Страница:
Мои раны ныли так, как будто 227 маленьких дьяволят втыкали гвозди в мое тело. Во время атаки перевязочный пункт эвакуировали, и мне пришлось два часа пролежать в хлеву со снесенной крышей, ожидая помощи. Когда она подошла, я приказал им подобрать вдоль дороги раненных еще в начале боя солдат. Они забрали меня на обратном пути.
Артобстрел был все еще достаточно интенсивным. Наши батареи палили непрерывно где-то позади нас, и тяжелые болванки калибра 350 и 250 миллиметров проносились над головой в сторону Австрии с шумом, подобным грохоту железнодорожного состава. Затем с пронзительным визгом пролетел австрийский снаряд и рванул с жутким грохотом. Но наши подарочки были тяжелее и многочисленней присылаемых с их стороны.
Вдруг батарея полевых орудий, расположенная прямо за сараем, дала оглушительный залп. Бах! Бах! Это 75-й и 149-й калибры с завыванием отправились к австрийским позициям. Снаряды рвались непрерывно, а звук пулеметов походил на работу клепальщиков – та-та-та-та-та!
Пройдя несколько километров к итальянскому полевому госпиталю, они выгрузили меня в перевязочном пункте. Я встретил там много друзей среди офицеров-медиков. Мне сделали уколы морфия и противостолбнячной сыворотки, а потом побрили мои ноги и извлекли двадцать восемь осколков снаряда размером от и до (смотрите прилагаемые эскизы).
Меня аккуратно перебинтовали, все начали пожимать мне руки и даже целовать, а я подтрунивал над ними. Я провел пять дней в полевом госпитале, а потом был эвакуирован в стационарную клинику.
Я шлю вам эту телеграмму, так что не волнуйтесь. Я находился в больнице один месяц и двенадцать дней, надеюсь, в следующем месяце меня выпишут. Итальянский хирург сделал первоклассную операцию на моем правом коленном суставе и правой ступне, наложил двадцать восемь швов и заверил меня в том, что я смогу ходить, как и прежде. Все раны обработали, так что заражения не было. Он наложил гипс на мою правую ногу, короче, все будет в порядке.
У меня есть несколько модных сувениров, извлеченных им за последнюю операцию. Пока не пройдет боль, я буду испытывать некоторый дискомфорт. Хирург собирается снять гипс через неделю, а через десять дней разрешит мне ходить на костылях. Я снова буду учиться ходить.
Это самое длинное письмо из когда-либо написанных мною, но в нем мне удалось рассказать совсем немного. Передайте мою любовь всем, кто спросит обо мне, и, как говорила мама Петтинджилл:
«Покидая нас, поддерживай огонь в домашнем очаге».
23 октября газета «Чикаго ивнинг пост» опубликовала статью, заявив, что Эрнеста разорвало в клочья в окопах на передовой при взрыве снаряда, а его товарища похоронило под минометом. Рассказ занял целую газетную колонку.
Никто в Америке не знал о том, что Эрнест отчаянно влюбился первый раз в жизни. Вскоре после того, как он был переведен в полевой госпиталь на окраине Милана, туда приехала молодая медсестра. Она заступила на ночное дежурство в американский госпиталь Красного Креста в Милане. Там Эрнеста оперировали и лечили после ранения. Позже под ее присмотром была палата на сорок пациентов в американском армейском полевом госпитале. Ее перевели туда для оказания помощи во время эпидемии гриппа в Падуе.
Девушку звали Агнес фон Куровски. Она закончила колледж при клинике Бельвю. Агнес вступила в американский Красный Крест в Нью-Йорке, но некоторое время ей не выдавали паспорт. Дело в том, что ее отец был урожденным немцем, хотя он и стал натурализованным американцем и давно умер. Это мешало ее отъезду в Италию с основной группой медсестер Красного Креста.
У мисс фон Куровски было редкое самообладание, чувство юмора, гибкая фигура, грациозная осанка и чудесный, нежный характер. Через некоторое время между ней и Эрнестом возникли эмоциональные узы, крепнувшие день ото дня. Они говорили о последних событиях в их молодых жизнях и наслаждались друг другом в моменты, когда они могли остаться наедине.
«В некоторых случаях Эрни был непослушным пациентом, но он имел большую популярность среди больных и везде заводил себе друзей, – рассказывала она годы спустя.
Некоторое время я была на ночном дежурстве, и он появлялся время от времени в течение месяцев, пока заживали его ноги. У него частенько были проблемы с начальницей, мисс Де Лонг, так как его чулан всегда был забит пустыми коньячными бутылками. Ее помощница, мисс Элси Макдоналд, была с ним в особых дружеских отношениях и всегда стояла на его стороне. «Дама с тихой походкой», как ее называл Эрнест, возглавляла лазарет в Бельвю. Он также звал ее Испанской Макрелью.
…Потом меня перевели в Падую, а затем в Торре-де-Моста на Ливенце… В Милане он писал мне чудесные письма, когда я находилась на ночных дежурствах, и присылал их вниз, в комнату медсестер, с одной из сиделок. Когда он приехал навестить меня в Падуе, он шел прихрамывая, опираясь на трость, и был весь в медалях. Позже один из мужчин, за которым я ухаживала, смеялся, потому что, хотя он, несомненно, был ранен, на нем была униформа Красного Креста без знаков воинского чина.
Мы иногда гуляли. За городом была чудесная природа. Американский капитан, мне кажется, его звали Джим Гэмбл из фирмы «Проктер и Гэмбл», хотел, чтобы Эрнест стал его секретарем и сопровождал его в поездках по Европе. Я советовала Эрни вернуться домой и получить работу. Я боялась, что если он останется с ним, то станет бездельником.
Я помню, когда Эрнест смог пойти на скачки в Милане – а это была его первая короткая увеселительная прогулка из госпиталя, – мы торопились пришить на его униформу воинский знак о ранении, прежде чем смогли появиться на людях. Скачки были одним из немногих мест, куда мы могли пойти развлечься, а для сотрудников Красного Креста проход был бесплатным, так что мы часто бывали там».
