Страница:
А Совейз тем временем следовала за безумной тварью, в которой видела своего государя и возлюбленного. И ломала в отчаянье руки, когда временами теряла след.
В эти мгновения ее охватывали невеселые мысли. Он тоже оставил ее подобно всем остальным. Для него эта пытка была всего лишь забавным приключением, он сам так сказал. Он предпочел справедливость Азрарна ее любви.
И все же она вставала и снова пускалась в путь. Ее сила росла с каждым днем — она чувствовала это, даже не испытывая ее в деле. Быть может, ей даже удастся превозмочь проклятие Азрарна. Хотя Чуз, так страстно желавший наказания, мог и отвергнуть ее непрошеную помощь.
Легенды гласят, что не первая Совейз оказалась в подобном странствии. Вспомнить хотя бы историю Шезаэль Половинки и безумного героя Дрезаэма, в чьем теле жила вторая половина ее души. Или Сейми, которая, еще будучи девочкой, последовала за своим возлюбленным, Зиреком. В то время он еще не был даже магом, а всего лишь священнослужителем, изгнанным и отверженным, а потому безумным от ярости. И обе эти пары, разумеется, после всевозможных опасностей и приключений, в конце концов воссоединились. Последняя, впрочем, продержалась недолго. Судьба — или демоны — разлучили Сейми и Зирека.
После, много времени спустя, они встретились вновь, но тогда Сейми, умелая ведьма, была уже мужчиной, ибо могла менять пол по своему желанию. Она — вернее, он, — украла часть Бессмертия, чем очень озаботила Ульюма, Повелителя Смерти. На восточном краю земли она выстроила свой город, город бессмертных, и правила в нем. Там Зирек и нашел ее, но уже не увидел в ней ни возлюбленной, ни друга. И теперь город Сейми, Сеймирад, поглощен морской пучиной.
Возможно, эти примеры, о которых Совейз, разумеется, знала, поддерживали девушку в ее отчаянном преследовании.
Когда идешь за кем-то, лишенным разума, можешь оказаться в самых мрачных и темных уголках земли. Или в круговерти бессвязных, беспричинных и бесцельных свершений.
Лес, что так долго служил домом двум влюбленным, остался далеко позади. Перед Совейз лежали холмы и горы, где не росло ничего, кроме серебристой, бледной травы и лишь пролетающие облака давали зыбкую тень. Она, дочь Князя Демонов, не питала ненависти к солнцу, а иногда, особенно на заре, утренней или вечерней, чувствовала, что готова полюбить этот сверкающий, прекрасный диск. Однако в жаркий полдень Совейз спешила укрыться от его палящих лучей в пещерах или тенистых ущельях.
Поэтому передвигалась она большей частью все-таки в темное время суток, под бледным оком луны и алмазными слезами его, звездами, вечными спутниками всех скитаний земли. Когда уставали ноги или тропинка становилась чересчур узка, Совейз шла прямо по воздуху, остужая натруженные ступни в потоках утреннего горного ветерка. Иной раз она призывала птиц, и те несли ее на своих огромных черных спинах, а иногда творила себе летающий ковер. А один раз, оказавшись у какого-то древнего заброшенного склепа, она увидела каменную статую льва, охранявшую вход. Он прослужил ей отличным конем, послушным и преданным, целых два дня и три ночи, прежде чем она разрешила ему вернуться к своим мертвым.
Хотя, впрочем, никто не обратил бы внимания на то, что древняя могила лишилась стража. В седой траве обитали разве что мыши.
И безумие. Его следы были повсюду. Невидимые глазу, но понятные сердцу. Идя по этим следам, Совейз оказалась на вознесенном в небо плоскогорье. Пересекая его, она к рассвету вышла на другую сторону гор. Из-под гигантского обрыва уступами сбегали вниз холмы, а за ними до самого горизонта тянулись просторы степи.
Пока она созерцала предстоящий ей новый путь, из-за гребня утеса внизу появилась процессия людей в причудливой одежде. Они выползали ей навстречу из всех щелей и пещер, как черви из земли.
— Девушка! — окликали они ее. В их голосах звучал страх, но, как отметила Совейз, скорее за нее, чем за себя. Наконец из толпы выступил бледный старик, чья не то мантия, не то просторная рубаха была украшена нашитыми золотыми пластинами. Золотой же массивный обруч охватывал ему голову; из-под обруча развевались легкие, как пух, седые пряди волос.
Он воздел вверх длинный серый палец, на котором золотой и огненной искрой сверкнуло драгоценное кольцо.
— Девушка, не ходи дальше! Опасайся ступать на равнину! — проскрипел старик. — Там, за рекой, которая превратилась теперь в канаву с нечистотами, лежит город. Некогда он был прекрасен и полон жизни, теперь же подобен выгребной яме. Возвращайся туда, откуда пришла. Или, если хочешь, отдохни сперва у нас. А там, может, и останешься.
— Благодарю за участие, — отозвалась Совейз. — Но откуда такая забота о первой встречной? Может, на самом деле город по-прежнему прекрасен и полон жизни, а вы — изгнанники и просто из злобы дурачите путников?
Старик нахмурился.
— Это верно, мы — изгнанники. Спускайся сюда, и я поведаю тебе причину нашего изгнания.
— Нет уж, благодарю еще раз! Меня не интересует ни ваша история, ни ваши россказни о городе за рекой!
Прокричав это, Совейз двинулась вдоль края плоскогорья прочь. Ее и в самом деле интересовала в этом мире одна-единственная вещь, и если ради нее придется спускаться в долину — что ж, она спустится, какие бы ужасы не ожидали ее там.
Позади нее еще какое-то время слышалось бормотание и причитание отверженных жителей пещер, но вскоре стихло.
Над миром поднялось солнце и его лучи теплым поцелуем коснулись головы Совейз. Она, уставшая душой и телом, тяжело вздохнула.
Около полудня она нашла себе небольшую пещеру и остановилась там, чтобы переждать жару.
Похоже, Чуз тоже провел в этой пещере час или два. В ее сухом воздухе еще витал отзвук его плача, на желтых меловых стенах остались выцарапанные им странные, бессмысленные знаки. В глубине пещеры по камням сочилась тонкая струйка воды, и Совейз напилась из этого мутного источника, как пьют люди, когда испытывают жажду. Она жажды не испытывала никогда, но от прикосновения холодной воды к губам ей ненадолго стало легче.
