Левашов Виктор. Кодекс бесчестия

   - Почему? Помню, - возразил я. - Заходишь в магазин, всего полно, а купить нечего.
   - Тому была причина. Постановлением Совмина все предприятия группы "А" обязали выпускать так называемые товары народного потребления. Товары народного потребления! Как будто бывают товары антинародного потребления! Но тогда это казалось нормальным. На танковых заводах делали велосипеды. Крепкие, как танки. На авиационных заводах - кастрюли. Повышенной легкости, чтобы увеличить грузоподъемность летательного аппарата. А на металлургических гигантах лили чугунные утюги и сковородки с массивными крышками. Я видел такие сковородки, ими были завалены все хозмаги. Как всякий нормальный человек, я только пожимал плечами. Кому они нужны в таких количествах? Такую сковородку однажды увидел и Буров. Стоила она тридцать шесть копеек. Но он не пожал плечами. Он купил эту сковородку, отвез в пункт приема металлолома и получил за нее сорок пять копеек. Весу в ней было килограмма три. А теперь считайте. Если покупать эти сковородки и сразу сдавать во "Вторчермет", каждый килограмм приносит три копейки прибыли. Но это еще не все. "Вторчермет" сдает сковородки на металлургический комбинат уже копеек по восемнадцать за килограмм. Весь этот металлолом завод пускает в переплавку и снова делает сковородки по тридцать шесть копеек. Себе в убыток, но зато выполняет план по товарам народного потребления. Вы уже догадались, во что это вылилось?
   - Буров наладил скупку сковородок и сдачу их в металлолом?
   - Не хотелось бы вас огорчать, Сергей, но вы никогда не станете олигархом. Нет, Буров выстроил совсем другую схему. В обороте крутились не сковородки и утюги, а бумаги. Комбинат выполнял план по товарам народного потребления - по бумагам. "Вторчермет" выполнял план по сбору и сдаче металлолома - по бумагам. Даже если не считать экономии металла, расходов на транспорт и всего прочего, каждый килограмм приносил шесть копеек чистой прибыли. Тонна - шестьдесят рублей. Тысяча тонн - шестьдесят тысяч рублей. Три новых "Волги" по ценам черного рынка. А речь там шла о десятках тысяч тонн. И продолжалось это несколько лет.
   - Неужели не сгорели? - удивился я.
   - Наивный вы человек, - усмехнулся банкир. - Как было не сгореть при таких доходах? Схема может быть идеальной, но работают в ней люди нормальные, наши люди. С естественным стремлением сделать меньше, а хапануть больше, при этом напиться и слегка заложить партнера. Не из корысти, а единственно от широты души. Что отличает нормального россиянина от какого-нибудь, извините за выражение, немца? Неприятие правил. Любых. Будь то кодекс чести или кодекс бесчестия. И это благо для России, Сергей, великое благо. Иначе бы ее давно уже разворовали всю. Подчистую. Сгорели, конечно. Году в восемьдесят девятом. Но и тут Буров поступил по-своему. Нормальный человек начал бы совать взятки следователям. Но только не Буров. Он дал деньги на выборы и стал членом Верховного Совета РСФСР по списку "Демроссии". Остальное понятно. Сейчас Народный банк контролирует всю черную металлургию. Как вам эта новелла?
   - Похожа на легенду.
   - Может, и легенда, - согласился банкир. - Но в наших кругах ей верят. Это в характере Бурова. Он человек с большим размахом. И с очень нестандартным мышлением.
   - А почему он Флибустьер?
   - Потому что не дай Бог какому-нибудь кораблю оказаться на его курсе.
   - Ограбит?
   - Мгновенно приватизирует.
   Я поднялся со ступеньки крыльца, на котором мы вели эту содержательную беседу, и сделал де Фюнесу вполне заслуженный им комплимент:
   - Разговаривая с вами, я всегда узнаю много нового и интересного.
