хотите проститься с нами по-хорошему, я вам еще дам, но уходите".
   "Я, - говорю, - жаловаться не пойду, потому что я православная ".
   А Николай Иваныч зарычал:
   "Не потому, а ты знаешь, что, пожаловавшись, ты меньше получишь".
   "Можете, - говорю, - располагать как хотите, а я не желаю, чтобы на суде произносили священный тип личности наравне с госпожи Клавдии девичьими секретами".
   Но тут он опять как сорвется... а Клавдия его схватила и вывела, и сама вышла, а Маргарита подает мне еще триста рублей и говорит:
   - "Друг сердечный, на, возьми это скорей себе и уходи. Хорошего ждать теперь нечего".
   - "Я, - говорю, - и не жду".
   - А деньги взяли? - спросила Аичка.
   - Неужли же им их оставила?
   - То-то! А то Клавдинька их своим "бедственным" сволокла бы!
   - Разумеется! Помолчали.
   - Так-то вы и называете, что простились "по-хорошему"? - спросила Дичка.
   - Да, уложила свои вещи, и все забрала, а им сказала, ошибкою, вместо "покойной ночи" - "упокой вас господи", да и уехала.
   - И не жалеете, что так вышло?
   - И не жалею, да и жалеть-то грех: они сами себя на все осудили. Каков от них был прием святой ажидации, таково же и им от бога наклонение. Был дом выдающийся в великолепии, а теперь одна катастрофия за другою следует, и жительство их спускается до самого обыкновенного положения. И все через Клавдии Родионовны рояльное воспитание; и никто этого не останавливает - так всех она в свои прелюзии и привлекает.
   - Неужли все стали лепить принадлежности? - спросила Аичка.
   - Нет, это она одна лепит, и ей теперь даже заказы бюстров заказывают, а она своих семьян привела гораздо в худшие последствия.
   ~ Что же такое, например, с ними сделалось?
   - А, например, вот что сделалось: начать с того, что Николай Иваныч, возвратившись раз из своего маскатерства, забыл, про что он позабыл.
   - Ну!
   - А это оказалось впоследствии, что он позабыл у себя в кармане депеш о том, что к нему завтрашний день сын его Петруша из кругосвета возвращается. Он и возвратился и приехал утром на извозчике, когда его никто не ждал, и отец тогда только вспомнил про депеш и принял сына как нельзя хуже и даже совсем не желал было его видеть.
   "Мне, - говорит, - никакой заатлантический дурак не нужен".
   Но Клавдия этого Петрушу обласкала, а дяде только левою рукою одним пальцем погрозила, а потом и начала Петинькой руководствовать и привела его к тому, что он вдруг, сам бесприютный, да стал еще просить у отца позволения жениться на той самой Крутильдиной племяннице, за которую его отец выслал. Отец об этом, разумеется, и слышать не хотел, да и немыслимо было это допустить, потому что у той в это время еще один проступок был, - и вот чего мы все об этом не знали, а Клавдия Родионовна знала, потому что она, как оказалось, за этою особой следила и отыскала ее в напасти и содерживала у той старушки, куда я ее проследовала, и там ее от всех бед укрывала и навещала, и навела-таки своего двоюродного брата на то, что "вот ты пред ней виноват, потому что через то - что ты ее покинул, она еще раз пала, и ты должен это загладить, и ее взять, и никогда ни в чем ее не укорять, потому, что ты сам всем ее бедам виновник". И все опять ему из евангелия, и что он будто ни на ком другой, кроме этой, жениться не смеет, и тем кончила, что сбила его на свое - Петька согласился. И тогда она явилась просить за них дядю и стала ему доказывать, что та очень хорошего сердца, а проступок ее был именно чрез то, что она - была брошена.
   Старик говорит:
   "Стало быть, постанов вопроса такой, что это, по-твоему, хорошо?"
