Леженда Валентин. Непобедимый эллин

   Действуя сообразно гениальному плану Софоклюса, Геракл старался особо не нажираться. Весело хохоча после очередной плоской армейской шутки царицы, могучий герой незаметно подливал в кубок Целлюлиты крепкое неразбавленное вино. Фемины вообще-то свое вино здорово разбавляли и потому хмелели не очень быстро.
   «Сатир побери, — мысленно рассуждал трезвый как стеклышко сын Зевса, — ведь у меня что ни подвиг, то славная пьянка. Чуть ли не через день случается какой-нибудь пир. Так и здоровье ненароком подорвать можно!»
   Что и говорить, весьма и весьма полезные мысли.
   И вот, когда царица наконец сильно окосела, Геракл перешел к активным действиям.
   То, что правительница «готова», стало ясно, когда в разговоре она начала именовать себя неким Эпилом, а к сыну Зевса обращаться исключительно как к Аргоне Быстроногой.
   Достав из-за пазухи восковую дощечку, могучий герой, близоруко щурясь, горячо зашептал на ухо Целлюлите:
   — О, Целлюлита, несорванный цветок божественного счастья…
   Ниже мелким почерком дотошный Софоклюс приписал: «Произносить с придыханием!» Геракл плохо понял, что это значит, но на всякий случай тяжело задышал. Ведь бытовало же в Греции такое выражение: «он (она) к ней (к нему) неровно дышит». Скорее всего, это и имел в виду многоопытный в любовных делах хронист.
   — Га? — отозвалась царица, слегка трезвея, что несколько противоречило изначальному плану.
   — Я люблю тебя, о моя красавица… — поморщившись, прошептал могучий герой и незаметно сплюнул под стол, мысленно назвав правительницу «моим жирным окороком». При этом сын Зевса усиленно представлял изящную Алкестиду, которая была для него спасительным якорем в этой совершенно абсурдной ситуации.
   — О Геракл… — мечтательно прохрипела Целлюлита, и глаза ее опасно заблестели.
   Герой быстро заглянул в лежавшую на коленях дощечку.
   — О Целлюлита, — с жаром произнес он.
   — О Геракл…
   — О Целлюлита…
   — О Геракл…
   — О Целлюлита…
   «По-моему, их слегка заело», — недовольно подумал сидевший рядом Софоклюс.
   — О Геракл…
   — О Целлюлита…
   Сын Зевса и сам почувствовал, что-то идет не так, и быстро нашел взглядом последнюю строчку, где присутствовала красивая смесь старогреческих и современных любовных слов. По мнению Софоклюса, такое признание должно было окончательно пленить царицу.
   — Я агапо тебя! — выдохнул могучий герой. — О, мое фундомэнос паста! (Что означало: «Я любить тебя! О мое пышное пирожное!»)
   Это последнее изречение окончательно добило (в переносном, положительном смысле) Целлюлиту, и она в порыве безудержной страсти гулко пророкотала:
   — О, мой апалос аркуда, скорее поспешим в мою крэватокамара! (А это означало: «О мой нежный мишка, скорее поспешим в мою спальню!»)
   — Софоклюс! — в отчаянии воззвал Геракл к историку. — Переведи…
   С аппетитом поедая креветки, хронист поднял вверх большой палец: всё, мол, идет нормально.
   — О Геракл…
   — О Целлю…
   Договорить сын Зевса не успел, так как внезапно был стиснут в жутких объятиях амазонки, слегка придушен, легко взвален на толстое плечо и в полуобморочном состоянии вынесен из пиршественного зала.
   «Софоклюс, помоги…» — только и успел подумать несчастный, запоздало понимая, что с «придыханием» он, похоже, сильно переборщил.

