Страница:
Оставив джип и Лукьянова под брезентом в паркинге, лейтенант поднялся в вестибюль. И тотчас спустился к камерам. Оказалось, снимали не Дженкинса. Но по его приказанию снимали арестованных по подозрению в убийстве Президента.
— Ты чего забыл здесь? Хочешь оттянуть и мою смену? — Лейтенант Де Сантис, скрестив руки на груди, наблюдал за работой государственного телевидения. Девушка в галлюцинаторно-розовом, опасном для глаз костюме интервьюировала Виктора О'Руркэ.
— Забыл, да. Забыл оформить себе пропуск на завтрашние похороны Президента. Когда я заступлю, секретариат уже будет закрыт.
— А разве нам нужны пропуска?
— Отныне да. Дженкинс распорядился, — никаких исключений даже для своих. Сегодня меня остановили по дороге из батальона. Раньше они этого не смели. Старик наносит ущерб репутации Департмента, ставя нас на одну ступень с госслужащими.
— Ему виднее… Слушай… Молодой О'Руркэ выглядит именно как человек, способный подготовить убийство Президента. Яркие губы, здоровые черно-стальные волосы, блестящие глаза, гордая бандитская манера держаться. Что бы он ни сказал, чем больше он станет отрицать свою вину, тем больше ему не поверят. Идеальный виновный. — Де Сантис усмехнулся.
— Ты прав. Мы с тобой тоже выглядели бы как правдоподобные убийцы. Мужчины до тридцати все выглядят правдоподобными убийцами.
— Не все. Этот — солдат, как мы…
Тэйлор с удивлением взглянул на друга.
— Солдат, как и мы… — повторил он. — А карликового солдата интервьюировали?
— Нет. И, мне кажется, вряд ли будут. Этот может вызвать жалость у телезрителей, а задача — вызвать ненависть.
— Кэмпбэлл допрашивал всех?
— Успел допросить отца и сына. Остальных поручено допросить мне, чему я, признаюсь, не рад. Кэмпбэлл был вызван Дженкинсом, и оба отправились вон из «усадьбы». А ты что, задумал привезти девушку?
— Уже привез, — хитро прищурил глаз Тэйлор.
— Ну ты и womanizer! [55] — Сам Де Сантис уже восемь лет был женат. И не имел детей. Так как работал у Дженкинса. — Где же она?
— В машине…
— Оставил девушку в паркинге… не по-джентльменски…
— А что, я должен был заявиться сюда, держа ее за задницу?
— Фуй, ты, конечно… ты всегда в своем стиле. Но, очевидно, твоя грубость им нравится.
— Именно. Грубость…
— Так вы утверждаете, что в день убийства даже не находились в Манхэттене? — безучастно вопросила у Дункана О'Руркэ розово-электрическая интервьюерка. — Где же вы были?
— В Бруклине. У себя на Ошэн-парквэй, две тысячи триста пятьдесят один.
— Вы были дома?
— Я был у себя в офисе. Там мой бизнес.
— Каким бизнесом вы занимаетесь?
— Я хозяин мусороуборочной компании «O'Rurke Demolishing Limited».
— У вас репутация гангстера…
— Разве в Америке есть гангстеры, мисс? Они жили в Америке в двадцатые годы прошлого века. Уже полсотни лет, как гангстеров извели, как тараканов.
— На кой старик Дженкинс затеял весь этот цирк? — Тэйлор поморщился.
— Почистят, подрежут и пустят в эфир, дабы граждане насладились шоу. Граждане будут смаковать каждое слово. То, что звучит обыденно-глупо здесь, в коридоре тюрьмы, будет интриговать «youth workers» и раковых больных, членов молодежных организаций и безработных. Все будут довольны. Представляешь, как будет смаковать толпа крылатую фразу Дункана О'Руркэ: «Разве в Америке есть гангстеры, мисс? Гангстеры жили в Америке в двадцатые годы прошлого века. Уже полсотни лет, как гангстеров извели, как тараканов». А? Каково? Он станет народным героем, вместе с сыном и доченькой. Ведь ты-то знаешь, Тэйлор, что этот режим многим не по вкусу.
— Держите язык за зубами, лейтенант… — Тэйлор хлопнул друга по плечу. — Дольше проживете. И будете представлены в капитаны.
