Пик всему этому шумно радовался, а Мак серьезно молчал, или, когда Пик очень надоедал ему своими восторгами и восклицал:
- О, до чего он может достичь!
Мак отвечал:
- До всего; я боюсь, что он до чего хочешь достигнет.
Нет, с кем его можно сравнить?
- С Ван-дер-Пуфом, - отвечал Мак.
Ван-дер-Пуф было шуточное прозвание для тех, кто подавал большие надежды с сомнительными последствиями.
Пик за это сердился и находил, что Фебуфис похож на Луку Кранаха , которого он очень любит и имеет некоторые его свойства.
- В чем же это проявляется? - спрашивал Мак.
- В даровании, в смелом характере и в уменье гордо держать себя с великими мира.
Мак отвечал, что лучшее уменье держать себя с теми, кто почитает себя великими мира, - это стараться не входить с ними ни в какие сношения.
- А если это нельзя?
- Ну, тогда быть от них как можно дальше.
- Э, брат, это сочтут за робость и унижение.
- Поверь, что в этом только и есть настоящее величие, которое и они сами чувствуют и которое одно может уязвлять их пустую надменность.
- Ну, ты, Мак, ведь аскет. Этак жить, так нельзя будет сделать ничего достойного в мире.
А Мак, наоборот, думал, что так только и можно что-нибудь сделать самое достойное.
- А именно что?
- Прежде всего сберечь свое достоинство.
- Ты все о своемдостоинстве - все только о том, что для себя.
- Нет, сохранение «достоинства» - это не «только для себя», а это потом пригодится и для других.
Студию Фебуфиса искали посещать самые разнообразные путешественники, но достигали этого не все, кто хотел. Он допускал к себе только или известных знатоков и ценителей искусства, или людей высокого положения, внимание которых ему льстило и которым он по преимуществу продавал свои картины для их музеев и палаццо, и всегда за дорогую цену. Но и при этом он давал еще много произвола своим художественным прихотям и капризам, очень часто доводимым им до непозволительной дерзости и пренебрежения к сану и светскому положению своих важных посетителей. Он продавал им часто не то, что они желали бы у него приобресть, а то, что он сам соглашался уступить им, всегда с затаенным и мало скрываемым намерением заставить их иметь перед собою сюжет, который мог служить им намеком, попреком или неприятным воспоминанием.
Пик находил это прекрасным и художественным, а Мак называл фиглярством.
Произведения Фебуфиса были в моде, а притом же тогда было в моде и потворство капризам художников, и потому сколько-нибудь замечательным из них много позволяли. Люди самые деспотичные и грозные, требовавшие, чтобы самые ученые и заслуженные люди в их присутствии трепетали, сносили от художников весьма часто непозволительные вольности. Художников это баловало, и не все из них умели держать себя в пределах умеренности и забывались, но, к удивлению, все это им сходило с рук в размерах, непонятных для нынешнего реального времени.
Особенно они были избалованы женщинами, но еще больше, пожалуй, деспотами, которые отличались своею грозностью и недоступностью для людей всех рангов и положений, а между тем даже как будто находили удовольствие в том, что художники обращались с ними бесцеремонно.
Такое было время и направление.
Фебуфис как первенствовал между собратиями в искусстве, так же отличался смелостью и в художественных фарсах и шалопайствах. У него было много любовных приключений с женщинами, принадлежавшими к самым разнообразным слоям в Риме, но была и одна привязанность, более прочная и глубокая, чем другие. Эта любовь была замечательно красивая бедная девушка-римлянка, по имени Марчелла. Она любила красавца иностранца без памяти и без всякого расчета, а он и ее ценил мало. Он был больше всего занят тем, что с успехом соперничал с модным кардиналом в благорасположении великосветских римлянок и высокорожденных путешественниц или, наскучив этим, охотно пил и дрался кулаками в тавернах за мимолетное обладание тою или другою из тамошних посетительниц. По первой категории подвиги его восходили до дуэлей, угрожавших ему высылкою из тогдашней папской столицы , а по второй дела кончались потасовками или полицейским призывом к порядку, что тоже тогда в художественном мире не почиталось за дурное и служило не в укор, а, наоборот, слыло за молодечество.
