- Счастлив?
Фебуфис поблагодарил за внимание.
- То-то! - пошутил герцог и, улыбаясь, шепнул ему на ухо: - Будь терпелив и уповай на бога.
«Что за дьявольщина! - подумал, провожая герцога, Фебуфис. - Во что, в самом деле, он не вмешивается, чего он только не знает и о чем он не говорит!.. Как его много! Как его везде чертовски много!»
И вдруг он остановился на месте и зашатался. Он вдруг ясно увидел, что его жена - любовница герцога.
С Фебуфисом сделался обморок, и довольно странный обморок, в котором продолжалось сознание.
Глава девятнадцатая
Этого, может быть, только не видят другие, или, наоборот, это видели и видят все, кроме его. Он, настоящий, форменный муж, который узнает о своем позоре самый последний и потом смиряется и сносит это из ложного стыда или выгод, но вот тут уж ошибка, - этого одного уж ни за что не будет с Фебуфисом. Этого он не снесет ни за какие выгоды в мире. Он это разъяснит и разрубит все сейчас, сию минуту. И все условия ему благоприятствовали - обморок сокрыл от него разъезд гостей и окончание бала. Придя окончательно в чувство, Фебуфис увидел себя в полумраке, на кушетке, в будуаре жены. Сюда перенесли его гости, при которых он упал в дурноте, проводивши герцога. Гелия стояла перед ним, возле нее была ее «верная служанка», и невдалеке от нее, глядя ей в глаза, лежал не менее верный Рапо. Огни во всех апартаментах были потушены, и в доме была тишина; сквозь складки оконных занавесок виднелась звезда, меркнувшая в предрассветной синеве неба.
Фебуфис остановил взгляд на служанке и сказал:
- Зачем она здесь?
Гелия сделала легкое движение головой, и женщина вышла.
- Могу ли я сделать вам один вопрос? - сказал Фебуфис.
- Конечно, - отвечала Гелия.
- О чем с вами говорил наедине герцог?
Гелия сдвинула брови и покраснела. Фебуфис мгновенно сорвался с места и вскрикнул:
- Я хочу это знать!
- Он говорил со мной об одном деле моего отца.
- О каком деле?
- Я не должна этого никому сказать.
- Это неправда!.. это ложь!.. Вы его любовница!
Краска мгновенно сбежала с лица Гелии и заменилась болезненною бледностью.
- Да, - продолжал Фебуфис, - я вас поймал… я вас открыл, я теперь понимаю ваше поведение, и вот… вот…
- Что вы хотите?
- Ничего!.. От вас ничего… Поняли?
- Поняла.
- Прекрасно!.. Мне не нужна герцогская любовница!
- Да?
- Да. Вы должны были по крайней мере раньше мне сознаться в этом.
- Идите ж вон отсюда!.. Сейчас же вон, или… эта собака перекусит вам горло!
- Я вон… я?!.
- Да, вы… Вон, сын приказчика моего деда!
- О, - протянул Фебуфис, в голове которого его собственный павлин вдруг распустил все свои перья, - так вы вот как на меня смотрите! Я вам покажу, кто я!
И он, задыхаясь и колеблясь от гнева на ногах, пошел в свою мастерскую, но он не лег спать, - его пожирала простая физическая жажда мщения, - он сошел опять вниз, взял из буфета две бутылки шампанского и обе их выпил, во все время беспрестанно волнуясь и то так, то иначе соображая свое положение. Он непременно хотел что-то сделать, и не знал, что ему делать. В этом уплыл остаток ночи, и в окнах серел рассвет непогожего дня.
Фебуфис стал приходить в другое, мирное настроение: он чувствовал теперь потребность сказать жене - холодно и не роняя своего достоинства, - что они навсегда будут чужды друг другу, и решить сообща с нею, как им держать себя, пока они найдут наименее скандалезный выход. Это будет холодное, деловое объяснение, но его надо сделать немедленно, сейчас, чтобы ни он, ни она не предприняли ничего несоответственного порознь и чтобы с сердца разом скорее сбросить то, что так тяжело и гадко.
