Страница:
«Но ведь она сказала, что ни сталь, ни огонь не могут причинить ей вреда, » — попробовал возразить Жадред.
«Слушайся голоса моих богов! — сурово прогудел из-под маски маг.
— Им лучше знать!»
Жадред был в большом сомнении, но проделал все в точности так, как велел этот старец в черном. Хотя семь ледяных купаний пришлись ему совсем не по вкусу.
На закате он и несколько слуг подошли к пышному склепу, в котором лежали останки его жены.
Едва солнце коснулось земли, они сорвали покров с саркофага и сняли тяжелую каменную крышку. Как и ожидалось, Лилайя лежала в гробу прекрасна и свежа, словно спящая принцесса. Люди переглянулись в нерешительности — ни у кого не хватало духу поднять на нее оружие первым.
Но тут умертвие открыло глаза, и Жадред не стал более мешкать.
Одним ударом меча он отсек ей голову, а затем исполнил все действия мерзкой процедуры, предписанной магом. Но когда расчлененное тело положили на семь костров и подожгли, в треске сучьев всем послышался торжествующий женский смех.
Разметав прогоревшие костры и развеяв пепел, люди отправились домой. И каждому из них, особенно Жадреду, постоянно мерещилось, что кто-то невидимый идет за ними след в след. Войдя в дом, они крепко заперли двери и окна. Все мужчины дома, вооружившись, собрались в большом зале, ожидая и страшась неизвестности. Черный маг, закрывшись маской, бормотал молитвы в углу.
Так прошло несколько часов. И уже под утро, за час или два до света, страшный удар обрушился на двери дома, сорвав их с петель. Пепел и зола семи костров вихрем ворвались в зал, запорошив людям глаза. А вслед за вихрем в зал вошла смеющаяся Лилайя. На ее прекрасном теле не осталось ни царапины, она по-прежнему была жива и невредима.
«Ни железо, ни сталь, ни камень, ни кость, ни терновник, ни масло, ни слова, ни костры, ни ритуалы, ни тем более бормотание старого глупого мага не могут разлучить меня с тобою, мой любимый! — прокричала она. — Я так люблю тебя, что осушу до дна! Не сегодня, нет, я подожду, когда ты будешь один. Завтра я приду за тобой. И если с тобой по-прежнему будет охрана, я убью их всех одним мановением руки. Защищайся, бормочи молитвы, но помни: ничто не спасет тебя от меня. Я выпью твою кровь, я высосу мякоть из твоих костей. Дождись завтрашней ночи, господин мой. А пока я возьму себе на память вот это!»
В один прыжок она оказалась рядом с Жадредом, схватила его левую руку, откусила большой палец и исчезла, растворившись в воздухе.
«Благие боги, спасите меня, ибо я проклят!» — вскричал несчастный юноша. Выхватив меч, он хотел пронзить себе сердце, но слуги успели удержать его от этого силой.
Разумеется, второй маг был немедленно изгнан из разоренного дома. А на рассвете явился третий маг.
Он был одет в обычный наряд и поношенный, видавший виды плащ. Длинную седую бороду не украшали амулеты, а крепкий ясеневый посох походил скорее на дорожную палку, чем на магический жезл.
Взглянув на бледного Жадреда, он промолвил успокаивающим тоном:
«Никогда не надо отчаиваться, молодой человек.» Затем он попросил вина и уселся с отцом и сыном за большим столом у камина, обсуждая предмет их волнений так же спокойно, как если бы речь шла о цене на зерно.
Расспросив их обо всем до мельчайших подробностей, маг проговорил:
«Очень жаль, что ваш дом — не единственный в городе, пораженный этой чумой, и жаль, что об остальных восьми так ничего и не известно. Об этом следует позаботиться во вторую очередь. Что же касается твоей бывшей жены, Жадред, то о ее племени известно немногое, но уж что есть.
Это правда, что род этих существ древен и темен. Они ненавидят и презирают людей, но вынуждены жить с ними бок о бок, ибо те дают им пищу. Видимо, когда-то их род был един с человеческим племенем, но в силу каких-то причин разделился. Думаю, это произошло во время сильного голода, когда людям, чтобы выжить, пришлось пожирать собственных собратьев. И те, кто выжил тогда, уже не могли отказаться от человечины.
Их начали преследовать, а они продолжали учиться выживать. И поскольку учеба длилась столетиями, они постигли это искусство в совершенстве. Мы называем их умертивиями, потому что, убитые, они каждый раз встают из могилы, но на самом деле название неверно, эти существа гораздо живее, чем мы с вами. Поэтому нет никакого смысла снова и снова убивать ту, что называла себя Лилайей. Ибо с каждой новой смертью ее искусство воскресать только совершенствуется.»
«Значит, я обречен, » — горестно сказал Жадред.
«Я так не думаю. Если ты наберешься храбрости попробовать еще раз и будешь достаточно проворен, тебе, быть может, удастся отнять у нее большую часть сил, так что она не сможет ничем повредить тебе в дальнейшем.»
«Как это?» — спросил Жадред и надежда блеснула у него в глазах.
«Слушай меня очень внимательно. На земле не существует ничего, что не отбрасывало бы тени. Не имеют теней, если захотят, лишь воистину бессмертные. Ибо что такое тень? Препятствие на пути прямого света. Не отбрасывает тени лишь то, чье тело или субстанция настолько прозрачны, что свет беспрепятственно проходит сквозь них.
«А Лилайя?»
«А Лилайя, судя, по всему, тень имела. Ибо это ты заметил бы сразу, можешь мне поверить. Нет, племя Лилайи, как и мы, имеет тени, но их тени сильно отличаются от наших. Человек состоит из обычной плоти, плоть же таких существ, как Лилайя, совсем иная, необычная. Тень человека — просто более темное пятно, тень вампира — его немаловажный орган. Ибо когда на их тела падает свет, он проходит сквозь плоть, отдавая тени немалую часть их сил. Именно поэтому они так не любят больших источников света и не выносят солнца. Попади они в его лучи, две трети их сил ушло бы в тень.»
«И что же?» — нетерпеливо спросил Жадред.
«А вот что. Нынче вечером не ложись в постель вовсе. Просто сиди в своей спальне и жди. Позволь ей подойти к тебе вплотную. Но в спальне должна находиться яркая лампа, а у тебя под рукой — припрятан кинжал.
Умоляй ее, сули ей сокровища, упади перед ней на колени — ибо эти существа тщеславны и властны, они любят видеть людей униженными и молящими о пощаде. Но встань так, чтобы она развернулась против света, чтобы ее тень легла у нее за спиной. А затем режь эту тень своим кинжалом у самых ее пяток. Отрезав, хватай эту тень, поскольку она вполне материальна, и прячь в какой-нибудь сосуд или мешок, который можно накрепко запечатать или завязать. Но учти: и то, и другое не должно пропускать ни воздуха, ни света. Лилайя бросится к тебе, будет умолять и сулить все земные сокровища — не вздумай поддаться на эти уговоры! Ибо она пустит в ход все свои чары, теперь, впрочем, неопасные, поскольку лишится своей силы.»