* * *

   Как только царица уволокла Геракла в свои покои, одна из амазонок, с виду на редкость стервозная особа, резко встала со своего места и так обратилась к пирующим подругам гневным голосом:
   — Неправду сказал вам Геракл! Вовсе он не забыл, зачем явился в Фемискиру. Он пришел к нам с коварным умыслом! Сатиров кобель хочет похитить нашу красавицу Целлюлиту и увезти ее рабыней в свой развратный гарем.
   «Пожалуй, для такого подвига Гераклу понадобится небольшой подъемный механизм! — с ехидством подумал Софоклюс. — И хороший грузовой стовесельный корабль».
   — Не дадим! — грозно подхватили амазонки. — Не позволим!
   — Вперед, сестры! — истошно завопила подстрекательница, в которой никто из присутствующих не узнал спустившуюся с Олимпа Геру.
   Тихонько забравшись под стол, Софоклюс на четвереньках покинул пиршественный зал.

Глава шестнадцатая
ГЕРАКЛ СПАСАЕТ ГЕСИОНУ, ДОЧЬ ЛАОМЕДОНТА

   Потерянно блуждая по темным переходам дворца царицы амазонок, Софоклюс окончательно разуверился в благополучном исходе их опасного девятого приключения.
   То и дело до слуха историка доносились воинственные крики бегающих где-то совсем недалеко пьяных разъяренных фемин. И о том, что они сделают с несчастным хронистом, когда его поймают, лучше было не думать.
   Чуткий слух Софоклюса уловил звонкое лязганье оружия.
   — Спартанцы, на нас напали спартанцы! — завизжала какая-то нервно неуравновешенная девица.
   Историк приободрился. Внезапное нападение спартанцев им с Гераклом было очень даже кстати. Подкравшись к повороту длинного коридора, хронист воровато выглянул из-за угла.
   За углом шла кровавая сеча не на жизнь, а на смерть. Софоклюс присмотрелся и, огорченно вздохнув, побрел своей дорогой, мечтая оказаться как можно дальше от места битвы. Пьяные воительницы дрались друг с другом.
   — В армии спартанцев тоже женщины! — радостно неслось вслед историку. — Дави врага, сестры!
   Свернув в самый темный коридор, Софоклюс был тут же сбит с ног некой несшейся сквозь тьму силой.
   «Ну вот и всё!» — только и успел сокрушенно подумать историк.
   — Софоклюс! — удивленно воскликнул, останавливаясь, Геракл. — А я тебя уже битые десять минут ищу, по дворцу амазонок бегаю. Знаешь, здесь началось настоящее сражение, я ни сатира не пойму, но надо смываться!
   — Ты добыл пояс? — спросил хронист, со стоном поднимаясь с мраморного пола.
   — Ну, еще бы! — И сын Зевса продемонстрировал Софоклюсу какую-то переливающуюся узенькую полоску.
   — И как же тебе это удалось?
   — Да запросто!
   — А точнее?
   — Я всё-таки ее хряснул! — пояснил могучий герой, невероятно довольный собою.
   — О боги, бежи-и-и-и-им! — истошно завопил историк и, забыв о боли в суставах, бросился наутек.
   Дворец Целлюлиты горел.
   Эллины выскочили из него очень вовремя, как раз за пару минут до того, как обвалился пылающий фасад величественного здания.
   — Однако круто разгулялись эти амазонки! — на бегу восхитился сын Зевса. — У нас в Греции так гулять не умеют: с разрушениями, с поджогами и битвой с воображаемым невидимым врагом!
   В голосе героя сквозила откровенная мечтательность, неприкрытая тоска по настоящим, запоминающимся на века пирам.
   Далеко в ту ночь убежали греки и остановились лишь на самом берегу моря. Там они обнаружили небольшую аккуратную лодку и спящего в ней лохматого рыбака. Совершенно было непонятно, почему рыбак мужского пола и что он делает в стране амазонок.
   От дрыхнушего труженика моря слегка попахивало перебродившим виноградом.
   Осторожно вытащив рыбака из лодки, Софоклюс с Гераклом перенесли его на берег и, погрузившись на маленькое судно, быстро отчалили.
   Сын Зевса ловко поставил парус и, позвонив по сотиусу-мобилису восточному ветру Эвру, потребовал небольшого ночного шторма.
   Через несколько минут славное суденышко уже стремительно неслось, рассекая волны, всё дальше и дальше удаляясь от Амазонии. И лишь когда темную полоску берега съел размытый сумерками горизонт, Софоклюс позволил себе вздохнуть спокойно.