Потом она заснула. И, как и всем Ваздру, ей снились сны, невнятный калейдоскоп видений и образов, схожий с песней или музыкой — больше пищи для чувств, чем для ума. Но когда солнце начало клониться к закату, она проснулась и грезила на грани яви и сна еще несколько мгновений, и в эти мгновения увидела сон, который мог быть сном любой земной женщины: Олору-Чуз, юный, сильный и прекрасный ее возлюбленный. Открыв глаза, она поняла, что это всего лишь сон.
«Неужели я так и буду вечно идти за ним и вечно терять из виду? — почти в отчаянье подумала она. — Неужели вместе с ним Азрарн наказал и меня, пожалев о том, что когда-то породил на свет?»
Обрамленное черным зевом входа, в пещеру заглядывало солнце.
Совейз неподвижно лежала на камнях, и размышляла над своим сном, когда увидела, что у входа появилось еще несколько солнц, поменьше: факелы.
Племя отверженных нагнало ее, пока она спала, и теперь отыскало ее убежище. Старик с золотым обручем сидел у нее в ногах. Совейз шевельнулась и обнаружила, что эти люди связали ее во сне. Помимо неумелых узлов, веревки держало еще и заклятие, довольно сильное.
Убедившись, что ее власти вполне хватит, чтобы справиться и с веревками, и с людьми, дочь Азрарна успокоилась и принялась ждать, когда эти сумасшедшие не объяснят ей, зачем все это проделали.
И объяснение не заставило долго ждать.
— Теперь, упрямая девушка, — объявил скрипучим голосом старик, — ты выслушаешь нашу историю.
— Хорошо, — согласилась Совейз, — я выслушаю. И будь, пожалуйста, по возможности краток.
Но старик, похоже, не услышал ее слов.
— Далеко на равнине, за мили и мили отсюда, протекает река, а у ее излучины стоит город, называемый Шадм, хотя некогда его звали иначе.
Черные чары и колдовской туман царят на его улицах. А правят в нем шестеро Хозяев и три Хозяйки. Я знаю это, потому что сам присутствовал при вступлении Правителей во власть. А теперь, подобно медведю-шатуну, я скрываюсь в пещерах и слежу за городом силой своей мысли, и отвращаю от него тех путников, которых вижу. И рассказываю всем об этом городе, чье имя теперь — Шадм, Поделенный.
Совейз зевнула, прикрыв рот ладонью. При этом, разумеется, один из узлов распался, словно веревки были просто накиданы поперек рук девушки. Но если старик и заметил это, то не подал виду. Закат догорал извне, факелы чадили и разглядеть что-либо в этой душной темноте было почти невозможно. Рассказчик историй про павшие города наклонился к Совейз и спросил:
— Что ты ищешь в Шадме?
— Ты испытываешь мое терпение, старче, — проговорила колдунья. — Рассказывай свою сказку или убирайся.
Но про себя подумала: «Что бы я ни искала, я никогда это уже не найду. Я могу искать это здесь — или на другом краю земли, или под землей, теперь уже все равно. Лето моей любви миновало. Идет зима.»
А старик, приосанясь, вымолвил с важностью:
— Мы поведаем тебе историю Лайлии.
После чего начал говорить, чуть раскачиваясь в такт плавному течению своей речи. Его рассказ был столь живописен, подробен и обстоятелен, что собственная жизнь показалась Совейз бледным ожерельем мифов, пришедших из тьмы столетий.
2
В эти мгновения ее охватывали невеселые мысли. Он тоже оставил ее подобно всем остальным. Для него эта пытка была всего лишь забавным приключением, он сам так сказал. Он предпочел справедливость Азрарна ее любви.
И все же она вставала и снова пускалась в путь. Ее сила росла с каждым днем — она чувствовала это, даже не испытывая ее в деле. Быть может, ей даже удастся превозмочь проклятие Азрарна. Хотя Чуз, так страстно желавший наказания, мог и отвергнуть ее непрошеную помощь.
Легенды гласят, что не первая Совейз оказалась в подобном странствии. Вспомнить хотя бы историю Шезаэль Половинки и безумного героя Дрезаэма, в чьем теле жила вторая половина ее души. Или Сейми, которая, еще будучи девочкой, последовала за своим возлюбленным, Зиреком. В то время он еще не был даже магом, а всего лишь священнослужителем, изгнанным и отверженным, а потому безумным от ярости. И обе эти пары, разумеется, после всевозможных опасностей и приключений, в конце концов воссоединились. Последняя, впрочем, продержалась недолго. Судьба — или демоны — разлучили Сейми и Зирека.
После, много времени спустя, они встретились вновь, но тогда Сейми, умелая ведьма, была уже мужчиной, ибо могла менять пол по своему желанию. Она — вернее, он, — украла часть Бессмертия, чем очень озаботила Ульюма, Повелителя Смерти. На восточном краю земли она выстроила свой город, город бессмертных, и правила в нем. Там Зирек и нашел ее, но уже не увидел в ней ни возлюбленной, ни друга. И теперь город Сейми, Сеймирад, поглощен морской пучиной.
Возможно, эти примеры, о которых Совейз, разумеется, знала, поддерживали девушку в ее отчаянном преследовании.
Когда идешь за кем-то, лишенным разума, можешь оказаться в самых мрачных и темных уголках земли. Или в круговерти бессвязных, беспричинных и бесцельных свершений.
Лес, что так долго служил домом двум влюбленным, остался далеко позади. Перед Совейз лежали холмы и горы, где не росло ничего, кроме серебристой, бледной травы и лишь пролетающие облака давали зыбкую тень. Она, дочь Князя Демонов, не питала ненависти к солнцу, а иногда, особенно на заре, утренней или вечерней, чувствовала, что готова полюбить этот сверкающий, прекрасный диск. Однако в жаркий полдень Совейз спешила укрыться от его палящих лучей в пещерах или тенистых ущельях.
Поэтому передвигалась она большей частью все-таки в темное время суток, под бледным оком луны и алмазными слезами его, звездами, вечными спутниками всех скитаний земли. Когда уставали ноги или тропинка становилась чересчур узка, Совейз шла прямо по воздуху, остужая натруженные ступни в потоках утреннего горного ветерка. Иной раз она призывала птиц, и те несли ее на своих огромных черных спинах, а иногда творила себе летающий ковер. А один раз, оказавшись у какого-то древнего заброшенного склепа, она увидела каменную статую льва, охранявшую вход. Он прослужил ей отличным конем, послушным и преданным, целых два дня и три ночи, прежде чем она разрешила ему вернуться к своим мертвым.