«И тогда я смогу убить ее?» — спросил Жадред, сверкнув глазами.
«Такую тварь, как она, убить не так-то просто, — ответил маг. — Но ты увидишь, что она во многом станет подобна обычной смертной женщине. Ты сможешь по своему желанию запереть ее под стражу или отослать в иные земли и таким образом избавиться от ее происков.»
Солнце свершило свой круг по небу и неспешно закатилось за край мира. На землю спустилась ночь, и Жадред заступил на свою бессонную стражу в собственной спальне. Подле его кровати горела яркая лампа, а под подушками был спрятан острый кинжал.
Последние краски заката отгорели в распахнутых окнах, их сменила черная тьма, словно весь дом погрузился в недра могилы. Жадред в беспокойстве мерил шагами маленькую комнату. Наконец рядом с окном, над самым полом, сгустилось облачко лунного света. Оно превратилось в высокий дымный столб, а из столба вышла Лилайя.
«Любимая, — тотчас сказал Жадред. — Я знаю, что ты явилась убить меня. Ты ведь поклялась в этом.»
«Вот именно, » — заявила ведьма и подняла руку с острыми, как ножи, ногтями.
«Об одном прошу я тебя, дай мне несколько мгновений, и я объясню тебе кое-что.»
«Твоя кровь и раздробленные кости послужат лучшим объяснением всему, » — ответила Лилайя, но не двинулась с места.
«О любимая, я только хотел сказать, что жестоко ошибался. Теперь мой страх перед тобой и твоими родичами исчез, и я буду лишь счастлив принять смерть из твоих прекрасных рук. Я понял, что все же люблю тебя превыше всего на свете и теперь не желаю иной смерти, нежели от твоих поцелуев. Да, я пытался предать тебя, даже убить, но теперь понял, что это было глупо, что я, как ребенок, сделал то, что мне велели другие. Я должен был понимать, что близость с тобой, существом высшей расы, уже есть величайшее наслаждение, и лишь глупец может отказаться от такого счастья. А потому я признаю себя глупцом и прошу у тебя прощения за это.
Если моя смерть развлечет и порадует тебя — что ж, убей. Твоя красота не сравнится ни с чем в этом мире. Я пил из этой чаши, на которую немногие смели даже смотреть, и я почитаю себя счастливейшим из смертных. Уж лучше любить тебя всего месяц и затем принять смерть, чем всю жизнь жить с простой смертной женщиной и состариться рядом с ней.»
Взглянув в глаза своей жены, юноша понял, что старый маг не ошибся: эти бессмертные твари были о себе весьма высокого мнения, и потому Лилайя очень легко поверила в искренность слов Жадреда.
«За это, — сказала она, — я убью тебя не так мучительно, как собиралась.»
«Нет, о нет! — вскричал Жадред, словно в молитвенном экстазе, — Пусть моя боль будет моим последним даром тебе. Не щади меня, терзай и мучай, сколько тебе угодно. Ибо служить тебе, моя бессмертная богиня, есть мое самое сокровенное желание.»
Говоря все это, он приблизился к Лилайе, взял ее за руку и подвел к кровати. Яркий свет лампы озарил ведьму, и длинная темная тень протянулась от нее по ковру.
И тогда Жадред выхватил кинжал, упал перед Лилайей на колени и полоснул по ковру рядом с ее босыми ногами. И тотчас тень съежилась, словно смятый шелк, а в месте пореза выступил прозрачный ихор, словно кровь из раны. Страшно закричала Лилайя, которую предали во второй раз.
Разъяренной львицей бросилась она на Жадреда, намереваясь разорвать его на куски, но теперь в ее руках уже не было прежней силы.
А Жадред подхватил с порезанного ковра нечто, похожее на легчайшую кисею, скомкал его в крошечный сверток и отскочил в дальний угол комнаты, подальше от беснующейся Лилайи.
«О, муж мой, пожалей меня, пощади! — взмолилась она. — Я принесу тебе несметные сокровища:»
«У меня уже есть твое величайшее сокровище, » — ответил Жадред, показывая ей сжатый кулак.
«Я сделаю тебя королем, — завывала Лилайя. — И буду любить тебя до скончания дней!»
«Нет уж, дважды я не попадусь в одни и те же сети, » — заявил Жадред и сунул тень в маленький кожаный мешок, после чего тщательно перевязал его крепкой веревкой. А когда Лилайя бросилась ему в ноги, грубо оттолкнул ее.
Но она продолжала обнимать ему ноги, разметав по полу огненные волосы, содрогаясь от ненависти и рыданий.
«Что ж, похоже, я и в самом деле не в силах убить тебя, — проговорил Жадред. — Но теперь и не хочу. Ибо ясно вижу, что отныне твоя жизнь станет для тебя куда горшей казнью, чем удар меча. Мои люди отведут тебя в горы или в болота за дельтой реки. Там можешь делать что хочешь: хочешь, живи; хочешь — умри.»
«О, Жадред, — простонала Лилайя из-под мантии своих волос. — Я и в самом деле ничего не смогу больше сделать ни с тобой, ни с собой, но у меня есть одна тайна, которую тебе следует знать.»
«Я лучше послушаю завывание ветра в печных трубах, чем твои тайны.»
«Ты помнишь, как мы пировали, я, мои сестры и братья, в том королевском склепе?»
«Конечно, помню. Такое не забывают. И ты и твои родичи будут прокляты за это навеки.»
«А ты помнишь, что угощая друг друга, мы пили за наш успех и за наше бессмертие?»
«Проклятая потаскуха, и ты смеешь напоминать мне об этом! Я не могу лишить тебя жизни, но зато могу отрезать тебе язык! Довольно я слушал твои речи!»
«Послушай еще немного. Неужели ты никогда не спрашивал себя, что мы тогда имели в виду?»
«Победу над людским племенем, которое вы одурачили.»
«Не просто победу. Мое племя немногочисленно, и ради того, чтобы кровь не портилась в наших жилах, мы не можем сочетаться друг с другом постоянно. Раз в несколько столетий мы поселяемся в каком-нибудь городе и вступаем в брак с людьми — наши мужчины с вашими женщинами и наши женщины с вашими мужчинами. Ради того, чтобы зачать детей. И моя утроба приняла твое семя, Жадред. И подобное свершилось еще в восьми семьях.»