* * *

   — Странная штука, — задумчиво сказал Геракл, крутя в руках блестящий пояс Целлюлиты. — А ну-ка, Софоклюс, примерь!
   — Ага, как же, размечтался, — огрызнулся историк. — Я его надену, а он потом не снимется. Начну худеть, а ведь я и так как палка, хитон чуть не спадает!
   — Гм… — Сын Зевса с интересом рассматривал удивительную застежку с блестящей серой брошью посередине. — Что ж, не хочешь как хочешь, а я вот примерю…
   И могучий герой щелчком застегнул на себе волшебный пояс царицы амазонок.
   Серая брошь на пряжке тут же засветилась, и на мерцающей поверхности возникли непонятные символы.
   — Жир нет, — вслух прочел Геракл, озадаченно шевеля бровями. — Софоклюс, что бы это могло означать?
   Сидевший на рулевом весле историк сладко зевнул:
   — Это значит, что тебе пояс ни к чему. Нет у тебя жира, одни мышцы.
   — Вот видишь, — сын Зевса с легкостью снял пояс, — а ты боялся. Как же теперь Целлюлита без него? Нехорошо вышло, непорядочно, они для нас пир устроили, а я ее так подло обманул, да ко всему еще и хряснул слегка.
   — Ну я же говорил, — с чувством воскликнул Софоклюс, — тебя, Геракл, ни при каких обстоятельствах не следует пускать в приличное общество!
   — Но этот пояс зачем-то ведь понадобился Эврисфею! Как я мог ему отказать? Может, Эврисфей за что-то решил отомстить царице амазонок?
   — Ага! — заржал Софоклюс. — В молодости она в категорической форме отвергла Эврисфея, презрев его чистую гастрономическую любовь к ее пышным телесам.
   — Что, правда? — удивился наивный Геракл.
   — Конечно, правда! — безуспешно стараясь сделать серьезное лицо, подтвердил историк. — Эврисфея пленили габариты правительницы амазонок и ее незабываемый шарм, этот сексуальный бас с проникновенной хрипотцой, этот чарующий взгляд узких маленьких свиных глазок…
   — Да ты издеваешься надо мной! — гневно вскричал могучий герой. — Эврисфей никак не мог встретиться с молодой Целлюлитой, ибо родился всего лишь год назад, как и я, за сутки вымахав во взрослого мужика.
   — То-то я смотрю, ты иногда мыслишь как годовалый ребенок, — очень удачно съязвил историк и тут же безо всяких предупреждений получил героическим кулаком по лбу.
   — Никто, — рычал Геракл, за ноги оттаскивая бесчувственного Софоклюса на середину лодки, — никто не смеет оскорблять великого сына Зевса…
   Затем Геракл сел за осиротевшее на время рулевое весло и с грустью подумал, что всё-таки ему не следовало дубасить личного хрониста по голове. Ведь, как ни крути, это же его, Софоклюса, рабочий инструмент. Волка, как известно, ноги кормят, а историка кормят мозги, ну и, понятное дело, Геракл за свой счет. И не просто так ведь кормит. Голова! Голова Софоклюса нужна была сыну Зевса со всем ее непонятным содержимым. Видно, неспроста в последнее время хронист стал околесицу какую-то непонятную писать, выставляя могучего героя в своем бессмертном эпосе законченным придурком. А о некоторых отдельных подвигах он и вовсе ни строчки не написал, оставив всё на потом. Геракл его еще пару раз кулаком в сердцах приложит, и никакого «потом» после этого уже не будет.
   — Эх, лева, лева… — грустно вздохнул сын Зевса, нежно поглаживая уже протершуюся в нескольких местах шкуру.
   Хотя, скорее всего, шкура протерлась еще при жизни горемычного зверя.