Хотя, впрочем, никто не обратил бы внимания на то, что древняя могила лишилась стража. В седой траве обитали разве что мыши.
И безумие. Его следы были повсюду. Невидимые глазу, но понятные сердцу. Идя по этим следам, Совейз оказалась на вознесенном в небо плоскогорье. Пересекая его, она к рассвету вышла на другую сторону гор. Из-под гигантского обрыва уступами сбегали вниз холмы, а за ними до самого горизонта тянулись просторы степи.
Пока она созерцала предстоящий ей новый путь, из-за гребня утеса внизу появилась процессия людей в причудливой одежде. Они выползали ей навстречу из всех щелей и пещер, как черви из земли.
— Девушка! — окликали они ее. В их голосах звучал страх, но, как отметила Совейз, скорее за нее, чем за себя. Наконец из толпы выступил бледный старик, чья не то мантия, не то просторная рубаха была украшена нашитыми золотыми пластинами. Золотой же массивный обруч охватывал ему голову; из-под обруча развевались легкие, как пух, седые пряди волос.
Он воздел вверх длинный серый палец, на котором золотой и огненной искрой сверкнуло драгоценное кольцо.
— Девушка, не ходи дальше! Опасайся ступать на равнину! — проскрипел старик. — Там, за рекой, которая превратилась теперь в канаву с нечистотами, лежит город. Некогда он был прекрасен и полон жизни, теперь же подобен выгребной яме. Возвращайся туда, откуда пришла. Или, если хочешь, отдохни сперва у нас. А там, может, и останешься.
— Благодарю за участие, — отозвалась Совейз. — Но откуда такая забота о первой встречной? Может, на самом деле город по-прежнему прекрасен и полон жизни, а вы — изгнанники и просто из злобы дурачите путников?
Старик нахмурился.
— Это верно, мы — изгнанники. Спускайся сюда, и я поведаю тебе причину нашего изгнания.
— Нет уж, благодарю еще раз! Меня не интересует ни ваша история, ни ваши россказни о городе за рекой!
Прокричав это, Совейз двинулась вдоль края плоскогорья прочь. Ее и в самом деле интересовала в этом мире одна-единственная вещь, и если ради нее придется спускаться в долину — что ж, она спустится, какие бы ужасы не ожидали ее там.
Позади нее еще какое-то время слышалось бормотание и причитание отверженных жителей пещер, но вскоре стихло.
Над миром поднялось солнце и его лучи теплым поцелуем коснулись головы Совейз. Она, уставшая душой и телом, тяжело вздохнула.
Около полудня она нашла себе небольшую пещеру и остановилась там, чтобы переждать жару.
Похоже, Чуз тоже провел в этой пещере час или два. В ее сухом воздухе еще витал отзвук его плача, на желтых меловых стенах остались выцарапанные им странные, бессмысленные знаки. В глубине пещеры по камням сочилась тонкая струйка воды, и Совейз напилась из этого мутного источника, как пьют люди, когда испытывают жажду. Она жажды не испытывала никогда, но от прикосновения холодной воды к губам ей ненадолго стало легче.
Потом она заснула. И, как и всем Ваздру, ей снились сны, невнятный калейдоскоп видений и образов, схожий с песней или музыкой — больше пищи для чувств, чем для ума. Но когда солнце начало клониться к закату, она проснулась и грезила на грани яви и сна еще несколько мгновений, и в эти мгновения увидела сон, который мог быть сном любой земной женщины: Олору-Чуз, юный, сильный и прекрасный ее возлюбленный. Открыв глаза, она поняла, что это всего лишь сон.
«Неужели я так и буду вечно идти за ним и вечно терять из виду? — почти в отчаянье подумала она. — Неужели вместе с ним Азрарн наказал и меня, пожалев о том, что когда-то породил на свет?»
Обрамленное черным зевом входа, в пещеру заглядывало солнце.
Совейз неподвижно лежала на камнях, и размышляла над своим сном, когда увидела, что у входа появилось еще несколько солнц, поменьше: факелы.
Племя отверженных нагнало ее, пока она спала, и теперь отыскало ее убежище. Старик с золотым обручем сидел у нее в ногах. Совейз шевельнулась и обнаружила, что эти люди связали ее во сне. Помимо неумелых узлов, веревки держало еще и заклятие, довольно сильное.
Убедившись, что ее власти вполне хватит, чтобы справиться и с веревками, и с людьми, дочь Азрарна успокоилась и принялась ждать, когда эти сумасшедшие не объяснят ей, зачем все это проделали.
И объяснение не заставило долго ждать.
— Теперь, упрямая девушка, — объявил скрипучим голосом старик, — ты выслушаешь нашу историю.
— Хорошо, — согласилась Совейз, — я выслушаю. И будь, пожалуйста, по возможности краток.
Но старик, похоже, не услышал ее слов.
— Далеко на равнине, за мили и мили отсюда, протекает река, а у ее излучины стоит город, называемый Шадм, хотя некогда его звали иначе.
Черные чары и колдовской туман царят на его улицах. А правят в нем шестеро Хозяев и три Хозяйки. Я знаю это, потому что сам присутствовал при вступлении Правителей во власть. А теперь, подобно медведю-шатуну, я скрываюсь в пещерах и слежу за городом силой своей мысли, и отвращаю от него тех путников, которых вижу. И рассказываю всем об этом городе, чье имя теперь — Шадм, Поделенный.
Совейз зевнула, прикрыв рот ладонью. При этом, разумеется, один из узлов распался, словно веревки были просто накиданы поперек рук девушки. Но если старик и заметил это, то не подал виду. Закат догорал извне, факелы чадили и разглядеть что-либо в этой душной темноте было почти невозможно. Рассказчик историй про павшие города наклонился к Совейз и спросил:
— Что ты ищешь в Шадме?
— Ты испытываешь мое терпение, старче, — проговорила колдунья. — Рассказывай свою сказку или убирайся.
Но про себя подумала: «Что бы я ни искала, я никогда это уже не найду. Я могу искать это здесь — или на другом краю земли, или под землей, теперь уже все равно. Лето моей любви миновало. Идет зима.»
А старик, приосанясь, вымолвил с важностью:
— Мы поведаем тебе историю Лайлии.
После чего начал говорить, чуть раскачиваясь в такт плавному течению своей речи. Его рассказ был столь живописен, подробен и обстоятелен, что собственная жизнь показалась Совейз бледным ожерельем мифов, пришедших из тьмы столетий.