— Как бы там ни было, мы с тобой, Тэйлор, присутствуем при возникновении легенды. Старый Дженкинс умело и со знанием дела на наших глазах творит легенду, возвеличивает, если хочешь, людей. Кто был до вчерашнего дня Дункан О'Руркэ? Сизоносый грубиян, драчун и отец хулиганов. Дженкинс делает из него героя Америки!
— И отправит его на электрический стул. Ты бы спросил у старика О'Руркэ, хочет он быть героем или нет.
— Наверняка не хочет, — улыбнулся Де Сантис. — Но придется.
— Ты веришь, что эти люди убили Президента?
— Нет. Мелковаты. Но на экране все будет «tip-top [56]», как надо.
— Хочешь, помогу тебе с допросом? Я возьму себе карлика, ты черного, и вместе допросим красивую Синтию.
— Ты не отказался бы допросить ее один, я уверен… Бери карлика, но знай: приказ старика — добиться признания. А это значит — добиться признания. Хоть сердце ему через ноздрю достань.
— Ну да, при телевизионной барышне буду доставать через ноздрю. Мы не полицейские. Сделаем, что можем. Я пошел к карлику в камеру, а куда девать черного?
— Я займусь им в шестой. Возьми ребят.
В сопровождении двоих солдат лейтенант вошел в камеру, где Джабс нравоучительным тоном объяснял что-то черному Кристофэру.
— Судя по вашим бодрым голосам, ребята, вас еще не били, — сказал Тэйлор. — Ты, черненький, давай с солдатами. Они тебя доставят лейтенанту Де Сантису. А тебе, малый, повезло меньше. Тебя допрашивать буду я.
Тэйлор сел на одну из двух скамей. Скульптор примостился на противоположной. Солдаты увели Кристофэра.
— Слушай, небольшой ростом. Ты, очевидно, начал тут дергаться. Дергаться нет причины, — начал вполголоса Тэйлор. — Человек, которого ты знаешь, находится поблизости. И номер два тоже. Мы ждем удобного момента, чтобы произвести операцию с наименьшими потерями.
— Я не только начал дергаться. Я решил, что вы меня предали. — Маленький человек выглядел разъяренным. — Я плохо переношу боль, даже совсем не переношу…
— Если ты такой нежный, чего ты влез в дело, которое грозит оставить тебя без кожи? — рассвирепел, в свою очередь, Тэйлор. — Ты что, сутки в камере не можешь посидеть спокойно, урод!
— Я влез в дело? — Скульптор, взмахнув короткими ножками, соскочил с тюремной скамьи и пробежался к двери и обратно. — Не вы ли вместе со старым сумасшедшим поймали меня и затолкали в вонючий солдатский автобус. Я этого человека едва знаю! Я имел несчастье пригласить его к себе в ателье, познакомившись с ним на Парк-авеню, когда взорвался «крайслер» Президента. Этот Лук…
Джабс не договорил, так как Тэйлор коротким тычком ударил его в рот.
— Заткнись, небольшой ростом. Ты не знаешь разве, что и стены имеют уши…
Карлик растерянно провел ладонью по губам. Ладонь оказалась в жидкой крови, смешанной со слюной.
— Этот тип — сумасшедший. И вы, лейтенант, — безумны. Я, к несчастью для меня самого, — не безумен.
— Ты на себя в зеркало глядел давно? Ты выглядишь как персонаж фильма ужасов. Ты что, не замечал, что, когда ты проходишь в сабвее и там оказывается мама с ребенком, она испуганно прижимает дитя к груди и выходит на первой же остановке? Не замечал? У тебя распухшие эфиопские губы, вздернутый нос, и развратные девки наверняка желают, глядя на тебя, чтобы ты их опустил изощренным способом. Нормальный человек, fuck you! Слушай, закрой все свои фонтаны, сиди тихо и жди. Иначе я лично, лейтенант Тэйлор, забью тебя до смерти… — Тэйлор задумался, как бы взвешивая, стоит ли ему лично забивать маленького человека. — Или прикажу сделать это солдатам. И они повинуются, несмотря на то, что им будет крайне противно касаться такой жабы, как ты… Что, не веришь ушам своим? Верь.
Карлик молчал, подавленный.