Но двери ее спальни, конечно, опять уже заперты, и если она их опять не отопрет?.. Ему надо было просто, уходя, вынуть ключ, но он не догадался. Но он ее заставит отпереться. Он не будет стучать и ломиться, как ревнивый портной, а он ее убедит… он ее образумит. Так или иначе, она ему отопрет и его выслушает… А иначе… он сделает черт знает что!
Он выпил еще залпом, один за другим, два стакана шампанского, взял с камина флакон со скипидаром и стал спускаться с лестницы. Он не чувствовал себя пьяным, и в самом деле он не был пьян. Он ни скоро, ни тихо подошел к жениной спальне, которая действительно оказалась запертою, спокойно тронул ручку двери и произнес спокойным голосом:
- Я прошу вас меня извинить и не отказать мне выйти ко мне в эту комнату: мы должны сейчас объясниться.
Гелия не отвечала.
- Я хочу знать, слышите ли вы, что я вам говорю?
- Слышу.
- Оденьтесь и выйдите. Это важно для моей и вашей жизни.
Молчание.
- Я вам даю слово, что вы не услышите ни одного грубого слова. Не бойтесь меня.
Ему слышалось, что она как будто ходит и что-то делает, но на его слова не отвечает.
- Я вам даю слово, что вам меня не должно бояться.
Она ответила: «Я не боюсь», и опять слышались ее шаги и движение.
«Она ждет служанку и хочет уйти другим ходом!»
Это его взбесило.
- Вы не отворите?! - вскричал он, после нескольких слов, оставленных ею без ответа.
Гелия снова молчала.
- А, в таком случае я сейчас сожгу вас в вашем затворе.
С этим он плеснул скипидаром на портьеры и зажег их и в полном безумии бросился к другому выходу из спальни, но в это же мгновение осажденная повернула ключ и, открыв двери, предстала в пылающей раме горящих портьер. Она была в мантилье и в платье, с головой, покрытой кружевною косынкой. Этого Фебуфис не ожидал и вскрикнул:
- Куда вы?
Она только смерила его глазами и сделала шаг вперед.
Тогда он, забыв все, кинулся, чтобы остановить ее, но она на все это была готова: она вынула из-под мантильи руку и подняла прямо против его лица маленький щегольский пистолет.
- Я этого не боюсь! - вскричал Фебуфис.
- А я требую только, чтобы вы до меня не касались.
Из отуманенной бешенством и, может быть, отчасти вином головы Фебуфиса выскочил сразу весь план его мирных и благородных действий. Не успела его жена пройти через залу, как он догнал ее у второй двери и схватил ее сзади за мантилью. Гелия ударилась виском о резной шпингалет и, вскрикнув от боли, рванулась и убежала… В руках Фебуфиса осталась только ее мантилья. Жена ушла… стало пусто: на полу лежала большая золотая шпилька, вершка в четыре длиной, какие носили по тогдашней моде, и на узорчатом шпингалете двери веялись, тихо колеблясь, несколько длинных и тонких шелковистых черных волос.
Гелия выбежала из мужнина дома, как из разбойничьего вертепа, в одном платье, и безотчетно пошла, как некогда шел куда-то обиженный Пик. Она не замечала ни окружавшей ее стужи, ни ветра, который трепал ее прекрасные волосы и бил в ее красивое негодующее лицо мелкими искрами леденистого снега.
В уме Гелии было идти прямо к герцогу и сказать ему:
- Защитите меня от обиды и, если вы рыцарь, - как о вас говорят, - скажите, что я не была вашею любовницей, и отмстите за мою честь.
Она верила, что она должна и может это сказать, что она это непременно скажет и что он защитит ее, как рыцарь.
