Левашов Виктор. Кодекс бесчестия

   Они появились и на второй день и молча просидели от начала до конца. Сорокин понял, что они намерены присутствовать на всем процессе. Они все больше интересовали его. Он приказал начальнику охраны проверить их документы и записать фамилии. На листке, принесенном ему в кабинет перед началом утреннего заседания, стояло: "Перегудов, Пастухов, Хохлов, Злотников, Мухин".
   - Документы в порядке, - доложил охранник. - Предъявили без звука.
   "Перегудов".
   Судья вспомнил. Это был руководитель реабилитационного центра, в котором Калмыков сначала долечивался, а потом работал санитаром.
   Доктор Перегудов.
   - Перегудов - старший из них? - спросил он.
   - Так точно.
   - Попросите его зайти ко мне после заседания.
   - Слушаюсь. Доставлю.
   - Вы не можете его доставить, - возразил судья. - Он не подсудимый. Попросите его зайти. Скажите, что это моя просьба.
   - Будет исполнено.
   Но вечернее заседание круто изменило ход процесса и заставило судью забыть о приглашении.
   Еще во время обеденного перерыва прокурор по-свойски сообщил ему, что его следователь накопал кое-что новенькое и это делает исход суда совершенно ясным. Но что именно накопал следователь, не сказал, лишь многозначительно пообещал:
   - Узнаешь. Попомни мои слова: этот парень станет майором.
   - Нашел заказчика? - предположил Сорокин.
   - Пока не нашел. Мне он ничего не говорит, темнит. Но у меня такое ощущение, что след взял.
   После того, как слушание дела возобновилось, прокурор заявил ходатайство о вызове в качестве свидетеля гражданки Сомовой Галины Ивановны. Впервые за время суда мертвое лицо Калмыкова исказила гримаса.
   - Нет! - резко произнес он, будто каркнул. - Нет!
   - Защита отклоняет ходатайство прокурора, - заявил адвокат, но обосновать свой протест не смог.
   - Возражение не принято. Пригласите свидетельницу, - распорядился Сорокин.
   Судебный пристав ввел в зал высокую стройную женщину с большими встревоженными глазами, словно извлеченную из уличной толпы. Такие женщины составляют на московских улицах большинство: опрятно и даже модно, но небогато одетые, с выражением озабоченности на лице - нехваткой денег, ценами на продукты, здоровьем детей.
   В толпе она не обратила бы на себя внимания. Явленная же вне привычного окружения, обнаружила гордую посадку головы, как бы потаенную грациозность движений. На узком, с крупными правильными чертами лице выделялся большой рот с четким и словно бы высокомерным разрезом губ.
   То ли ей плохо объяснили, для чего ее вызывают в суд, то ли она не вполне это поняла, а просто подчинилась, как привыкла подчиняться начальству. Но она даже не увидела подсудимого, скользнула по решетке взглядом и с испугом, недоумением и настороженностью посмотрела на судей.
   Когда была установлена ее личность и сделаны положенные предупреждения об ответственности за отказ от дачи показаний и за дачу ложных показаний, прокурор задал вопрос:
   - Свидетельница, знаете ли вы подсудимого Калмыкова Константина Игнатьевича?
   И только тут она увидела человека за решеткой.
   - Костя, - негромко, ошеломленно проговорила она. - Это ты?
   Калмыков не ответил. Он снова стал мертвым.
   - Что с тобой, Костя? - быстро заговорила она. - Костя, что с тобой? Костя, это же я! Это я, Костя!
   Она так и не дождалась ответа. Секретарь суда поспешно налила воды и подала стакан свидетельнице.
   - Спасибо, - сказала она. - Не нужно.
   - Вы можете отвечать на вопросы? - спросил Сорокин.
   - Я постараюсь.
   - Знаете ли вы подсудимого Калмыкова? - повторил прокурор.
   - Да. Это мой муж.
   - Уточните свой ответ. Он был вашим мужем или вы считаете его своим мужем и сейчас?