Юноша застыл, словно громом пораженный. Кожаный мешок с тенью становился все легче и легче в его руках. Лилайя, обессиленная и сломленная, лежала перед ним на полу. Ее кожа посерела, волосы потускнели, глаза утратили блеск. Но голос оставался в се так же полон меда и яда, и этот голос говорил ему:
«О Жадред, со мною ты волен делать все, что угодно. Но в моей утробе растет твой сын. И все, что ты сделаешь со мной, ты сделаешь и с ним тоже.»
Третий маг, отказавшись от богатых даров и взяв лишь небольшой кошель с золотом, выехал со двора. Но покой так и не снизошел на дом торговца, хотя, конечно же, большинство слуг могло теперь по крайней мене не опасаться спать ночами в своих постелях.
Но зато остальные не спали еще много ночей.
Не так-то просто мужчине отказаться от своего первенца.
Для Лилайи приготовили покои в одном из помещений погреба, за надежной железной дверью. Там прожила она все время до родин, под опекой самых преданных слуг. Теперь ведьма напоминала пустой сосуд, лампу, в которой сгорело все масло. Она угасала и таяла с каждым днем.
Под конец она утратила разум, став подобной годовалому младенцу. Сын торговца никогда не навещал ее в ее тюрьме. Но служанка, приставленная к Лилайе, каждый день докладывала ему о том, как растет в ее утробе ребенок. Казалось, все оставшиеся силы ведьмы ушли в ее большой, белый живот. Изредка, в погожие дни, ее выводили на крышу дома подышать свежим воздухом, ибо теперь она была безразлична к солнцу. Лишившись большей части своих сил, она уже не пеклась об оставшейся.
И наконец подошло время родин. Она мучалась всю ночь и под утро разрешилась здоровым и крепким младенцем.
Слуги разбудили Жадреда и сообщили, что ведьма умерла, вся сморщившись и иссохнув, как осенний увядший лист. За несколько часов у нее поседели волосы и выпали все зубы, а когда она испустила дух, ее тело стало похоже на мешок с тонкими, хрупкими костями.
Но ребенок:
«Я пойду и взгляну на него, — сказал Жадред отцу. — И тогда приму решение. В его жилах течет кровь живого мертвеца. И я не знаю, дала ли эта кровь ему все повадки и привычки его матери. И если да, то он не мой сын и должен быть уничтожен.»
Торговец взглянул на бледное, страшное лицо сына, и не нашелся с ответом.
Жадред спустился в погреб и вошел в комнату, чье маленькое оконце выходило во внутренний двор. Солнце щедрым потоком лилось сквозь стекло. И в этом потоке лежал ребенок, весь омытый золотым сиянием. Это был прехорошенький мальчишка, с пухлыми губами и умными глазенками. Кожа его была бледна, как самый белый пергамент, а пух на маленькой голове пламенел ярко-рыжим сполохом.
Жадред, нахмурясь, склонился над ребенком. Он уже занес над младенцем руку — ту самую, с откушенным пальцем, — но малыш улыбнулся беззубым ртом и ткнул в ладонь отца обоими крошечными кулачками.
«О сын мой, — проговорил Жадред. — Ты и в самом деле мой сын!»
И он взял малыша на руки, а солнце заглядывало в окно, будто огромное золотое яблоко.
4
«Слушайся голоса моих богов! — сурово прогудел из-под маски маг.
— Им лучше знать!»
Жадред был в большом сомнении, но проделал все в точности так, как велел этот старец в черном. Хотя семь ледяных купаний пришлись ему совсем не по вкусу.
На закате он и несколько слуг подошли к пышному склепу, в котором лежали останки его жены.
Едва солнце коснулось земли, они сорвали покров с саркофага и сняли тяжелую каменную крышку. Как и ожидалось, Лилайя лежала в гробу прекрасна и свежа, словно спящая принцесса. Люди переглянулись в нерешительности — ни у кого не хватало духу поднять на нее оружие первым.
Но тут умертвие открыло глаза, и Жадред не стал более мешкать.
Одним ударом меча он отсек ей голову, а затем исполнил все действия мерзкой процедуры, предписанной магом. Но когда расчлененное тело положили на семь костров и подожгли, в треске сучьев всем послышался торжествующий женский смех.
Разметав прогоревшие костры и развеяв пепел, люди отправились домой. И каждому из них, особенно Жадреду, постоянно мерещилось, что кто-то невидимый идет за ними след в след. Войдя в дом, они крепко заперли двери и окна. Все мужчины дома, вооружившись, собрались в большом зале, ожидая и страшась неизвестности. Черный маг, закрывшись маской, бормотал молитвы в углу.
Так прошло несколько часов. И уже под утро, за час или два до света, страшный удар обрушился на двери дома, сорвав их с петель. Пепел и зола семи костров вихрем ворвались в зал, запорошив людям глаза. А вслед за вихрем в зал вошла смеющаяся Лилайя. На ее прекрасном теле не осталось ни царапины, она по-прежнему была жива и невредима.
«Ни железо, ни сталь, ни камень, ни кость, ни терновник, ни масло, ни слова, ни костры, ни ритуалы, ни тем более бормотание старого глупого мага не могут разлучить меня с тобою, мой любимый! — прокричала она. — Я так люблю тебя, что осушу до дна! Не сегодня, нет, я подожду, когда ты будешь один. Завтра я приду за тобой. И если с тобой по-прежнему будет охрана, я убью их всех одним мановением руки. Защищайся, бормочи молитвы, но помни: ничто не спасет тебя от меня. Я выпью твою кровь, я высосу мякоть из твоих костей. Дождись завтрашней ночи, господин мой. А пока я возьму себе на память вот это!»
В один прыжок она оказалась рядом с Жадредом, схватила его левую руку, откусила большой палец и исчезла, растворившись в воздухе.
«Благие боги, спасите меня, ибо я проклят!» — вскричал несчастный юноша. Выхватив меч, он хотел пронзить себе сердце, но слуги успели удержать его от этого силой.
Разумеется, второй маг был немедленно изгнан из разоренного дома. А на рассвете явился третий маг.
Он был одет в обычный наряд и поношенный, видавший виды плащ. Длинную седую бороду не украшали амулеты, а крепкий ясеневый посох походил скорее на дорожную палку, чем на магический жезл.
Взглянув на бледного Жадреда, он промолвил успокаивающим тоном:
«Никогда не надо отчаиваться, молодой человек.» Затем он попросил вина и уселся с отцом и сыном за большим столом у камина, обсуждая предмет их волнений так же спокойно, как если бы речь шла о цене на зерно.
Расспросив их обо всем до мельчайших подробностей, маг проговорил:
«Очень жаль, что ваш дом — не единственный в городе, пораженный этой чумой, и жаль, что об остальных восьми так ничего и не известно. Об этом следует позаботиться во вторую очередь. Что же касается твоей бывшей жены, Жадред, то о ее племени известно немногое, но уж что есть.