Глава третья
Сказано, что между любовными историями Фебуфиса была одна, которая могла его кое к чему обязывать. Это то самое, что касалось красивой и простосердечной римской девушки, по имени Марчеллы. Она была безвестного происхождения и имела престарелую мать, которую с большим трудом содержала своею работой, но замечательная красота Марчеллы сделала ей большую известность. Не один Фебуфис был пленен этою красотой - молодой, тогда еще малоизвестный патриот Гарибальди на одном из римских празднеств тоже подал Марчелле цветок, сняв его со своей шляпы, но Марчелла взяла цветок Гарибальди и весело перебросила его Фебуфису, который поймал его и, поцеловав, приколол к своей шляпе. Гарибальди видел это, послал им обоим поцелуй и крикнул: «Счастливого успеха влюбленным!» Сближение их было очень быстро и оригинально. Расположения Марчеллы искали многие, и в числе претендентов на ее руку были и богатые люди: в числе таких был один пармезанец . Марчелла его не любила, но мать ее указывала на свое нездоровье и преклонные годы, требовала от дочери «маленькой жертвы». Марчелла согласилась на жертву и сделалась невестой, но под самый день свадьбы пошла помолиться Мадонне и безотчетно постучалась в дверь Фебуфиса. Сюда привела ее нестерпимая любовь, с которою она напрасно боролась, и она вышла отсюда только через несколько дней и пошла к пармезанцу сказать, что уже не может быть его женою. Но Фебуфис, как многие баловни женщин, не хотел оценить лучше других поступок Марчеллы и скоро охладел к ней, как к прочим. Эта победа только вплела новый листок в его любовные лавры, а Марчеллу познакомила с чувствами матери. Пик был этим смущен, а Мак оскорблен и разгневан: он перестал говорить с Фебуфисом и не стал давать ему руку.
- Это слишком уж строго, - говорил Пик.
Мак на это не отвечал, но, встретив однажды Марчеллу, сказал ей:
- Как ты живешь нынче, добрая и честная Марчелла?
- Ты меня называешь доброю!
- И честною.
- Спасибо; я живу не худо, - отвечала Марчелла. - С тех пор как у меня есть дитя, я работаю вдвое и, представь себе, на все чувствую новые силы.
- Но ты исхудала.
- Это скоро пройдет.
- А ты мне скажи… только скажи откровенно.
- О, все, что ты хочешь… Я знаю тебя - в тебе благородное сердце.
- Согласись быть моей женой.
- Женою?.. Спасибо. Я знаю, что ты благороден и добр… Женою!.. Нет, милый Мак, я уже никогда не буду ничьею женой.
- Почему?
- Почему? - Марчелла покачала своею красивою головой и отвечала: - Я ведь люблю! Разве ты хочешь, чтобы между нами всегда был третий в помине? Нет, милый Мак, я любила, и это останется вечно. Полюби лучше другую.
Но благородство и гордость Марчеллы были подвергнуты слишком тяжелому испытанию: мать ее беспрестанно укоряла их тяжкою бедностью, - ее престарелые годы требовали удобств и покоя, - дитя отрывало руки от занятий, - бедность всех их душила. О Марчелле пошли недобрые слухи, в которых имя доброй девушки связывалось с именем богатого иностранца. К сожалению, это не было пустою басней. Марчелла скрывалась от всех и никому не показывалась. Пик и Мак о ней говорили только один раз, и очень немного. Пик сказал:
- Слышал ты, Мак, что говорят о Марчелле?
- Слышал, - отвечал Мак, сидя за мольбертом.
- И что же, ты этому веришь или не веришь?
- Верю, конечно.
- Почему же конечно? Ты ведь был о ней всегда хорошего мнения.
Мак отошел от мольберта, посмотрел на свою картину и, помедлив, сказал:
- Я о ней и теперь остаюсь хорошего мнения.
Теперь Пик помолчал и потом спросил:
- Разве она не могла поступить лучше?
- Не знаю, может быть и не могла.
- Значит, у нее нет воли, нет характера?
- Ты спроси об этом того, кто устроил испытание для ее воли и характера.
- Но она могла выйти замуж?
- Не любя?
- Хотя бы и так.
- Или… быть мажет, даже любивши другого?
- Ну, и все было б лучше.
- Может быть, только она тогда не была бы тою Марчеллой, которая стоила бы моего лучшего мнения.
- А теперь?
- Из двух зол она выбрала то, которое меньше.