Глава двадцатая
Не давая себе отчета, хорошо или дурно она думает, Гелия очутилась у герцогского замка. Выросши в торговом городе, жившем более во внешних политических сношениях с Европой, чем с своим правительственным центром, Гелия имела очень недостаточные понятия о том, как можно и как нельзя говорить с герцогом; но это и послужило ей в пользу, или, быть может, во вред, как мы увидим потом, при развитии нашего повествования.
В замке и вокруг замка герцога жизнь начиналась по-военному, то есть очень рано, и в тот ранний час, когда Гелия показалась у подъезда герцога, там уже стояла запряженная для него лошадь.
Гелия пошла прямо к подъезду и стала у колонны. Дежуривший у подъезда офицер настоятельно просил ее удалиться и особенно указал ей на сопровождавшую ее собаку.
Гелия слабо понимала речь того языка, на котором говорили в столице герцогства, но поняла указания на Рапо и нетерпеливо взглянула на него глазами.
Тяжелый и сильный зверь поднялся и пошел прочь за угол главной площадки замка.
- И вы сами тоже должны удалиться, - сказал офицер; но прежде чем он успел настоять на этом, массивная дверь быстро распахнулась, и появился герцог. Гелия к нему бросилась как дитя и в то же время как уверенная в своем достоинстве женщина.
Герцог остановился: ветер сильно перебивал ее лепет.
Она говорила, но он не понимал ее и… не узнавал ее.
Она в отчаянии закрыла лицо руками.
Герцог еще отодвинулся и приложил ладонь над глазами.
Гелия упала на колени и на этот раз твердо сказала:
- Молю вас, спасите!
- Что нужно? - спросил грозно герцог.
И в этот же миг он узнал Гелию и ужаснулся.
- Это вы, Гелия! Что с вами случилось?
И он подался к ней ближе и закрыл ее от ветра и снега полою своего плаща.
- Ваша светлость! - простонала она, - была ли я вашею любовницей? - и, зарыдав, она не могла продол жать далее.
Герцог заметил, что она шатается, и подхватил ее под руки.
- Кто смел сказать это?
Вы меня выдали замуж, - произнесла Гелия.
- Ну да!.. Что ж дальше?
Гелия протянула к герцогу руку, в которой был пистолет, и сказала:
- Прикажите скорее взять меня в тюрьму.
- За что?
- Я сейчас хотела убить моего мужа.
- За что?
Она плакала.
- Говорите скорее, за что?
- Он хотел меня сжечь, - он обращается со мною как разбойник!
И, произнося каждое слово, она колебалась на ногах и вдруг совсем пошатнулась в сторону.
Герцог плотнее прикрыл ее плащом и сказал:
- Смотрите… правда ли это?
Вместо ответа Гелия взяла холодною рукой руку герцога и приблизила ее к своей голове.
На белой замшевой перчатке герцога остались капля крови и несколько глянцевитых и тонких черных волос.
Из груди его вырвался звук ужаса и негодования.
- Злодей! - вскричал герцог, - он будет страшно наказан!
С этими словами, задыхаясь и сверкая глазами, разгневанный герцог всхлипнул и потом отечески обнял молодую красавицу и, почувствовав, что она падает, поднял ее, как дитя, на руки, поцеловал в темя и с этою ношей возвратился назад в двери замка.
Комментарии
Печатается по тексту: Н. С. Лесков. Собрание сочинений, том седьмой, СПб., 1889, стр. 246–304.
Рассказ написан в 1885 году; впервые опубликован в журнале «Задушевное слово», 1885, тт. X–XI, №№ 19–39, с подзаголовком «Рассказ для юношества».