Позднее, когда Эрнест сделал Агнес предложение выйти за него замуж, она медлила с ответом, сказав, что напишет ему в ближайшую неделю. Когда Эрнест получил ее письмо, он узнал об отказе. Это ранило Эрнеста, подобно той разорвавшейся мине. Он отреагировал жестоко, хотя давал слово вести себя так спокойно и мягко, как это только возможно. Это было тяжелое время для них обоих. Расстроенный Эрнест потом написал мисс Макдоналд, что он надеется, что, когда Агнес возвратится в Штаты, она споткнется на корабельном трапе и выбьет все свои чертовы зубы. Потом у Агнес был роман с итальянским офицером, но она возвратилась домой, так и не выйдя замуж за итальянца. Эрнест сообщил по секрету своему другу, Хоуэллу Дженкинсу, что он чувствует себя ужасно из-за ее несчастья, но пытается алкоголем выжечь воспоминания о ней. Через несколько лет, когда Эрнест со своей первой женой совершал пеший тур по Северной Италии, он написал нежное письмо Агнес, рассказав ей, как сильно страна напоминает ему те времена, когда они были счастливы вместе в конце войны, и какой в полном смысле слова замечательной девушкой она была. Их пути разошлись, но каждый сделал все возможное для восстановления душевного спокойствия после того серьезного раннего романа. Его горечь прошла, но Эрнест помнил об Агнес, создавая образ Кэтрин Баркли в романе «Прощай, оружие!».
Еще в Европе Эрнест демобилизовался из подразделения Красного Креста. Возвращение в Оук-Парк заняло около месяца. Его появление предвкушали с тем же волнением, с каким возбужденные жители штата Теннесси ждали сержанта Йорка.
Вечер, когда Эрнест вернулся домой с войны, стал особым событием в семейной истории. Нашим двум младшим сестрам позволили не ложиться спать. А меня около девяти часов нарочно разбудили. Это было невообразимо, за исключением случая стихийного бедствия, да и то вряд ли. В доме везде горел свет. В столовой был накрыт стол, дымился горячий шоколад. Эрнеста окружили, осыпали поцелуями и хлопали по спине, заходили соседи, новость быстро распространилась по округе. Меня посадили к нему на плечи, и Кэрол настояла, чтобы ее тоже подняли. Это замечательная штука – быть младшим братом парня, который помогал сделать мир безопасным для демократии. И не один я видел его в этом свете.
1 февраля 1919 года Розелл Дин опубликовала в газете «Оук-Паркер» интервью с Эрнестом о его встрече с врагом. Как следовало из описания, он был ранен три раза, когда на грузовике пробирался к линии фронта, доставляя сигареты и шоколад солдатам; когда находился на ничейной земле на наблюдательном посту и рядом разорвался большой неприятельский снаряд, ранивший осколками его и убивший сопровождавших его двух итальянских солдат. Молодой герой, серьезно раненный в оба колена, упал на землю. Он мог с трудом передвигаться, но, несмотря на это и продолжающийся артобстрел, он подобрал раненого солдата и на спине оттащил его назад к итальянским окопам, хотя по пути он получил еще два пулеметных ранения в левое бедро и правую ступню. В общем, лейтенант Хемингуэй получил тридцать две пули 45-го калибра. Все они были извлечены, за иключением одной в левой конечности. Ее молодой воин решил оставить на память, если только отец-хирург не лишит его этого сувенира…
Лейтенант Хемингуэй позволил извлечь двадцать восемь пуль без всякой анестезии. Единственным его комментарием о войне было то, что это серьезный вид спорта, и он снова готов заняться им, если потребуется.
Хотя его вольные комментарии вышли, скорей всего, в сокращенном варианте, Эрнесту удалось сохранить бесстрастную манеру повествования. Время от времени он позволял снимать с себя маску застенчивости, и тогда открывались новые моменты его славы. Это было исключительным триумфом для молодого человека, которого совсем недавно его семья считала безответственной, серой, еще неостепенившейся овечкой.
В первые месяцы своего возвращения домой Эрнест устроил прекрасную вечеринку для Санни и ее друзей. Старожилы Оук-Парк все еще помнят ее. Из своей комнаты он принес австрийскую ракетницу и полдюжины зарядов к ней. Много лет прошло с тех пор, когда инспектор по охоте напугал его так, что пришлось удирать. Он относился настолько же беспечно к законности стрельбы из такого оружия в самом центре Оук-Парк, насколько к самой опасности этой затеи. Где-то во дворе он поднял в руке этот огромный пистолет со стволом около фута длиной.
Бабах! Тонкая огненная линия образовала дугу в ночном воздухе. Через пять секунд ослепительно яркая вспышка белого света образовалась в небе, и медленно, даже слишком медленно, она поплыла вниз к Гроув-авеню.
Подул ветер, и следующую ракету отнесло дальше. К тому моменту, когда он выпустил красную, синюю, зеленую и белую ракеты, еще несколько горящих зарядов приземлились на нашем дворе. Два из них, прожегшие небольшие отверстия в дерне, были затушены под общее веселье. Это было потрясающим зрелищем не только для соседских ребятишек, но и для каждого из членов нашей семьи. Отметины от упавших во дворе ракет оставались заметными еще несколько лет. Эрнест прекрасно бегал, и наши веселые выходки не стали причиной пожаров в округе. Пустые гильзы, практически в два раза больше в диаметре, чем охотничьи патроны 12-го калибра, сохраняли восхитительный запах сгоревшего пороха еще долгое время.
В середине марта Эрнест продолжал по-прежнему задирать нос. Он выступил на собрании колледжа Оук-Парк и выдал все, на что был способен. На первой странице издания «Трэпез» под редакцией Эдвина Уэллза крупным шрифтом было выделено то, что он, несомненно, сказал в шутку.
«Семнадцатилетний лейтенант Эрнест Хемингуэй, недавно возвратившийся из итальянского полевого госпиталя при американском Красном Кресте, а до этого проходивший службу в итальянской армии, в прошлую пятницу поделился своими впечатлениями об Италии на собрании колледжа.
Стайн, как его прозвали, сохранил свою прежнюю повествовательную манеру в стиле Ринга Ларднера, что делало его статьи столь интересными для нашего издания несколько лет назад. Вначале он рассказал о своем жизненном опыте в тихом секторе Лоуэр-Пиав, а затем о большом наступлении на фронте в Италии.
Особенно интересно прозвучал его рассказ об итальянской дивизии под названием «Ардити».
«Эти люди, – рассказывал он, – содержались в итальянских исправительных учреждениях. Они совершили проступки, такие, как убийство или поджог, и были освобождены при условии, что будут служить в этой дивизии, используемой правительством в качестве ударной части.
Вооруженные только револьверами, ручными гранатами и короткими обоюдоострыми ножами, они шли в атаку, зачастую раздетые по пояс. Обычно их потери в бою составляли около двух третей».