* * *

   Очнулся Софоклюс, когда быстрая рыбачья лодка уже подплывала к незнакомому скалистому берегу, где вдали виднелся огромный неприступный город.
   — Троя! — недовольно сообщил Геракл, шевеля героическим носом, словно лишь по одному запаху определил, где они находятся.
   — А чем, собственно, ты недоволен? — спросил историк, держась за гудящую голову.
   — Не люблю троянцев, — с прямолинейной откровенностью признался сын Зевса. — Вредный народ: наглый, гордый, жадный…
   — Так что же мы в таком случае здесь делаем? — изумился Софоклюс. — Свяжись с Гефестом, и мы живо окажемся в Тиринфе.
   — Не всё так просто! — отозвался могучий герой, зорко вглядываясь в приближающийся берег. — Мне показалось, я слышал женский крик.
   — Женский крик? — в ужасе переспросил хронист. — Тогда уж нам точно лучше всего будет здесь не высаживаться.
   — Не в правилах великого сына Зевса игнорировать зов о помощи! — гневно отрезал Геракл.
   — Даже так? — возопил Софоклюс. — Однако поздно же в тебе проснулось благородство! Почему оно в таком случае молчало, когда ты снимал пояс с глупой оглушенной толстухи Целлюлиты?
   Могучий герой бросил на историка один короткий, но очень красноречивый взгляд, и Софоклюс поспешно заткнулся.
   И вот, когда они подплыли к скалистому берегу ближе, то увидели совершенно сюрреалистическую картину.
   К небольшой скале у самой кромки моря была прикована крепкими цепями красивая полуобнаженная незнакомка. Прикована, как какой-нибудь буйный духом мятежный Прометей. Просто немыслимая жестокость! Что же за садист обрек на невыносимые муки эту несчастную девушку?
   — Я иду! — громогласно выкрикнул Геракл и, вытащив лодку на берег, бросился к прекрасной незнакомке.
   Девушка на скале дернулась и предостерегающе прокричала бесстрашному герою:
   — Не подходи близко, о благороднейший из мужей греческих, ибо с минуты на минуту из воды вынырнет ужасное чудище и съест меня, несчастную Гесиону, дочь царя Лаомедонта.
   Услышав о чудище, Геракл резко прекратил свой бег и, присев на безопасном расстоянии от скалы, принялся с интересом ждать обещанного морского монстра.
   — Что, трухнул маленько? — гаденько рассмеялся, подходя, Софоклюс, который после очередной черепно-мозговой травмы стал еще более дерзким, чем раньше. — Вспомнил внезапно о своем тщательно лелеемом имидже?
   — Вовсе нет, — спокойно ответил сын Зевса, поигрывая галькой, — просто я решил немного подождать и сразу убить проклятое чудище. Думаю, будет намного хуже, если оно нападет на меня со спины, когда я буду освобождать от оков несчастную красавицу. Хотя даже при таком развитии событий у морского монстра не будет ни единого шанса.
   Ужасное чудище ждали около часа.
   Разморенный на утреннем солнце Геракл даже слегка задремал, затем потянулся, протер глаза и, бросив что-то вроде «Да, блин, сколько можно ждать!», не спеша, вразвалочку пошел освобождать девушку.
   Прекрасная незнакомка была без сознания.
   Повесив голову на грудь (О, эта грудь!), красавица безвольно болталась над клокочущей внизу морской пучиной. Сын Зевса легко разорвал железные путы и отнес девушку подальше от берега, положив ее на песок рядом с обмахивавшимся восковой дощечкой Софоклюсом. Затем могучий герой вернулся обратно на скалу и, обвязав себя цепями, принялся ждать.
   Удивительно, но море вскоре забурлило, вспенилось и из воды стал медленно выныривать гигантский черный кит.
   Геракл же никакого видимого беспокойства по поводу появления монстра не проявлял. Суетившийся над обморочной девушкой Софоклюс даже решил, что герой просто в очередной раз заснул, и, как ни странно, историк оказался прав.
   Достигнув уровня выступавшей над морем скалы с жертвой, гигантский кит замер. В его лобастой голове открылась круглая дверца, из которой выбрался зеленоволосый (а местами и синеволосый), жутко недовольный Посейдон в надетом на голову прозрачном шаре с морской водой. Также на колебателе земли был чешуйчатый, облегающий фигуру костюм и огромные малиновые ласты.
   — Геракл?! — в замешательстве воскликнул Посейдон, узрев висящего на цепях племянника.
   — Что? — Сын Зевса резко проснулся и, увидев перед собой зеленоволосую образину, расплылся в счастливой улыбке. — Дядюня, ты?
   — Ну конечно же я! — радостно побулькал владыка морей, крепко обнимая могучего героя. — Ты чего здесь висишь?
   — Да так, отдыхал немного, — добродушно ответил сын Зевса.
   — А где красавица?
   — Какая красавица?
   — Ну, дочь царя Лаомедонта, принесенная мне в жертву!
   — А я ее освободил, — зевнул Геракл. — И вообще, дядя, в твоем возрасте я на молоденьких девушек особо не заглядывался бы.
   — Ох, поучи меня, поучи! — Посейдон ласково погрозил герою пальцем. — Умыкнул у меня девицу прямо из-под носа. Ну что ж, дело молодое, забирай ее к сатирам собачьим, для любимого племяша ничего не жалко.
   — Спасибо, дядюня. — Геракл был тронут до глубины души. — Но перед тем как ты погрузишься обратно под воду, я всё-таки хотел бы услышать, что же здесь произошло.
   Сняв свой прозрачный шлем (вода из которого тут же устремилась к ногам колебателя земли), Посейдон с шумом вдохнул ноздрями чистый морской воздух.
   — Нет, — покачал головой брат Зевса, — дышать жабрами, как на моей родной планете, намного лучше!
   — Ну дядюня, ну расскажи, — заканючил Геракл.
   — Ладно, племянничек, слушай…