В письме к А. С. Суворину от 9 ноября 1887 года Лесков писал: «У меня есть полудетский, полународный рассказ «Пугало», печатавшийся три года тому назад в журнале Вольфа как «святочный рассказ». Он представляет доброго, честного мужика, «постоялого дворника», которого считали вором и разбойником без всякой иной причины, кроме того, что он был страшен собою и нелюдим, а также скрывал свою жену - дочь отставного палача. Это истинный кромской случай… Рассказ читали с удовольствием и большие и дети… Позвольте мне предложить Вам: признаете ли Вы за удобное взять этот рассказ для третьей или (после З<апечатленного> Ангела) четвертой книжки «Дешевой библиотеки» моего издания? В таком разе я доставил бы Вам печатные листки этого рассказа» (ИРЛИ, ф. 268, № 131, л. 111). Очевидно, Суворин изъявил готовность поместить рассказ в издании «Дешевой библиотеки», так как Лесков 12 ноября 1887 года писал ему: «Рассказ «Пугало» пришлю Вам через магазин» (там же, л. 112). Однако по каким-то неизвестным причинам это соглашение не было реализовано.
После опубликования рассказа в «Задушевном слове» Лесков не подвергал его никакой правке.
Печатается по тексту: Н. С. Лесков. Собрание сочинений, том седьмой, СПб., стр. 425–491.
Рассказ впервые опубликован в журнале «Новь», 1885, т. III, №№ 10 и 11, 15 марта и 1 апреля; затем он был включен в сборник «Рассказы кстати», изданный т-вом Вольф (СПб. и М., 1886).
Название рассказа, а отчасти и его тема заимствованы Лесковым из упоминаемого им самим очерка Г. И. Успенского «Куда девался один хороший русский тип?» В очерке Г. И. Успенского «пожилая дама» говорит: «Нет теперь интересного мужчины… Вот что мне кажется…» Далее она замечает, что раньше «был господствующий тип мужчины, «достойного благоговения», поклонения… А теперь нет его… нет теперь такого типа, сокровенную глубину души которого масса женщин могла бы в самом деле благоговейно чтить, уважать или, наконец, просто бояться…» («Русская мысль», 1885, № 2, стр. 381, 382).
Любопытна также связь «Интересных мужчин» с рассказом Куприна «Брегет», напечатанным в 1897 году. В рассказе «Брегет» отсутствует важный для Лескова мотив мужской «интересности»; Куприн просто-напросто рассказывает анекдотически-занимательное происшествие в офицерской среде, не сопровождая его никаким авторским комментарием. Но зато все остальное в рассказе Куприна поразительно напоминает «Интересных мужчин»; это как бы вторая редакция рассказа Лескова, лишь с некоторыми изменениями в трактовке сюжета. Оба писателя изображают сходными чертами военный быт (карты, вино, офицерская «честь»); завязка и финал в обоих произведениях (пропажа ценностей во время азартной игры в карты и трагическая гибель ни в чем не повинного героя) совершенно одинаковы. Таким образом, в данном случае можно говорить о влиянии Лескова на Куприна.
Оценивая свой сборник «Рассказы кстати», в который вошли «Интересные мужчины», Лесков писал А. С. Суворину 15 марта 1887 года: «…это журнальные фельетоны. Поляк и Саша таковы и есть, как Вы их находите. Самое милое лицо Саша, за ним ротмистр с подмышками, а за этим полковой поп. В поляке преимущество выдержанности и воспитанности, при коих все-таки остается просвечивающая пренебрежительность к русским. Это самое я и хотел показать и, вероятно, показал… это рассказы рядовые, а не из ряда вон выходящие, но они не хуже тех, из коих о каждом возглашают как будто о замечательном произведении» (ИРЛИ, ф. 268, № 131, л. 103).
Включая рассказ в собрание своих сочинений, Лесков внес в текст ряд мелких стилистических исправлений.
Печатается по тексту: Н. С. Лесков. Собрание сочинений, том пятый, СПб., 1889, стр. 371–418.
Рассказ впервые опубликован в «Книжках Недели», 1887, № 12.