Это правда, что род этих существ древен и темен. Они ненавидят и презирают людей, но вынуждены жить с ними бок о бок, ибо те дают им пищу. Видимо, когда-то их род был един с человеческим племенем, но в силу каких-то причин разделился. Думаю, это произошло во время сильного голода, когда людям, чтобы выжить, пришлось пожирать собственных собратьев. И те, кто выжил тогда, уже не могли отказаться от человечины.
Их начали преследовать, а они продолжали учиться выживать. И поскольку учеба длилась столетиями, они постигли это искусство в совершенстве. Мы называем их умертивиями, потому что, убитые, они каждый раз встают из могилы, но на самом деле название неверно, эти существа гораздо живее, чем мы с вами. Поэтому нет никакого смысла снова и снова убивать ту, что называла себя Лилайей. Ибо с каждой новой смертью ее искусство воскресать только совершенствуется.»
«Значит, я обречен, » — горестно сказал Жадред.
«Я так не думаю. Если ты наберешься храбрости попробовать еще раз и будешь достаточно проворен, тебе, быть может, удастся отнять у нее большую часть сил, так что она не сможет ничем повредить тебе в дальнейшем.»
«Как это?» — спросил Жадред и надежда блеснула у него в глазах.
«Слушай меня очень внимательно. На земле не существует ничего, что не отбрасывало бы тени. Не имеют теней, если захотят, лишь воистину бессмертные. Ибо что такое тень? Препятствие на пути прямого света. Не отбрасывает тени лишь то, чье тело или субстанция настолько прозрачны, что свет беспрепятственно проходит сквозь них.
«А Лилайя?»
«А Лилайя, судя, по всему, тень имела. Ибо это ты заметил бы сразу, можешь мне поверить. Нет, племя Лилайи, как и мы, имеет тени, но их тени сильно отличаются от наших. Человек состоит из обычной плоти, плоть же таких существ, как Лилайя, совсем иная, необычная. Тень человека — просто более темное пятно, тень вампира — его немаловажный орган. Ибо когда на их тела падает свет, он проходит сквозь плоть, отдавая тени немалую часть их сил. Именно поэтому они так не любят больших источников света и не выносят солнца. Попади они в его лучи, две трети их сил ушло бы в тень.»
«И что же?» — нетерпеливо спросил Жадред.
«А вот что. Нынче вечером не ложись в постель вовсе. Просто сиди в своей спальне и жди. Позволь ей подойти к тебе вплотную. Но в спальне должна находиться яркая лампа, а у тебя под рукой — припрятан кинжал.
Умоляй ее, сули ей сокровища, упади перед ней на колени — ибо эти существа тщеславны и властны, они любят видеть людей униженными и молящими о пощаде. Но встань так, чтобы она развернулась против света, чтобы ее тень легла у нее за спиной. А затем режь эту тень своим кинжалом у самых ее пяток. Отрезав, хватай эту тень, поскольку она вполне материальна, и прячь в какой-нибудь сосуд или мешок, который можно накрепко запечатать или завязать. Но учти: и то, и другое не должно пропускать ни воздуха, ни света. Лилайя бросится к тебе, будет умолять и сулить все земные сокровища — не вздумай поддаться на эти уговоры! Ибо она пустит в ход все свои чары, теперь, впрочем, неопасные, поскольку лишится своей силы.»
«И тогда я смогу убить ее?» — спросил Жадред, сверкнув глазами.
«Такую тварь, как она, убить не так-то просто, — ответил маг. — Но ты увидишь, что она во многом станет подобна обычной смертной женщине. Ты сможешь по своему желанию запереть ее под стражу или отослать в иные земли и таким образом избавиться от ее происков.»
Солнце свершило свой круг по небу и неспешно закатилось за край мира. На землю спустилась ночь, и Жадред заступил на свою бессонную стражу в собственной спальне. Подле его кровати горела яркая лампа, а под подушками был спрятан острый кинжал.
Последние краски заката отгорели в распахнутых окнах, их сменила черная тьма, словно весь дом погрузился в недра могилы. Жадред в беспокойстве мерил шагами маленькую комнату. Наконец рядом с окном, над самым полом, сгустилось облачко лунного света. Оно превратилось в высокий дымный столб, а из столба вышла Лилайя.
«Любимая, — тотчас сказал Жадред. — Я знаю, что ты явилась убить меня. Ты ведь поклялась в этом.»
«Вот именно, » — заявила ведьма и подняла руку с острыми, как ножи, ногтями.
«Об одном прошу я тебя, дай мне несколько мгновений, и я объясню тебе кое-что.»
«Твоя кровь и раздробленные кости послужат лучшим объяснением всему, » — ответила Лилайя, но не двинулась с места.
«О любимая, я только хотел сказать, что жестоко ошибался. Теперь мой страх перед тобой и твоими родичами исчез, и я буду лишь счастлив принять смерть из твоих прекрасных рук. Я понял, что все же люблю тебя превыше всего на свете и теперь не желаю иной смерти, нежели от твоих поцелуев. Да, я пытался предать тебя, даже убить, но теперь понял, что это было глупо, что я, как ребенок, сделал то, что мне велели другие. Я должен был понимать, что близость с тобой, существом высшей расы, уже есть величайшее наслаждение, и лишь глупец может отказаться от такого счастья. А потому я признаю себя глупцом и прошу у тебя прощения за это.
Если моя смерть развлечет и порадует тебя — что ж, убей. Твоя красота не сравнится ни с чем в этом мире. Я пил из этой чаши, на которую немногие смели даже смотреть, и я почитаю себя счастливейшим из смертных. Уж лучше любить тебя всего месяц и затем принять смерть, чем всю жизнь жить с простой смертной женщиной и состариться рядом с ней.»
Взглянув в глаза своей жены, юноша понял, что старый маг не ошибся: эти бессмертные твари были о себе весьма высокого мнения, и потому Лилайя очень легко поверила в искренность слов Жадреда.
«За это, — сказала она, — я убью тебя не так мучительно, как собиралась.»
«Нет, о нет! — вскричал Жадред, словно в молитвенном экстазе, — Пусть моя боль будет моим последним даром тебе. Не щади меня, терзай и мучай, сколько тебе угодно. Ибо служить тебе, моя бессмертная богиня, есть мое самое сокровенное желание.»
Говоря все это, он приблизился к Лилайе, взял ее за руку и подвел к кровати. Яркий свет лампы озарил ведьму, и длинная темная тень протянулась от нее по ковру.
И тогда Жадред выхватил кинжал, упал перед Лилайей на колени и полоснул по ковру рядом с ее босыми ногами. И тотчас тень съежилась, словно смятый шелк, а в месте пореза выступил прозрачный ихор, словно кровь из раны. Страшно закричала Лилайя, которую предали во второй раз.