- Меньше!.. Продать себя… это ты считаешь за меньшее зло?
- Не себя.
- Как не себя? Неужто этот богач ездит к ней читать с нею Петрарку или Данте?
- Нет; она продала ему свое прекрасное тело и, наверное, не обещала отдать свою душу. Ты различай между я и мое:я - это я в своей сущности, а тело мое - только моя принадлежность. Продать его - страшная жертва, но продать свою душу, свою правду, обещаться любить другого - это гораздо подлее, и потому Марчелла делает меньшее зло.
- Есть еще средство! - заметил Пик.
- Какое?
- Прекратить свою жизнь. Смерть лучше позора.
Мак сложил руки и сказал:
- Как? убить себя?.. Женщине убить себя за то, что ее бросили, и бросить на все мучения нищеты свою мать и своего ребенка?.. И ты это называешь лучшим? Нет, это не лучше. Лучше перенести все на себе и… Впрочем, иди лучше, Пик, читай уроки о чести другому, - мы о ней больше с тобою никогда не должны говорить.
- Хорошо, - отвечал Пик, - но ты мне никогда не докажешь…
- Ах, оставь про доказательства! Я никогда тебе и не буду доказывать того, что для меня ясно, как солнце, а ты знай, что доказать можно все на свете, а в жизни верные доказательства часто стоят менее, чем верные чувства.
В отношении Марчеллы Мак имел «верные чувства» и верно отгадывал, что двигало ее поступками. Другие о ней позабыли, - Фебуфис ею не интересовался. Он с той поры имел много других успехов у женщин, которые, помимо своей красоты, льстили его самолюбию, и вообще шел на быстрых парусах при слабом руле, который не правил судном, а предавал его во власть случайным течениям. В характере его все более обозначались признаки необузданности и своеволия. Успехи его туманили. Он становился капризен.
- Я хотел бы знать, чего он хочет? - говорил Пик.
- А я не хотел бы об этом знать, но знаю, - отвечал Мак.
- Чего же он хочет?
- Своей погибели, - и она будет его уделом.
Глава четвертая
Фебуфису быль около тридцати лет, когда он сбил с рук историю Марчеллы и потом в течение одного года сделал два безумные поступка: во-первых, он послал дерзкий отказ своему правительству, которое, по его мнению, недостаточно почтительно приглашало его возвратиться на родину, чтобы принять руководство художественными работами во дворце его государя; а во-вторых, произвел выходку, скандализовавшую целую столицу. Жена одного из иностранных дипломатов при папе уделила Фебуфису какую-то долю какого-то своего внимания и потом, - как ему показалось, - занялась кардиналом. Фебуфис вскипел гневом и выставил у себя в мастерской самую неприличную картину, вроде известной классической Pandora . На этом полотне он изобразил упомянутую красивую даму в объятиях знаменитого в свое время кардинала, а себя поставил близ них вместо сатира, которого отводит старуха со свечкой.
Картина эта представлялась забавною и едкою всем, кроме малоразговорчивого Мака.
- Твое целомудрие оскорблено моею Пандорой? - спросил его однажды вечером, сидя за вином, Фебуфис.
Мак прервал свое долгое молчание и ответил ему:
- Да, с этой поры я не перестану жалеть, чем ты способен заниматься.
- Способен!.. Как это глупо! Я способен заниматься всем… и я, наконец, не понимаю, почему иногда не позволить себе шалость.
- Ты называешь это шалостью?
- Конечно. А ты?
- По-моему, это низость, это растление других и самого себя.
- Так ты видишь здесь один цинизм?
- Нет, я вижу все, что здесь есть.
- Что же, например?
- Задор и вызов на борьбу людей, которых не стоит трогать.
- Отчего? Они стоят довольно высоко и, трогать их не безопасно.
- Ага! так тебе это доставляет удовольствие?
- И очень большое.
Мак тихо двинул плечами и, улыбнувшись, сказал:
- Я предпочел бы беречь свои силы, чем их так раскидывать.
- В таком случае все те, кто желает заслужить себе одобрение властей, имеют теперь отличный случай достичь этого, - стоит только обнаруживать пренебрежение Пандоре. Ты это делаешь?
Мак посмотрел на него пристальным взглядом и сказал:
- Ты не задерешь меня! Я не ссорюсь из-за пустяков и не люблю, когда ссорятся. Мне нет дела до тех, которые ищут для себя расположения у властей, но мне нравятся те, которые не задираются с ними.