* * *

   Отец несчастной Гесионы, царь Лаомедонт был ужасным пройдохой, впрочем, как и все мало-мальски известные греческие правители.
   Все юлили, все козни строили, все только и мечтали, как бы это позаковыристей друг дружку уесть. Но друг друга дурить это еще ничего, это в Аттике было обычное дело, как правило, заканчивавшееся небольшой междоусобной войной. То Спарта на Крит нападет, то наоборот. Спартанцы, так те вообще жутко любили подраться. Их неразбавленным вином не пои, дай напасть на какого-нибудь зазевавшегося соседа.
   Любили греки драться, а вот умирать, как ни странно, жутко не любили, делая стрелы с тупыми наконечниками и стараясь сильно не натачивать свои мечи.
   Всё было бы хорошо, кабы некоторые цари не пытались дурить не только своих коллег, но и всемогущих богов. Тут-то и начинались между небом и землей настоящие разборки, как говорится, олимпийского уровня. Ведь каждый сверчок должен знать свой шесток. Живи и не зазнавайся — вот девиз любого порядочного эллина или, проще говоря, «на Зевса надейся, а сам не плошай». Ан нет! Не тут-то, братцы, было. Не боялись смертные богов, вернее, боялись, конечно, но не слишком. Олимпийцы, они ведь не вездесущи и за чем-то обязательно да не усмотрят.
   Но вот царь Лаомедонт, так тот вообще окончательно зарвался.
   А причиной тому стала небольшая выволочка, учиненная Зевсом на Олимпе. Решил Громовержец слегка проучить не в меру обнаглевших Аполлона с Посейдоном. Ну, Аполлону надрать мягкое место следовало еще при рождении, так что проучить прекрасного бога Тучегонитель решил просто так, ради профилактики, а вот Посейдон действительно перед Зевсом сильно провинился. Так глушил в Эвксинском Понте рыбу, что взрывом повредил прозрачную небесную колею, по которой ходила золотая колесница бога Гелиоса.
   Воздушные пути, понятное дело, быстро починили, но день в Греции задержался на целых два часа. Правда, никто из смертных этого тогда не заметил. Кто был пьян, а кто и вовсе на небо не смотрел, живя в своем собственном пространственно-временном режиме (да-да, были и такие, в особенности на острове Аргосе).
   И вот в наказание Посейдону (с Аполлоном) Зевс придумал очень интересную фишку.
   Аполлон, конечно, всё время орал: «А при чем тут я?!», на что получал стандартный ответ: «За компанию!»
   Что же это было за наказание?
   Приказал Громовержец двум могучим богам в течение целых суток (!) прислуживать троянскому царю Лаомедонту и исполнять все его сумасбродные желания.
   Ой, как обрадовался царь! Влез с ногами на трон и минут двадцать на нем от счастья прыгал, затем поправил съехавшую набекрень корону, посерьезнел и приказал Посейдону с Аполлоном возвести вокруг Трои неприступные стены.