В тот день, о котором рассказывал лейтенант Хемингуэй, их привезли на грузовиках, и весь полк распевал песню, за которую любым другим грозило бы три месяца тюремного заключения. Хемингуэй исполнил для аудитории эту песню на итальянском, а затем перевел ее. Через несколько часов после начала наступления на вражеские позиции лейтенант Хемингуэй увидел раненого капитана, которого принесли в полевой госпиталь для оказания помощи.
Он был ранен в грудь, но продолжал воевать, заткнув раны сигаретами. По пути в госпиталь он забавлялся тем, что кидал ручные гранаты в пустые окопы, лишь для того, чтобы посмотреть, как они взрываются. Это демонстрирует боевой дух этих людей.
В то время, когда лейтенант Хемингуэй получил ранение, он проходил службу в 69-м пехотном полку. Он и несколько итальянцев находились на наблюдательном передовом посту. Дело было ночью, но враг, вероятно, заметил их, поскольку дал залп из полевого миномета. В то место, где они находились, попала мина. Это не что-нибудь, а целый галлон взрывчатого вещества вперемежку с кусками металла.
«Когда эта штуковина рванула, – вспоминал лейтенант Хемингуэй, – мне показалось, что я полетел куда-то в оглушительно кровавую бездну. Я подумал, что пришел конец, а затем почувствовал удар о землю. После я пришел в себя. Мешки с песком придавили мне ноги, и вначале я был несколько расстроен тем, что не ранен. Другие солдаты отступили, оставив меня и еще нескольких воинов умирать. Один из оставшихся вдруг начал стонать. Я понял, что он жив, и приказал ему заткнуться. По-видимому, австрийцы были полны решимости окончательно уничтожить этот наблюдательный пост. Они запустили осветительные ракеты, а их прожектора пытались нащупать нас.
Я подобрал раненого солдата и начал пробираться назад к окопам. Как только попытался встать, почувствовал, что мое колено стало мокрым и липким. Я понял, что меня зацепило. До того как мы достигли окопов, их прожектор высветил нас, и они начали вести обстрел из пулемета. Я получил еще одну пулю в бедро. Было такое ощущение, что в меня попал снежок, настолько твердый и запущенный с такой силой, что свалил меня с ног. Мы продолжили свой путь, но, как только добрались до окопов и уже собирались запрыгнуть в них, еще одна пуля настигла меня, на этот раз в ступню. Мы оба кувырком скатились на дно окопа, и когда я снова пришел в себя, уже находился в блиндаже. Два солдата решили, что я ненадолго потерял сознание. Я возразил им, и мне удалось убедить их в том, что они были не правы».
Так лейтенант Хемингуэй скромно поведал нам историю события, за которое он был представлен к высшей награде итальянского правительства. В дополнение к его медалям, одну из которых ему вручил лично король Италии, лейтенант Хемингуэй захватил австрийский автоматический револьвер, противогаз и свои изорванные осколками мины брюки. К тому же он пришел на встречу в полевом обмундировании.
Проходя обучение в колледже Оук-Парк, он всегда выделялся на любых мероприятиях. Он работал в составе редакции «Трэпез» в течение двух лет и был одним из редакторов в последний год учебы. Всегда проявляя интерес к спорту, он внес свой весомый вклад в футбольные победы, а также возглавлял команду по легкой атлетике».
Повествуя об этих событиях, Эрнест нередко просто дурачился, хотя, по-видимому, его воспринимали всерьез. Однако в то время он испытывал постоянно растущее чувство угнетенности из-за неясности своего будущего. Наши родители питали определенные надежды, что удовлетворение его мечты попасть на фронт преподало ему урок и что сейчас он неожиданно проявит глубокий интерес к благоразумной жизни. Но стилем жизни Эрнеста стала постановка и достижение целей всегда настолько трудных, что это было вызовом всем и вся.
Не все раны Эрнеста были чисто физическими. Как сотни тысяч солдат ранее и сейчас, он испытал психическое потрясение. Его изводила бессонница, он не мог спать, если в комнате не горел свет. Своему другу Гаю Хайкоку он рассказал об ощущениях во время взрыва мины. «Я почувствовал, как моя душа или что-то вроде этого выходит из моего тела, как если бы кто-то за уголок вытаскивал шелковый носовой платок из моего кармана. Она полетала вокруг, потом возвратилась и вошла внутрь. Я снова возвратился к жизни».
Старший бармен, персонаж произведения «Там, где чисто, светло», знал кое-что об этом чувстве.
«Если горит свет, то мне не страшно засыпать. Я знаю, что моя душа покинет меня, как только наступит темнота», – говорил Ник Адамс.
В те первые месяцы все домашние проявляли к Эрнесту самое искреннее уважение как к национальному герою. В доме он занял комнату на третьем этаже. Крутой подъем давался ему тяжело, но это, вероятно, помогало укреплять и разрабатывать раненое колено. В своей комнате он держал военные сувениры, фотографии из Европы, карты, униформы, ружья, штыки, медали, ручную гранату и секретную бутылку, которая шла по кругу, когда приходили друзья. В редкие и незабываемые моменты мне позволяли вместе со всеми подняться по гулкой лестнице на третий этаж. Я с благоговением наблюдал, как Эрнест и его друзья обращались с ружьями, прицеливались из окон, фотографировались и задавали вопросы. Кроме австрийской ракетницы, он привез австрийский карабин Маннлихера с затвором прямого заряжания.
– Это снайперская винтовка, – сказал он мне. – Я убил снайпера, который, спрятавшись на дереве, стрелял из нее по нашим солдатам.
Поскольку я был еще маленьким, меня сбивало с толку то, что он рассказывал эти чудесные истории, только когда вокруг были его друзья. Но он дал мне сверкающую медаль с портретом короля Виктора-Эммануила, висевшую на красно-зеленой ленте. И долгое время я отказывался выходить из дому, если на моей рубашке не была приколота эта медаль. Я был единственным из детей, которых я знал, чей брат побывал на войне в Италии, и у меня была медаль, доказывающая это. В те дни я не знал, что единственными американскими частями в Италии вплоть до окончания войны были подразделения Красного Креста.
Подлинные военные награды Эрнеста, серебряная и бронзовая медали, хранились в отороченной бархатом шкатулке в его комнате наверху. Серебряная медаль была вручена ему королем Италии. Он показывал их только друзьям, которые видели другие трофеи. Позднее Эрнест отдал ее местной, необычайно красивой девушке.
