Ли Танит. Владычица Безумия

   На земле своим чередом шло земное время. Быть может, миновали уже годы и годы. А под землей время не шло, а ползло подобно самой медлительной черепахе, ибо для демонов оно иное, нежели для людей. Оно имело меру, но не уносило с собой ни памяти, ни молодости, ни сил. И это являлось гордостью и проклятие всех Ваздру, племени высших демонов, к которому принадлежал и сам Азрарн. Ничто, раз случившееся, не могло быть забыто. Ни мгновения величайшего наслаждения, ни часы величайшей боли. А старая поговорка гласит, что ноющую рану демона можно залечить лишь человечьей кровью.
   И все же Азрарн не отомстил. Он даже не наказал виновных.
   Об этом редко говорят, но мудрецы знают, что из всей вереницы его увлечений, разнообразных и схожих, как морские волны, по-настоящему единственной страстью всегда оставалась Данизэль, Душа Луны. С волосами, подобными лунному свету, с глазами, сравнимыми лишь с первыми сумерками, с белым прекрасным телом, в котором, словно цветок в теплице, росло их с Азрарном дитя. Быть может, Князь Демонов потому и отказался от мести, что его возлюбленная была чиста и нежна, как ребенок, мысль о крови и страданиях никак не увязывалась у Азрарна с ее светлым образом. Во всяком случае, первое время. И теперь, охваченный скорбью по Данизэль, он просто тосковал, и с ним тосковал его город.
   В своем ребенке, в своей дочери, он тоже не искал утешения. Быть может потому, что это дитя было слишком близко к понятию месть — ведь именно ради насаждения лжи, мучений и боли позволил он ей появиться на свет. Ибо таков был удел Повелителя Демонов: нести людям страх и боль.
   Он готовил этого ребенка к жестокой и страшной роли — но теперь словно забыл о существовании девочки. Он не желал ее видеть — быть может, потому, что не мог вынести взгляда синих, так похожих на материнские, больших внимательных глаз.
   Поэтому, принеся ребенка в свою страну, он поселил ее как можно дальше от собственного дома. Там она и оставалась, почти забытая.
   Озеро было таким огромным, что могло считаться внутренним морем — впрочем, все его так и называли. На человеческий счет оно лежало в трех днях пути от города демонов, но что такое три дня для бессмертного существа? Далеко было до озера или близко — зависело от настроения того, кто к нему приходил.
   В прозрачном воздухе Нижнего Мира воды озера походили на жидкий хрусталь. Даже самые темные его глубины просматривались с поверхности прозрачной чистой воды. В ней двигались чьи-то тени, проплывали, словно призраки, плоские манты, резвились крылатые рыбы.
   Рассмотреть все в мельчайших деталях мешала только бесконечная череда волн, ибо озеро знало приливы и отливы, словно подчинялось движению далекой земной луны. Или имело свою, никому неизвестную луну, с которой жило в вечном движении.
   Приливы и отливы прятали и обнажали череду островов, большинство которых было так мало, что не уместило бы и птицу. На некоторых росли деревья, склоняясь над светлой водой, полоща ветви в ее струях. Иные являли собой вид грозных неприступных утесов, в сотни футов высотой, словно огромные сторожевые башни. Все эти острова, большие и малые, искрились красками и огнями, известными лишь Нижнему Миру, яркими, как краски первого дня творения. И озеро-море отражало эти краски и огни, умножая их красоту.
   А посреди этого великолепия из воды поднимался остров, во всем подобный земным островам — не таинственный и не устрашающий, просто клочок суши посреди воды. Здесь не играли чудесные огни, напротив, серая сумеречная дымка словно навеки окутала неприветливые берега. Он казался туманным призраком, парящим над водой, видением, не существующим в реальности. Быть может, так оно и было.
   Тому, кто хотел бы взглянуть на призрачный остров, пришлось бы войти в его белесый туман — а на это никто не отваживался. Поэтому обитатели призрачной страны — если таковые существовали — жили одиноко, отрезанные от внешнего мира.
   Она жила внутри полого камня, одинокая дочь Азрарна.
   То, что этот камень был прекрасен чистой, холодной красотой, присущей всем вещам Нижнего Мира, мало ее трогало. Она жила в башне из прозрачного кварца, башне с живыми галереями, покоями и переходами, образующими сложный лабиринт пещер. Всепроникающий свет тускло искрился на слюдяных гранях кристаллов. Туман, окружавший остров, просачивался и сюда, и потому каждая искра представала в волшебном ореоле дымки. Временами в каменный дом залетал ветер, тонко гудя в высоких полых колоннах.