Разъяренной львицей бросилась она на Жадреда, намереваясь разорвать его на куски, но теперь в ее руках уже не было прежней силы.
А Жадред подхватил с порезанного ковра нечто, похожее на легчайшую кисею, скомкал его в крошечный сверток и отскочил в дальний угол комнаты, подальше от беснующейся Лилайи.
«О, муж мой, пожалей меня, пощади! — взмолилась она. — Я принесу тебе несметные сокровища:»
«У меня уже есть твое величайшее сокровище, » — ответил Жадред, показывая ей сжатый кулак.
«Я сделаю тебя королем, — завывала Лилайя. — И буду любить тебя до скончания дней!»
«Нет уж, дважды я не попадусь в одни и те же сети, » — заявил Жадред и сунул тень в маленький кожаный мешок, после чего тщательно перевязал его крепкой веревкой. А когда Лилайя бросилась ему в ноги, грубо оттолкнул ее.
Но она продолжала обнимать ему ноги, разметав по полу огненные волосы, содрогаясь от ненависти и рыданий.
«Что ж, похоже, я и в самом деле не в силах убить тебя, — проговорил Жадред. — Но теперь и не хочу. Ибо ясно вижу, что отныне твоя жизнь станет для тебя куда горшей казнью, чем удар меча. Мои люди отведут тебя в горы или в болота за дельтой реки. Там можешь делать что хочешь: хочешь, живи; хочешь — умри.»
«О, Жадред, — простонала Лилайя из-под мантии своих волос. — Я и в самом деле ничего не смогу больше сделать ни с тобой, ни с собой, но у меня есть одна тайна, которую тебе следует знать.»
«Я лучше послушаю завывание ветра в печных трубах, чем твои тайны.»
«Ты помнишь, как мы пировали, я, мои сестры и братья, в том королевском склепе?»
«Конечно, помню. Такое не забывают. И ты и твои родичи будут прокляты за это навеки.»
«А ты помнишь, что угощая друг друга, мы пили за наш успех и за наше бессмертие?»
«Проклятая потаскуха, и ты смеешь напоминать мне об этом! Я не могу лишить тебя жизни, но зато могу отрезать тебе язык! Довольно я слушал твои речи!»
«Послушай еще немного. Неужели ты никогда не спрашивал себя, что мы тогда имели в виду?»
«Победу над людским племенем, которое вы одурачили.»
«Не просто победу. Мое племя немногочисленно, и ради того, чтобы кровь не портилась в наших жилах, мы не можем сочетаться друг с другом постоянно. Раз в несколько столетий мы поселяемся в каком-нибудь городе и вступаем в брак с людьми — наши мужчины с вашими женщинами и наши женщины с вашими мужчинами. Ради того, чтобы зачать детей. И моя утроба приняла твое семя, Жадред. И подобное свершилось еще в восьми семьях.»
Юноша застыл, словно громом пораженный. Кожаный мешок с тенью становился все легче и легче в его руках. Лилайя, обессиленная и сломленная, лежала перед ним на полу. Ее кожа посерела, волосы потускнели, глаза утратили блеск. Но голос оставался в се так же полон меда и яда, и этот голос говорил ему:
«О Жадред, со мною ты волен делать все, что угодно. Но в моей утробе растет твой сын. И все, что ты сделаешь со мной, ты сделаешь и с ним тоже.»
Третий маг, отказавшись от богатых даров и взяв лишь небольшой кошель с золотом, выехал со двора. Но покой так и не снизошел на дом торговца, хотя, конечно же, большинство слуг могло теперь по крайней мене не опасаться спать ночами в своих постелях.
Но зато остальные не спали еще много ночей.
Не так-то просто мужчине отказаться от своего первенца.
Для Лилайи приготовили покои в одном из помещений погреба, за надежной железной дверью. Там прожила она все время до родин, под опекой самых преданных слуг. Теперь ведьма напоминала пустой сосуд, лампу, в которой сгорело все масло. Она угасала и таяла с каждым днем.
Под конец она утратила разум, став подобной годовалому младенцу. Сын торговца никогда не навещал ее в ее тюрьме. Но служанка, приставленная к Лилайе, каждый день докладывала ему о том, как растет в ее утробе ребенок. Казалось, все оставшиеся силы ведьмы ушли в ее большой, белый живот. Изредка, в погожие дни, ее выводили на крышу дома подышать свежим воздухом, ибо теперь она была безразлична к солнцу. Лишившись большей части своих сил, она уже не пеклась об оставшейся.
И наконец подошло время родин. Она мучалась всю ночь и под утро разрешилась здоровым и крепким младенцем.
Слуги разбудили Жадреда и сообщили, что ведьма умерла, вся сморщившись и иссохнув, как осенний увядший лист. За несколько часов у нее поседели волосы и выпали все зубы, а когда она испустила дух, ее тело стало похоже на мешок с тонкими, хрупкими костями.
Но ребенок:
«Я пойду и взгляну на него, — сказал Жадред отцу. — И тогда приму решение. В его жилах течет кровь живого мертвеца. И я не знаю, дала ли эта кровь ему все повадки и привычки его матери. И если да, то он не мой сын и должен быть уничтожен.»
Торговец взглянул на бледное, страшное лицо сына, и не нашелся с ответом.
Жадред спустился в погреб и вошел в комнату, чье маленькое оконце выходило во внутренний двор. Солнце щедрым потоком лилось сквозь стекло. И в этом потоке лежал ребенок, весь омытый золотым сиянием. Это был прехорошенький мальчишка, с пухлыми губами и умными глазенками. Кожа его была бледна, как самый белый пергамент, а пух на маленькой голове пламенел ярко-рыжим сполохом.
Жадред, нахмурясь, склонился над ребенком. Он уже занес над младенцем руку — ту самую, с откушенным пальцем, — но малыш улыбнулся беззубым ртом и ткнул в ладонь отца обоими крошечными кулачками.
«О сын мой, — проговорил Жадред. — Ты и в самом деле мой сын!»
И он взял малыша на руки, а солнце заглядывало в окно, будто огромное золотое яблоко.
4
— И вот, — продолжал рассказчик, — когда прошло еще несколько лет:
— С меня довольно, — сказала Совейз. — Ты рассказывал столь подробно, что дальнейшие события я могу описать сама. Смотри, даже тьма побледнела, пока слушала тебя.
Совейз была права. Новое утро вытесняло стареющую ночь.
Но старик, нимало этим не смущаясь, взглянул на Совейз из-под насупленных бровей. Девушка повела плечами, разминаясь и сбрасывая веревки, и села на камнях, подобная воплощению самой ночи.