   - Завидую вам, - признался банкир. - Вы еще в том возрасте, когда узнаете много нового и интересного. Я тоже узнаю много нового и интересного. Но то, что интересно, не ново. А то, что ново, не интересно. Увы. Заглядывайте, всегда рад вас видеть, - доброжелательно проговорил он и стал подниматься по своему парадному крыльцу без перил.
   - Не боитесь свалиться и сломать шею? - спросил я.
   - На этот случай у меня есть страховка, - ответил российский банкир Луи де Фюнес. - А к моим словам о Мамаеве отнеситесь серьезно. Он человек опасный. Он из тех, кто пойдет на все. Принято считать, что российский бизнес живет по законам волчьей стаи. Нет, Сергей. Сходство только в одном: ослабевшего вожака разрывают в клочья свои. А во всем остальном... Волки в голодной стае по сравнению с нашими бизнесменами - просто щенки. Добродушные щенки на площадке для молодняка. Вот что такое современный российский бизнес. Имейте это в виду.
   - Спасибо. Учту. А Буров? Он тоже пойдет на все?
   - Это зависит от того, какова цена вопроса. Почему вы спросили о Бурове?
   - Ну как? Интересно.
   Я сказал де Фюнесу правду. Буров меня действительно интересовал. Но я сказал не всю правду. О Бурове я спросил потому, что он и был тем человеком, который нанял нас, чтобы мы обеспечили безопасность Калмыкова после того, как он выйдет из лагеря.
   IV
   Еще во время разговора с Мамаевым у меня появилось такое ощущение, будто я еду по рельсам. Все логические схемы были просты и понятны, как трамвайный маршрут. После разговора с де Фюнесом это ощущение усилилось.
   Пять офицеров-спецназовцев, разжалованных и уволенных из армии, становятся наемниками. Понятно.
   Один бизнесмен заказывает другого, потом они договариваются и киллера сдают. Понятно. Если бы банкир не раскрыл мне странную подноготную этой истории, схема воспринялась бы как нечто само собой разумеющееся и не вызывающее никаких вопросов.
   На роль киллера выбирается офицер-"афганец", пропавший без вести в восемьдесят четвертом году. Он берется выполнить заказ на убийство, чтобы переселить свою бывшую жену и сына из двенадцатиметровой комнаты в коммуналке в нормальную квартиру и самому получить хоть какое ни есть, но свое жилье. Тоже понятно.
   Все эти схемы были начертаны словно бы одной рукой.
   После этого "ЕвроАз" получает искомый лакомый кусок, а президент Народного банка легендарный господин Буров становится заместителем министра финансов.
   Все довольны. Кроме наемного убийцы. Де Фюнес был
   уверен, что с этого момента рельсы расхо- дятся и дальше трамваи идут каждый своим маршрутом. У меня на этот счет были сомнения. "После этого" не означает, конечно, "вследствие этого". Но иногда означает.
   Кто нанял Калмыкова? Кто проплатил контракт?
   А если зайти с другого конца?
   Допустим, мне понадобился наемный убийца. Ну, мало ли зачем. Например, шлепнуть неформального профсоюзного лидера моих работяг Мишку Чванова, если он снова начнет возникать с идеями социальной справедливости. Или еще зачем. Шлепнуть нужно чисто, поэтому мне нужен профессионал, в котором я могу быть стопроцентно уверен. Где я стал бы его искать?
   В криминальной среде? Судя по тому, что об этом пишут в газетах, там можно найти профессионала. Но это опасно. Он может быть засвечен, у него криминальные связи, которые может проследить ментура, в банду может быть внедрен милицейский агент. И кончится это тем, что киллера вычислят, а он сдаст меня за милую душу.
   Нет, в криминальной среде киллера я искать не буду. Мне нужен профессионал, но чистый.
   Не годится.
   Где еще? Среди уволенных в запас или выгнанных из органов милицейских оперативников или сотрудников спецслужб? Это ближе. Опыт у них есть. Но пойдут ли они на убийство? Может, кто и пойдет. Но его еще поискать. А пока будешь искать, десять раз засветишься.