   Две самых больших пещеры служили ей комнатами. По велению Азрарна — кто бы еще мог здесь распоряжаться? — они были обставлены с королевской роскошью. Но Князь Демонов не изволил явиться взглянуть на то, что получилось. А зрелище заслуживало восхищения. Толстые ковры устилали каменный пол, шелковые и парчовые драпировки свешивались вдоль стен, лампы цветного стекла бросали вокруг мерцающие тени.
   Витражные волшебные окна закрывали проемы в камне: стоило взглянуть на дам, рыцарей, демонов и богов, изображенных на витражах, как те оживали и разыгрывали целые спектакли.
   За легким пологом, поддерживаемым двумя колоннами из красной яшмы, пряталась постель, достойная принцессы.
   На шелковых простынях лежала, обратив к потолку стеклянные глаза, большая кукла. Белизну ее одежды и лица нарушала только волна черных, как сама тьма, густых волос. Водопад локонов обрамлял ее бескровное лицо, если бы кукла поднялась с постели и выпрямилась, концы прядей стелились бы по полу. Ее синие глаза никогда не закрывались.
   Видела ли она синее небо Верхнего Мира сквозь эти прозрачные синие линзы или просто бездумно смотрела на потолок своей пещеры? Если бы ее спросили, она бы промолчала. Ибо она никогда не разговаривала — даже в то время, когда была еще девочкой и жила в Верхнем Мире со своей матерью.
   И не потому, что была из низшей касты демонов. Эшвы, слуги Ваздру, говорят выражением глаз, прикосновением, учащенным дыханием. Но дара речи им не дано. Те смертные, что провели детство под их опекой (к примеру, прекрасная Сивеш, возлюбленная Азрарна), после говорили, что слышали голоса эшв. Но, похоже, им просто нравилась образность этого выражения. Дочь Азрарна тоже знавала нескольких эшв. Они принимали роды у ее матери. Они вскормили ее кровью демонов, они прислуживали ей с самого рождения. Они сопровождали ее и здесь, на этом пустынном острове, чтобы исполнять любое ее желание. Но томились бездельем. Ибо их хозяйка не нуждалась в услугах. Отлученные от повелителя, лишенные всего того, что любили, они слонялись по острову, и слезы их ясно говорили: Я тоскую . Бессмертные, они оказались ввергнуты в вечное умирание. И песни ветра в утесах становились все печальнее.
   Иногда синие глаза девочки обращались к ним с почти скорбным выражением. Ей было жаль их. Она тяготилась рабами при себе, особенно такими, которые не могли ее покинуть. Но по-прежнему молчала.
   Она вступила в Нижний Мир ребенком, но выглядела гораздо старше, чем любое человеческое дитя ее лет. Она не могла не чувствовать ауру царства Азрарна, и воздух Нижнего Мира поначалу вверг ее в подобие сна наяву. Годы пролетали над ее головой, словно легкие мотыльки, едва задевая девочку своими крыльями. Она потихоньку взрослела, не чувствуя этого, пока не пришел срок, и первые капли крови — демонской черной крови — не упали на мягкий ковер ее комнаты. И тогда она закричала, первый раз в жизни, обнаружив, что у нее все же есть голос. За семнадцать дней Верхнего Мира, что длился ее крик — ибо в Нижнем Мире прошло всего несколько секунд — она повзрослела на семнадцать лет.
   Обеспокоенные эшвы примчались на ее крик, принялись хлопотать вокруг. Она принимала их заботу со странным безразличием. Когда дни крови прошли, эшвам вновь стало нечем заняться подле нее и они вновь скорбными тенями бродили по острову. А она лежала, уставив в потолок широко раскрытые глаза. Запертая дверь.
   Эшвы не могли отпереть ее. Они могли лишь жаловаться на свою судьбу — невольные тюремщики собственной госпожи. Их беззвучный плач туманом оседал на траве и камнях, окружая остров плотной пеленой. И день за днем призрачные слуги все больше походили на настоящих призраков, истончаясь, угасая.
   Впрочем, иногда она вставала и тоже отправлялась бродить по острову. Но так, словно не видела земли у себя под ногами. Бывало, она бледным лунатиком балансировала на самом краешке высочайших скал — но, как все лунатики, никогда не падала. Иногда она прислушивалась к печальной музыке эшв, иногда смотрела на то, как они сидят на берегу и смотрят на бесконечную череду волн. И тогда в ее глазах появлялось нечто, похожее на жалость.