   - Он был моим мужем.
   - Вы развелись?
   - Нет. В восемьдесят первом году его отправили в Афганистан. Сразу после нашей свадьбы. В восемьдесят четвертом он вернулся, через месяц улетел снова. Потом мне сообщили, что он пропал без вести. В девяносто третьем году по суду его признали безвестно отсутствующим. Костя, я ждала тебя девять лет.
   - Свидетельница, вы не ответили на мой вопрос.
   - Я ответила. Мой брак был аннулирован. Я вышла замуж второй раз. Костя, я вышла за Юру Сомова. Я ничего не знала о тебе четырнадцать лет. Четырнадцать лет я ничего не знала о тебе, Костя! Мы думали, что ты погиб.
   - Свидетельница, вы должны отвечать на вопросы обвинителя, - вынужден был сделать замечание судья Сорокин.
   - Извините, - сказала она. - Да, конечно. Спрашивайте.
   - Есть ли у вас дети от брака с подсудимым? - продолжал прокурор.
   - Есть. Сын Игнат. Ему четырнадцать лет.
   - Есть ли у вас дети от второго брака?
   - Дочь. Ей пять лет.
   - Когда вы узнали, что ваш первый муж жив?
   - Два месяца назад, в начале сентября.
   - Сообщите суду, при каких обстоятельствах вы это узнали.
   - К нам пришел служащий из риэлторской фирмы "Прожект". Он сказал, что на мое имя куплена трехкомнатная квартира. Он передал мне документы на квартиру и сказал, что в нее можно вселяться хоть сегодня.
   - Вы спросили, кто купил вам эту квартиру?
   - Да. Он ответил, что квартира куплена по поручению Калмыкова. Так я узнала, что он жив. Костя, я только тогда узнала, что ты жив!
   - Вы пытались встретиться с ним?
   - Да. Я спросила у служащего, где он, как мне его найти. Он сказал, что не знает. Заказ был сделан по "Интернету", а деньги переведены по почте. В заказе было указано, что выбор квартиры клиент предоставляет агентству. Единственное условие - она должна быть в Сокольниках.
   - Вы спросили, сколько стоит квартира?
   - Да. Он сказал: вместе с комиссионными семьдесят тысяч долларов.
   - Вы поинтересовались, откуда у вашего бывшего мужа такие деньги?
   - Я спросила. Служащий ответил, что он не знает. Его фирме дали поручение, это поручение фирма выполнила.
   - Вы переехали в новую квартиру?
   - Переехали. Мы с мужем посоветовались и переехали. Мы подумали, что Костя узнал, как мы живем, и решил помочь.
   - У обвинения больше вопросов нет, - сообщил прокурор. - Даю справку. Оформление документов на квартиру свидетельницы было завершено фирмой "Прожект" десятого мая.
   - Есть ли вопросы у защиты? - спросил судья.
   - Да, ваша честь, - подтвердил Кучеренов. - Скажите, свидетельница, какие жилищные условия были у вас до переезда в новую квартиру?
   - Мы жили в двенадцатиметровой комнате в коммунальной квартире в Сокольниках. Эта комната досталась мне от родителей.
   - Вы жили в двенадцатиметровой комнате вчетвером? Вы, ваш муж и двое детей. Я вас правильно понял?
   - Да, правильно.
   - Вы сообщили суду, что работаете учительницей в школе. Какая у вас зарплата?
   - Около двух тысяч рублей в месяц.
   - Вы получаете пенсию за своего первого мужа?
   - Нет. Он считался пропавшим без вести. Мне полагалась бы пенсия, если бы он погиб. Так мне объяснили в военкомате.
   - Кем работает ваш второй муж?
   - Он инвалид первой группы. Он вернулся из Афганистана без ноги. Он получает пенсию и прирабатывает. У него "Запорожец" с ручным управлением, он развозит по палаткам продукты.
   - Какую пенсию он получает?