   Тоже не годится.
   Так где же мне найти киллера?
   А вот где: в реабилитационном центре. Вроде того, каким руководит Док. Где пытаются вернуться к нормальной жизни люди, которые умеют убивать, привыкли убивать, которые видели столько смертей, что одной больше, одной меньше уже не имеет значения.
   Вот там и можно вернее всего найти профессионала, который пойдет на убийство - еще один раз, последний, чтобы получить шанс начать новую жизнь.
   Там его и нашли.
   Но кто мог знать, что в реабилитационном центре при военном госпитале на сорок пятом километре Минского шоссе работает санитаром человек, который идеально подходит на роль киллера? Настолько идеально, что ни у следователя, ни у прокурора, ни у судей даже тени сомнения не возникло: а может ли этот человек быть наемным убийцей?
   Конечно, может. Как же он не может? Как сказал адвокат на суде над Калмыковым: "Россия обрекает своих солдат и офицеров на нищету и толкает их в объятия криминала. Они вынуждены убивать, чтобы обеспечить сносные условия для жизни своим семьям".
   И еще одна мысль крутилась где-то на периферии сознания, пока я занимался обычными своими делами: башлял пожарного инспектора, который раз в месяц, как за получкой, приезжал в столярку и составлял акт о недостаточной вентиляции опасного в противопожарном отношении промышленного помещения, потом объезжал пилораму и сушилку, а еще позже лаялся с лесниками на наших делянках.
   Было такое чувство, будто я забыл что-то очень важное. Я перебирал в памяти все разговоры минувшего дня, как перебирают гречку. Но мысль ускользала. И лишь на закате, когда я возвращался с лесосеки и предвкушал спокойный вечер в доме, в котором, как во всяком доме, где есть грудной ребенок, пахнет овечьим хлевом и парным молоком, до меня вдруг дошло.
   Я дал по тормозам так, что джип занесло.
   Ну конечно же!
   Банковские реквизиты реабилитационного центра Дока!
   Мамаев сказал: "У меня есть".
   Да, так он и сказал: "У меня есть".
   Я набрал номер центра и попросил позвать к телефону доктора Перегудова. Только бы он не уехал. Минуты через три Док ответил:
   - Слушаю.
   - Ты долго там еще будешь?
   - Всю ночь. Дежурю.
   - Я подъеду.
   - Что-то случилось?
   - Нет. Но кое-что, кажется, прояснилось.
   Дома я сполоснулся в душе и по-быстрому перекусил.
   - Куда ты собрался? - спросила Ольга.
   - Дела. - Ты хоть помнишь, что у тебя есть дочь и сын, не говоря о жене? Ты о нас совсем не думаешь.
   - Нет, - сказал я. - Нет. Я думаю только о вас.
   Госпиталь спал. Были ярко освещены лишь окна операционной. На пандусе приемного отделения стояла армейская "скорая" с работающими проблесковыми маячками, суетились медсестры и врачи, санитары тащили носилки.
   Новый груз из Чечни.
   Док провел меня по тускло освещенному коридору. Из-за плотно закрытых дверей палат не доносилось никаких звуков. Но вся атмосфера была словно насыщена болью и ужасом. Болью старых ран, ужасом давних боев. Кому-то в них отрывало ноги, кому-то руки. И всем калечило души.
   В чулане, где когда-то хранились швабры и ведра уборщиц, а теперь был кабинет руководителя реабилитационного центра, Док включил компьютер и вопросительно взглянул на меня:
   - Что искать?
   - Пожертвования. С начала девяносто восьмого года.
   - Крупные? Я их помню.
   - Нет. Мелкие и средние. Как ты их выпрашиваешь?
   - Рассылаю по электронной почте. По всем фирмам. Отзывается примерно одна из двухсот.