   У нее не было учителей, но она училась. Училась с первого дня своего существования, ибо ее обучение началось в тот миг, когда она появилась на свет. Ее изначальные знания были запредельны, непостижимы, запретны для человеческого ума. Но она, несомненно, не понимала, чем владеет. Как не понимала и высоты своего рождения. Она помнила те сказки, которые ей рассказывала мать, когда дочь еще пребывала в утробе, помнила ужасную смерть Данизэль, помнила, как из мира людей ее перенесли на этот остров. Однако ни одно из этих воспоминаний, похоже, не затрагивало ее сердце и разум. Она не знала, что она такое. Так как же ее может трогать что-то извне, если она не может уяснить своей внутренней сути? Но она по-прежнему молчала.
   Она лежала на своей роскошной постели посреди острова в море, что в трех днях пути — или в трех тысячах лет — от Драхим Ванашты. Быть может, она даже чувствовала, как чувствуют звери далекую грозу, эхо неистребимого горя Азрарна. Но даже если это чувство посещало ее, оно не давало ни пищи для ума, ни страданий для души. Это было не ее горе. Это было горе отца, отвернувшегося от нее.
   И она жила в одиночестве дальше — или не жила.

3

   — Нет, он совсем не плохой сын, — сказала вдова. Стискивая пальцы, она расхаживала взад и вперед. — Те, кто говорят о нем, говорят только хорошее. Все так боятся его господина… И опасаются говорить плохо о моем сыне, потому что это бы значило… значило плохо говорить о Лак-Хезуре. Но при этом так многозначительно отводят взгляд. Какие вести от твоего сына? — спрашивают они, а в глазах у них ясно читается: От этого шута горохового при дворе злого колдуна. — Женщина наконец прекратила мерять комнату шагами и села в резное кресло. Ее старшая дочь, сестра Олору, подошла и взяла в ладони руку матери. — А я скажу вот что, — продолжала вдова, — это просто свойство характера. Простительная слабость. Никто же не бранит ребенка, слепого от рождения, верно? Или калеку, сломавшего ноги и теперь ползающего в пыли. За что же тогда винить слабого духом и телом? Разве может он что-то изменить в себе? Не более, чем слепой или безногий.
   — Мама, мама, — проговорила девушка. У нее была стройная фигура и прекрасные золотые волосы, такие же, как у Олору.
   — Ты славная девочка, — улыбнулась вдова. — Вы обе у меня славные девочки. Но бедный мой сынок…
   Небо за окном сияло ясными звездами, луна клонилась к горизонту.
   До рассвета оставалось всего несколько часов. А где-то далеко от стен старого дома возвышался, подпирая верхушками елей небо, древний лес, в котором охотился нынче ночью герцог. Старая дорога делала широкую петлю, сворачивая к городу. Как раз по этой дороге год назад Олору ушел из отчего дома искать счастья. Тот, кто рожден в сорочке, но беден, заявил он, должен найти себе какого-нибудь великого человека, чтобы служить ему. И он нашел себе такого. Он нашел Лак-Хезура, в чьей мощи и славе не смел сомневаться никто. Равно как и в его жестокости и бессердечии.
   — Лучше бы Олору оставался здесь с нами, — пробормотала мать. — Здесь он был счастлив.
   — Быть может, теперь он счастлив не менее, — печально отозвалась девушка.
   Во всяком случае, письма любимца герцога заставляли думать, что скорее счастлив. Он никогда не рассказывал, чем именно занимается при дворе, но подробно описывал богатые пиршества, роскошные одежды и разнообразные увеселения. Подарки, которые он слал родным время от времени, только подтверждали эти волшебные описания.
   — Это все лес, — прошептала мать. — Проклятый лес виноват во всем.
   Девушка искоса взглянула на черную полосу на фоне светлеющего неба и украдкой сделала знак, оберегающий от зла.
   И в самом деле, где-то за месяц до того, как отправиться искать счастья, с Олору произошел странный случай. Здесь, у самой границы колдовского леса, такие случаи были нередки. Мудрые люди опасались заходить под его сень даже при свете дня, но Олору, единственный сын одинокой вдовы, часто высмеивал подобную осторожность. Мелкая дичь, добытая им в лесу, не раз спасала семью от голода, хотя мать и бранила его за безрассудство. Но вот однажды их старый слуга, оруженосец и дядька еще покойного мужа, вбежал в дом, задыхаясь и держась за сердце. На рассвете они с Олору оправились в лес и каким-то образом разделились.