— Нам нужны максимум сутки. Ты обязан продержаться. И вот еще что. Если в мое отсутствие тебя явится допросить секретарь Дженкинса или сам, не дай Бог, Дженкинс, — ты ничего не знаешь. Ты — Лукьянов, и все тут. И пусть сами разбираются. Очень и очень вероятно, что тебя будут бить. Кэмпбэлл этого делать не умеет, потому это будет делать кто-то из «бульдогов», они специалисты, или кто-то из моих солдат. Этим я прикажу бить тебя полегче, сославшись на то, что ты и так обижен Господом. Они будут бить тебя, чтобы ты сознался, обещая простить и освободить. Но знай, остолоп, что, нарушив все обещания, они отправят тебя на электрический стул все равно. Даже если ты заложишь им своих родителей, свою самку, свою дочь, сына, старушку маму. ОНИ ОТПРАВЯТ ТЕБЯ НА ЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ СТУЛ. Твое единственное спасение — это мы, я и старый сумасшедший, как ты его называешь. Ты хочешь быть куском электрически поджаренного мяса? Нет? Потому слушай, ублюдок, что я тебе сказал. — Лейтенант Тэйлор нанес карлику всесокрушающий удар в челюсть, от которого маленький человек как подкошенный свалился на пол, и вышел.
В коридоре розово-электрическая интервьюировала дочь О'Руркэ, проявляя к ней нежное внимание, какового она не оказывала мужчинам. Держа Синтию за талию, она переставила ее ближе к камере.
«Эта розовая явно любит себе подобных», — подумал Тэйлор. Но поделиться было не с кем. Де Сантис не возвратился из камеры — допрашивал черного. Тэйлор достал из нагрудного кармана бланки протокола допроса и стал заполнять их. В графе «family name [57]» он написал: «Лукьянов», в графе «first name [58]» поставил прочерк. Возраст — «шестьдесят пять лет». Рост… Тэйлор задумался, но тотчас бодро написал: «Приблиз. 4 фута 00 инчей». На самом деле он думал о том, что в последующие сутки все решится. И ломал голову над тем, как нейтрализовать «бульдогов» — личную охрану Дженкинса. Или как обмануть их. Но это будет уже зависеть от актерских способностей Лукьянова. И вдруг Тэйлор рассмеялся, обратив на себя внимание телекоманды, Синтии О'Руркэ и своих солдат.
8 июля 2015 года
— Ты чего забыл здесь? Хочешь оттянуть и мою смену? — Лейтенант Де Сантис, скрестив руки на груди, наблюдал за работой государственного телевидения. Девушка в галлюцинаторно-розовом, опасном для глаз костюме интервьюировала Виктора О'Руркэ.
— Забыл, да. Забыл оформить себе пропуск на завтрашние похороны Президента. Когда я заступлю, секретариат уже будет закрыт.
— А разве нам нужны пропуска?
— Отныне да. Дженкинс распорядился, — никаких исключений даже для своих. Сегодня меня остановили по дороге из батальона. Раньше они этого не смели. Старик наносит ущерб репутации Департмента, ставя нас на одну ступень с госслужащими.
— Ему виднее… Слушай… Молодой О'Руркэ выглядит именно как человек, способный подготовить убийство Президента. Яркие губы, здоровые черно-стальные волосы, блестящие глаза, гордая бандитская манера держаться. Что бы он ни сказал, чем больше он станет отрицать свою вину, тем больше ему не поверят. Идеальный виновный. — Де Сантис усмехнулся.
— Ты прав. Мы с тобой тоже выглядели бы как правдоподобные убийцы. Мужчины до тридцати все выглядят правдоподобными убийцами.
— Не все. Этот — солдат, как мы…
Тэйлор с удивлением взглянул на друга.
— Солдат, как и мы… — повторил он. — А карликового солдата интервьюировали?
— Нет. И, мне кажется, вряд ли будут. Этот может вызвать жалость у телезрителей, а задача — вызвать ненависть.
— Кэмпбэлл допрашивал всех?
— Успел допросить отца и сына. Остальных поручено допросить мне, чему я, признаюсь, не рад. Кэмпбэлл был вызван Дженкинсом, и оба отправились вон из «усадьбы». А ты что, задумал привезти девушку?
— Уже привез, — хитро прищурил глаз Тэйлор.