   "Не хорошо, - отвечает Клавдия, - но это такое, что вы должны простить, потому что все это произошло через вас; оттого, что кто беспомощную бросает - тот и виноват за нее".
   "Где же это писано?"
   А она сейчас было за евангелие, но он ее за руку:
   "Оставь, - говорит".
   "Нет, не оставлю, и если вы будете жестоки и потребуете, чтобы еще раз так же ее оставить, то с нею может быть худшее".
   "Что же, - спрашивает, - худшее?"
   Она говорит:
   "Вы это лучше знаете, что ожидает тех, кого вы сбиваете с честного пути, а потом бросаете. Но вы знайте, что ваш сын теперь не в ваших руках".
   "А в чьих же?"
   "В тех руках, с кем вы не смеете спорить: Петя послушает не вас, а того, кто не дозволил пускать соблазн в мир".
   - "Так ты его бунтуешь?"
   "Я не бунтую, - говорит Клавдия, - а я говорю, что - друг друга бросать нельзя! От этого - страданье и грех. После этого Петруше нельзя будет жить с чистой совестью, и я его убедила и еще буду убеждать, чтобы он почитал волю небесного отца выше воли отца земного. А вы если не хотите слушать, что я вам говорю о вечной жизни, то вы умрете вечной смертью".
   И заговорила, заговорила, и так его пристрастила и умаяла, что он, как рыба на удочке, рот раскрыл и отвечать не умеет.
   А тут и Петруша стал за ней то же самое повторять, что его совесть три года во всех местах мучила и теперь покою не дает и что он эту преступной девушки вину на своей совести почитает и желает ее и свою жизнь исправить.
   Тут Николай Иваныч стал губы кусать и вдруг говорит:
   "А это ведь точно, пожалуй, можно и умереть, мы действительно все грешные: зришь на молодую мамзель и сейчас свое исполняешь, как бы ее так обратить, чтобы она завтра была уже не мамзель, а гут морген. Это - подлость всей нашей увертюры; а Клавдя прямо идет! - и благословил сыну подзакониться и вдруг даже мальчика их, своего внучка, очень любить стал и без стеснения всем рекомендовать начал: "Вот это сын мой - европей, а это мой внук подъевропник". Но Крутильда свою гордость выдержала и этого не перенесла, взяла и за своего Альконса замуж вышла, а на Николая Иваныча векселя подала, чтобы его в тюремное содержание.
   - Вот эта хороший типун сделала, - отозвалась, засмеясь, Аичка.
   - Да. Но Клавдинька дядю в тюрьму не допустила, - у матери уйму денег выпросила: "Это, сказала, будет мне за приданое", и та за него заплатила, и дом продали, а сами стали жить круглый год на фабрике. Так и теперь все круглый год живут в этой щели, и Клавдиньке это очень нравится.
   - И красота ее, стало быть, так там и вянет? - спросила Аичка.
   - Разумеется, так у дуры все и завянет, но, однако, до сих пор еще очень хороша, злодейка.
   - А как же ее Ферштет?
   - Ах, с ним оборот так еще всего чище!
   - Вышла она за него или не вышла?
   - Ничего не вышла!..
   - Спятился?..
   - Нет, он не спятился, а они оба себя один в другом превзошли, и потом она его на тот свет и отправила.
   - Каким же это, манером?
   - Да никаким!
   - Что же, однако, было?
   - Да ничего и не было. "Мы, говорит, нашли, что нам не нужно на себя никаких обязательств и иметь семью тоже не надобно". Решили остаться друзьями по своей вере, и довольно с них.
   - Что за уроды!
   - Оглашенные!
   - А как же она его уморила?
   - Ничего никто не знал. Вдруг она приходит домой бледная и ничего не рассказывает, а потом оказалось, что он умер.
   - Вот и раз!
   - Да. Дитя какое-то бедное такую заразность в горле получило, что никто его в доме лечить не хотел, а он по примеру брата пошел и для других все о болезни списал, а сам заразился и умер.