2
ИСТОРИЯ ЛАЙЛИИ
Некогда в городе, теперь называемом Шадм, жил богатый торговец, глава старейшин этого города. У этого торговца рос единственный сын, наследник всего его благополучия. Юношу звали Жадред. И у этого юноши, как говорится, не было разве что птичьего молока или золотых яблок, — торговец так любил своего сына, что не мог отказать ему почти ни в чем.
Когда юноша достиг совершеннолетия, пошли разговоры о скорой свадьбе. Но ни одна из юных красавиц тех земель не казалась юноше достаточно совершенной. Ему показали множество портретов, перед ним открыли множество дверей и подняли множество покрывал, но юноша так и не выбрал ни одной из достойнейших. Меж тем торговец старел и торопил сына, ибо хотел еще до своей кончины увидеть молодую пару в любви и счастье, а, может, и понянчить внуков.
Однажды на закате к городским воротам прибыл путник. Несмотря на то, что свита его была весьма невелика, богатая одежда и изящные манеры выдавали в нем человека высокого происхождения. Его, разумеется, тотчас впустили и приняли со всевозможным почетом. Вступив в дом торговца, он застал отца и сына за игрой в шахматы и обратился к ним с такими словами: «Государи мои, я слыхал, в этом доме ищут невесту для юноши, обладающем всеми достоинствами, а посему ждут, что девушка найдется также прекрасная и полная совершенства. Знайте же, что я служу могущественному господину, у которого растет дочь-красавица. И он послал меня, чтобы моими устами сказать вам: „Пусть благородный юноша этой же ночью последует за моим гонцом, и тогда он втайне сможет увидеть мою дочь, никем незамеченный, и судить сам, подходит она ему или нет.“
Отец и сын были немало удивлены такой странной речью.
«Кто же он, твой могущественный повелитель?» — спросил торговец.
«Сейчас я не вправе открыть вам это. Ведь может случиться так, что твоему сыну не понравится дочь моего повелителя и, хотя ничего постыдного в этом нет, каждому по нраву свое, о девушке может пойти дурной слух — она, мол, вовсе не так хороша, как об этом рассказывают. А потому мой повелитель пожелал, чтобы все было сделано ночью и втайне.»
Торговцу эти слова пришлись не очень-то по вкусу. Но юноша, как это свойственно молодым, обожал приключения, а потому тотчас захотел последовать за гонцом. Склонившись к отцу, он горячо зашептал ему на ухо, а гонец меж тем терпеливо ждал их решения. Золотые яблоки!
Не прошло и часа — золотое яблоко солнца как раз коснулось румяным боком молочно-белой глади реки — как Жадред уже следовал за своим провожатым. Еще на пороге дома торговца тот велел ему: «Держись от меня ровно в семи шагах, не говори со мной и с теми, кто заговорит с тобой по дороге. Иди за мною след в след, не уклоняясь в сторону и не останавливаясь.»
Предупреждение оказалось не лишним, поскольку, не прошли они и двух улиц, как столкнулись с веселой компанией молодых господ этого города, среди которых у Жадреда, разумеется, имелось немало приятелей.
Они размахивали факелами, бутылями с вином и кубками. Завидев друга, многие стали звать его присоединиться к их веселью. Но он лишь молча покачал головой и, не замедляя шага, проследовал за гонцом дальше.
Некоторое время спустя они вышли на узкую улочку, которая вела к западному краю городской пристани, протянувшейся на целую милю, ибо многие товары прибывали сюда именно по реке. Здесь, у тусклого масляного фонаря, сидела грязная нищенка. Она громко стонала и взывала к милосердию прохожих. Жадред хотел было кинуть ей монетку, но, взглянув на своего спутника, увидел, как тот сделал резкий предостерегающий жест.
И юноша прошел мимо, а нищенка грязно выругалась ему вслед.
Внезапно узкую улицу перегородила процессия жрецов из близлежащего храма. Они шли, распевая гимны и ударяя в бубны. Жадред почти прижался к стене, чтобы миновать их как можно скорее, но один из служек схватил его за рукав и прокричал: «Тело лишь прах, не стоит потакать ему в его желаниях! Лишь о своей бессмертной душе должен заботиться ты день и ночь!:» С этими словами служка протянул ему кубок со священным напитком. Но юноша отстранился и оттолкнул кубок, едва не выбив его из руки служки.
Его провожатый шел вперед все тем же размеренным шагом.
Солнце уже почти скрылось за краем мира.
Жадред обнаружил, что они каким-то образом прошли через старый город и оказались в приречном загородном квартале. За высокими стенами, окружавшими богатые, старинные усадьбы, угадывались в темноте купы деревьев. Городские фонари остались позади, глухую черноту ночи нарушал лишь свет далеких звезд. Вместе со светом ушли и звуки ночного города, гомон гуляк у трактиров, крики сторожей — здесь царила тишина, нарушаемая лишь шумом ветра в древесных кронах. Жадред начал уже подозревать недоброе и, вспомнив все предостережения отца, нашарил на поясе рукоять кинжала. Но в этот самый миг слуга внезапно остановился у малоприметной калитки в толще беленой стены. Отперев калитку своим ключом, он сделал приглашающий жест.
Жадред колебался не более секунды. Он решительно шагнул в калитку — и оказался в большом саду, немного запущенном, зато полном восхитительных ароматов. Юноша сощурился, вглядываясь в темноту: ему привиделся огонек среди деревьев, а порыв ночного ветра принес ему вздох серебряной арфы.
«Чего ты ждешь? — прошептал слуга в самое ухо юноше. — Каждый вечер дочь моего хозяина играет на арфе в маленькой беседке. Ступай к тем трем персиковым деревьям, и ты сможешь увидеть и услышать достаточно.»
Вслед за перебором струн юноша услышал нежный девичий голос — он пел какую-то балладу, слов было не разобрать, но само пение звучало столь чарующе, что Жадред, словно околдованный, бросился к трем персиковым деревьям, чтобы сквозь ветви увидеть источник этих небесных звуков.
Посреди сада, едва различимая под сплошной завесой цветущего плюща, стояла беседка. В ней горели три большие лампы из чистого золота, усаженные крупными самоцветами. Но та, что сидела в их свете за большой сладкоголосой арфой, излучала сияние, превосходящее блеск всех алмазов и сапфиров мира.
Потрясенному юноше показалось, что такой красоты доселе не видывал смертный мир — и, быть может, он был не так уж далек от истины.