   - Давай смотреть. Должно быть столько, чтобы не бросалось в глаза. Не меньше пятисот баксов и не больше тысячи.
   Я угадал. Тысяча долларов от компании "Интертраст" была перечислена на счет центра пятого февраля. А пятнадцатого февраля Калмыков уволился.
   Все сошлось.
   - И что это значит? - спросил Док.
   - Я знаю, кто заказал Мамаева.
   - Кто?
   - Сам Мамаев.
   Глава четвертая АМНИСТИЯ
   I
   В памяти каждого человека с годами копятся воспоминания о самых стыдных эпизодах его жизни. Мелкие подлости в детстве, трусость в юности, выплывшее на люди вранье, предательства случайные или совершенные сознательно, по малодушию. Поступки благородные почему-то помнятся мимолетно, а эти оседают в памяти, как соли тяжелых металлов в костях.
   И не имеет значения, совершен позорный поступок по умыслу или от простой неловкости, имел он какие-то последствия или не имел никаких. Украденная в пионерлагере из тумбочки соседа шоколадка жжет в бессонницу так же сильно, как голосование на партбюро за исключение из партии человека, который вслух сказал то, о чем другие сказать не смели.
   Для председателя Таганского межмуниципального суда Алексея Николаевича Сорокина воспоминания об обвинительном приговоре, который он вынес подсудимому Калмыкову, пополнили этот ряд.
   Он вовсе не считал, что вынес неправильный приговор. Все было правильно, любой судья на его месте поступил бы так же. И все же этот случай сидел в душе, как заноза. У него было ощущение, что его использовали. Его опыт, его репутацию. Его руками довершили какое-то темное дело.
   И потому судья Сорокин был единственным, наверное, юристом в Москве, который без возмущения, а даже с чувством удовлетворения воспринял закон об амнистии, принятый Государственной Думой России в связи с 55-летием победы советского народа в Великой Отечественной войне.
   Закон был принят без споров. Депутаты уже притерлись друг к другу, Госдума напоминала судье Сорокину собак в поселке под Геленджиком, где он иногда проводил отпуск. Поселок был в тупике, кормившиеся при санаторной кухне собаки скрещивались как попало, в итоге получилась какая-то ублюдочная усредненная масть с малоразличимыми признаками первоначальной породы. Коммунисты, "Яблоко", "Единство", ЛДПР - все усреднились и жили мирно. Грызня начиналась только тогда, когда на помойку вываливали остатки обеда.
   Закон об амнистии представлялся депутатам совершенно ясным, он не затрагивал ничьих политических и экономических интересов. Если человек имеет государственные награды СССР и России, он заслуживает освобождения. О чем тут спорить?
   Реакция общественности на амнистию тоже поначалу была нейтральной. Что-то там пытались говорить правоведы, но их не слушали. Страсти кипели вокруг выборов нового президента России, все остальное казалось неважным. И лишь когда на свободу стали выходить закоренелые преступники, имевшие награды СССР и РФ, убийцы-рецидивисты, грабители и насильники, разразилась гроза. Тут-то и вчитались в закон и обнаружили, что в нем отсутствует чрезвычайно важная оговорка, ограничивающая право на амнистию для лиц, совершивших тяжкие и особо тяжкие преступления.
   Скандал, выплеснувшийся на страницы газет и экраны телевизоров, на время оттеснил на второй план все остальные события. В чем только ни обвиняли народных избранников. Одна газета договорилась до того, что принятие закона в таком виде проплачено всероссийским преступным сообществом, чтобы вытащить из лагерей своих главарей.
   Судья Сорокин только диву давался. Как же далеко может увести игра воображения, как же любит пишущая братия мифологизировать и даже демонизировать то, о чем не имеет ни малейшего понятия! Преступное сообщество возможно в пределах квартала, района, города. Сорокину приходилось судить главарей крупных ОПГ. Сообщество может быть отраслевым как в торговле наркотиками. Но в государственных масштабах преступное сообщество существовать не может в принципе. Оно предполагает подчинение каким-то единым законам, обязательным для всех. Да чтобы эти темные злобные выродки приняли для себя хоть какой-нибудь, пусть даже самый ублюдочный, кодекс? Они режут, расстреливают и взрывают друг друга при малейшей попытке ограничить власть каждого пахана!