   Слуга проискал своего господина все утро, но не нашел и следа. Наконец, не на шутку встревоженный, он вернулся в селение за подмогой.
   Вдова провела в ожидании несколько самых томительных часов в своей жизни. Не осмеливаясь сама отправиться в ужасный лес, она с двумя дочерьми до самой темноты простояла в воротах, молясь, плача и причитая.
   Солнце, одевшись огненной короной, уже коснулось дороги, простелив по земле голубые длинные тени. Стволы деревьев казались черными головешками, охваченными красным пламенем листвы. Закат почти догорел, когда на дороге показалась тонкая фигурка. Юноша шел от леса, спокойно и размеренно, словно возвращался с городской ярмарки. Это был, конечно же, Олору.
   Все семейство бросилось ему навстречу, плача и смеясь одновременно. Он вскинул руки в приветственном жесте и ускорил шаги.
   И тут случилось то самое. Мать и сестры, не добежав до юноши, остановились в растерянности, старый слуга таращил глаза и бормотал невнятную божбу. Олору тоже остановился. Голова его склонилась, щеки вспыхнули неожиданным румянцем.
   Мать смотрела на него во все глаза. Неужели же это ее сын? Ну да, конечно, кто же это еще может быть? Ее Олору, которого она за это вечер уже мысленно оплакала и похоронила. И все же она смотрела и смотрела, и ее сердце билось так часто и сильно, что темная пелена начала застилать глаза. После женщина часто уговаривала себя, что дело было именно в этом, она переволновалась и слишком быстро бежала, вот ей и померещилось. В конце концов она все же бросилась ему на шею, а он в ответ обнял ее не менее пылко.
   — Мама, прости меня! Впервые в жизни я заблудился в лесу. Но, как видишь, все же нашел тропинку и вернулся домой, к тебе.
   Едва его волосы коснулись щеки старой женщины, наваждение исчезло, она взглянула сыну в лицо и удивилась: как могла она сомневаться? Конечно, это ее сын, ее Олору.
   Однако, если это и был морок, то он привиделся сразу всем четверым: и матери, и сестрам, и старому слуге. Что-то было не так, что-то изменилось в Олору. Позже старшей дочери приснился странный сон: как будто ее брат возвращается из леса, и левая сторона лица у него прикрыта маской. А когда он снял эту маску, под ней оказалось лицо самого дьявола: безобразное и отталкивающее. Младшая дочь тоже видела сон, в котором глаза у Олору были подобны закату, черные и красные одновременно, и девочка проснулась с криком. Но Олору как будто не собирался превращаться в красноглазого демона, так что сны вскоре забылись. Юноша ничуть не изменился, оставаясь все таким же шутником, мечтателем и поэтом, каким его все знали.
   Им казалось даже, что за этот месяц они полюбили его даже больше, чем раньше, особенно после того, как он сказал, что уходит. И в конце концов действительно ушел, променяв дом на дворец, а семью — на покровительство герцога.
   Судя по его письмам, лучше доли и желать было нельзя, но мать почему-то очень беспокоилась о нем. Она часто вставала ночами и расхаживала взад-вперед по комнате, как теперь. Нет, он не плохой , — повторяла она. — Просто у него такой характер . И еще она часто повторяла: Проклятый лес, вот кто виноват во всем.
   Девушка наконец поднялась с колен и сказала:
   — Я пойду зажгу новую лампу, в этой масло почти прогорело. И не надо отчаиваться, мама. Быть может, он очень скоро утомится от своей новой шумной жизни и вернется к нам.
   На это мать лишь тяжело вздохнула.
   Старшая сестра Олору вышла и, возвращаясь с новой лампой, ненароком взглянула в окно. У девушки вырвался крик, лампа упала на пол и разбилась.
   — Что? Что такое? — кинулась к окну мать.
   — Т-там… там… благие боги! Там какой-то зверь с горящими глазами…
   Мать высунулась из окна, всматриваясь в темноту. Обе женщины внимательно оглядели пустой двор. Ворота стояли запертыми на ночь, сквозь них не проскользнула бы и кошка. И все же обеим показалось, что какое-то существо шевелится у колодца.
   — Вон, вон он! — прошептала дочь. — Его видно даже в звездном свете, как будто у него волшебная шкура!
   — Зажги новую лампу, — велела мать. — Пойдем посмотрим, что это такое.