   - Очень она убивалась?
   - Не знаю, как сказать, - точно каменная. Мать говорила: "Что же, все твой грех знают: если ты бога не стыдилась, так уж людей и стыдиться не стоит, - иди простись с ним, поцелуй его во гробе. Тебе легче будет". А она тут только зарыдала и на плечи матери вскинулась и говорит: "Мамочка! Я с ним уже простилась..."
   - Призналась?
   - Да; "когда, говорит, он уходил туда, я его живого поцеловала; прости мне это".
   - Значит, всего-навсего и было, что раз один поцеловала?
   - Так она сказала.
   - Ну, а это - то... про что она раньше-то еще сознавалась?
   - Что такое?
   - Ну вот, что вы рассказывали...
   - Ах, это про родительный в неопределенном наклонении?
   - Да.
   - А это так и осталось в неопределенном наклонении.
   - Как же это так вышло?
   - Так, совсем ничего не вышло.
   - Значит, вы тогда на нее все наврали?
   - И вовсе не то значит, а значит только то, что я ожидала правильно, чего следует по сложению всех вероятностей, а у них все верченое, и "новую жизнь" она в себе, оказывается, нашла по божеству, как будто Христос их соединяет в одних вечных мыслях. Подумай только, как сметь этакое выдумать и такую святость себе приписывать!
   Аичка не скоро процедила в ответ:
   - Нет, это пустяки, - а откудова только у них берется терпение, чтобы этак жить!
   - Ужасть! ужасть!.. Ничем, ничем их из себя не выведешь... Какое хочешь огорчение и обиду - они все снесут, как будто горе земное до них совершенно и не касающее!..
   - Донимать их, я думаю, как следует не умеют.
   - Это может быть.
   - Нет, наверно!
   - А ты что бы им хотела?
   - На сковородку бы их босыми ножками да пожаривать.
   - Вот, вот, вот! Ну, так, говорят, будто это жестокости.
   Аичка ничем не отозвалась. Или она засыпала, или, может быть, стала думать о чем-то "в сторону".
   XV
   Марья Мартыновна встала, куда-то прошлась и опять села на место.
   В это время Аичка вздохнула и, по-видимому как будто ни к тому ни к сему, промолвила:
   - Словесницы бесплодные!
   Марья Мартыновна поняла, к чему это, и подхватила:
   - Да, уж именно! Другая какая-нибудь... этакая простой души - живет, и втихомолочку чего только она ни делает, и потихоньку во всем на духу покается, и никто ничего не знает, а эти - что ступят, то стукнут, а потом вдруг лишатся всякого счастья и впоследствии коротают век не для себя, а сами остаются в неопределенном наклонении... Нет, ты мне этот постанов вопроса реши: что с ними делать, чтобы их вывести?
   Но Аичка снова молчала, и Марья Мартыновна опять сама заговорила:
   - Ну, пускай так, как ты говоришь, что не знают, что с ними делать, я с этим с тобою согласна; но отчего же они такие особенные, что ни слез у них нет, ни моленья и жалобы, а принимают все, что над ними учинится, как будто это так и надобно?
   - Притворяются.
   - И я то же думаю! Где же, скажи на милость, только что вышла такая катастрофа, жених умер, а она в тот же день, как его схоронили, села работать и завела еще школу, чтобы даром бедных детей учить. Но только одно хорошо, что хоть ты и говоришь, что с ними не знают, что делать, но и им тоже повадки заводить что хотят не дают: ей школу скоро прикончили. И заметь, она и тут тоже опять ничего не томилась и не жаловалась.
   - Они закоренелые.
   - То-то и есть! Что же с ними поделаешь, когда они такие беспечальные? Ей школу прикрыли, а сна теперь всем людям чем только может услуживает, и книжки детям раздает, и сама с ними садится где попало читать.
   - И этого не надо позволять.