   Если в чем и нужно было упрекать депутатов Госдумы, не сумевших внимательно прочитать закон, за который они голосуют, то лишь в дремучем непрофессионализме и самовлюбленности. Да что нам слушать каких-то юристов, мы сами юристы.
   Вот такие вы и юристы.
   Судья Сорокин отказался принять участие в газетной дискуссии об амнистии, сославшись на загруженность делами, но публикации в прессе и сводки МВД и Минюста просматривал с большим интересом.
   По спискам амнистированных можно было изучать историю. Война с Германией. Война с Японией. Корейская война. Венгрия. Вьетнам. Даманский. Чехословакия. Афганистан. Первая чеченская война. Вторая чеченская война.
   Участников Великой Отечественной войны было уже мало.
   Участников Второй чеченской войны было еще мало.
   Все закончилось так, как и должно было закончиться. В Госдуму срочно внесли и приняли поправку к закону об амнистии. Но судья Сорокин надеялся, что Калмыкова успели освободить. Офицер, воевал в Афганистане, награжден медалью и двумя какими-то орденами. Кажется, Красного Знамени и Красной Звезды. Его должны были освободить.
   Навести справки не составляло труда, но Сорокин не делал этого. Формальным, дневным оправданием была занятость. Но истинная причина, в которой он признавался себе по ночам, была другой: он боялся узнать, что Калмыков под амнистию не попал.
   II
   В Москву пришла золотая осень. Резким, черным контрастом ей были свалившиеся на страну беды. Вялотекущая, как шизофрения, война в Чечне. Гибель атомохода "Курск". Взрыв на Пушкинской площади. А потом и Останкинская телебашня не выдержала страшного напряжения поступающих на ее передатчики новостей - вспыхнула, сгорела, как сгорает провод, по которому пустили слишком сильный ток.
   Все эти события представлялись судье Сорокину звеньями одной цепи. Начало ее уходило в прошлое - в Грозный 1995 года, в Кабул 1979 года, в Прагу 1968 года, в Будапешт 1956 года. И дальше, глубже, в сталинщину, в распутинщину. Странная судьба Калмыкова была невыделима из этого ряда. Сорокина иногда даже посещала нелепая мысль: а если бы он не посадил Калмыкова? Может, тогда и не было бы всех нынешних бед?
   И однажды вечером он решился. Хватит играть с собой в прятки. Нужно запросить Минюст и все узнать. Он сделал пометку в настольном календаре. Но она не понадобилась. Передавая ему утром документы на подпись, секретарша сказала:
   - Там один гражданин просит разрешения посмотреть в архиве его дело. По которому его осудили. Давно, два года назад.
   - Зачем? - поинтересовался Сорокин, просматривая бумаги и ставя внизу твердую, без завитушек, подпись. - Хочет обжаловать? Это нужно было делать раньше.
   - Нет. Говорит, хочет просто посмотреть. Он не похож на того, кто сидел. Странный какой-то.
   - Чем?
   - Не улыбается.
   - Чего же тут странного? Это суд, а не цирк.
   - Он не умеет улыбаться. Вообще. Как мумия. И еще. Вы только не смейтесь. У вас компьютер работает?
   - Работает, - ответил Сорокин, шевельнув мышью.
   - А мой не работает. Завис.
   - Перезагрузите.
   - Пробовала. Бесполезно. Не в этом дело.
   - А в чем? - спросил судья, начиная раздражаться от пустого разговора.
   - Он и вчера приходил. Этот человек. Вы уехали в Мосгорсуд. Ждал часа полтора. С компьютером было то же самое. А как только ушел, заработал.