- Ну, не хитри, Мак, ты - скрытый аристократ.
- Пожалуй, я - аристократ в том смысле, что я не хочу подражать слугам, передразнивающим у себя на застольной своих господ. Я совсем не интересуюсь этими… господами.
- Другими словами, ты бережешь себя для чего-то лучшего.
- Очень быть может.
Фебуфис ему насмешливо поклонился.
- Можешь мне и не кланяться, - спокойно сказал ему Мак.
И Мак, заплатив свои деньги, ушел ранее других из таверны.
Обе выходки Фебуфиса, как и следовала ожидать, не прошли даром: первая оскорбила правительство его страны, и Фебуфису нельзя было возвратиться на родину, а вторая подняла против него страшную бурю в самом Риме и угрожала художнику наемным убийством.
Фебуфис отнесся к тому и к другому с полным легкомыслием и даже бравировал своим положением; он ни с того ни с сего написал своему государю, что очень рад не возвращаться, ибо из всех форм правления предпочитает республику, а насчет картины, компрометировавшей даму и кардинала, объявил, что это «мечта живописца», и позволял ее видеть посетителям.
В это самое время по Европе путешествовал один молодой герцог, о котором тогда говорили, будто он располагал несметными богатствами. О нем тогда было очень много толков; уверяли, будто он отличался необыкновенною смелостью, щедростью и непреклонностью каких-то своих совершенно особенных и твердых убеждений, с которыми, долго ли, коротко ли, придется посчитаться очень многим. Это делало его интересным со стороны политической, а в то же время герцог слыл за большого знатока и ценителя разнообразных произведений искусства, и особенно живописи.
Высокий путешественник прибыл в Рим полуинкогнито из Неаполя, где все им остались очень довольны. Папский Рим ему не понравился. Рассказывали, будто он сказал какому-то дипломату, что «дело попов - молиться, но не их дело править», и не только не хотел принимать здесь никаких официальных визитов, но даже не хотел осматривать и многих замечательностей вечного города.
Властям, которые надеялись вступить с герцогом в некоторые сношения, было крайне неприятно, что он собирался уехать отсюда ранее, чем предполагалось по маршруту.
Говорили, будто одному из наиболее любимых путешественником лиц в его свите был предложен богатый подарок за то, если оно сумеет удержать герцога на определенное по маршруту время. Это лицо, - кажется, адъютант, - любя деньги и будучи смело и находчиво, позаботилось о своих выгодах и сумело заинтересовать своего повелителя рассказом о скандалезном происшествии с картиною Фебуфиса, которая как раз о ту пору оскорбила римских монахов, и о ней шел говор в художественных кружках и в светских гостиных.
Хитрость молодого царедворца удалась вдвойне: герцог заинтересовался рассказом и пожелал посетить мастерскую Фебуфиса. Этим предпочтением он мог нанести укол властным монахам, и от этого одного у него прошла хандра, но зато она слишком резко уступила место нетерпению, составлявшему самую сильную черту характера герцога.
Фебуфис входил в круг идей, для него посторонних, и неожиданно получил новое значение.
Глава пятая
Тот же самый адъютант, которому удалось произвести перемену в расположении высокого путешественника, был послан к Фебуфису известить его, что такая-то особа, путешествующая под таким-то инкогнито, желает завтра быть в его мастерской. Фебуфису показалось, что это сделано как будто надменно, и его характер нашел себе здесь пищу.
- Разве ваш герцог так любит художество? - спросил он небрежно у адъютанта.
- Да, герцог очень любит искусство.
- И что-нибудь в нем понимает?
- Как вы странно спрашиваете! Герцог - прекрасный ценитель в живописи.
- Я слыхал только, что он хороший покупатель.
- Нет, я говорю вам именно то, что и хочу сказать: герцог - хороший ценитель.
- Быть ценителем - это значит не только знать технику, но иметь понятия о благородных задачах искусства.
- Мм… да!.. Он их имеет.
- В таком разе вы повезите его к Маку.
- Кто этот Мак?
- Мак? Это мой славный товарищ и славный художник. У него превосходные идеи, и я когда-то пользовался его советом и даже начал было картину «Бросься вниз» , но не мог справиться с этою идеей.
- Бросься вниз?