   - Вопрос не относится к делу, - прервал судья.
   - Вопрос снимаю, - легко согласился адвокат. - Хватает ли вам на жизнь вашей зарплаты и пенсии вашего мужа?
   - Вопрос не относится к делу, - повторил Сорокин.
   - В таком случае я умолкаю, - заявил адвокат и развел руками, как бы демонстрируя свое бессилие перед бесцеремонным ущемлением судом конституционных прав и свобод граждан.
   - Свидетельница свободна, - объявил Сорокин.
   - Мне уйти? - робко спросила она.
   - Можете остаться.
   - Уйди, - глухо проговорил Калмыков. - Уйди!
   - Хорошо, Костя, я уйду. Как скажешь.
   Она прошла к выходу. Судебный пристав открыл перед ней дверь. Она обернулась и выкрикнула, как больная птица:
   - Прости меня, Костя! Спасибо тебе!
   Прокурор заявил ходатайство о приобщении к делу документов о приобретение квартиры на имя свидетельницы.
   - Есть ли возражения у защиты? - спросил судья.
   - Нет, ваша честь, - ответил Кучеренов. - Я не утверждаю, что исход этого процесса предрешен. Нет, этого я не утверждаю. Но не считаю нужным затягивать дело. Зачем?
   - Суд удаляется на совещание, - объявил Сорокин.
   Совещаться, собственно, было не о чем. Показания свидетельницы были убийственными для подсудимого. Десятого мая фирма "Прожект" оформила на ее имя квартиру стоимостью семьдесят тысяч долларов. Пятнадцатого мая Калмыков доложил заказчику, что закончил работу. Двадцатого мая неизвестный мужчина сообщил по "О2", что видел в окне старого дома на Малых Каменщиках высокого худого человека со снайперской винтовкой в руках.
   Семьдесят тысяч долларов за квартиру - это был гонорар за убийство Мамаева. И никак иначе трактовать это было нельзя.
   "Мамаев может быть доволен, - подумал судья Сорокин. - За него заплатили достойную цену".
   Судьи выпили по чашке кофе и вернулись в зал заседаний.
   - Суд принял решение приобщить к делу документы о покупке квартиры, представленные обвинением, - объявил Сорокин.
   Для всех, кто хоть что-то понимал в судопроизводстве, это означало неизбежный обвинительный приговор.
   Но главная неожиданность ждала впереди: адвокат Кучеренов объявил, что его подзащитный признает себя виновным.
   IV
   Процесс подошел к концу. Можно было начинать писать приговор. Этим судья Сорокин и решил заняться, вернувшись в свой кабинет и сняв мантию. Но не лежала у него душа к этому делу. Не лежала.
   - К вам господин Перегудов, - сообщила секретарша. - Говорит, что вы хотели его видеть.
   - Пригласите, - распорядился судья, даже обрадовавшись предлогу отсрочить тягостное занятие.
   - Вас удивила моя просьба зайти? - спросил он, жестом предложив посетителю кресло перед письменным столом и с интересом рассматривая его.
   - Не очень, - последовал спокойный ответ.
   - Чем, по-вашему, она вызвана?
   - Будет лучше, если вы скажете сами.
   - Что ж, резонно, - согласился судья. - Почему вы заинтересовались этим процессом?
   - Калмыков был моим пациентом.
   - И что?
   - Для врача каждый больной - как ребенок для матери. Чем тяжелее он достается, тем дороже. Калмыков был очень тяжелым больным. Он страшно бредил. Сутками. Он держал меня за руку и бредил. Я не мог отойти. Он бы умер. Почему-то я был в этом уверен.
   - Его оперировали вы?
   - Нет. Я военный хирург, но уже давно не практикую. Я больше года пытался вернуть его к жизни.
   - Вам это удалось?
   - Да. Он вернулся к жизни. Он даже начал улыбаться. Эта история убила его.