   И вот за одни сутки выросли вокруг Илиона великолепные, воистину неприступные стены, со сторожевыми башнями и подъемным мостом. Короче, всё как положено.
   На следующий день «щедрые» олимпийцы весело заявились во дворец Лаомедонта и предъявили тому весьма кругленький счет на восковой дощечке, от вида которого глаза у царя медленно, но неотвратимо полезли из орбит.
   — Д-д-да в-вы чт-т-то! — заикаясь от ужаса, прохрипел Лаомедонт. — Где же я вам возьму столько золота?
   — А это не наши проблемы, — высокомерно бросил Аполлон.
   — Вытащи свои золотые зубы! — гулко хохоча, посоветовал веселый Посейдон.
   — Ах, вы… — прошипел, стремительно багровея, троянский царь.
   — Ну-ну, кто же? — грозно поинтересовались боги.
   — Э… — Лаомедонт слегка запнулся, — нехорошие обманщики.
   — А что, бывают хорошие? — удивился Аполлон.
   — И почему именно обманщики? — возмутился Посейдон.
   — Ну как же? — в отчаянии вскричал царь. — Ведь в тот день, то есть вчера, по высочайшему распоряжению эгидодержавного Зевса вы должны были исполнить любое мое желание.
   — Ничего мы тебе, смертный, не должны! — высокомерно отрезал Аполлон. — Любишь на колеснице кататься, люби и конский навоз в конюшне убирать. Вчера мы возвели тебе прекрасные стены, сегодня пришли за причитающейся нам платой. Ведь мы вложили в свой труд определенные усилия и теперь хотим, чтобы эти усилия были оплачены по заслугам.
   Хитрые олимпийские мерзавцы даже наказание Зевса сумели превратить в весьма выгодное дельце. Вот у кого стоит поучиться уму-разуму!
   — Ничегошеньки я вам не дам, — грустно вздохнул на троне Лаомедонт и, поразмыслив, не менее грустно добавил: — А будете настаивать, я лично оборву вам уши.
   Угроза была необидная, и могучие боги от души посмеялись над несговорчивым царем.
   — Что ж, не хочешь по-хорошему… — вполне добродушно пробулькал Посейдон, — будет тебе по-плохому…
   Сказано — сделано.
   Подкупив богов ветра несколькими сосудами с чудесной амброзией, Посейдон с Аполлоном устроили в Трое такую засуху, что царь Лаомедонт уже через три дня начал молить о пощаде. Но неумолимы были боги.
   Впрочем, как обычно.
   — Мы вернем твоим землям плодородие, — так ответил царю бог морей Посейдон, — но за это…
   — Да-да, я всё заплачу… — нервно подхватил гордый царь. — Сегодня вечером я иду к известному зубодеру снимать свои золотые коронки.
   — Это само собой, — кивнул Посейдон. — А сверх того ты принесешь в жертву морскому киту-убийце свою юную дочь Гесиону.
   — О нет, о нет… — заголосил царь и начал в припадке рвать на себе волосы, но вдруг успокоился, слегка просветлел лицом и, усевшись обратно на трон, весело бросил: — По рукам!
   Несчастную, ни о чем не ведавшую Гесиону схватили, связали, отвели к морю и приковали к скале как раз у того места, где в последний раз видели ужасного гигантского кита…