Эрнест со своей девушкой Катрин Лонгуэлл часто отправлялись на байдарке по реке Дэс-Плэйнес.
«Мы проходили на веслах по нескольку миль, – рассказывала она мне много лет спустя, – а в другое время мы приходили ко мне домой, читали написанные им рассказы и ели маленькие итальянские булочки, захваченные им из города».
Той весной, в один из воскресных дней, большая группа итальянских друзей Эрнеста зашла в наш дом. Во главе нее был ветеран Манфреди, с которым он познакомился в Милане во время войны. Огонь для приготовления пищи разожгли в двух местах на улице Айова-стрит рядом с нашим двором. Спагетти и мясные шарики готовили на открытом воздухе ради праздника в честь лейтенанта Эрнесто и мисс Лонгуэлл. Бросалось в глаза изрядное количество красного вина, и Эрнест сделал все возможное для успокоения наших родителей. Он напомнил им о том, что они оба совершали путешествия по Европе, а его друзья были приучены к традициям Старого Света. Отец отказался принять этот душевный настрой, но Эрнест и Катрин безмерно наслаждались весельем.
Когда мое благоговение четырехлетнего младшего брата перед Эрнестом превысило все допустимые границы, я стал настоящим проклятием. Однажды мне было приказано идти вниз, прочь от ружей со щелкающими затворами и сверкающих клинков. Эрнест разговаривал с Джеком Пентекостом, другом детства и одним из членов отряда Красного Креста в Италии. Они оба сурово посмотрели на меня, и Эрнест произнес:
– Иди-ка вниз, братишка, а не то мы засунем тебя в машину для битья.
– А что это такое? – с дрожью в голосе спросил я.
Они наперебой начали рассказывать о чудесной европейской машине, в которой маленьких мальчиков хлещут ремнем до крови. Там лопасти вращаются со всех сторон, и никто не устает от порки, кроме маленьких мальчиков. Несомненно, была еще масса всяких ужасных подробностей, но я уже скатился вниз, подальше от этого кошмара, и ничего не слышал.
Наша семья и друзья Эрнеста скоро перестали обращать внимание на его ежедневное времяпрепровождение. Это не уняло бунтарский настрой Эрнеста найти самого себя в окружении атмосферы многострадального терпения, которое некоторые семьи испытывали по отношению к трудновоспитуемым молодым людям. Наш отец перешел от восхищения военными подвигами Эрнеста и приобретенным им жизненным опытом к ворчливому беспокойству о его здоровье.
Во время учебы в колледже Эрнеста часто беспокоили боли в горле. Полагали, что это, возможно, было вызвано инфекцией, занесенной в миндалевидные железы, почти вырванные концом палки, когда он был ребенком. Боли в горле стали постоянной неприятностью. В конце концов отец показал его своему другу со времен учебы в медицинском колледже, доктору Уэсли Гамильтону Пэку, специалисту в области лечения глаз, ушей, носа и горла. Тот аккуратно удалил эти железы, но сразу после операции Эрнест получил серьезную инфекцию горла.
Многие годы, подобно дедушке Хемингуэю с его раной, полученной от артиллерийского снаряда, Эрнест мрачно иронизировал по этому поводу.
– Я чуть не умер, когда мне выдрали эти железы. Это все после того, как я выжил на этой чертовой войне, – говорил он.
За сорок лет, прошедших после операции, он страдал от болей в горле больше, чем любая оперная звезда.
Первое послевоенное лето на Уоллун-Лейк стало чудесным для меня, потому что Эрнест был рядом. Удовольствие в этой компании было полностью односторонним. Как-то ранним утром, вскоре после переезда в коттедж, пока остальные еще спали, я вышел во двор. Вдруг из-под крыльца донеслись странные звуки. Тихонечко я распластался на земле и заглянул под пристройку. Прямо на меня смотрели два больших кролика бельгийской породы с рыже-белым окрасом. Они показались мне настоящими чудовищами, когда мы обменялись испуганными и изумленными взглядами.
Не было загадки в том, как они попали туда. Они были с фермы Бэкона, где мы покупали молоко, яйца и кукурузу. Семья Бэкон выпускала своих кроликов из клеток, чтобы они жили на естественном корме во фруктовом саду.
Я отошел от того места и прогулялся до пляжа. Скоро до меня донесся приглушенный выстрел ружья Эрнеста. Я подумал, что он подстрелил их обоих, возможно даже с одного выстрела. Я точно не был уверен, но выглядело убедительно.
– Я думаю, что мой брат подстрелил двух кроликов с одного выстрела.
– Где это было? – хотел знать мистер Бэкон.
– Прямо у нашего дома, первое событие за сегодняшнее утро.
В тот день произошла ссора между Эрнестом и Бэконами. После за кроликов надлежащим образом заплатили. Ни в то время, ни после я совершенно не понял, почему меня сурово отругали. Голос Эрнеста звучал низко и был холодным от злости.
– Ты понял меня, малыш? – Он пристально смотрел на меня, и я кивнул. – Если ты когда-нибудь еще раз скажешь кому-нибудь то, что ты где-либо видел, слышал или догадался, что я что-то сделал, если ты только посмеешь, я сотру тебя в порошок, понял? – Он показал свои кулаки, и я снова кивнул.
Много лет прошло, прежде чем он полностью изменился. Одну-единственную вещь я действительно понял в то первое послевоенное лето. Эрнест был в возбужденном состоянии, и пребывание в кругу семьи не приводило его в равновесие.
Глава 3
Артобстрел был все еще достаточно интенсивным. Наши батареи палили непрерывно где-то позади нас, и тяжелые болванки калибра 350 и 250 миллиметров проносились над головой в сторону Австрии с шумом, подобным грохоту железнодорожного состава. Затем с пронзительным визгом пролетел австрийский снаряд и рванул с жутким грохотом. Но наши подарочки были тяжелее и многочисленней присылаемых с их стороны.
Вдруг батарея полевых орудий, расположенная прямо за сараем, дала оглушительный залп. Бах! Бах! Это 75-й и 149-й калибры с завыванием отправились к австрийским позициям. Снаряды рвались непрерывно, а звук пулеметов походил на работу клепальщиков – та-та-та-та-та!
Пройдя несколько километров к итальянскому полевому госпиталю, они выгрузили меня в перевязочном пункте. Я встретил там много друзей среди офицеров-медиков. Мне сделали уколы морфия и противостолбнячной сыворотки, а потом побрили мои ноги и извлекли двадцать восемь осколков снаряда размером от и до (смотрите прилагаемые эскизы).