   - Замечательно! - усмехнулся Сорокин. - Да, такого человека нельзя заставлять сидеть в приемной. Пусть напишет заявление на мое имя.
   - Сейчас скажу, - обрадовалась секретарша и поспешила к выходу.
   - Минутку, - остановил ее Сорокин. - Как его фамилия?
   - Калмыков.
   "Паркер" с золотым пером замер в пальцах судьи.
   - Ну да, Калмыков, - повторила секретарша. - Константин Игнатьевич Калмыков. Алексей Николаевич, что с вами?
   - Ничего. Все в порядке. Не нужно заявления. Пусть войдет.
   III
   Внешне он мало изменился. Лишь прибавилось проседи в коротких жестких волосах, похожих на парик, стали резче черты лица, по-прежнему сухого и серого, как пергамент. Чуть явственней проступили высокие азиатские скулы. Лицо было неподвижным, бесстрастным. Два года назад, на суде, его темные глаза были пустыми, мертвыми. Сейчас взгляд словно питался мощным источником энергии изнутри, глаза смотрели внимательно, спокойно, не моргая. И будто бы отстраненно, бесстрастно.
   Первым побуждением Сорокина было выйти из-за стола и встретить посетителя дружелюбным рукопожатием. Он даже встал, но наткнулся на холодноватый взгляд Калмыкова и неловко, на полужесте, предложил, показывая на кресло возле приставного стола:
   - Прошу. Калмыков был в хорошем темно-сером костюме,
   облегающем его высокую фигуру, хорошо пострижен, чисто выбрит. Крахмальная рубашка. Красный, со вкусом подобранный галстук. Угол такого же красного платка в кармане пиджака. Он был похож на профессионального дипломата откуда-то из Пакистана или Ирана. Они там все такие. Холодные и не моргают. Как змеи.
   Он и сел, как дипломат. Уверенно, прямо. Закинув ногу на ногу, сложив на колене большие сильные руки. Руки у него были не как у дипломата, а как у крестьянина.
   - Я рад, Константин Игнатьевич, видеть вас на свободе, - приветливо произнес судья. - Когда вы освободились?
   - Неделю назад, - ответил Калмыков.
   Сорокин ожидал продолжения, но Калмыков молчал. Пауза затягивалась, становилась неловкой, тяжелой.
   - Одну минуту, - проговорил Сорокин и придвинул к себе компьютерную клавиатуру. - Мне нужно сохранить текст.
   Никакого текста ему сохранять было не нужно, он просто хотел выиграть немного времени, чтобы освоиться в этой ситуации, отчего-то неудобной для него, неприятной. Он нажал клавишу. Курсор не шевельнулся. Пощелкал мышью. Никакой реакции. Компьютер "завис".
   - О Господи! - удивился Сорокин. - Вы в самом умеете выводить из строя компьютеры?
   Калмыков посмотрел на него с вежливым недоумением.
   - Не понимаю, о чем вы говорите. Я не разбираюсь в компьютерах.
   - Это я так, к слову, - пробормотал судья, тут же разозлился на себя и решительно заговорил: - Константин Игнатьевич, я действительно рад, что вы на свободе. Очень рад. Буду откровенным. Все эти два года ваше дело не выходило у меня из головы. Я вам больше скажу: меня почему-то мучила совесть. Не понимаю почему. Это трудно объяснить.
   - Это легко объяснить, - бесстрастно возразил Калмыков. - Это значит, что у вас есть совесть.
   - Надеюсь, что есть, - с веселой иронией подтвердил судья, пытаясь перевести разговор в тон легкой светской беседы. - Сам я в этом не сомневался. Но услышать от других все равно приятно. Ваши слова облегчат мне жизнь.
   - Нет, - сказал Калмыков.
   - Нет? Что значит "нет"?
   - Не облегчат.