— Ну ты и womanizer! [55] — Сам Де Сантис уже восемь лет был женат. И не имел детей. Так как работал у Дженкинса. — Где же она?
— В машине…
— Оставил девушку в паркинге… не по-джентльменски…
— А что, я должен был заявиться сюда, держа ее за задницу?
— Фуй, ты, конечно… ты всегда в своем стиле. Но, очевидно, твоя грубость им нравится.
— Именно. Грубость…
— Так вы утверждаете, что в день убийства даже не находились в Манхэттене? — безучастно вопросила у Дункана О'Руркэ розово-электрическая интервьюерка. — Где же вы были?
— В Бруклине. У себя на Ошэн-парквэй, две тысячи триста пятьдесят один.
— Вы были дома?
— Я был у себя в офисе. Там мой бизнес.
— Каким бизнесом вы занимаетесь?
— Я хозяин мусороуборочной компании «O'Rurke Demolishing Limited».
— У вас репутация гангстера…
— Разве в Америке есть гангстеры, мисс? Они жили в Америке в двадцатые годы прошлого века. Уже полсотни лет, как гангстеров извели, как тараканов.
— На кой старик Дженкинс затеял весь этот цирк? — Тэйлор поморщился.
— Почистят, подрежут и пустят в эфир, дабы граждане насладились шоу. Граждане будут смаковать каждое слово. То, что звучит обыденно-глупо здесь, в коридоре тюрьмы, будет интриговать «youth workers» и раковых больных, членов молодежных организаций и безработных. Все будут довольны. Представляешь, как будет смаковать толпа крылатую фразу Дункана О'Руркэ: «Разве в Америке есть гангстеры, мисс? Гангстеры жили в Америке в двадцатые годы прошлого века. Уже полсотни лет, как гангстеров извели, как тараканов». А? Каково? Он станет народным героем, вместе с сыном и доченькой. Ведь ты-то знаешь, Тэйлор, что этот режим многим не по вкусу.
— Держите язык за зубами, лейтенант… — Тэйлор хлопнул друга по плечу. — Дольше проживете. И будете представлены в капитаны.
— Как бы там ни было, мы с тобой, Тэйлор, присутствуем при возникновении легенды. Старый Дженкинс умело и со знанием дела на наших глазах творит легенду, возвеличивает, если хочешь, людей. Кто был до вчерашнего дня Дункан О'Руркэ? Сизоносый грубиян, драчун и отец хулиганов. Дженкинс делает из него героя Америки!
— И отправит его на электрический стул. Ты бы спросил у старика О'Руркэ, хочет он быть героем или нет.
— Наверняка не хочет, — улыбнулся Де Сантис. — Но придется.
— Ты веришь, что эти люди убили Президента?
— Нет. Мелковаты. Но на экране все будет «tip-top [56]», как надо.
— Хочешь, помогу тебе с допросом? Я возьму себе карлика, ты черного, и вместе допросим красивую Синтию.
— Ты не отказался бы допросить ее один, я уверен… Бери карлика, но знай: приказ старика — добиться признания. А это значит — добиться признания. Хоть сердце ему через ноздрю достань.
— Ну да, при телевизионной барышне буду доставать через ноздрю. Мы не полицейские. Сделаем, что можем. Я пошел к карлику в камеру, а куда девать черного?
— Я займусь им в шестой. Возьми ребят.
В сопровождении двоих солдат лейтенант вошел в камеру, где Джабс нравоучительным тоном объяснял что-то черному Кристофэру.
— Судя по вашим бодрым голосам, ребята, вас еще не били, — сказал Тэйлор. — Ты, черненький, давай с солдатами. Они тебя доставят лейтенанту Де Сантису. А тебе, малый, повезло меньше. Тебя допрашивать буду я.
Тэйлор сел на одну из двух скамей. Скульптор примостился на противоположной. Солдаты увели Кристофэра.
— Слушай, небольшой ростом. Ты, очевидно, начал тут дергаться. Дергаться нет причины, — начал вполголоса Тэйлор. — Человек, которого ты знаешь, находится поблизости. И номер два тоже. Мы ждем удобного момента, чтобы произвести операцию с наименьшими потерями.