Меня аккуратно перебинтовали, все начали пожимать мне руки и даже целовать, а я подтрунивал над ними. Я провел пять дней в полевом госпитале, а потом был эвакуирован в стационарную клинику.
Я шлю вам эту телеграмму, так что не волнуйтесь. Я находился в больнице один месяц и двенадцать дней, надеюсь, в следующем месяце меня выпишут. Итальянский хирург сделал первоклассную операцию на моем правом коленном суставе и правой ступне, наложил двадцать восемь швов и заверил меня в том, что я смогу ходить, как и прежде. Все раны обработали, так что заражения не было. Он наложил гипс на мою правую ногу, короче, все будет в порядке.
У меня есть несколько модных сувениров, извлеченных им за последнюю операцию. Пока не пройдет боль, я буду испытывать некоторый дискомфорт. Хирург собирается снять гипс через неделю, а через десять дней разрешит мне ходить на костылях. Я снова буду учиться ходить.
Это самое длинное письмо из когда-либо написанных мною, но в нем мне удалось рассказать совсем немного. Передайте мою любовь всем, кто спросит обо мне, и, как говорила мама Петтинджилл:
«Покидая нас, поддерживай огонь в домашнем очаге».
23 октября газета «Чикаго ивнинг пост» опубликовала статью, заявив, что Эрнеста разорвало в клочья в окопах на передовой при взрыве снаряда, а его товарища похоронило под минометом. Рассказ занял целую газетную колонку.
Никто в Америке не знал о том, что Эрнест отчаянно влюбился первый раз в жизни. Вскоре после того, как он был переведен в полевой госпиталь на окраине Милана, туда приехала молодая медсестра. Она заступила на ночное дежурство в американский госпиталь Красного Креста в Милане. Там Эрнеста оперировали и лечили после ранения. Позже под ее присмотром была палата на сорок пациентов в американском армейском полевом госпитале. Ее перевели туда для оказания помощи во время эпидемии гриппа в Падуе.
Девушку звали Агнес фон Куровски. Она закончила колледж при клинике Бельвю. Агнес вступила в американский Красный Крест в Нью-Йорке, но некоторое время ей не выдавали паспорт. Дело в том, что ее отец был урожденным немцем, хотя он и стал натурализованным американцем и давно умер. Это мешало ее отъезду в Италию с основной группой медсестер Красного Креста.
У мисс фон Куровски было редкое самообладание, чувство юмора, гибкая фигура, грациозная осанка и чудесный, нежный характер. Через некоторое время между ней и Эрнестом возникли эмоциональные узы, крепнувшие день ото дня. Они говорили о последних событиях в их молодых жизнях и наслаждались друг другом в моменты, когда они могли остаться наедине.
«В некоторых случаях Эрни был непослушным пациентом, но он имел большую популярность среди больных и везде заводил себе друзей, – рассказывала она годы спустя.
Некоторое время я была на ночном дежурстве, и он появлялся время от времени в течение месяцев, пока заживали его ноги. У него частенько были проблемы с начальницей, мисс Де Лонг, так как его чулан всегда был забит пустыми коньячными бутылками. Ее помощница, мисс Элси Макдоналд, была с ним в особых дружеских отношениях и всегда стояла на его стороне. «Дама с тихой походкой», как ее называл Эрнест, возглавляла лазарет в Бельвю. Он также звал ее Испанской Макрелью.
…Потом меня перевели в Падую, а затем в Торре-де-Моста на Ливенце… В Милане он писал мне чудесные письма, когда я находилась на ночных дежурствах, и присылал их вниз, в комнату медсестер, с одной из сиделок. Когда он приехал навестить меня в Падуе, он шел прихрамывая, опираясь на трость, и был весь в медалях. Позже один из мужчин, за которым я ухаживала, смеялся, потому что, хотя он, несомненно, был ранен, на нем была униформа Красного Креста без знаков воинского чина.
Мы иногда гуляли. За городом была чудесная природа. Американский капитан, мне кажется, его звали Джим Гэмбл из фирмы «Проктер и Гэмбл», хотел, чтобы Эрнест стал его секретарем и сопровождал его в поездках по Европе. Я советовала Эрни вернуться домой и получить работу. Я боялась, что если он останется с ним, то станет бездельником.
Я помню, когда Эрнест смог пойти на скачки в Милане – а это была его первая короткая увеселительная прогулка из госпиталя, – мы торопились пришить на его униформу воинский знак о ранении, прежде чем смогли появиться на людях. Скачки были одним из немногих мест, куда мы могли пойти развлечься, а для сотрудников Красного Креста проход был бесплатным, так что мы часто бывали там».
Позднее, когда Эрнест сделал Агнес предложение выйти за него замуж, она медлила с ответом, сказав, что напишет ему в ближайшую неделю. Когда Эрнест получил ее письмо, он узнал об отказе. Это ранило Эрнеста, подобно той разорвавшейся мине. Он отреагировал жестоко, хотя давал слово вести себя так спокойно и мягко, как это только возможно. Это было тяжелое время для них обоих. Расстроенный Эрнест потом написал мисс Макдоналд, что он надеется, что, когда Агнес возвратится в Штаты, она споткнется на корабельном трапе и выбьет все свои чертовы зубы. Потом у Агнес был роман с итальянским офицером, но она возвратилась домой, так и не выйдя замуж за итальянца. Эрнест сообщил по секрету своему другу, Хоуэллу Дженкинсу, что он чувствует себя ужасно из-за ее несчастья, но пытается алкоголем выжечь воспоминания о ней. Через несколько лет, когда Эрнест со своей первой женой совершал пеший тур по Северной Италии, он написал нежное письмо Агнес, рассказав ей, как сильно страна напоминает ему те времена, когда они были счастливы вместе в конце войны, и какой в полном смысле слова замечательной девушкой она была. Их пути разошлись, но каждый сделал все возможное для восстановления душевного спокойствия после того серьезного раннего романа. Его горечь прошла, но Эрнест помнил об Агнес, создавая образ Кэтрин Баркли в романе «Прощай, оружие!».
Еще в Европе Эрнест демобилизовался из подразделения Красного Креста. Возвращение в Оук-Парк заняло около месяца. Его появление предвкушали с тем же волнением, с каким возбужденные жители штата Теннесси ждали сержанта Йорка.