— Раз ты так прозорлива, скажи мне, чем все кончилось, — не без ехидства предложил старик.
— Пожалуйста. Вот тебе конец: хотя многие из клана девяти были уничтожены, кое-кто все же остался. И остались их дети. Детей тщательно оберегали, они росли, окруженные всеобщей любовью: — Эти слова прозвучали в ее устах с какой-то особенной жестокостью, почти с насмешкой — у нее ведь так и не было детства. — И глупые родители, и смертные, и бессмертные, точно так, как их родители прежде, не могли отказать им почти ни в чем. И наконец эти младенцы превратились в настоящих, взрослых умертвий, воспитанных так, как предписывает обычай живых мертвецов — в неге и холе, не знающих отказа, избалованных крайне.
И тогда они накинулись на своих живых родителей, захватили власть в городе, обратили все на пользу себе, уничтожая несогласных и принуждая к повиновению слабых. Они породили новых умертвий, и город стал обиталищем нежити. А ты, старик, и есть тот Жадред, желавший себе невесту, созданную из одних только совершенств и без единого недостатка.
— Женщина, — пробормотал рассказчик, побледнев, — как узнала ты это? Тебе кто-то поведал историю нашего города или ты сама колдунья? Ты развязала веревки, ты даже не заметила чар, которые я наложил на тебя, а ведь я — могущественный маг. Сила Шадма, Поделенного, велика. Он притягивает к себе все новые и новые жертвы. И они идут и идут к нему со всех концов земли, сами не зная почему. Богатые купцы, храбрые рыцари, прекрасные девы. Все они идут к излучине реки через эту вот равнину. Ибо Шадм, город живых мертвецов всегда голоден и всегда жаждет новых сокровищ. И даже одинокий странник — желанная пожива для этой утробы.
И я буду вознагражден за тебя. Взгляни. Ты видишь эти бесценные кольца?
Вот это сияло на пальце одного богатого торговца. Теперь оно мое, а ведь такому камню позавидовал бы и король.
— Но раз вы с твоим сыном по-прежнему такие большие друзья, почему ты отговариваешь меня идти в Шадм? — удивилась Совейз.
— Потому что я не бессердечен, — ответил старый Жадред. — Мне жаль юных дев, идущих прямо в пасть дракону. И иногда я волен по своему выбору отвратить невинную душу от этого вместилища скверны. Но упрямые девицы, а также ведьмы — вот они отдаются прямо в город, без пощады и милости. Живые мертвые очень любят занятные игрушки.
Он захихикал, и тогда истрепанные грязные обноски упали с его плеч и плеч его свиты. Под мерзкими тряпками оказались сверкающие парчой и драгоценностями одежды магов; ожерелья и камни силы сияли маленькими солнцами даже в тусклом свете факелов. Но Совейз заметила, что некоторые украшения, которые эти люди носили с таким сознанием своей мощи — не более чем драгоценные безделушки, погремушка для обезьяны. Жадред заговорил с веревками, все еще лежавшими поперек Совейз, и те снова обвились вокруг ее запястий, а по новому слову старика превратились в стальные оковы.
— Ты — ведьма, — произнес Жадред с силой. — Но твое колдовство — слабая потуга против той власти, что дана им. И мы только что в этом убедились. А теперь идем. Идем в город.
Свита старика, с ужимками и хихиканьем, подхватила связанную Совейз и повлекла вон из пещеры. Прыгая с камня на камень, они спустились с гор и вышли в просторы степи. Дочь человека, наверное, уже трижды умерла бы от страха. Но дочь демона предоставила событиям идти своим чередом. Она была абсолютно спокойна и не проронила ни слова.
Весь этот долгий день толпа изгнанников влекла ее через равнину — не останавливаясь и не замедляя шага, лишь время от времени меняясь, ибо, как ни легко было тело Совейз, ничьи руки не могли бы нести ее без передышки много часов подряд. Наконец, когда солнце уже коснулось верхушек трав, процессия достигла гигантского погоста. Все могилы здесь стояли перекопанными, вывороченные из земли камни громоздились один на другой, с ветвей деревьев свисали полуразложившиеся трупы и кости.
Над этим оскверненным кладбищем, подобно темному надгробному камню, высились стены города. По ними, как и говорил старик, протекала река.
Вернее, когда-то, быть может, в ней и текла вода, но теперь русло заполняла жидкая, маслянисто блестящая грязь. Солнце садилось, и «воды» реки наливались кровью. В небе кружили стервятники, на ветвях высохших деревьев сидели черные голодные вороны. Поглядывая на процессию круглым хищным глазом, они чистили свои крепкие, как сталь клювы или забавлялись тем, что катали человечьи черепа вдоль дороги перед воротами.
Толпа подходила к стенам все ближе, и все яснее различала Совейз голос этого города. И если иные города распознаются по шуму карет и телег, веселым выкрикам акробатов и гомону на рыночной площади, то этому городу были присущи дикая визгливая музыка флейт и цимбал, взрывы демонического хохота и вопли, полные отчаянья и муки. В воздухе стоял запах горящего масла, бесчисленных факелов и костров. Но яснее всего чувствовался запах тления — и в воздухе, и в криках, и в музыке.
Казалось, его источают даже городские стены.
Ворота стояли закрытыми, но, видно, о приближении Жадреда узнали заранее, потому что едва процессия подошла вплотную, створки широко распахнулись, и старик, вместе со своей свитой людей и нелюдей, с Совейз, вознесенной высоко на поднятых руках, вступил в город.
Каким бы он ни был ранее, теперь Шадм, город живых мертвецов выглядел самым темным городом на земле. Черные прямые улицы напоминали скорее щели меж стен домов, так они были узки. Нередко между домами над улицей висели шесты, на которых плескались на ветру черные флаги и ленты. То здесь, то там на углах и пересечениях улиц высились колонны резного камня, сплошь покрытые изображениями и письменами на множестве языков. Совейз могла прочесть их все, но не вынесла из надписей ничего интересного: это были многократно повторенные славословия живущим в городе умертвиям. Изображения рассказывали о их бесчисленных — и наверняка выдуманных — подвигах. Над таким поистине детским тщеславием можно было только посмеяться.
Нередко фасады домов украшали страшные маски из темной, зеленоватой бронзы. Глазами им служили стеклянные шары, наполненные фосфором, и маски светились жутким гнилушным светом. Над входами в храмы, дворцы и дома старейшин — их Совейз могла определить по богатому убранству и некоторым не слишком тщательно затертым надписям — висели разнообразные крючья, ножи и пилы. Со всех этих инструментов стекала свежая кровь, а из-за дверей доносились душераздирающие вопли.