   - И было непозволение, становой и из-за книжек приезжал, чтобы всем ее книжкам повальный обыск сделать, но посмотрел книжечки и все ей оставил, да еще начал и извиняться.
   "Я, - говорит, - приказание исполнил, а мне самому совестно".
   - Вон тебе как!
   - Да еще что! Как она ему ответила, что не обижается, и руку свою подала, так он у нее и руку поцеловал и говорит:
   "Простите меня, вы праведница".
   - А замуж она, стало быть, так уж и не пойдет?
   - Мать ее спрашивала: не дала ли она обет, чтобы после смерти первого жениха ни за какого другого не выходить? Она отвечала, что "обета не давала". По-ихнему ведь тоже и обет давать будто не следует. Старуха добивалась, что, может быть, она в разговорах покойнику обещалась ни за кого не выходить? И этого, говорит, нет.
   "Ну так, может быть, еще обрадуешь меня, выйдешь замуж?"
   И на это тот же ответ:
   "Не знаю, мама, но только не думаю".
   "Отчего же?"
   "Со мной, мама, жить очень трудно".
   Сама так и созналась, что с нею жить - ад. А потом в день именин матери такой дар поднесла, что говорит:
   "Мамочка! я ваша! я сегодня, в ваш дань, решилась и подарила себя служить вам и бедным людям. Я замуж не пойду"...
   Так и остается и так и живет теперь вековушею. Вместо того, чтобы народить своих детей да их в ласке нежить и им свой остаток капитала передать, она собрала спять беспортошную детвору, да одевает их, да поет им про лягушку на дорожке.
   XVI
   Собеседницы умолкли, - Марья Мартыновна, вероятно, наслаждалась удовольствием, что довела до конца сказание, в котором ее главный враг, Клавдинька, была опозорена; а Аичка не отзывалась - может быть, потому, что опять куда-то перенеслась и о чем-то думала.
   Это и подтвердилось.
   После довольно продолжительной паузы она вздохнула и сказала:
   - Как мне это все-таки, однако, удивительно!
   - Что такое?
   - Представьте, что я у себя точно такого же дурака знаю.
   - Мужчину?
   - Да, и очень интересный, а вот и в нем сидит точно такая же глупость.
   - Что же, как он в своем поле уродует?
   - То же самое, как и эта: ничего ему не нужно - ни вкусно есть, ни носить красивое платье, и ничто на свете.
   - И любовь женская не нужна?
   - Представьте - тоже не нужна!
   - Этого никогда быть не может! Это при каком хочешь положении из моды не выходит!
   - Нет, то-то и есть, что выходит!
   - Ни за что не поверю!
   - Да как же вы не верите, когда я вас уверяю!
   - А я, моя дорогая, не верю. Мужчину женской фигурой всегда соблазнить можно.
   - А я вам, моя дешевая, говорю, что и не соблазните. Марья Мартыновна как будто поперхнулась, но оправилась и договорила:
   - Разумеется, мое время прошло.
   - Хоть бы ваше и время не прошло и хоть бы в вас иголки не было, а ничего не убедите...
   - Отчего же это?
   - Оттого, что у них все нечеловеческое - они красоту совсем не обожают, а ищут все себе чего-то по мысли, и петому если из них кого полюбить, то с ними выйдет только одно неудовольствие.
   - А он тебе очень нравится?
   - Почему вы знаете?
   - Неужли же не видно! Ты тем все и портишь, что свои чувства ему оказала.
   - Ничего я не порчу, а я ему просто противна.
   - Как нищему гривна?
   - Нет, совсем противна.
   - Как же этакая молодая, богатая - и противна? Что же это за дурак выдающийся!
   - Не дурак, а вот в этом же самом роде, как ваша Клавдинька: все тоже смотрит в евангелие и все чтоб ему жить просто да чтоб работать и о гольтепе думать, - и в этом все, его пустое удовольствие.
   - И будто уж нельзя его всем твоим капиталом привлечь?