Подготавливая рассказ для Собрания сочинений, Лесков подверг его значительной стилистической обработке и попутно с этим усилил его некоторыми характерными деталями. Так, например, в «Книжках Недели» нет отрывка, изображающего склонность любителей церковного пения к «страшному пойлу» (см. главу седьмую, от слов: «нельзя ли развести от всего своего естества еще поужаснее» до слов: «нет, я больше одного стакана зараз не обожаю»). В редакции рассказа, вошедшей в Собрание сочинений, часто мелькает орловское колоритное словечко «подлет», вовсе не встречающееся в первопечатном тексте.
В современной Лескову критике этот талантливейший рассказ прошел незамеченным. Сын писателя называл «Грабеж» «заразительно-веселой, чисто орловской панорамой», насыщенной «архиорловским бытом» (см. А. Лесков. Жизнь Николая Лескова, М., 1954, стр. 615; Н. С. Лесков, Избранные сочинения, М., 1945, стр. 460).
Печатается по тексту: Н. С. Лесков. Собрание сочинений, том второй, СПб., 1889, стр. 444–467.
Рассказ впервые опубликован в журнале «Русская мысль», 1887, апрель, под названием «Спасение погибавшего»; в том же году и под тем же названием он был включен в издание «Повести и рассказы», кн. I.
В основу рассказа положены действительные события. Сын писателя отмечает, что он «написан со слов бывшего директора Александровского лицея, генерал-лейтенанта Николая Ивановича Миллера, в момент происшествия с рядовым Постниковым - капитана и начальника караула. Дочь Миллера была замужем за бароном А. Э. Штромбергом, жившим на одной лестнице, дверь в дверь, с Лесковым в 1880–1885 годах… В последней, XVII главе рассказа в лице «архиерея» во всех его статьях и чертах подан не иной кто, как прославленнейший иерарх, митрополит московский, Филарет Дроздов (1783–1867)… В письмах, статьях и рассказах Лесков не уставал исповедовать, что не может «чтить» этого бессердечного святителя, который в своем постничестве «одну просфору в день ел, да целым попом закусывал» (Н. С. Лесков. Избранные произведения, том 3, Петрозаводск, 1952, стр. 326, 327). Аналогичные указания на достоверность рассказа есть также в книге Д. Кобеко «Императорский Царскосельский лицей», СПб., 1911, стр. 455, и в воспоминаниях С. Уманца, причем последний к приведенной выше характеристике Филарета Дроздова прибавляет несколько колоритных штрихов, показывающих, насколько точен и меток был Лесков при изображении этого лица. О Филарете Дроздове Уманец пишет: «Говорил он очень тихо, почти шептал (этот шепот очень удачно называл Н. С. Лесков «тихоструй»), но не от слабости голоса, а нарочно, с расчетом, желая произвести впечатление вконец изнуренного постом и молитвой. Говорю так потому, что при мне он довольно-таки громко покрикивал на келейника и забывал о своем «тихоструе» (С. Уманец. Мозаика (из старых записных книжек) - «Исторический вестник», 1912, декабрь, стр. 1056).