Вечер, когда Эрнест вернулся домой с войны, стал особым событием в семейной истории. Нашим двум младшим сестрам позволили не ложиться спать. А меня около девяти часов нарочно разбудили. Это было невообразимо, за исключением случая стихийного бедствия, да и то вряд ли. В доме везде горел свет. В столовой был накрыт стол, дымился горячий шоколад. Эрнеста окружили, осыпали поцелуями и хлопали по спине, заходили соседи, новость быстро распространилась по округе. Меня посадили к нему на плечи, и Кэрол настояла, чтобы ее тоже подняли. Это замечательная штука – быть младшим братом парня, который помогал сделать мир безопасным для демократии. И не один я видел его в этом свете.
1 февраля 1919 года Розелл Дин опубликовала в газете «Оук-Паркер» интервью с Эрнестом о его встрече с врагом. Как следовало из описания, он был ранен три раза, когда на грузовике пробирался к линии фронта, доставляя сигареты и шоколад солдатам; когда находился на ничейной земле на наблюдательном посту и рядом разорвался большой неприятельский снаряд, ранивший осколками его и убивший сопровождавших его двух итальянских солдат. Молодой герой, серьезно раненный в оба колена, упал на землю. Он мог с трудом передвигаться, но, несмотря на это и продолжающийся артобстрел, он подобрал раненого солдата и на спине оттащил его назад к итальянским окопам, хотя по пути он получил еще два пулеметных ранения в левое бедро и правую ступню. В общем, лейтенант Хемингуэй получил тридцать две пули 45-го калибра. Все они были извлечены, за иключением одной в левой конечности. Ее молодой воин решил оставить на память, если только отец-хирург не лишит его этого сувенира…
Лейтенант Хемингуэй позволил извлечь двадцать восемь пуль без всякой анестезии. Единственным его комментарием о войне было то, что это серьезный вид спорта, и он снова готов заняться им, если потребуется.
Хотя его вольные комментарии вышли, скорей всего, в сокращенном варианте, Эрнесту удалось сохранить бесстрастную манеру повествования. Время от времени он позволял снимать с себя маску застенчивости, и тогда открывались новые моменты его славы. Это было исключительным триумфом для молодого человека, которого совсем недавно его семья считала безответственной, серой, еще неостепенившейся овечкой.
В первые месяцы своего возвращения домой Эрнест устроил прекрасную вечеринку для Санни и ее друзей. Старожилы Оук-Парк все еще помнят ее. Из своей комнаты он принес австрийскую ракетницу и полдюжины зарядов к ней. Много лет прошло с тех пор, когда инспектор по охоте напугал его так, что пришлось удирать. Он относился настолько же беспечно к законности стрельбы из такого оружия в самом центре Оук-Парк, насколько к самой опасности этой затеи. Где-то во дворе он поднял в руке этот огромный пистолет со стволом около фута длиной.
Бабах! Тонкая огненная линия образовала дугу в ночном воздухе. Через пять секунд ослепительно яркая вспышка белого света образовалась в небе, и медленно, даже слишком медленно, она поплыла вниз к Гроув-авеню.
Подул ветер, и следующую ракету отнесло дальше. К тому моменту, когда он выпустил красную, синюю, зеленую и белую ракеты, еще несколько горящих зарядов приземлились на нашем дворе. Два из них, прожегшие небольшие отверстия в дерне, были затушены под общее веселье. Это было потрясающим зрелищем не только для соседских ребятишек, но и для каждого из членов нашей семьи. Отметины от упавших во дворе ракет оставались заметными еще несколько лет. Эрнест прекрасно бегал, и наши веселые выходки не стали причиной пожаров в округе. Пустые гильзы, практически в два раза больше в диаметре, чем охотничьи патроны 12-го калибра, сохраняли восхитительный запах сгоревшего пороха еще долгое время.
В середине марта Эрнест продолжал по-прежнему задирать нос. Он выступил на собрании колледжа Оук-Парк и выдал все, на что был способен. На первой странице издания «Трэпез» под редакцией Эдвина Уэллза крупным шрифтом было выделено то, что он, несомненно, сказал в шутку.
«Семнадцатилетний лейтенант Эрнест Хемингуэй, недавно возвратившийся из итальянского полевого госпиталя при американском Красном Кресте, а до этого проходивший службу в итальянской армии, в прошлую пятницу поделился своими впечатлениями об Италии на собрании колледжа.
Стайн, как его прозвали, сохранил свою прежнюю повествовательную манеру в стиле Ринга Ларднера, что делало его статьи столь интересными для нашего издания несколько лет назад. Вначале он рассказал о своем жизненном опыте в тихом секторе Лоуэр-Пиав, а затем о большом наступлении на фронте в Италии.
Особенно интересно прозвучал его рассказ об итальянской дивизии под названием «Ардити».
«Эти люди, – рассказывал он, – содержались в итальянских исправительных учреждениях. Они совершили проступки, такие, как убийство или поджог, и были освобождены при условии, что будут служить в этой дивизии, используемой правительством в качестве ударной части.
Вооруженные только револьверами, ручными гранатами и короткими обоюдоострыми ножами, они шли в атаку, зачастую раздетые по пояс. Обычно их потери в бою составляли около двух третей».
В тот день, о котором рассказывал лейтенант Хемингуэй, их привезли на грузовиках, и весь полк распевал песню, за которую любым другим грозило бы три месяца тюремного заключения. Хемингуэй исполнил для аудитории эту песню на итальянском, а затем перевел ее. Через несколько часов после начала наступления на вражеские позиции лейтенант Хемингуэй увидел раненого капитана, которого принесли в полевой госпиталь для оказания помощи.
Он был ранен в грудь, но продолжал воевать, заткнув раны сигаретами. По пути в госпиталь он забавлялся тем, что кидал ручные гранаты в пустые окопы, лишь для того, чтобы посмотреть, как они взрываются. Это демонстрирует боевой дух этих людей.
В то время, когда лейтенант Хемингуэй получил ранение, он проходил службу в 69-м пехотном полку. Он и несколько итальянцев находились на наблюдательном передовом посту. Дело было ночью, но враг, вероятно, заметил их, поскольку дал залп из полевого миномета. В то место, где они находились, попала мина. Это не что-нибудь, а целый галлон взрывчатого вещества вперемежку с кусками металла.