   - Ах, да на что ему капитал, когда ему больше того, что есть, ничего не надобно! Ему вкусный кусок положите, а он отвечает: "Не надо, я уже насытился"; за здоровье попросите выпить, а он отвечает: "Зачем же пить? - я не жажду"!
   - Ну, что это взаправду за уродство!
   - Да, я так жить ни за что не хочу.
   - Разумеется; пусть он себе берет такую и жену, к их фасону подходящую.
   Но Раичка, услыхав это, вскрикнула:
   - Что-о-о! - И сейчас же резко добавила, что она этого никогда не позволит.
   - Лучше на столе под полотном его увижу, чем с другою!
   - Что же, и это можно, - успокоила ее мирным тоном Мартыниха.
   Раичка понизила голос:
   - То есть что же... разве вы это можете?
   - Под полотно положить?
   - Да... но ведь за это отвечать можно.
   - Стоит только ему рубашку выстирать да на ночь дать одеть... вот и все.
   - Ишь какая вы вредная!
   - Да ведь я это для тебя же! - сконфуженно остановила ее Мартыниха.
   - Нет, а как вы смели для меня это подумать! Рубашку вымыть!
   - Ну, оставь, пожалуйста: видишь, чай, что я пошутила!
   - Пошутила!.. Нет, вы думали, что уж влюбленную дуру нашли, и я вам дам такое поручение, что в ваших руках буду! Я не дура!
   - Да кто ж тебе говорит, моя дорогая, что ты дура!
   - То-то и есть, моя дешевая!
   - Фу ты господи!
   - Да, да, да.
   - Так как же ты жить хочешь?
   - Чтобы он был мой муж и жил, как я хочу, и больше ничего.
   - Так ты бы ему лучше прямо так и изъяснила, что: "люблю и женись!"
   - И вот, представьте же себе, что я уже до этой низости дошла, что и изъяснилась.
   - И что же он - возвеличился?
   - Нимало, а только пожал мне руку и говорит:
   "Раиса Игнатьевна, вы на этот счет ошибаетесь!" Меня даже в истерику и в слезы бросило, и я говорю: "Нет, я вас люблю и весь капитал вам отдам". А он...
   Аичка вдруг всхлипнула и заплакала.
   - Полно, полно, приятненькая, убиваться! - попросила ее Марья Мартыновна.
   - Не гладьте меня, я не люблю! - скапризничала Аичка.
   - Ну, хорошо, хорошо, я не буду. Что же он тебе сказал?
   - Не верит, дурак.
   Послышались опять слезы.
   - Ну, значит, он или бесчувственный, или беспонятный, - решила Марья Мартыновна.
   - Нет, он не бесчувственный и даже очень понятный; а он говорят: "Вы в ваших чувствах ошибаетесь - это вы мою презренную плоть любите и хотите со мною своих свиней попасти, а самого меня вы не любите и не можете меня полюбить, потому что мы с вами несогласных мыслей и на разных хозяев работаем; а я хочу работать своему хозяину, а свиней с вами пасти не желаю".
   - Что же это такое?.. И к чему это?.. Каких свиней пасти и на каких разных хозяев работать? - протянула недоуменно Марья Мартыновна.
   - А вот в том и дело, что если не понимаете, то и не спорьте! дрожащим от гнева голосом откликнулась Аичка и через минуту еще сердитее добавила: - По-ихнему, любовью утешаться - это значит "свиней пасти".
   - Тьфу!
   Мартыновна громко плюнула и вскрикнула:
   - Свиньи! Ей-богу, они сами свиньи!
   - Да, - отвечала Аичка, - и он еще хуже говорил... Он ответит...
   - За что, приятная, за что? Что он еще... чем тебя оскорбил?
   - Он меня ужасно оскорбил... он сказал, что я не христианка, что со мною христианину жить нельзя и нельзя детей в христианстве воспитывать...