   - Кто эти молодые люди, которые сидят с вами? - продолжал судья, пытаясь понять, что показалось ему необычным и даже странным в этом докторе Перегудове и в его молодых приятелях. - Пастухов, Хохлов, Злотников, Мухин, - перечислил он, заглянув в принесенный охранником листок.
   - Мои друзья. Мы вместе воевали в Чечне.
   - Кто они?
   - В прошлом - офицеры-десантники. Сейчас кто кто. У Пастухова небольшой деревообрабатывающий цех в Подмосковье. Хохлов и Мухин - совладельцы частного детективно- охранного агентства. Злотников - актер.
   - Высокий, русый, на красной иномарке - он?
   - Он.
   - Вспомнил, - сказал судья. - Он мелькал в каких-то рекламных роликах. То ли про стиральные порошки, то ли про жевательную резинку. Я не ошибся?
   - Правильно, про "Стиморол", - с усмешкой подтвердил доктор Перегудов. - Только не говорите ему об этом. Его очень тяготит бремя славы.
   Нормальный человек. Плотный, сильный. Спокойный. Нормально, с достоинством, держится. Судья понял: а вот как раз это и было странным - их нормальность, обычность. Эти молодые люди были из обычной жизни, из ее середины, не затронутой ни психозом современной рок-культуры, ни лихорадочным азартом бизнеса, жизни на грани фола. Ни спесью богатства. Ни гордыней бедности. Чувство собственного достоинства? А почему это странно? Это тоже нормально!
   Судья Сорокин вдруг осознал, что это не они, а он живет в странном мире. Привычный для него мир наверняка кажется странным и даже, возможно, жутковатым человеку из обычной жизни. То, что нормально, рутинно для него, может выглядеть совсем иначе при взгляде со стороны. И потому он задал вопрос, задавать которого вовсе не собирался:
   - Что вы думаете обо всем этом?
   Доктор Перегудов неодобрительно покачал крупной головой с залысинами, делавшими его лоб обширным, монументальным:
   - Ничего хорошего.
   - Вы сказали следователю, что не верите в виновность Калмыкова, напомнил Сорокин. - Так записано в протоколе. Вы и сейчас не верите?
   - Нет. Он не убийца. Вы и сами в это не верите.
   - Но он признал себя виновным.
   Доктор Перегудов пожал сильными, обтянутыми коричневой кожаной курткой плечами.
   - Не знаю, почему он это сделал.
   - Что же, по-вашему, все это значит?
   - Похоже, его использовали как рычаг давления на Мамаева. А потом сдали. Если бы не всплыла эта квартира, его бы оправдали?
   - Вряд ли. Дело, скорее всего, было бы возвращено на доследование.
   - Вот вам и ответ. Кто-то очень этого не хотел.
   Судья Сорокин сумрачно усмехнулся. В этом и была разница между ним и человеком из обычной жизни. Доктор Перегудов мог строить любые, самые фантастические предположения. Они могли быть верными или неверными, это не имело никакого практического значения. А от оценок судьи зависела судьба конкретного человека. Судьи - всегда реалисты. Такая профессия.
   - Почему дело Калмыкова заинтересовала ваших друзей? спросил Сорокин. Вас - понимаю. А их?
   - Он наш.
   - Что значит ваш? Вы вместе воевали?
   - Нет. У нас была другая война. Но он все равно наш. Не знаю, как вам это объяснить.
   - Не затрудняйтесь, я понял. Вы хорошо знаете его?
   - Мне кажется, да.
   - Он вам рассказывал о себе?
   - Немногое. Его не назовешь разговорчивым человеком.
   - Почему же вы уверены, что хорошо знаете его? Он говорил о себе в бреду?
   - Я не знаю, о чем он говорил в бреду. Он говорил не по-русски. Я записал его на диктофон и прокрутил запись лингвистам. Он говорил на пушту и хинди.
   - Вот как? Откуда он знает эти языки?