Перевитые золотыми нитями, ее волосы имели тот самый восхитительный оттенок темного пламени, какой бывает у солнца на закате. Огненно-рыжим потоком стекали они с ее плеч, становясь золотыми в свете ламп. Ее пальчики, унизанные перстнями, казались белее снега. Она пела, перебирая струны арфы, и огоньки драгоценных камней блестящими мушками мельтешили перед Жадредом. Но ее глаза, ярче всех драгоценностей, просто ослепили юношу.
Невидимый, он слушал ее песню из тьмы сада, и думал, что никогда еще не встречал девушку с таким восхитительным голосом. Он готов был сам пустить корни в этом саду, чтобы каждый вечер стоять здесь персиковым деревом и слушать это пение, обращенное к звездам.
Закончив балладу, девушка отставила арфу в сторону, поднялась на цыпочки и погасила светильники. Ее грацию Жадред мог сравнить лишь с грацией танцующей птицы. Меж тем девушка вышла из беседки и удалилась по направлению к темному дому, быстро пропав из виду.
Жадред, словно зачарованный, вернулся к калитке, где его, скрестив на груди руки, поджидал давешний слуга.
«Я…» — пролепетал юноша.
«Сейчас, прошу тебя, не говори ничего, — перебил его слуга. — На дороге тебя поджидает экипаж, и вознице велено отвезти тебя со всей поспешностью домой.»
Жадред выглянул из калитки, и действительно увидел карету, запряженную тройкой прекрасных жеребцов. На козлах скорчился темнолицый возница, больше похожий на обезьяну, чем на человека.
«Мы хотим получить ответ, подобающий случаю, составленный по всем правилам сватовства — если оно, конечно, будет, » — добавил слуга.
«Конечно, будет, — с жаром ответил юноша. — С первым светом!»
«Такая спешка нам не к чему. Жители этого дома придерживаются правила „вечер утра мудренее“. Присылайте ответ с началом сумерек.»
С этими словами слуга вошел в калитку и запер ее за собой.
Жадред, все еще не пришедший в себя, сам открыл дверцу кареты и уселся на бархатные подушки. Кучер хлестнул лошадей, и юноша не заметил, как оказался у собственного дома. Погруженный в сладостные мечты, он не обратил внимания ни на чудных лошадей, принесших его домой в мгновение ока, ни на чудного возницу.
Представ пред отцом в тот же вечер, Жадред объявил:
«Или я женюсь на ней, или не женюсь вовсе!»
Торговец был удивлен, но — золотые яблоки!
После проведенных с такими предосторожностями смотрин дела покатились со скоростью снежной лавины — но уже без какой-либо таинственности, так что под конец даже благородный торговец не находил в этом ничего удивительного или настораживающего. Выяснилось, что хозяином пришедшего гонца был весьма известный и весьма уважаемый господин. Господин этот к тому же был очень стар, последние годы тяжело болел, а теперь почти стоял на пороге смерти. Имея множество сокровищ и единственную дочь, он перед кончиной желал разумно распорядиться своим достоянием. Размышляя над тем, кто мог бы заменить его возлюбленной девочке отца, он нашел, что глава старейшин города будет самым подходящим свекром. Ибо дом торговца славился своим богатством и пышностью, а его сын многим девицам казался весьма завидной партией.
Оба родителя обменялись множеством изящных и вежливых писем, к коим каждый раз прилагались щедрые дары. Отец девушки не раз извинялся за то, что сам не может предстать перед новой семьей его дочери, ибо прикован тяжкой болезнью к постели. Зато сама девушка не раз посетила дом жениха, выказав себя воспитанной и почтительной дочерью, во всем покорной воле отца, — к немалому удовольствию влюбленного Жадреда.
Звали девушку Лайлия. Помимо красоты она обладала кротким нравом и изящными манерами, могла читать и писать на нескольких языках и восхитительно музицировала. К тому же была столь чиста и невинна, что походила на ребенка, вызывая всеобщее умиление и восторг. Все эти качества, — несомненно, дарованные ей великолепным воспитанием отца, — вполне искупали одну особенность девушки: будучи преданной и любящей дочерью, она проводила с родителем большую часть своего времени. А его болезнь включала в себя такой неприятный недуг как светобоязнь: глаза старика не выносили ярких огней или дневного света. Поэтому и девушка вставала с закатом солнца и бодрствовала в ночные часы, а отдыхала днем до новых сумерек.
Это объяснение устроило почти всех. И более всех — молодого мужа. Ему казалось очень заманчивым отсыпаться днем, ночью занимаясь всем тем, чем обычно занимаются молодожены.
Итак, обмен письмами и подарками состоялся, жрецы благословили союз и назначили день свадьбы, угодный богам (которым, как всегда, угодно было лишь одно: чтобы их оставили в покое). Все необходимые приготовления были закончены, новые покои ждали молодых. И наконец настала долгожданная ночь, когда, при свете факелов Жадред явился сочетаться браком с юной Лайлией. Это должно было произойти в саду, в укромной беседке, ибо всем показалось невежливым устраивать празднество в доме, где лежит смертельно больной старик.
Лайлия уже поджидала его — цветок среди цветов, источающий неземной аромат. Ее приданое — весьма немалые богатства — выставили здесь же, среди клумб, на всеобщее обозрение. Больной родитель, разумеется, не смог присутствовать — да этого никто и не ожидал. Более достойно было удивления то, что с девушкой не вышли в сад слуги и подружки, но Лайлия объяснила, что подруг у нее, по причине уединенной жизни, нет, а слуги в этом доме содержатся в большой строгости и потому, конечно же, подглядывают из-за деревьев за церемонией, но выйти не решаются.
Жадреда бы устроило любое объяснение. Он был совершенно счастлив.
В ту же ночь их поженили. Свадьбу справляли в доме отца жениха, и потом весь город твердил, что не было свадьбы более пышной, а спальни молодых более изысканной, чем у этих двоих.
Оставшись наедине с молодой женой, Жадред нетерпеливо обнажил ее юное тело, и увидел, что свершилось все, о чем он только мог мечтать. Она, разумеется, была девственна, доказательства чему представила Жадреду в тот же час, но, к изумлению мужа, оказалась изобретательной и страстной любовницей. Их взаимным ласкам не было конца, пережив одну волну неземного удовольствия, они тотчас седлали вторую, а когда юношу покидали силы, Лайлия умело и нежно возрождала в нем угаснувшее было желание. В одну из таких передышек, постанывая от наслаждения под губами возлюбленной, Жадред раскинул руки и перевернул стоявший подле кровати драгоценный хрустальный кувшинчик с ароматическим маслом. Кувшинчик разбился и поранил ему руку.