Прохожие на этих темных улицах встречались редко, а те, что встречались, были закутаны в плащи и скрывали лица за бронзовыми масками. Завидев процессию Жадреда, они останавливались и бурчали что-то приветственное. Совейз видела, как загораются лисьим огнем глаза умертвий в бронзовых прорезях масок. Она даже, пожалуй, не удивилась бы, если бы они облизывались при виде свежей добычи. Некоторые протягивали бледные руки, чтобы тронуть рукав парчового одеяния Жадреда; ногти на этих руках больше походили на окаменевшие лепестки белых астр — тонкие и острые, как когти. Но Жадред никак не отвечал на все эти знаки внимания: он и его присные все так же деловито стремились по улицам, унося с собою вожделенную пленницу. Несомненно, это шествие являлось далеко не первым. Улучив момент и оглянувшись, Совейз увидела, что мертвецы хорошо знают порядок: все новые и новые бледные тени присоединялись к процессии. Они шипели что-то неразборчивое, они сжимали пальцы, словно вонзали свои когти в теплую плоть, — но держались поодаль.
О чем же думала Совейз, когда молчаливые стражи несли ее по улицам, напоминающим крысиные норы в заброшенном склепе?
Ну разумеется, ее мысли были далеки от тех, что могли бы проноситься в такой миг в голове глупой крестьянской девушки или даже умелой колдуньи. Ни одна колдунья земли не могла сравниться с дочерью Азрарна. Воздух этого города преобразил ее, запах тления и чар окончательно вытеснил из нее человека. Теперь она была демон. Демон, таящийся под личиной невинной и прекрасной девушки.
Наконец процессия остановилась. Перед Совейз открылась большая площадь, с трех сторон ограниченная домами. Река здесь делала небольшую петлю, и когда-то, наверное, ее сверкающие на солнце игривые струи часто радовали горожан, собиравшихся здесь на праздники или ярмарки. Но теперь изгиб реки напоминал змееподобный ухмыляющийся рот. Две большие арки в домах могли сойти за пустые черные глаза, а гигантский черный шатер, стоявший посреди площади на небольшом возвышении, довершал картину. Два полотнища шатра были отогнуты к куполу, подобно двум лепесткам черного цветка, и в них, словно в ноздрях дракона, полыхал красный свет. К этому шатру и поднесли Совейз. В нем горел огромных размеров очаг, а вокруг располагалось множество светильников, так что купол шатра терялся где-то вверху в мечущихся черных тенях. Но время от времени оттуда доносилось хлопанье крыльев или хриплый злорадный карк: видимо, купол, как огромная черная труба, раскрывался к небу, так что вороны могли свободно влетать и вылетать из шатра. Помимо очага и светильников в шатре находилось множество вещей, явно вытащенных из могил. Эти сокровища были расставлены и разложены так, что несчастной жертве, попавшей сюда, казалось, будто над ним выросли стены склепа. А меж резных плит и золоченых барельефов, в бронзовых складных креслах сидело около десятка мужчин и женщин. Все они казались на одно лицо: одинаково бледная кожа, одинаково черные длинные вьющиеся волосы. Их одежда, богатая и всячески изукрашенная, покроем напоминала могильные саваны. Кое-кто щеголял настоящим саваном — белым и полу истлевшим.
— С меня довольно, — сказала Совейз. — Ты рассказывал столь подробно, что дальнейшие события я могу описать сама. Смотри, даже тьма побледнела, пока слушала тебя.
Совейз была права. Новое утро вытесняло стареющую ночь.
Но старик, нимало этим не смущаясь, взглянул на Совейз из-под насупленных бровей. Девушка повела плечами, разминаясь и сбрасывая веревки, и села на камнях, подобная воплощению самой ночи.
— Раз ты так прозорлива, скажи мне, чем все кончилось, — не без ехидства предложил старик.
— Пожалуйста. Вот тебе конец: хотя многие из клана девяти были уничтожены, кое-кто все же остался. И остались их дети. Детей тщательно оберегали, они росли, окруженные всеобщей любовью: — Эти слова прозвучали в ее устах с какой-то особенной жестокостью, почти с насмешкой — у нее ведь так и не было детства. — И глупые родители, и смертные, и бессмертные, точно так, как их родители прежде, не могли отказать им почти ни в чем. И наконец эти младенцы превратились в настоящих, взрослых умертвий, воспитанных так, как предписывает обычай живых мертвецов — в неге и холе, не знающих отказа, избалованных крайне.
И тогда они накинулись на своих живых родителей, захватили власть в городе, обратили все на пользу себе, уничтожая несогласных и принуждая к повиновению слабых. Они породили новых умертвий, и город стал обиталищем нежити. А ты, старик, и есть тот Жадред, желавший себе невесту, созданную из одних только совершенств и без единого недостатка.
— Женщина, — пробормотал рассказчик, побледнев, — как узнала ты это? Тебе кто-то поведал историю нашего города или ты сама колдунья? Ты развязала веревки, ты даже не заметила чар, которые я наложил на тебя, а ведь я — могущественный маг. Сила Шадма, Поделенного, велика. Он притягивает к себе все новые и новые жертвы. И они идут и идут к нему со всех концов земли, сами не зная почему. Богатые купцы, храбрые рыцари, прекрасные девы. Все они идут к излучине реки через эту вот равнину. Ибо Шадм, город живых мертвецов всегда голоден и всегда жаждет новых сокровищ. И даже одинокий странник — желанная пожива для этой утробы.
И я буду вознагражден за тебя. Взгляни. Ты видишь эти бесценные кольца?
Вот это сияло на пальце одного богатого торговца. Теперь оно мое, а ведь такому камню позавидовал бы и король.
— Но раз вы с твоим сыном по-прежнему такие большие друзья, почему ты отговариваешь меня идти в Шадм? — удивилась Совейз.
— Потому что я не бессердечен, — ответил старый Жадред. — Мне жаль юных дев, идущих прямо в пасть дракону. И иногда я волен по своему выбору отвратить невинную душу от этого вместилища скверны. Но упрямые девицы, а также ведьмы — вот они отдаются прямо в город, без пощады и милости. Живые мертвые очень любят занятные игрушки.
Он захихикал, и тогда истрепанные грязные обноски упали с его плеч и плеч его свиты. Под мерзкими тряпками оказались сверкающие парчой и драгоценностями одежды магов; ожерелья и камни силы сияли маленькими солнцами даже в тусклом свете факелов. Но Совейз заметила, что некоторые украшения, которые эти люди носили с таким сознанием своей мощи — не более чем драгоценные безделушки, погремушка для обезьяны. Жадред заговорил с веревками, все еще лежавшими поперек Совейз, и те снова обвились вокруг ее запястий, а по новому слову старика превратились в стальные оковы.