В пору подготовки издания «Повести и рассказы», кн. 1, СПб., 1887, в которое вошли «Скоморох Памфалон» и «Человек на часах» (еще под своим первоначальным заглавием), Лесков писал С. Н. Шубинскому: «Указываемые Вами два рассказа: «Кадетский монастырь» и «Скоморох», отдаю в Ваше распоряжение на тех условиях, какие Вы предлагаете… Но я советовал бы присоединить к тем двум еще «Спасение погибавшего» из «Русской мысли», ибо он тоже относится к «праведникам», - не велик, довольно всем нравится и нигде, кроме московского журнала, неизвестен… Мне бы очень хотелось, чтобы все эти добряки собрались вместе…» (ГПБ, Архив С. Н. Шубинского, оп. 1, № 37, л. 99). В критике также подчеркивалась связь между этими произведениями. Автор рецензии, помещенной в журнале «Русская мысль» за 1887 год, отмечал, что одной из отличительных особенностей «Человека на часах» и «Скомороха Памфалона» является в равной мере им присущий христианский гуманизм. Вместе с тем критик указывал на явное противоречие этого гуманизма с духом жестокой николаевской эпохи, изображенной в рассказе. Он писал: «Не лишено, как мы думаем, некоторого значения и напечатание рядом в одной книжке «восточной легенды» и чисто русского рассказа о том, как часовой, оставивши, вопреки «уставу», свой пост, спас утопавшего и получил за то «наказание на теле». Скоморох Памфалон и рядовой Постников поступали совсем не по «регламентам», даже вопреки «регламентам»; оба, «спасая жизнь другому человеку», губили самих себя» («Русская мысль», 1887, сентябрь, «Библиографический отдел», стр. 535). Из другой, столь же положительной, анонимной рецензии на рассказ видно, что сатирически изображенный, но не названный Лесковым по имени «владыка» сразу же был узнан читателями. По мнению автора этой рецензии, рассказ Лескова интересен «еще и в том отношении, что в нем фигурируют кое-какие исторические личности, которые у нас принято идеализировать, но к которым г. Лесков относится трезво и правильно» («Северный вестник», 1887, № 12, отдел «Новые книги», стр. 121).
Печатается по тексту: Н. С. Лесков. Собрание сочинений, том десятый, СПб., 1890, стр. 143–210.
Легенда впервые опубликована в журнале «Исторический вестник», 1887, март; в мае месяце 1887 года перепечатана в томике «Повестей и рассказов» Лескова, изданном Сувориным.
В Институте русской литературы (Пушкинский Дом) хранятся гранки журнального текста «Скомороха Памфалона», испещренные обильной авторской правкой, до одиннадцатой главы включительно. Эти одиннадцать обработанных глав в основном соответствуют журнальному тексту, хотя в них и есть некоторые отличительные особенности. В гранках легенда называется: «Повесть о боголюбезном скоморохе» (это название проставлено вместо зачеркнутого более раннего - «Повесть о великодушном скоморохе»); основные герои здесь имеют еще другие имена: Ермий называется Феодулом, Панфалон - Корнилием, гетера Азелла - Одиллией. Нет здесь также эпиграфа. Гранки в целом значительно отличаются от печатного текста. Сравнение их с печатным текстом показывает, что в процессе дальнейшей работы Лесков обнаружил тенденцию к большим сокращениям первоначального текста произведения. Вследствие этого в печать не попали многие длинноты, которыми отличалось произведение на ранних стадиях его создания. При этом кое-что было удалено без учета контекста, что привело к логическим несообразностям, не замеченным Лесковым. В главе двадцать четвертой после абзаца «- Согласна ли я! - воскликнула Магна» Лесков вычеркнул почти целую страницу, не обратив внимания на то, что в результате такой операции дальнейшее повествование плохо согласуется в деталях. В начале этой главы хозяин публичного дома говорит Магне, указывая на Магистриана: «Вот кому я уступил всякую власть над тобою до утра». И уходит. Через несколько минут после этого Магистриан напутствует Магну, переодетую в его платье: «Смело иди из этого дома! Твой презренный хозяин сам тебя выведет за свои проклятые двери». Владелец Магны мог не узнать ее, переодетую в платье Магистриана; но в таком случае он неизбежно должен был заинтересоваться внезапной переменой решения Магистриана остаться там до утра. Логическая несогласованность этих деталей очевидна. Все дело, оказывается, в том, что в исключенном отрывке (см. гранки) Магистриан говорит хозяину публичного дома: «Я еще пробуду с нею короткое время, и если ни в чем не успею, то я тогда тихо выйду и потом опять возвращусь к ней с диким арабом…» Столь же нелогичной, в результате непродуманного сокращения, оказывается и еще одна фраза в двадцать шестой главе. Приютив бежавшую Магну, Памфалон замечает: «Твой продавец уверен, что вы теперь слилися в объятьях». Ввести поправки в текст в данном случае не представляется возможным, так как тогда пришлось бы восстановить изъятый отрывок целиком, то есть пришлось бы нарушить «авторскую волю».