   - Он пропал без вести в Афганистане в восемьдесят четвертом году. В госпиталь его привезли с таджикско-афганской границы в девяносто третьем году. Где он был эти девять лет? Там и научился говорить на пушту и хинди. Причем, на том наречии хинди, на котором говорят только в Тибете.
   - Вы не спрашивали его, что с ним было за эти годы?
   - Спрашивал. Он не ответил. Сказал, что не хочет об этом говорить.
   - Странная судьба, - заметил Сорокин. - Вы знали, что у него есть жена и сын?
   - Да. Об этом он рассказал.
   - Что он рассказал? Это не праздное любопытство. Я не понимаю его. Он наглухо закрыт. Мне это очень мешает.
   - Это невеселая история, - помедлив, ответил Перегудов. После ранения несколько месяцев он был без сознания, потом год не вставал. Только с полгода назад я начал отпускать его в Москву. Сначала ездил с ним. Потом он стал уезжать один. Он дежурил у своего дома в Сокольниках. Смотрел издали. На сына, на жену, на ее мужа. Он видел, что тот заботлив, дружит с пасынком, любит жену. Ей с ним спокойно. Он понял, что не имеет права разрушить их жизнь. Вот, собственно, и все.
   - Да, грустная история, - согласился судья. - Я хочу задать вам еще один вопрос. Но вы можете не отвечать на него.
   - Задавайте.
   - Это вы наняли Кучеренова?
   - Да. Но я вам об этом не сказал.
   - Я и не слышал. Почему именно его?
   - Почему? Даже не знаю. Известный адвокат. По телевизору выступает. Мы ошиблись?
   - Не вы первый, не вы последний. Многие верят рекламе. Я не спрашиваю, сколько вы ему заплатили. Думаю, много. Потому что без тысячи долларов он и языком не шевельнет.
   - Без пяти тысяч. Этого вы тоже не слышали.
   - Разумеется. Чем занимаются в вашем реабилитационном центре?
   - Кого-то заново учим ходить. Кого-то заново жить.
   - Центр такой богатый, что может нанимать дорогих адвокатов для своих пациентов?
   - Нет. Мы существуем на добровольные пожертвования. А сейчас с этим плохо. Кризис. Это наши личные деньги. Мои и моих друзей.
   - Лучше бы вы купили на них пять хороших инвалидных колясок для своих подопечных.
   - Три, - поправил Перегудов. - Хороших - только три.
   - Три так три. Вы хотите меня о чем-то спросить?
   - Хотел.
   - Спрашивайте.
   - Вы уже ответили. Его посадят.
   - Да. Но я вам этого не сказал. Приговор будет оглашен завтра во второй половине дня. Привезите его жену. Я уверен, что он откажется от последнего слова. Но при ней, может быть, что-то скажет.
   Назавтра небольшой зал заседаний был заполнен телевизионщиками. Кучеренов сверкал красноречием. Признание обвиняемого освободило его от обязанности требовать оправдательного приговора. Он и попытки не сделал, чтобы подвергнуть сомнению доказательства обвинения. Опровергнуть их было невозможно, но защита могла потребовать вернуть дело на доследование, так как не установлено ни то лицо, которое дало заказ Калмыкову, ни те лица, которые оплатили его комнату в коммунальной квартире и квартиру его бывшей жены. На снайперской винтовке и чемодане не было обнаружено отпечатков пальцев подсудимого. Весомым доказательством подготовки убийства была тетрадь с маршрутами Мамаева и схемами покушения. Но и тут у защиты был сильный аргумент. Для чего убийце составлять эти схемы и хранить их дома? Тот факт, что все схемы подробно зафиксированы, подтверждает показания подсудимого о том, что он намерен был передать эту тетрадь заказчику в качестве отчета о проделанной работе по аудиту безопасности.
   Ничего этого не было в речи адвоката. Для него было главным другое.