— Ты — ведьма, — произнес Жадред с силой. — Но твое колдовство — слабая потуга против той власти, что дана им. И мы только что в этом убедились. А теперь идем. Идем в город.
Свита старика, с ужимками и хихиканьем, подхватила связанную Совейз и повлекла вон из пещеры. Прыгая с камня на камень, они спустились с гор и вышли в просторы степи. Дочь человека, наверное, уже трижды умерла бы от страха. Но дочь демона предоставила событиям идти своим чередом. Она была абсолютно спокойна и не проронила ни слова.
Весь этот долгий день толпа изгнанников влекла ее через равнину — не останавливаясь и не замедляя шага, лишь время от времени меняясь, ибо, как ни легко было тело Совейз, ничьи руки не могли бы нести ее без передышки много часов подряд. Наконец, когда солнце уже коснулось верхушек трав, процессия достигла гигантского погоста. Все могилы здесь стояли перекопанными, вывороченные из земли камни громоздились один на другой, с ветвей деревьев свисали полуразложившиеся трупы и кости.
Над этим оскверненным кладбищем, подобно темному надгробному камню, высились стены города. По ними, как и говорил старик, протекала река.
Вернее, когда-то, быть может, в ней и текла вода, но теперь русло заполняла жидкая, маслянисто блестящая грязь. Солнце садилось, и «воды» реки наливались кровью. В небе кружили стервятники, на ветвях высохших деревьев сидели черные голодные вороны. Поглядывая на процессию круглым хищным глазом, они чистили свои крепкие, как сталь клювы или забавлялись тем, что катали человечьи черепа вдоль дороги перед воротами.
Толпа подходила к стенам все ближе, и все яснее различала Совейз голос этого города. И если иные города распознаются по шуму карет и телег, веселым выкрикам акробатов и гомону на рыночной площади, то этому городу были присущи дикая визгливая музыка флейт и цимбал, взрывы демонического хохота и вопли, полные отчаянья и муки. В воздухе стоял запах горящего масла, бесчисленных факелов и костров. Но яснее всего чувствовался запах тления — и в воздухе, и в криках, и в музыке.
Казалось, его источают даже городские стены.
Ворота стояли закрытыми, но, видно, о приближении Жадреда узнали заранее, потому что едва процессия подошла вплотную, створки широко распахнулись, и старик, вместе со своей свитой людей и нелюдей, с Совейз, вознесенной высоко на поднятых руках, вступил в город.
Каким бы он ни был ранее, теперь Шадм, город живых мертвецов выглядел самым темным городом на земле. Черные прямые улицы напоминали скорее щели меж стен домов, так они были узки. Нередко между домами над улицей висели шесты, на которых плескались на ветру черные флаги и ленты. То здесь, то там на углах и пересечениях улиц высились колонны резного камня, сплошь покрытые изображениями и письменами на множестве языков. Совейз могла прочесть их все, но не вынесла из надписей ничего интересного: это были многократно повторенные славословия живущим в городе умертвиям. Изображения рассказывали о их бесчисленных — и наверняка выдуманных — подвигах. Над таким поистине детским тщеславием можно было только посмеяться.
Нередко фасады домов украшали страшные маски из темной, зеленоватой бронзы. Глазами им служили стеклянные шары, наполненные фосфором, и маски светились жутким гнилушным светом. Над входами в храмы, дворцы и дома старейшин — их Совейз могла определить по богатому убранству и некоторым не слишком тщательно затертым надписям — висели разнообразные крючья, ножи и пилы. Со всех этих инструментов стекала свежая кровь, а из-за дверей доносились душераздирающие вопли.
Прохожие на этих темных улицах встречались редко, а те, что встречались, были закутаны в плащи и скрывали лица за бронзовыми масками. Завидев процессию Жадреда, они останавливались и бурчали что-то приветственное. Совейз видела, как загораются лисьим огнем глаза умертвий в бронзовых прорезях масок. Она даже, пожалуй, не удивилась бы, если бы они облизывались при виде свежей добычи. Некоторые протягивали бледные руки, чтобы тронуть рукав парчового одеяния Жадреда; ногти на этих руках больше походили на окаменевшие лепестки белых астр — тонкие и острые, как когти. Но Жадред никак не отвечал на все эти знаки внимания: он и его присные все так же деловито стремились по улицам, унося с собою вожделенную пленницу. Несомненно, это шествие являлось далеко не первым. Улучив момент и оглянувшись, Совейз увидела, что мертвецы хорошо знают порядок: все новые и новые бледные тени присоединялись к процессии. Они шипели что-то неразборчивое, они сжимали пальцы, словно вонзали свои когти в теплую плоть, — но держались поодаль.
О чем же думала Совейз, когда молчаливые стражи несли ее по улицам, напоминающим крысиные норы в заброшенном склепе?
Ну разумеется, ее мысли были далеки от тех, что могли бы проноситься в такой миг в голове глупой крестьянской девушки или даже умелой колдуньи. Ни одна колдунья земли не могла сравниться с дочерью Азрарна. Воздух этого города преобразил ее, запах тления и чар окончательно вытеснил из нее человека. Теперь она была демон. Демон, таящийся под личиной невинной и прекрасной девушки.
Наконец процессия остановилась. Перед Совейз открылась большая площадь, с трех сторон ограниченная домами. Река здесь делала небольшую петлю, и когда-то, наверное, ее сверкающие на солнце игривые струи часто радовали горожан, собиравшихся здесь на праздники или ярмарки. Но теперь изгиб реки напоминал змееподобный ухмыляющийся рот. Две большие арки в домах могли сойти за пустые черные глаза, а гигантский черный шатер, стоявший посреди площади на небольшом возвышении, довершал картину. Два полотнища шатра были отогнуты к куполу, подобно двум лепесткам черного цветка, и в них, словно в ноздрях дракона, полыхал красный свет. К этому шатру и поднесли Совейз. В нем горел огромных размеров очаг, а вокруг располагалось множество светильников, так что купол шатра терялся где-то вверху в мечущихся черных тенях. Но время от времени оттуда доносилось хлопанье крыльев или хриплый злорадный карк: видимо, купол, как огромная черная труба, раскрывался к небу, так что вороны могли свободно влетать и вылетать из шатра. Помимо очага и светильников в шатре находилось множество вещей, явно вытащенных из могил. Эти сокровища были расставлены и разложены так, что несчастной жертве, попавшей сюда, казалось, будто над ним выросли стены склепа. А меж резных плит и золоченых барельефов, в бронзовых складных креслах сидело около десятка мужчин и женщин. Все они казались на одно лицо: одинаково бледная кожа, одинаково черные длинные вьющиеся волосы. Их одежда, богатая и всячески изукрашенная, покроем напоминала могильные саваны. Кое-кто щеголял настоящим саваном — белым и полу истлевшим.