   - Ах, за это ответит!
   - Да, я ему это и сказала: "Я говею и сообщаюсь, а вы никогда... Кто, из нас - христианин?"
   - Он ответит.
   - А я своего характера не переломлю!
   - И не ломай! Что их еще: баловать!
   - Я ему сказала, что я ожесточусь, и лучше кому захочу, тому все богатство и отдам, но только я по-своему отдам, а не по-ихнему.
   - Вот я теперь тебя и поняла... зачем ты сюда приехала! Конечно, тебя тут на руках носить будут!
   - Очень мне нужно их ношенье! Но только вы ничего и не поняли!
   - Нет, ты теперь проговорилась.
   - Ни капли я не проговорилась. Я просто буду пробовать: верно ли это, что здесь можно умолить, чтоб в нем сердце затомилось и все стало - как я хочу.
   Но Марья Мартыновна на этом Аичку перебила.
   - Ангел мой! - воскликнула она живо, - здесь умолить можно все; здешнее место - все равно что гора Фавор, но только должно тебе знать, что бог ведь - на зло молящему не помогает!
   Аичка совсем рассердилась.
   - Что вы за глупости говорите! - вскричала она, - какое же здесь "на зло молящее", когда я хочу его от бессемейного одиночества в закон брака привесть и потом так сделать, чтобы он любил непременно все то, что все люди любят.
   - Да, то есть чтобы он не косоротился бы к простоте, а искал бы себе прямо не одно душеполезное, но и телополезное?
   - Вот и только!
   - Да, если только в этом, то это, конечно, благословенный закон супружества, и в таком случае бог тебе наверно поможет!
   - Да, а вы, пожалуйста, теперь уж дальше замолчите, потому что скоро будет рассвет, и я очень расстроилась и буду бледная.
   Шехерезада умолила. Соседки больше ничего не говорили и, может быть, уснули; последовав их благоразумному примеру, заснул перед утром немножко и я, - но потом вскоре снова проснулся, оставил на столе деньги за свою "ажидацию" и уехал из Рима, не видав самого папы...
   А поездка эта все-таки принесла мне пользу: мне стало веселее. Я как будто побогател впечатлениями, - и теперь, когда мне случается возвращаться ночью по купеческим улицам и видеть теплящиеся в их домах разноцветные лампады, я уже не воображаю себе там одних бесстыжих притворщиц или робких и безнадежных плакс "темного царства", а мне сдается, будто там уже дышит бодрый дух Клавдиньки, дающий ресурс к жизни во всяком положении, в котором высшей воле угодно усовершать в борьбе со тьмою все рожденное от света.
   ПРИМЕЧАНИЯ
   Печатается по тексту: Н. С. Лесков. Собрание сочинений, том одиннадцатый, СПб. 1893.
   Впервые - в журнале "Вестник Европы", 1891, кн. 11, 12. Повесть была завершена осенью 1890 года. В письме к Д. Н. Цертелеву от 23 октября 1890 года Лесков сообщал: "Моя готовая повесть называется "Полунощники" и имеет около 8 листов". Но у автора возникали трудности с ее публикацией. Нелегко было найти журнал, который принял бы к печати это остро сатирическое, антицерковное произведение. 14 октября 1890 года Лесков сетовал в письме к Д. Н. Цертелеву, что "Русская мысль" побоялась "Полунощников", "Горы" и "Часа воли божией". "Повесть свою буду держать в столе, - писал он Л. Толстому 8 января 1891 года. - Ее по нынешним временам никто и печатать не станет" ("Письма Толстого и к Толстому", стр. 84).
   "Полунощники", как и большинство произведений Лескова, строятся на материале, хорошо известном писателю. А. Л. Волынский в книге "Н. С. Лесков" (СПб. 1923) сообщал, что автор "Полунощников" посещал Кронштадт и ту "ажидацию", где собирались верующие в чудеса Ивана Кронштадтского.