   Не получалось светской беседы. Правильнее всего было дать Калмыкову разрешение на допуск в судебный архив и закончить этот тягостный разговор. Но что-то мешало Сорокину это сделать.
   - Константин Игнатьевич, я не думаю, что вы можете быть на меня в обиде, - серьезно, доверительно проговорил он. - Приговор не мог быть иным. Такой же приговор вынес бы любой судья. Против вас было все. И главное ваше признание.
   - Я не в обиде на вас. Вы делали свое дело.
   - Рад, что вы это понимаете. Вы были офицером и знаете, что это такое. Человек в мундире обязан делать то, что ему может не нравиться как человеку. Я судья. Мой мундир - мантия. В сущности, каждый человек всю жизнь носит мундир. Тот или другой. Без мундира он бывает всего один раз - когда приходит в этот мир.
   - Два, - поправил Калмыков.
   - Какой второй?
   - Когда уходит.
   - Да, конечно, - согласился судья. - Вы правы. Мне хотелось бы задать вам один вопрос. Можете не отвечать. Но если решите ответить, ответьте честно. Вы знали, что от вашего имени куплена квартира вашей жене?
   - Нет.
   - Нет?
   - Нет.
   - А тогда зачем вы признали себя виновным?
   - Посоветовал адвокат.
   - Вот как? - насторожился Сорокин. - Это вам посоветовал Кучеренов?
   - Да. Он сказал, что иначе дело вернут на доследование, я просижу в Лефортове еще год, а потом получу на всю катушку.
   - Могло быть и так, - подтвердил судья.
   - Он сказал, что Галину будут таскать на допросы.
   - Ей пришлось бы через это пройти.
   - Еще он сказал: ее квартиру могут конфисковать.
   - Так вам сказал Кучеренов?
   - Да. Если будет доказано, что это мой гонорар за убийство Мамаева. Он сказал, что они могут это доказать. Что они могут доказать все.
   - Не в моих правилах плохо говорить о коллегах, - заметил Сорокин. - Но иногда хочется изменить этим правилам.
   - Вы изменили. Я понял.
   - Да, изменил. И не жалею об этом. Очень хочется верить, что за этот совет он получит гонорар полной мерой. Там, куда мы приходим без мундиров.
   - Раньше, - сказал Калмыков.
   - Что вы имеете в виду?
   - Он получит гонорар раньше.
   - Полагаете, его замучает совесть? Не рассчитывайте, Константин Игнатьевич. Он из той породы людей, которые плохо спят только после слишком плотного ужина. Оставим это. Чем вы намерены заняться?
   - Пока не знаю. Сначала нужно кое в чем разобраться. И сделать одно дело.
   - Могу я чем-нибудь вам помочь?
   - Можете. Мне нужен телефон следователя, который вел мое дело. Я спрашивал в прокуратуре, они не дали.
   - Они и не могли дать. Следователя застрелили. Недели через две после суда над вами.
   - Кто?
   - Неизвестно.
   - Почему?
   - Неизвестно.
   - Как это произошло?
   - Ночью, на Рязанском шоссе, километрах в пятидесяти от Москвы. Его нашли мертвым в салоне его "БМВ".
   - Ограбление?
   - Нет.
   - Это связано с моим делом?
   - Может быть. В этой истории много вопросов и нет ответов. Откуда у него появилась новая "бээмвуха"? При его-то зарплате. Прокурор говорил мне, что следователь вроде бы вышел на след того, кто вас нанял. "БМВ" - это могло быть платой за старание. Или за молчание. А убийство? Не знаю. Гарантией молчания? Все может быть. Но это всего лишь мои предположения, предупредил Сорокин. - Преступление не раскрыто. "Висяк". И мне почему-то кажется, что оно так и останется "висяком".
   Калмыков немного помолчал и встал.
   - Спасибо, что приняли меня, - вежливо произнес он.
   - Не стоит благодарности, - отозвался судья. - Я позвоню в архив. Скажу, чтобы вам разрешили ознакомиться с вашим делом.