— Я не только начал дергаться. Я решил, что вы меня предали. — Маленький человек выглядел разъяренным. — Я плохо переношу боль, даже совсем не переношу…
— Если ты такой нежный, чего ты влез в дело, которое грозит оставить тебя без кожи? — рассвирепел, в свою очередь, Тэйлор. — Ты что, сутки в камере не можешь посидеть спокойно, урод!
— Я влез в дело? — Скульптор, взмахнув короткими ножками, соскочил с тюремной скамьи и пробежался к двери и обратно. — Не вы ли вместе со старым сумасшедшим поймали меня и затолкали в вонючий солдатский автобус. Я этого человека едва знаю! Я имел несчастье пригласить его к себе в ателье, познакомившись с ним на Парк-авеню, когда взорвался «крайслер» Президента. Этот Лук…
Джабс не договорил, так как Тэйлор коротким тычком ударил его в рот.
— Заткнись, небольшой ростом. Ты не знаешь разве, что и стены имеют уши…
Карлик растерянно провел ладонью по губам. Ладонь оказалась в жидкой крови, смешанной со слюной.
— Этот тип — сумасшедший. И вы, лейтенант, — безумны. Я, к несчастью для меня самого, — не безумен.
— Ты на себя в зеркало глядел давно? Ты выглядишь как персонаж фильма ужасов. Ты что, не замечал, что, когда ты проходишь в сабвее и там оказывается мама с ребенком, она испуганно прижимает дитя к груди и выходит на первой же остановке? Не замечал? У тебя распухшие эфиопские губы, вздернутый нос, и развратные девки наверняка желают, глядя на тебя, чтобы ты их опустил изощренным способом. Нормальный человек, fuck you! Слушай, закрой все свои фонтаны, сиди тихо и жди. Иначе я лично, лейтенант Тэйлор, забью тебя до смерти… — Тэйлор задумался, как бы взвешивая, стоит ли ему лично забивать маленького человека. — Или прикажу сделать это солдатам. И они повинуются, несмотря на то, что им будет крайне противно касаться такой жабы, как ты… Что, не веришь ушам своим? Верь.
Карлик молчал, подавленный.
— Нам нужны максимум сутки. Ты обязан продержаться. И вот еще что. Если в мое отсутствие тебя явится допросить секретарь Дженкинса или сам, не дай Бог, Дженкинс, — ты ничего не знаешь. Ты — Лукьянов, и все тут. И пусть сами разбираются. Очень и очень вероятно, что тебя будут бить. Кэмпбэлл этого делать не умеет, потому это будет делать кто-то из «бульдогов», они специалисты, или кто-то из моих солдат. Этим я прикажу бить тебя полегче, сославшись на то, что ты и так обижен Господом. Они будут бить тебя, чтобы ты сознался, обещая простить и освободить. Но знай, остолоп, что, нарушив все обещания, они отправят тебя на электрический стул все равно. Даже если ты заложишь им своих родителей, свою самку, свою дочь, сына, старушку маму. ОНИ ОТПРАВЯТ ТЕБЯ НА ЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ СТУЛ. Твое единственное спасение — это мы, я и старый сумасшедший, как ты его называешь. Ты хочешь быть куском электрически поджаренного мяса? Нет? Потому слушай, ублюдок, что я тебе сказал. — Лейтенант Тэйлор нанес карлику всесокрушающий удар в челюсть, от которого маленький человек как подкошенный свалился на пол, и вышел.
В коридоре розово-электрическая интервьюировала дочь О'Руркэ, проявляя к ней нежное внимание, какового она не оказывала мужчинам. Держа Синтию за талию, она переставила ее ближе к камере.
«Эта розовая явно любит себе подобных», — подумал Тэйлор. Но поделиться было не с кем. Де Сантис не возвратился из камеры — допрашивал черного. Тэйлор достал из нагрудного кармана бланки протокола допроса и стал заполнять их. В графе «family name [57]» он написал: «Лукьянов», в графе «first name [58]» поставил прочерк. Возраст — «шестьдесят пять лет». Рост… Тэйлор задумался, но тотчас бодро написал: «Приблиз. 4 фута 00 инчей». На самом деле он думал о том, что в последующие сутки все решится. И ломал голову над тем, как нейтрализовать «бульдогов» — личную охрану Дженкинса. Или как обмануть их. Но это будет уже зависеть от актерских способностей Лукьянова. И вдруг Тэйлор рассмеялся, обратив на себя внимание телекоманды, Синтии О'Руркэ и своих солдат.