   Мерцающий огонек лампы едва разгонял тьму вокруг окна. Чья-то тень мелькнула у дерева, что росло рядом с колодцем. У девушки едва не вырвался новый крик, но мать радостно воскликнула:
   — Благие боги! Что ты стоишь, как неживая? Это же твой брат!
   И в самом деле, под деревом стоял Олору, разодетый, как принц или какой знатный вельможа, и его янтарные глаза, обращенные к женщинам, сияли ярче всех драгоценностей пышного наряда.
   Очень скоро весь дом был полон огней и шума. Олору проводили в центральную залу и усадили на самое почетное место. Печально зрелище являла собой эта зала, когда-то богато убранная и завешанная коврами. Но сначала вдове не по средствам стали слуги, которые должны были содержать дом в надлежащем порядке, а затем на рынок пошло и убранство, и ковры. Но в кладовой все еще оставалось в достатке свечей, а в погребе — доброго вина, чтобы достойно принять дорогого гостя.
   — Я совсем ненадолго, — сказал Олору. — Но скоро приду опять. И тогда он прибудет со мной.
   — О ком это ты? — в ужасе вскричала вдова.
   — Ну как ты думаешь, о ком я? Я собираюсь привести герцога посмотреть на наш дом и побыть моим гостем. Он сядет в то кресло, в котором сейчас сижу я, а мы будем кружить-служить вокруг, как пчелки. Он увидит моих сестер и возжелает обеих.
   Девушки невольно содрогнулись.
   — Ты смеешься над нами, Олору? — спросила старшая.
   Но мать, качая головой, только тихо повторяла:
   — Он сошел с ума!
   Олору рассмеялся.
   — Неужели ты не веришь мне, мать? Мне, своему единственному сыну?
   Ледяным холодом дохнуло в зале от этих веселых слов. Пламя свечей словно съежилось, готовое погаснуть. Женщины едва не плакали, изумленные и напуганные. Но Олору снова рассмеялся и протянул им свои изящные, унизанные перстнями руки.
   — Я знаю, что это опасно, — сказал он самым вкрадчивым голосом, на какой был способен. — Но я должен это сделать. И ты, мать, должна мне в этом помочь. Потому что другого выхода у меня нет.
   — Что ты такое говоришь! — пролепетала несчастная вдова.
   — Я говорю, что сам еще не знаю, как поступить. Но одно я могу пообещать вам наверняка: никакого урона этому дому нанесено не будет.
   Слышите? Я клянусь вам. Ну, чем я должен поклясться, чтобы вы поверили?
   Какое-то время мать смотрела на него совершенно безумными глазами, затем проговорила, словно во сне:
   — Поклянись жизнью своей.
   — Жизнью? Ну нет, есть вещи куда более ценные. Я клянусь вам могуществом любви, что будет так, как я сказал.
   Пламя свечей вспыхнуло с новой силой. Холод оставил старую залу, вытек сквозь высокие окна — как будто услышал достаточно и более не интересовался происходящим.
   — Что ты такое говоришь, — повторила мать. — Что за чушь, в самом деле!
   — Нет, мать. Это не чушь. Это самая что ни на есть непреложная истина. — Хлопнув ладонями по столу, он вскочил на ноги. — А теперь я вас покину. К полудню мы будем здесь, я и это чудовище, и вся свита его.
   Будьте наготове.
   С этими словами он выбежал из дверей залы и оказался во дворе быстрее, чем кто-либо успел раскрыть рот. Когда женщины выбежали к воротам, Олору уже не было. Только ворота стояли распахнутыми настежь.
   — И все же, что за тварь тогда была у колодца? — спросила старшая сестра, не обращаясь ни к кому и ко всем одновременно.
   Но лес и ночь по-прежнему были слишком близко, чтобы обсуждать подобные вещи. Могло случиться так, что у колодца и вовсе никого не было.
   Лак-Хезур, колдун и повелитель этого края, очнулся от своего тяжелого сна. У входа в шатер стояла тонкая, призрачная фигурка, темная и зыбкая, с глазами, сотканными из звездного света. Герцог пробормотал заклинание, которое должно было прогнать незваного гостя, явное творение потусторонних и, возможно, враждебных сил. Но призрак исчез раньше, чем слова заклятья слетели с губ Лак-Хезура.
   — Что за чушь, — нахмурился колдун. — С каких это пор подданные Азрарна тревожат мой покой? Или мне привиделось?
   — Конечно, привиделось, — отозвался медовый голос. — Сон еще смотрит из твоих глаз, повелитель. — Что, в самом деле, могло понадобиться здесь демонам?