«О, мой дорогой господин!» — вскричала Лайлия, увидев кровь на его запястье.
«Ерунда, царапина, » — ответил Жадред.
Но Лайлия, нервная, как все юные девушки, испуганно помотала головой.
«Нет, нет! Кто знает, какой злой дух болезней может подкрасться к нам и через самую маленькую ранку!» (Ну да, подумал Жадред снисходительно, она же столько времени провела рядом с больным стариком!) «И, если ты позволишь мне, — продолжала эта заботливейшая из жен, — я знаю способ удалить любой яд из любой раны.» Сказав это, она припала губами к царапине. Жадред удивленно и ласково погладил ее по плечам. То, что из раны можно таким образом отсосать почти любой яд, он, конечно же, знал. Но кто бы мог подумать — его так любят, что чуть ли не плачут при виде обычного пореза! Убедившись, что кровь больше не течет, а края царапины сошлись, Лайлия наконец подняла голову, отерла рот и улыбнулась. Ее губам вскоре нашлась новая работа, а еще немного времени спустя она уже сидела верхом на своем муже, исполняя самый чарующий танец, какой только видели глаза мужчины. Она раскачивалась и извивалась на нем и провела его через все семь ворот ночи. «О, что за жену подарила мне судьба!» — думал восхищенный Жадред. Их крики под конец путешествия были так громки, что с росшей под окном яблони упало несколько переспелых плодов.
Проснувшись на рассвете, Жадред увидел, что жена уже оставила его ложе и отправилась в свои затемненные покои, которые он, будучи влюбленным и заботливым мужем, велел приготовить заранее. Эта ночь стоила ему немалых сил, и окончательно проснулся он уже ближе к вечеру.
Медовый месяц пролетел как одна неделя. Но, как ни пытался Жадред приучить свою жену к солнечному свету — помалу, неспешно, она по-прежнему бодрствовала ночью и пряталась в доме днем. Но за это никто не мог винить юное создание. «Все потому, — с любовью думал Жадред, — что она так любила своего отца.» Каждый раз она мягко отказывалась выйти на солнце, а он не мог приказать ей с должной строгостью. Все те же золотые яблоки.
Именно по этой причине молодые проводили вдвоем меньше времени, чем хотелось бы Жадреду, ибо днем у юноши, как у всех молодых людей, находились дела, и он не мог, подобно своей жене, не смыкать глаз всю ночь напролет.
Помимо светобоязни у Лайлии обнаружилась еще одна странная особенность: она ничего не ела и обходилась лишь двумя-тремя глотками воды в день. Сначала это приписывали излишнему волнению, затем скорби из-за разлуки с возлюбленным родителем. Но дни шли, молодая становилась полноправной хозяйкой в доме — и по-прежнему ничего не ела, во всяком случае, на глазах у мужа. Она объяснила ему, что за годы, проведенные в тихом, полном ожидания смерти доме, она привыкла есть у себя, и лишь один раз в день. Жадреду ничего не оставалось, как пожать плечами и смириться с новым ее капризом, хоть все эти отговорки и начинали его беспокоить.
Прошло около пяти недель, и беспокойство Жадреда начало расти день ото дня. Однажды утром он проснулся до света, намереваясь нежными ласками разбудить дремлющую супругу. Но несмотря на ранний час — восточный край неба только начал сереть — Лайлии уже не было в спальне.
Когда юноша достиг совершеннолетия, пошли разговоры о скорой свадьбе. Но ни одна из юных красавиц тех земель не казалась юноше достаточно совершенной. Ему показали множество портретов, перед ним открыли множество дверей и подняли множество покрывал, но юноша так и не выбрал ни одной из достойнейших. Меж тем торговец старел и торопил сына, ибо хотел еще до своей кончины увидеть молодую пару в любви и счастье, а, может, и понянчить внуков.
Однажды на закате к городским воротам прибыл путник. Несмотря на то, что свита его была весьма невелика, богатая одежда и изящные манеры выдавали в нем человека высокого происхождения. Его, разумеется, тотчас впустили и приняли со всевозможным почетом. Вступив в дом торговца, он застал отца и сына за игрой в шахматы и обратился к ним с такими словами: «Государи мои, я слыхал, в этом доме ищут невесту для юноши, обладающем всеми достоинствами, а посему ждут, что девушка найдется также прекрасная и полная совершенства. Знайте же, что я служу могущественному господину, у которого растет дочь-красавица. И он послал меня, чтобы моими устами сказать вам: „Пусть благородный юноша этой же ночью последует за моим гонцом, и тогда он втайне сможет увидеть мою дочь, никем незамеченный, и судить сам, подходит она ему или нет.“
Отец и сын были немало удивлены такой странной речью.
«Кто же он, твой могущественный повелитель?» — спросил торговец.
«Сейчас я не вправе открыть вам это. Ведь может случиться так, что твоему сыну не понравится дочь моего повелителя и, хотя ничего постыдного в этом нет, каждому по нраву свое, о девушке может пойти дурной слух — она, мол, вовсе не так хороша, как об этом рассказывают. А потому мой повелитель пожелал, чтобы все было сделано ночью и втайне.»
Торговцу эти слова пришлись не очень-то по вкусу. Но юноша, как это свойственно молодым, обожал приключения, а потому тотчас захотел последовать за гонцом. Склонившись к отцу, он горячо зашептал ему на ухо, а гонец меж тем терпеливо ждал их решения. Золотые яблоки!
Не прошло и часа — золотое яблоко солнца как раз коснулось румяным боком молочно-белой глади реки — как Жадред уже следовал за своим провожатым. Еще на пороге дома торговца тот велел ему: «Держись от меня ровно в семи шагах, не говори со мной и с теми, кто заговорит с тобой по дороге. Иди за мною след в след, не уклоняясь в сторону и не останавливаясь.»
Предупреждение оказалось не лишним, поскольку, не прошли они и двух улиц, как столкнулись с веселой компанией молодых господ этого города, среди которых у Жадреда, разумеется, имелось немало приятелей.
Они размахивали факелами, бутылями с вином и кубками. Завидев друга, многие стали звать его присоединиться к их веселью. Но он лишь молча покачал головой и, не замедляя шага, проследовал за гонцом дальше.