* * *

   — Вот так история! — покачал головой Геракл. — Однако какой же этот Лаомедонт негодяй. Принести в жертву собственную дочь, да еще при этом улыбаться. Но вы с Аполлоном тоже хороши, обрекли невинную девушку на неминуемую гибель.
   — Да какую гибель, о чем ты говоришь! — протестующе замахал перепончатыми руками Посейдон. — Ни у кого и в мыслях не было ее убивать. Гесиона стала бы очередной новообращенной нереидой, только и всего. Под водой с ней бы проделали небольшую хирургическую операцию, вшили бы жабры, и жила бы она у меня в подводном дворце, бед никаких не зная…
   — Вшили бы жабры? — в ужасе переспросил сын Зевса. — Все вы, олимпийцы, немного того… сумасшедшие, а я еще удивляюсь, отчего меня время от времени на всякие безумства тянет.
   — Наше семя! — с гордостью подтвердил Посейдон. — Ну ладно, я поплыл, а то совсем засохну тут с тобой. Может, тебя на моем подводном корабле куда подкинуть?
   — Нет, спасибо, не надо, — поблагодарил могучий герой. — Я тут еще немного погуляю, разведаю, так сказать, обстановку.
   — Ну, как знаешь, — пожал чешуйчатыми плечами владыка морей, после чего, вернувшись на борт своего железного кита, скрылся в маленьком круглом отверстии.
   Вода вокруг гиганта тут же с шумом забурлила, и морской монстр плавно ушел под воду.
   — Такие дела! — прошептал Геракл, почесывая героический затылок.

* * *

   Расторопный Софоклюс привел спасенную девушку в чувство.
   — О мой герой! — пролепетала Гесиона, бросаясь на широкую грудь сына Зевса.
   — Это начинает мне нравиться, — проговорил польщенный Геракл, легонько похлопывая девушку по аппетитной попке.
   — Ты как хочешь, — гневно бросил Софоклюс, — но записывать твой продолжительный треп с Посейдоном как триумфальный десятый подвиг я решительно отказываюсь!
   — А тебя об этом никто и не просит, — презрительно скривился могучий герой.
   Еще немного поругавшись, греки решили отвести Гесиону во дворец царя Трои, а то по пути с молоденькой девушкой всякое может случиться. Места у Трои неблагополучные, то и дело по берегу насильники рыскают.
   Царь Лаомедонт встретил эллинов с большим неудовольствием.
   — Вы зачем ее освободили? — гневно закричал он, подпрыгивая на троне. — Кто вам дал такое право? Разве вам предназначалась эта жертва? Кто вы, в конце концов, такие? Стража-а-а-а…
   — Я Геракл! — недружелюбно буркнул сын Зевса, и царь мгновенно заткнулся.
   Подоспевшая было стража, сбившись в плотную кучку, попятилась прочь из тронного зала.
   Лицо Лаомедонта расплылось в подобострастной улыбке.
   — О могучий сын Зевса, — сладко проговорил царь Трои, — как же отблагодарить мне тебя за спасение единственной любимой дочери?
   — Ну… — Геракл задумался, прикидывая в уме. — От двух быстроногих коней я бы не отказался.
   — А от одного? — хитро прищурился пройдоха царь.
   — От трех! — азартно выпалил герой.
   — Полтора! — с готовностью предложил Лаомедонт.
   — М… м… м… давай сойдемся на четырех кобылах! — примирительно кивнул сын Зевса. — Или лучше на пяти.
   — Одна лошадь, и это моя последняя цена, — бескомпромиссно отрезал царь.
   Ужасно любивший честно поторговаться Геракл медленно обнажил свой меч.
   — Хорошо-хорошо, — быстро пошел на попятную царь. — Я дам вам в награду за спасение моей единственной дочери прекрасного белого коня и не менее чудесного циркового пони.