   - Сегодня на скамье подсудимых не мой подзащитный, а вся государственная система России, которая обрекает своих солдат и офицеров, мужественных защитников Родины, на нищенское существование, которая толкает их в объятия криминала. Они вынуждены убивать, чтобы обеспечить сносные условия для жизни своим семьям. Бездарные, преступные войны, которые вел Советский Союз и которые продолжает вести псевдодемократическая Россия, насыщают общество ядерным потенциалом злобы, ненависти, презрения к личности человека и к его жизни!..
   То, что адвокат говорил, было правильно, но то, как и для чего он это говорил, вызывало у судьи Сорокина темную злобу. Чхать Кучеренову было на судьбы несчастных защитников Родины, чхать ему было на подзащитного, чхать ему было на все, кроме денег и собственной репутации бесстрашного борца с несправедливостью - репутации, которая принесет новые деньги. Правильные слова произносил мошенник, и от этого они превращались в какую-то оскорбительную, изощренную ложь.
   Судья с трудом сдерживался, чтобы не прервать адвоката и не потребовать говорить по существу дела. Но он знал, что этого-то как раз Кучеренов и ждет, и на скамье подсудимых вместе с государственной системой России окажется и российское правосудие.
   Калмыков не слушал речь адвоката. Он смотрел в угол зала, где рядом с доктором Перегудовым и его друзьями сидела его жена. Он даже не сразу понял, что ему представляется заключительное слово. Судья повторил. Калмыков встал и вцепился руками в решетку.
   - Я не виноват, Галя, - произнес он в мертвой тишине зала. - Скажи Игнату: я не виноват. Скажи ему!
   - Я скажу, Костя, - ответила она. - Ты не виноват, я знаю. Мы тебя любим. Мы тебя будем ждать!
   Уже поднявшись из кресла и строго оглядев вставших и застывших в ожидании людей в зале, уже возвысившись над всеми не ростом и высотой кафедры, а своим положением вершителя судеб, уже произнеся слова "Именем Российской Федерации", судья Сорокин вдруг подумал, что нужно все переиграть, вернуть дело на доследование. Но он понимал, что от этого ничего не изменится. Сейчас или через полгода приговор будет обвинительным. И, возможно, гораздо более жестким.
   Он огласил приговор: шесть лет лишения свободы с отбыванием в колонии строгого режима.
   Это был минимум. Вернувшись в свой кабинет после
   окончания суда, он снял мантию.
   Как палач снимает красный балахон и колпак.
   V
   Приговор обжалован не был и вступил в законную силу.
   Передачу о процессе показали по телевидению. Судья Со- рокин не видел ее, а жена видела. Она сказала, что адвокат Кучеренов выглядел молодцом, а судьи и прокурор мрачными падлами.
   Так оценили передачу народные массы. Начальство оценило по-другому. Через некоторое время председатель Таганского межмуниципального суда ушел на повышение - стал членом Верховного суда. Его место занял судья Сорокин. Прокурор получил новый классный чин - старшего советника юстиции.
   А вот следователь, который вел дело Калмыкова, майором так и не стал. Он не стал даже капитаном - юристом первого ранга. Через две недели после завершения процесса над Калмыковым он был убит несколькими выстрелами в упор в салоне своего нового автомобиля "БМВ" ночью на 46-м километре Рязанского шоссе. По горячим следам убийцу не нашли. Как следователь оказался ночью на Рязанском шоссе, тоже не выяснили.
   У судьи Сорокина не было никаких оснований связывать это преступление с судом над Калмыковым, но какое-то чувство подсказывало ему, что эта связь есть.
   Осужденный Калмыков был отправлен для отбывания наказания на Кольский полуостров, в одну из колоний Мурманской области. В сентябре 2000 года он был освобожден из заключения по закону об амнистии, принятому Госдумой в связи с 55-летием со Дня Победы советского народа над фашистской Германией. По этому закону под амнистию подпадали лица, имеющие государственные награды СССР и Российской Федерации.