Из других особенностей гранок, по сравнению с печатным текстом, наиболее существенны следующие. Эпилог «Скомороха Памфалона» в гранках радикально отличается от эпилога, известного по печатному тексту. В печатном тексте после рассказа Памфалона Ермий духовно перерождается, бросает отшельнический образ жизни, отказывается от гордых мыслей о своей исключительности и идет служить людям. В гранках же повествуется о том, как «старец пошел опять через пустыни и дебри к своему столпу… и так простоял он еще, говоря всем: «избирайте лучшее…»
Очень любопытно не включенное в напечатанный текст и сохранившееся только в гранках пространное, проникнутое духом полемики авторское предисловие к «Скомороху Памфалону». Приводим это предисловие целиком:
«БОГОЛЮБЕЗНЫЙ СКОМОРОХ»
Старинное сказание
Несколько слов вместо предисловия
В вышедшей первого мая 1886 года книжке журнала «Дело» напечатана, между прочим, «Флорентийская легенда», в драматическом изложении Лей-Гента. Этой переводной пиесе посчастливилось обратить на себя внимание читателей, она многим понравилась за «благородство сюжета». Читатели сравнивали нежность чувств «флорентинской легенды» с тем, что изображают легенды византийского происхождения, с которыми русское образованное общество теперь понемножку знакомится при чтении несравненных пересказов Льва Николаевича Толстого. Из сравнений «Флорентийской легенды», пересказанной Лей-Гентом, с сюжетами легенд византийского происхождения, пересказываемых Толстым, у читателей сложился такой вывод, что самые сюжеты западных легенд гораздо разнообразнее, живее и нежнее сюжетов легенд византийских, которые однообразны, грубы и мужиковаты.
Мне это кажется не совсем верным, - по крайней мере в отношении разнообразия, и я думаю, что могу представить на то историческое доказательство.
Чтобы делать сравнительные выводы, надо иметь надлежащий материал для сравнения, но граф Л. Толстой нимало этим не озабочен. У него есть свои цели, которым и отвечает его выбор. А в легендах византийских есть и иного рода сюжеты, и один из таких я попробую предложить здесь вниманию читателей.
Я нимало не коснусь пьесы Лей-Гента в критическом отношении, а позволю себе остановиться только на ее «благородном сюжете», который и передам для того, чтобы сравнить его с другим сюжетом легенды византийской, которая, по моему мнению, гораздо более интересна и еще более нежна, проста и благородна.
«Флорентийская легенда» представляет историю любви двух молодых людей, Джиневры и Антонио, из которых первая находится замужем за ревнивым и суровым стариком. Джиневра из тех женщин, которые своим мужьям не изменяют. Она не любит своего мужа и очень любит Антонио, но не хочет принять и прочитать даже таких его почтительных писем, где нет даже и отдаленного намека на подговор к измене. Джиневра дала обет сберечь себя от всякого пятна, и она соблюдает это обещание. Антонио так же благороден, как и Джиневра: он ничего от нее не требует, кроме того, чтобы она берегла свое здоровье. Здоровье Джиневры потрясено от жестокостей ее мужа, к которому Антонио безуспешно подсылает своих друзей, а потом является сам просить, чтобы на здоровье Джиневры было обращено более внимания. Муж приходит в раздражение на посторонних ходатаев, играющих, по правде сказать, довольно невероподобные роли, а кроткая и верная Джиневра между тем умирает. На сцене представляются похороны Джиневры. Ее вносят в могильный склеп, но она там