Некоторое время спустя они вышли на узкую улочку, которая вела к западному краю городской пристани, протянувшейся на целую милю, ибо многие товары прибывали сюда именно по реке. Здесь, у тусклого масляного фонаря, сидела грязная нищенка. Она громко стонала и взывала к милосердию прохожих. Жадред хотел было кинуть ей монетку, но, взглянув на своего спутника, увидел, как тот сделал резкий предостерегающий жест.
И юноша прошел мимо, а нищенка грязно выругалась ему вслед.
Внезапно узкую улицу перегородила процессия жрецов из близлежащего храма. Они шли, распевая гимны и ударяя в бубны. Жадред почти прижался к стене, чтобы миновать их как можно скорее, но один из служек схватил его за рукав и прокричал: «Тело лишь прах, не стоит потакать ему в его желаниях! Лишь о своей бессмертной душе должен заботиться ты день и ночь!:» С этими словами служка протянул ему кубок со священным напитком. Но юноша отстранился и оттолкнул кубок, едва не выбив его из руки служки.
Его провожатый шел вперед все тем же размеренным шагом.
Солнце уже почти скрылось за краем мира.
Жадред обнаружил, что они каким-то образом прошли через старый город и оказались в приречном загородном квартале. За высокими стенами, окружавшими богатые, старинные усадьбы, угадывались в темноте купы деревьев. Городские фонари остались позади, глухую черноту ночи нарушал лишь свет далеких звезд. Вместе со светом ушли и звуки ночного города, гомон гуляк у трактиров, крики сторожей — здесь царила тишина, нарушаемая лишь шумом ветра в древесных кронах. Жадред начал уже подозревать недоброе и, вспомнив все предостережения отца, нашарил на поясе рукоять кинжала. Но в этот самый миг слуга внезапно остановился у малоприметной калитки в толще беленой стены. Отперев калитку своим ключом, он сделал приглашающий жест.
Жадред колебался не более секунды. Он решительно шагнул в калитку — и оказался в большом саду, немного запущенном, зато полном восхитительных ароматов. Юноша сощурился, вглядываясь в темноту: ему привиделся огонек среди деревьев, а порыв ночного ветра принес ему вздох серебряной арфы.
«Чего ты ждешь? — прошептал слуга в самое ухо юноше. — Каждый вечер дочь моего хозяина играет на арфе в маленькой беседке. Ступай к тем трем персиковым деревьям, и ты сможешь увидеть и услышать достаточно.»
Вслед за перебором струн юноша услышал нежный девичий голос — он пел какую-то балладу, слов было не разобрать, но само пение звучало столь чарующе, что Жадред, словно околдованный, бросился к трем персиковым деревьям, чтобы сквозь ветви увидеть источник этих небесных звуков.
Посреди сада, едва различимая под сплошной завесой цветущего плюща, стояла беседка. В ней горели три большие лампы из чистого золота, усаженные крупными самоцветами. Но та, что сидела в их свете за большой сладкоголосой арфой, излучала сияние, превосходящее блеск всех алмазов и сапфиров мира.
Потрясенному юноше показалось, что такой красоты доселе не видывал смертный мир — и, быть может, он был не так уж далек от истины.
Перевитые золотыми нитями, ее волосы имели тот самый восхитительный оттенок темного пламени, какой бывает у солнца на закате. Огненно-рыжим потоком стекали они с ее плеч, становясь золотыми в свете ламп. Ее пальчики, унизанные перстнями, казались белее снега. Она пела, перебирая струны арфы, и огоньки драгоценных камней блестящими мушками мельтешили перед Жадредом. Но ее глаза, ярче всех драгоценностей, просто ослепили юношу.
Невидимый, он слушал ее песню из тьмы сада, и думал, что никогда еще не встречал девушку с таким восхитительным голосом. Он готов был сам пустить корни в этом саду, чтобы каждый вечер стоять здесь персиковым деревом и слушать это пение, обращенное к звездам.
Закончив балладу, девушка отставила арфу в сторону, поднялась на цыпочки и погасила светильники. Ее грацию Жадред мог сравнить лишь с грацией танцующей птицы. Меж тем девушка вышла из беседки и удалилась по направлению к темному дому, быстро пропав из виду.
Жадред, словно зачарованный, вернулся к калитке, где его, скрестив на груди руки, поджидал давешний слуга.
«Я…» — пролепетал юноша.
«Сейчас, прошу тебя, не говори ничего, — перебил его слуга. — На дороге тебя поджидает экипаж, и вознице велено отвезти тебя со всей поспешностью домой.»
Жадред выглянул из калитки, и действительно увидел карету, запряженную тройкой прекрасных жеребцов. На козлах скорчился темнолицый возница, больше похожий на обезьяну, чем на человека.
«Мы хотим получить ответ, подобающий случаю, составленный по всем правилам сватовства — если оно, конечно, будет, » — добавил слуга.
«Конечно, будет, — с жаром ответил юноша. — С первым светом!»
«Такая спешка нам не к чему. Жители этого дома придерживаются правила „вечер утра мудренее“. Присылайте ответ с началом сумерек.»
С этими словами слуга вошел в калитку и запер ее за собой.
Жадред, все еще не пришедший в себя, сам открыл дверцу кареты и уселся на бархатные подушки. Кучер хлестнул лошадей, и юноша не заметил, как оказался у собственного дома. Погруженный в сладостные мечты, он не обратил внимания ни на чудных лошадей, принесших его домой в мгновение ока, ни на чудного возницу.
Представ пред отцом в тот же вечер, Жадред объявил:
«Или я женюсь на ней, или не женюсь вовсе!»
Торговец был удивлен, но — золотые яблоки!
После проведенных с такими предосторожностями смотрин дела покатились со скоростью снежной лавины — но уже без какой-либо таинственности, так что под конец даже благородный торговец не находил в этом ничего удивительного или настораживающего. Выяснилось, что хозяином пришедшего гонца был весьма известный и весьма уважаемый господин. Господин этот к тому же был очень стар, последние годы тяжело болел, а теперь почти стоял на пороге смерти. Имея множество сокровищ и единственную дочь, он перед кончиной желал разумно распорядиться своим достоянием. Размышляя над тем, кто мог бы заменить его возлюбленной девочке отца, он нашел, что глава старейшин города будет самым подходящим свекром. Ибо дом торговца славился своим богатством и пышностью, а его сын многим девицам казался весьма завидной партией.
Оба родителя обменялись множеством изящных и вежливых писем, к коим каждый раз прилагались щедрые дары. Отец девушки не раз извинялся за то, что сам не может предстать перед новой семьей его дочери, ибо прикован тяжкой болезнью к постели. Зато сама девушка не раз посетила дом жениха, выказав себя воспитанной и почтительной дочерью, во всем покорной воле отца, — к немалому удовольствию влюбленного Жадреда.