   Осужденный Калмыков подпадал под амнистию, потому что - это было установлено при изучении архивов Комитета государственной безопасности СССР и подтверждено Главным архивным управлением кабинета министров России - в 1989 году за героизм, проявленный при выполнении специального правительственного задания, Указом Президиума Верховного Совета СССР, не подлежащим опубликованию в печати, Калмыкову Константину Игнатьевичу было присвоено звание Героя Советского Союза (посмертно).
   Глава вторая СИЛЬНЫЕ МИРА СЕГО
   I
   Когда у человека все хорошо, ему и президент нравится.
   Владимиру Петровичу Мамаеву, генеральному директору компании "Интертраст" и хозяину банка "ЕвроАз", нравился президент Ельцин. Даже в последний период его правления, когда он не нравился никому. Он от души хохотал, глядя по телевизору, как в дупель пьяный президент дирижирует оркестром в Берлине. Он ловил кайф, глядя, как Ельцин обводит тяжелым взглядом людей за круглым белым столом в Екатерининском зале Кремля и произносит: "Не так сидим".
   Жена возмущалась:
   - Он позорит Россию!
   - Дура, - добродушно отвечал ей Мамаев. - Он развлекает Россию. Он помогает всем почувствовать себя умными. Даже тебе.
   Жена обижалась и уходила смотреть телевизор на кухню.
   Ему нравился и президент Путин.
   Жена плевалась:
   - Выбрали! Воробей, а не президент! Скок-скок! А плащ? Ты посмотри, какой у него плащ! Он же в нем, как колхозник! Это агроном, а не президент!
   - Ну, агроном, - соглашался Мамаев. - Чем тебе не нравятся агрономы?
   Время шло, президент Путин обтесывался, походка его стала уверенней, речь тверже. Жена смотрела на него по-прежнему скептически, но одобрения в ее взгляде было уже больше, чем неодобрения. Мамаев же все чаще ловил себя на том, что президент его раздражает. Не тем, что он говорил. Не тем, что делал. Не тем, как выглядел. Он раздражал его беспричинно.
   И в один из вечеров в начале сентября Мамаев понял, в чем дело. Причина была, но она была не в президенте Путине. Она была в нем самом. Незаметно появилось и все усиливалось чувство внутреннего дискомфорта, надтреснутости. Что-то тревожило. Что-то в его жизни было не так.
   Поэтому и не нравился ему президент Путин.
   Мамаев оставил жену разбираться с президентом и вышел в лоджию выкурить сигарету на свежем воздухе.
   II
   В молодости, еще в брежневские времена, Владимир Петрович Мамаев отсидел пять лет по статье 153 УК РСФСР за частнопредпринимательскую деятельность, "повлекшую обогащение в особо крупных размерах", и с тех пор все оценивал по тюремным и лагерным меркам - людей, политику, жизнеустройство вообще. Были паханы, державшие зоны. Были приближенные к паханам козырные фраера. Были шестерки и сявки с местом у параши. Была безмозглая отрицаловка. И были мужики, безропотно вкалывающие на промзонах.
   Так было в лагере. Так было и на воле. Главный пахан сидел в Кремле, сначала генеральный секретарь, потом президент. Паханы помельче, члены Политбюро, секретари ЦК и обкомов, назывались теперь губернаторами. Козырные фраера шестерили для них в правительстве, в армии, в МВД, в судах и прокуратурах. Диссидентствующая отрицаловка сначала спивалась на кухнях, подписывала письма протеста, указывая свои фамилии и домашние адреса, чтобы не создавать лишних трудностей КГБ, и гордо, с чувством исполненного долга, парилась в лагерях. Потом вышла на площади, недолго поошивалась во власти, но ни к какой деятельности оказалась неспособна и потому быстро вернулась на кухни. Но пила уже не хорошую водку, а паленку осетинского производства. А мужики как пахали, так и продолжали пахать. И во все времена только от самого человека зависело, сумеет он пробиться к хлеборезке или останется в мужиках.