- Да… «Бросься вниз».
Гостю показалось, что хозяин над ним обидно шутит, и он сухо ответил:
- Я не понимаю такого сюжета.
- Позвольте усомниться.
- Я не имею привычки шутить с незнакомыми.
- «Бросься вниз» - это из евангелия.
- Я не знаю такого текста.
- Сатана говорит Христу: «Бросься вниз».
Адъютант сконфузился и сказал:
- Вы правы, я вспоминаю, - это сцена на кровле храма?
- Вы называете это «сценою»? Ну, прекрасно, будь по-вашему: станем называть евангельские события «сценами», но, впрочем, все дело в благородстве задачи. Обыкновенно ведь пишут сатану с рожками, и он приглашает Христа броситься за какие-то царства… По идее Мака выходило совсем не то: его сатана очень внушительный и практический господин, который убеждает вдохновенного правдолюбца только снизойти с высот его духовного настроения и немножко «броситься вниз», прийти от правды бога к правде герцогов и королей, войти с ним в союз… а Христос, вы знаете, этого не сделал. Мак думает, что у них шло дело об этом и что Христос на это не согласился.
- Да, конечно. Это тоже интересно… Но герцог вообще хочет видеть все ваши работы.
- Двери моей студии открыты, и ваш повелитель может в них войти, как и всякий другой.
- Он непременно желает быть у вас завтра.
- Непременно завтра?
- Да.
- В таком случае лучше пусть он придет послезавтра.
- Позвольте!.. Но почему же послезавтра, а не завтра?
- А почему именно непременно завтра, а не после завтра?
- Нет, уж позвольте завтра!
- Нет, послезавтра!
Адъютант молча хлопнул несколько раз глазами, что составляло его привычку в минуты усиленных соображений, и проговорил:
- Что же это значит?
- Ничего, кроме того, что я вам сказал, - отвечал Фебуфис и, вспрыгнув на высокий табурет перед большим холстом, который расписывал, взял в руки кисти и палитру.
Все существо его ликовало и озарялось торжеством в самом его любимом роде: он мог глядеть свысока на стоявшего около него светского человека, присланного могущественным лицом, и, таким образом, унижал и посла и самого пославшего.
Адъютант не скрывал своего неприятного положения и сказал:
- Я не могу передать герцогу такого ответа.
- Отчего?
- Он не терпит отказов.
- Ну, нечего делать, потерпит.
- Он не согласится остаться здесь до послезавтра.
- Человек, который так любит искусство, согласится.
- Он назначил завтра вечером уехать.
- Он сам себе господин и всегда может отсрочить.
Адъютант рассмеялся и отвечал:
- Вы оригинальный человек.
- Да, я не рабская копия.
- Без сомнения, герцог может остаться везде, сколько ему угодно, но поймите же, что с ним не принято так обходиться. Ему нельзя диктовать.
- Значит, у него есть характер?
- И очень большой.
- Да, говорят, и я слышал, - это интересно!.. Так вот мы его испробуем: вы скажите ему, что так и быть, пущу его к себе, но только послезавтра.
- Прошу вас, оставьте это, маэстро!
- Не могу, господин адъютант, не могу, я тоже - рекомендуюсь вам - человек упрямый.
- На что вам его сердить?
- По совести сказать, ни на что, но мне теперь взошла в голову такая фантазия, и вы со мною, с позволения вашего, ни черта не поделаете, ради всех герцогов вместе и порознь.
- Вы дерзки.
- Хотите дуэль?
- Очень хотел бы, но, к сожалению, я теперь не могу принять дуэли.
- Почему?
- Конечно, не потому, что я не желаю вас убить или страшусь быть убитым, но потому, что я состою в свите такого лица, путешествие которого не должно сопровождаться никакими скандалами.
- Хорошо, не нужно дуэли, но я вам предлагаю пари.
- Какое? в чем оно состоит?
- Оно состоит вот в чем: мне кажется, будто я знаю вашего герцога больше, чем вы.
- Это интересно.
- Да, и я это утверждаю и держу пари, что если вы передадите ему то, что я вам сказал, то он останется здесь еще на день.
- Ни за что на свете!
- Вы сшибаетесь.
- Оставим этот разговор.
- А я вам ручаюсь, что я не ошибаюсь; он чудесно прождет до послезавтра, и я вам советую принять пари, которое я предлагаю.