   — Их всегда притягивает колдовство. Это известно даже младенцу.
   — Но ты спал, повелитель. Какое же колдовство могло притянуть этого демона?
   — Лес полон чар. И даже спящий, я — это я. А кто я, по-твоему, Олору?
   — Мой повелитель, — ответил Олору. Он сидел в ногах у герцога, откинувшись на груду подушек. — Солнце моей жизни. Могущественный волшебник. Я признаю свою ошибку и раскаиваюсь в ней. Конечно же, демоны должны следовать за тобой, словно овцы за своим пастырем.
   Лак-Хезур усмехнулся. Олору явно не заметил никакого демона.
   Должно быть, он тоже спал… Но тут герцог заметил, что его миньон полностью одет.
   — И где же тебя носило?
   — По лесу, повелитель повелителей.
   — И что ты там делал, дитя мое?
   — Возвращал земле то, что она мне когда-то одолжила. И как же изменилось это вино на запах и цвет, когда я вернул его земле!
   — Пусть так, — отозвался герцог, снова улыбаясь. — Скоро рассвет.
   Иди ко мне, мой мальчик, я приласкаю тебя.
   — Я вдруг подумал, — сказал Олору, — как там у меня дома? И как поживают мои родные? — Лак-Хезур не ответил, гладя его волосы, и Олору продолжал: — Представь, повелитель, что я лежу в пыли дороги у твоих ног.
   И представь, что я говорю: вот она и она, это мои сестры. Одной пятнадцать, другой тринадцать, и обе девственницы.
   — А что, у тебя в самом деле есть сестры? — лениво поинтересовался Лак-Хезур.
   — Да, и каждая похожа на меня, словно отражение в зеркале. Хотя, пожалуй, младшая самая белокожая и самая красивая из всех нас.
   — Зачем ты говоришь мне об этом?
   — Просто чтобы доставить тебе маленькое удовольствие.
   — Считай, что ты достиг цели.
   Бронзовая колотушка, предназначенная отпугивать злых духов, упала, когда герцог потянулся к Олору всем телом, вновь превращаясь в гигантского змея. Она прокатилась по полу с неприятным, щелкающим звуком. Как будто стучали старые челюсти.
   Мать и сестры Олору тоже предпочли бы думать, что увидели этой ночью какой-то дурной сон. Злая воля леса могла сотворить и не такое. И все же, едва наступило утро, женщины спешно принялись хлопотать по дому, готовя его к приезду высоких — и незваных гостей.
   Солнцу было уже на полпути к зениту, в точности как говорил Олору, когда темный лес изрыгнул пышную кавалькаду. Не прошло и нескольких минут, как Лак-Хезур со своей свитой уже стоял у самых ворот.
   Хозяйка и дочери едва не упали в пыль посреди двора — так низко они поклонились герцогу, равнодушно взиравшему на них с высоты своего коня и немалого роста.
   — Он рассказал мне о вас, — сказал герцог, обращаясь к девушкам. — И рассказал хорошо. Он сказал, что вы ловкие девчонки и еще не знали ни одного мужчины. Что же, все мужчины в этих краях безглазы? Или просто кастраты?
   Несчастные девушки не сразу поняли, что им сказали комплимент — в честь того, что они являлись сестрами любимцу повелителя. А когда поняли, присели в поклоне еще ниже.
   Наконец герцог слез с коня и проследовал в дом. Женщины так дрожали, что едва передвигали ноги.
   — Повелитель, — прошептал Олору, — если это возможно, отошли свою охрану и свиту. Ты видишь, они напугали девушек своими кинжалами.
   — Я полагал, что их напугал я.
   — Нет, мой повелитель. Ты знаешь, про твоих рабов ходят страшные слухи. Отошли их, и тогда весь девичий трепет достанется тебе одному.
   Лак-Хезур расхохотался. В каменном крепком доме, чьими обитателями были только трое женщин и старый слуга — если, конечно, не считать его женоподобного Олору, который падал в обморок от одного только вида меча, — колдуну не могла грозить никакая опасность. Поэтому он отослал и телохранителей, и свиту, чем последняя была немало раздосадована. В дом вошли шестеро — трое мужчин и трое женщин — и большие дубовые двери захлопнулись.
   Герцог веселился от души. Он хотел казаться светским и милым гостем. А потому уселся на предложенное место во главе большого стола и говорил с вдовой и ее дочерьми как с хозяйкой и девушками из борделя.