Звали девушку Лайлия. Помимо красоты она обладала кротким нравом и изящными манерами, могла читать и писать на нескольких языках и восхитительно музицировала. К тому же была столь чиста и невинна, что походила на ребенка, вызывая всеобщее умиление и восторг. Все эти качества, — несомненно, дарованные ей великолепным воспитанием отца, — вполне искупали одну особенность девушки: будучи преданной и любящей дочерью, она проводила с родителем большую часть своего времени. А его болезнь включала в себя такой неприятный недуг как светобоязнь: глаза старика не выносили ярких огней или дневного света. Поэтому и девушка вставала с закатом солнца и бодрствовала в ночные часы, а отдыхала днем до новых сумерек.
Это объяснение устроило почти всех. И более всех — молодого мужа. Ему казалось очень заманчивым отсыпаться днем, ночью занимаясь всем тем, чем обычно занимаются молодожены.
Итак, обмен письмами и подарками состоялся, жрецы благословили союз и назначили день свадьбы, угодный богам (которым, как всегда, угодно было лишь одно: чтобы их оставили в покое). Все необходимые приготовления были закончены, новые покои ждали молодых. И наконец настала долгожданная ночь, когда, при свете факелов Жадред явился сочетаться браком с юной Лайлией. Это должно было произойти в саду, в укромной беседке, ибо всем показалось невежливым устраивать празднество в доме, где лежит смертельно больной старик.
Лайлия уже поджидала его — цветок среди цветов, источающий неземной аромат. Ее приданое — весьма немалые богатства — выставили здесь же, среди клумб, на всеобщее обозрение. Больной родитель, разумеется, не смог присутствовать — да этого никто и не ожидал. Более достойно было удивления то, что с девушкой не вышли в сад слуги и подружки, но Лайлия объяснила, что подруг у нее, по причине уединенной жизни, нет, а слуги в этом доме содержатся в большой строгости и потому, конечно же, подглядывают из-за деревьев за церемонией, но выйти не решаются.
Жадреда бы устроило любое объяснение. Он был совершенно счастлив.
В ту же ночь их поженили. Свадьбу справляли в доме отца жениха, и потом весь город твердил, что не было свадьбы более пышной, а спальни молодых более изысканной, чем у этих двоих.
Оставшись наедине с молодой женой, Жадред нетерпеливо обнажил ее юное тело, и увидел, что свершилось все, о чем он только мог мечтать. Она, разумеется, была девственна, доказательства чему представила Жадреду в тот же час, но, к изумлению мужа, оказалась изобретательной и страстной любовницей. Их взаимным ласкам не было конца, пережив одну волну неземного удовольствия, они тотчас седлали вторую, а когда юношу покидали силы, Лайлия умело и нежно возрождала в нем угаснувшее было желание. В одну из таких передышек, постанывая от наслаждения под губами возлюбленной, Жадред раскинул руки и перевернул стоявший подле кровати драгоценный хрустальный кувшинчик с ароматическим маслом. Кувшинчик разбился и поранил ему руку.
«О, мой дорогой господин!» — вскричала Лайлия, увидев кровь на его запястье.
«Ерунда, царапина, » — ответил Жадред.
Но Лайлия, нервная, как все юные девушки, испуганно помотала головой.
«Нет, нет! Кто знает, какой злой дух болезней может подкрасться к нам и через самую маленькую ранку!» (Ну да, подумал Жадред снисходительно, она же столько времени провела рядом с больным стариком!) «И, если ты позволишь мне, — продолжала эта заботливейшая из жен, — я знаю способ удалить любой яд из любой раны.» Сказав это, она припала губами к царапине. Жадред удивленно и ласково погладил ее по плечам. То, что из раны можно таким образом отсосать почти любой яд, он, конечно же, знал. Но кто бы мог подумать — его так любят, что чуть ли не плачут при виде обычного пореза! Убедившись, что кровь больше не течет, а края царапины сошлись, Лайлия наконец подняла голову, отерла рот и улыбнулась. Ее губам вскоре нашлась новая работа, а еще немного времени спустя она уже сидела верхом на своем муже, исполняя самый чарующий танец, какой только видели глаза мужчины. Она раскачивалась и извивалась на нем и провела его через все семь ворот ночи. «О, что за жену подарила мне судьба!» — думал восхищенный Жадред. Их крики под конец путешествия были так громки, что с росшей под окном яблони упало несколько переспелых плодов.
Проснувшись на рассвете, Жадред увидел, что жена уже оставила его ложе и отправилась в свои затемненные покои, которые он, будучи влюбленным и заботливым мужем, велел приготовить заранее. Эта ночь стоила ему немалых сил, и окончательно проснулся он уже ближе к вечеру.
Медовый месяц пролетел как одна неделя. Но, как ни пытался Жадред приучить свою жену к солнечному свету — помалу, неспешно, она по-прежнему бодрствовала ночью и пряталась в доме днем. Но за это никто не мог винить юное создание. «Все потому, — с любовью думал Жадред, — что она так любила своего отца.» Каждый раз она мягко отказывалась выйти на солнце, а он не мог приказать ей с должной строгостью. Все те же золотые яблоки.
Именно по этой причине молодые проводили вдвоем меньше времени, чем хотелось бы Жадреду, ибо днем у юноши, как у всех молодых людей, находились дела, и он не мог, подобно своей жене, не смыкать глаз всю ночь напролет.
Помимо светобоязни у Лайлии обнаружилась еще одна странная особенность: она ничего не ела и обходилась лишь двумя-тремя глотками воды в день. Сначала это приписывали излишнему волнению, затем скорби из-за разлуки с возлюбленным родителем. Но дни шли, молодая становилась полноправной хозяйкой в доме — и по-прежнему ничего не ела, во всяком случае, на глазах у мужа. Она объяснила ему, что за годы, проведенные в тихом, полном ожидания смерти доме, она привыкла есть у себя, и лишь один раз в день. Жадреду ничего не оставалось, как пожать плечами и смириться с новым ее капризом, хоть все эти отговорки и начинали его беспокоить.
Прошло около пяти недель, и беспокойство Жадреда начало расти день ото дня. Однажды утром он проснулся до света, намереваясь нежными ласками разбудить дремлющую супругу. Но несмотря на ранний час — восточный край неба только начал сереть — Лайлии уже не было в спальне.