- Я желал бы знать, в чем же будет заключаться самое пари?
- В том, что если ваш повелитель останется здесь на три дня, то вы без всяких отговорок должны исполнить то, что я закажу вам; а если он не останется, то я исполню любое приказание, какое вы мне дадите. Наши шансы равны, и даже, если хотите знать, я рискую больше, чем вы.
- Чем?
- Я не буду знать, точно ли вы передадите мои слова.
- Я передам их в точности, но, в свою очередь, я могу принять ваше условие только в том случае, если в заказе, который вы мне намерены сделать в случае моего проигрыша, не будет ничего унизительного для моей чести.
- Без сомнения.
- В таком случае…
- Вы принимаете мое пари?
- Да.
- Это прелестно: мы заключаем пари на герцога.
- Мне неприятно, что вы над этим смеетесь…
- Я не буду смеяться. Пари идет?
- Извольте.
- Я подаю вам мою руку с самыми серьезными намерениями.
- Я с такими же ее принимаю.
Молодые люди ударили по рукам, и офицер откланялся и ушел, а Фебуфис, проводив его, отправился в кафе, где провел несколько часов с своими знакомыми и весело шутил с красивыми служанками, а когда возвратился вечером домой, то нашел у себя записку, в которой было написано:
« Оностается здесь с тем, чтобы быть у вас в студии послезавтра».
Фебуфис небрежно смял записку и, улыбнувшись, написал и послал такой же короткий ответ. В ответе этом значилось следующее:
«Онпробудет здесь три дня».
Глава шестая
Следующий день Фебуфис провел, по обыкновению, за работой и принимал несколько иностранцев, которые внимательно осматривали его талантливые работы, а втайне всего более заглядывались на Messaline dans la loge de Lisisca, которая занимала большое и видное место. Картина во весь день не была задернута гобеленом, и ее видели все, кто посетил студию.
Потом Фебуфис был во всех тех местах, которые имел в обычае посещать ежедневно, но вернулся домой несколько ранее и, запершись дома с слугою, занялся приведением своей мастерской в большой порядок.
Семейство желчного, больного скульптора, обитавшее в нижнем жилье, которое находилось под ателье Фебуфиса, очень долго слышало шум и возню от передвигания тяжелых мольбертов. Можно было думать, что художник наскучил старым расположением своей мастерской или ему, может быть, пришла фантазия исполнить какую-нибудь новую затею с Messaline dans la loge de Lisisca.
Это так и было.
На следующий день догадки нижнего семейства подтвердились и разъяснились: тотчас после ранней сиесты мастерскую Фебуфиса посетил именитый путешественник в сопровождении двух лиц из своей свиты.
Один из них был престарелый, но молодящийся сановник, во фраке и с значительным количеством звезд. Ом был первый советник герцога по всем делам, касающимся иностранных сношений, и занимал должность начальника этого ведомства. В числе звезд, украшавших его лацкана, были и такие, которых никто другой, кроме его, не имел. Старец носил превосходно взбитый на голове парик, блистал белейшими зубами и был подрисован и зашнурован в корсет. Лета его были неизвестны, но он держался бодро, хотя и вздрагивал точно под ударами вольтова столба. Чтобы маскировать это непроизвольное движение, он от времени до времени делал то же самое нарочно. В существе это была дипломатическая хартия, вся уже выцветшая, но еще кое-как разбираемая при случае. В нем была смесь джентльмена, маркиза и дворецкого, но утверждали, будто в делах он ловок и очень находчив. Другой при герцоге был тот самый молодой адъютант, с которым Фебуфис держал свое пари о «завтра и послезавтра».
Сам герцог и оба его провожатые были в обыкновенном партикулярном платье, в котором, впрочем, герцог держался совсем по-военному. Он был представительный и даже красивый мужчина, имел очень широкие манеры и глядел как человек, который не боится, что его кто-нибудь остановит; он поводил плечами, как будто на нем были эполеты, и шел легко, словно только лишь из милости касался ногами земли.
Взойдя в atelier, герцог окинул все помещение глазами и удивился. Он как будто увидал совсем не то, что думал найти, и остановился посреди комнаты, насупив брови, и, оборотясь к адъютанту, сказал:
- Это не то.
Адъютант покраснел.
- Это не то, - повторил громко герцог и, сделав шаг вперед, подал художнику руку.