«Когда эта штуковина рванула, – вспоминал лейтенант Хемингуэй, – мне показалось, что я полетел куда-то в оглушительно кровавую бездну. Я подумал, что пришел конец, а затем почувствовал удар о землю. После я пришел в себя. Мешки с песком придавили мне ноги, и вначале я был несколько расстроен тем, что не ранен. Другие солдаты отступили, оставив меня и еще нескольких воинов умирать. Один из оставшихся вдруг начал стонать. Я понял, что он жив, и приказал ему заткнуться. По-видимому, австрийцы были полны решимости окончательно уничтожить этот наблюдательный пост. Они запустили осветительные ракеты, а их прожектора пытались нащупать нас.
Я подобрал раненого солдата и начал пробираться назад к окопам. Как только попытался встать, почувствовал, что мое колено стало мокрым и липким. Я понял, что меня зацепило. До того как мы достигли окопов, их прожектор высветил нас, и они начали вести обстрел из пулемета. Я получил еще одну пулю в бедро. Было такое ощущение, что в меня попал снежок, настолько твердый и запущенный с такой силой, что свалил меня с ног. Мы продолжили свой путь, но, как только добрались до окопов и уже собирались запрыгнуть в них, еще одна пуля настигла меня, на этот раз в ступню. Мы оба кувырком скатились на дно окопа, и когда я снова пришел в себя, уже находился в блиндаже. Два солдата решили, что я ненадолго потерял сознание. Я возразил им, и мне удалось убедить их в том, что они были не правы».
Так лейтенант Хемингуэй скромно поведал нам историю события, за которое он был представлен к высшей награде итальянского правительства. В дополнение к его медалям, одну из которых ему вручил лично король Италии, лейтенант Хемингуэй захватил австрийский автоматический револьвер, противогаз и свои изорванные осколками мины брюки. К тому же он пришел на встречу в полевом обмундировании.
Проходя обучение в колледже Оук-Парк, он всегда выделялся на любых мероприятиях. Он работал в составе редакции «Трэпез» в течение двух лет и был одним из редакторов в последний год учебы. Всегда проявляя интерес к спорту, он внес свой весомый вклад в футбольные победы, а также возглавлял команду по легкой атлетике».
Повествуя об этих событиях, Эрнест нередко просто дурачился, хотя, по-видимому, его воспринимали всерьез. Однако в то время он испытывал постоянно растущее чувство угнетенности из-за неясности своего будущего. Наши родители питали определенные надежды, что удовлетворение его мечты попасть на фронт преподало ему урок и что сейчас он неожиданно проявит глубокий интерес к благоразумной жизни. Но стилем жизни Эрнеста стала постановка и достижение целей всегда настолько трудных, что это было вызовом всем и вся.
Не все раны Эрнеста были чисто физическими. Как сотни тысяч солдат ранее и сейчас, он испытал психическое потрясение. Его изводила бессонница, он не мог спать, если в комнате не горел свет. Своему другу Гаю Хайкоку он рассказал об ощущениях во время взрыва мины. «Я почувствовал, как моя душа или что-то вроде этого выходит из моего тела, как если бы кто-то за уголок вытаскивал шелковый носовой платок из моего кармана. Она полетала вокруг, потом возвратилась и вошла внутрь. Я снова возвратился к жизни».
Старший бармен, персонаж произведения «Там, где чисто, светло», знал кое-что об этом чувстве.
«Если горит свет, то мне не страшно засыпать. Я знаю, что моя душа покинет меня, как только наступит темнота», – говорил Ник Адамс.
В те первые месяцы все домашние проявляли к Эрнесту самое искреннее уважение как к национальному герою. В доме он занял комнату на третьем этаже. Крутой подъем давался ему тяжело, но это, вероятно, помогало укреплять и разрабатывать раненое колено. В своей комнате он держал военные сувениры, фотографии из Европы, карты, униформы, ружья, штыки, медали, ручную гранату и секретную бутылку, которая шла по кругу, когда приходили друзья. В редкие и незабываемые моменты мне позволяли вместе со всеми подняться по гулкой лестнице на третий этаж. Я с благоговением наблюдал, как Эрнест и его друзья обращались с ружьями, прицеливались из окон, фотографировались и задавали вопросы. Кроме австрийской ракетницы, он привез австрийский карабин Маннлихера с затвором прямого заряжания.
– Это снайперская винтовка, – сказал он мне. – Я убил снайпера, который, спрятавшись на дереве, стрелял из нее по нашим солдатам.
Поскольку я был еще маленьким, меня сбивало с толку то, что он рассказывал эти чудесные истории, только когда вокруг были его друзья. Но он дал мне сверкающую медаль с портретом короля Виктора-Эммануила, висевшую на красно-зеленой ленте. И долгое время я отказывался выходить из дому, если на моей рубашке не была приколота эта медаль. Я был единственным из детей, которых я знал, чей брат побывал на войне в Италии, и у меня была медаль, доказывающая это. В те дни я не знал, что единственными американскими частями в Италии вплоть до окончания войны были подразделения Красного Креста.
Подлинные военные награды Эрнеста, серебряная и бронзовая медали, хранились в отороченной бархатом шкатулке в его комнате наверху. Серебряная медаль была вручена ему королем Италии. Он показывал их только друзьям, которые видели другие трофеи. Позднее Эрнест отдал ее местной, необычайно красивой девушке.
Эрнест со своей девушкой Катрин Лонгуэлл часто отправлялись на байдарке по реке Дэс-Плэйнес.
«Мы проходили на веслах по нескольку миль, – рассказывала она мне много лет спустя, – а в другое время мы приходили ко мне домой, читали написанные им рассказы и ели маленькие итальянские булочки, захваченные им из города».
Той весной, в один из воскресных дней, большая группа итальянских друзей Эрнеста зашла в наш дом. Во главе нее был ветеран Манфреди, с которым он познакомился в Милане во время войны. Огонь для приготовления пищи разожгли в двух местах на улице Айова-стрит рядом с нашим двором. Спагетти и мясные шарики готовили на открытом воздухе ради праздника в честь лейтенанта Эрнесто и мисс Лонгуэлл. Бросалось в глаза изрядное количество красного вина, и Эрнест сделал все возможное для успокоения наших родителей. Он напомнил им о том, что они оба совершали путешествия по Европе, а его друзья были приучены к традициям Старого Света. Отец отказался принять этот душевный настрой, но Эрнест и Катрин безмерно наслаждались весельем.
Когда мое благоговение четырехлетнего младшего брата перед Эрнестом превысило все допустимые границы, я стал настоящим проклятием. Однажды мне было приказано идти вниз, прочь от ружей со щелкающими затворами и сверкающих клинков. Эрнест разговаривал с Джеком Пентекостом, другом детства и одним из членов отряда Красного Креста в Италии. Они оба сурово посмотрели на меня, и Эрнест произнес:
– Иди-ка вниз, братишка, а не то мы засунем тебя в машину для битья.
– А что это такое? – с дрожью в голосе спросил я.
Они наперебой начали рассказывать о чудесной европейской машине, в которой маленьких мальчиков хлещут ремнем до крови. Там лопасти вращаются со всех сторон, и никто не устает от порки, кроме маленьких мальчиков. Несомненно, была еще масса всяких ужасных подробностей, но я уже скатился вниз, подальше от этого кошмара, и ничего не слышал.
Наша семья и друзья Эрнеста скоро перестали обращать внимание на его ежедневное времяпрепровождение. Это не уняло бунтарский настрой Эрнеста найти самого себя в окружении атмосферы многострадального терпения, которое некоторые семьи испытывали по отношению к трудновоспитуемым молодым людям. Наш отец перешел от восхищения военными подвигами Эрнеста и приобретенным им жизненным опытом к ворчливому беспокойству о его здоровье.
Во время учебы в колледже Эрнеста часто беспокоили боли в горле. Полагали, что это, возможно, было вызвано инфекцией, занесенной в миндалевидные железы, почти вырванные концом палки, когда он был ребенком. Боли в горле стали постоянной неприятностью. В конце концов отец показал его своему другу со времен учебы в медицинском колледже, доктору Уэсли Гамильтону Пэку, специалисту в области лечения глаз, ушей, носа и горла. Тот аккуратно удалил эти железы, но сразу после операции Эрнест получил серьезную инфекцию горла.
Многие годы, подобно дедушке Хемингуэю с его раной, полученной от артиллерийского снаряда, Эрнест мрачно иронизировал по этому поводу.
– Я чуть не умер, когда мне выдрали эти железы. Это все после того, как я выжил на этой чертовой войне, – говорил он.
За сорок лет, прошедших после операции, он страдал от болей в горле больше, чем любая оперная звезда.
Первое послевоенное лето на Уоллун-Лейк стало чудесным для меня, потому что Эрнест был рядом. Удовольствие в этой компании было полностью односторонним. Как-то ранним утром, вскоре после переезда в коттедж, пока остальные еще спали, я вышел во двор. Вдруг из-под крыльца донеслись странные звуки. Тихонечко я распластался на земле и заглянул под пристройку. Прямо на меня смотрели два больших кролика бельгийской породы с рыже-белым окрасом. Они показались мне настоящими чудовищами, когда мы обменялись испуганными и изумленными взглядами.
Не было загадки в том, как они попали туда. Они были с фермы Бэкона, где мы покупали молоко, яйца и кукурузу. Семья Бэкон выпускала своих кроликов из клеток, чтобы они жили на естественном корме во фруктовом саду.
Я отошел от того места и прогулялся до пляжа. Скоро до меня донесся приглушенный выстрел ружья Эрнеста. Я подумал, что он подстрелил их обоих, возможно даже с одного выстрела. Я точно не был уверен, но выглядело убедительно.
– Я думаю, что мой брат подстрелил двух кроликов с одного выстрела.
– Где это было? – хотел знать мистер Бэкон.
– Прямо у нашего дома, первое событие за сегодняшнее утро.
В тот день произошла ссора между Эрнестом и Бэконами. После за кроликов надлежащим образом заплатили. Ни в то время, ни после я совершенно не понял, почему меня сурово отругали. Голос Эрнеста звучал низко и был холодным от злости.
– Ты понял меня, малыш? – Он пристально смотрел на меня, и я кивнул. – Если ты когда-нибудь еще раз скажешь кому-нибудь то, что ты где-либо видел, слышал или догадался, что я что-то сделал, если ты только посмеешь, я сотру тебя в порошок, понял? – Он показал свои кулаки, и я снова кивнул.
Много лет прошло, прежде чем он полностью изменился. Одну-единственную вещь я действительно понял в то первое послевоенное лето. Эрнест был в возбужденном состоянии, и пребывание в кругу семьи не приводило его в равновесие.
Глава 3
То первое лето, проведенное в Северном Мичигане после пребывания наедине с самим собой на границе жизни и смерти, было временем его личного триумфа и унижения, временем неистового душевного напряжения, волнения. Эрнест совершал в одиночестве пешие прогулки по лесам. Наслаждался благоуханием сосновых иголок и свежескошенного сена, любовался лежащей в листьях папоротника только что пойманной им форелью и звуками коровьих колокольчиков, далеко разносящихся в спокойном вечернем воздухе. Он был подобен зверю, вернувшемуся в места, где он вырос, и убедившемуся, что все осталось таким, каким он сохранил в своей памяти.
Строгие родительские ограничения остались в прошлом, хотя мать и отец полностью не осознали этого факта. Эрнест, бывший лейтенант Красного Креста, был наделен особой индивидуальностью. Как бывший корреспондент газеты и офицер, участвовавший в военных сражениях и получивший ранения, Эрнест жил более глубокой внутренней жизнью, нежели его друзья. Он иногда пребывал в дурном настроении, словно еще не решив, как с этим бороться. Он еще раз выступил перед группой граждан в Петоски с воспоминаниями о своем военном опыте. Перед этим он оделся в итальянскую униформу, а затем разрешил себя сфотографировать. Но уже не было того безграничного энтузиазма, как в первые дни после возвращения домой. Больше всего он любил встречаться со старыми друзьями, ходить на рыбалку. Он старался держаться подальше от людей, которые лично не испытали всего того, через что ему не так давно пришлось пройти самому.
Строгие родительские ограничения остались в прошлом, хотя мать и отец полностью не осознали этого факта. Эрнест, бывший лейтенант Красного Креста, был наделен особой индивидуальностью. Как бывший корреспондент газеты и офицер, участвовавший в военных сражениях и получивший ранения, Эрнест жил более глубокой внутренней жизнью, нежели его друзья. Он иногда пребывал в дурном настроении, словно еще не решив, как с этим бороться. Он еще раз выступил перед группой граждан в Петоски с воспоминаниями о своем военном опыте. Перед этим он оделся в итальянскую униформу, а затем разрешил себя сфотографировать. Но уже не было того безграничного энтузиазма, как в первые дни после возвращения домой. Больше всего он любил встречаться со старыми друзьями, ходить на рыбалку. Он старался держаться подальше от людей, которые лично не испытали всего того, через что ему не так давно пришлось пройти самому.