8 июля 2015 года
Президент Кузнецов проснулся раньше обычного. Обычным было открывание глаз около семи утра. Часы на ночном столике показывали пять утра. Президент закрыл глаза. Закрыв их, увидел жену Лидию, когда молоденькой комсомолкой-журналисткой она пришла брать у него интервью. Кузнецов был самым молодым секретарем обкома партии г. Кирова. Третьим тогда еще секретарем, но в двадцать девять лет! В интервью тех лет особенно выговориться было невозможно, существовал пуританский кодекс. Можно было иметь хобби: музыка, спорт, туризм, можно было до потери сознания говорить о партийной работе, об идеологии коммунизма. Нельзя было говорить и писать о постели, о «половых», как тогда говорили, отношениях и обо всем, с ними связанном. А именно с половыми отношениями была связана эта высокая, стройная, сисястая (именно так и подумал юный секретарь: «сисястая») темноволосая девушка-журналистка. И то, что она всем телом связана с половыми отношениями, девушка Лидия понимала. И не возражала. Они проговорили три часа, несмотря на то, что секретаря Кузнецова ждали посетители и неотложные хозяйственно-партийные дела. Говорили они, следуя пуританскому кодексу, не нарушая его. Но все три часа Владимиру хотелось взять сисястую за обе груди. Почему за обе? За обе груди и сзади. Президент Кузнецов ухмыльнулся с закрытыми глазами.
Он осуществил свое желание на следующий день. Прорвавшись сквозь пуританский кодекс, их общее желание материализовалось в форме его предложения сходить на выставку в Кировскую городскую картинную галерею. Что они и сделали. После сплошь зеленых и болотных картин местных художников, изображающих леса и болота Кировской области, Владимиру привелось увидеть белые и крупные эти груди на детской узенькой грудной клетке. Не будь он секретарем обкома, они могли бы пойти в ресторан, но пришлось довольствоваться бутылкой шампанского и бутылкой водки в квартире подруги, встретившей их и ушедшей по этому случаю по не совсем вразумительному делу. Кажется, кормить маму или брить папу в больницу. Бутылка водки и бутылка шампанского так и остались недопитыми, ибо молодые люди занялись друг другом с такой страстью, что просто забыли о них.
Президент открыл глаза. Вчерашняя девчушка напомнила ему не дочь Наташу — в той, очевидно заимствовавшей его собственные гены, было больше полнокровного розового спокойствия, при внешней схожести с Лидией, — но напомнила юную Лидию, начиная с пикантной сисястости большой груди на тонкой детской грудной клетке и кончая стройными ножками. Шестопалов выбрал себе девушку по его вкусу. И впервые за восемь лет, прошедшие со времени гибели жены, Президент увидел перед собой женщину, соответствующую его вкусу…
К восьми должен был появиться Василенко. Сегодня, вспомнил Президент с неудовольствием, день отлета в Соединенные Штаты на похороны Бакли.
— Вчера мы явно переборщили, — морщась прохрипел Президент, вылезая из джакузи. — Пить в нашем возрасте надо меньше, товарищ генерал армии.
Оставляя лужи и мокрые следы, розовым тюленем Президент в полотенце на плечах прошествовал к трусам, предлагаемым ему слугой.
Василенко курил уже вторую сигарету. Физиономия его, слишком сытая и туго натянутая, как барабан, не носила видимых следов вчерашнего чрезмерного возлияния, но цвет ее ушел в желто-зеленоватый на висках, а у ушей и вовсе в зеленый. Василенко не сказал ничего. Отпил сельтерской. Он попросил сельтерской едва не с порога.
По-стариковски покряхтывая, Президент одевался. Натянув брюки, он брезгливо втянул в легкие воздух.
— Фу, развонялся как… Ты бы чего-нибудь съел или кофе выпил, генерал. Горло не дерет табачиной, а?
— Раньше, Владимир Георгиевич, ты не имел такого чуткого носа. Это он у тебя со вчера такой? Что теперь, прикажете душиться, господин Президент? Я ж у тебя, Георгиевич, каждое утро тут сижу. И только сегодня ты заметил, что моя «Ява» воняет…
— Да уж, курил бы что-нибудь более выносимое… — проворчал Президент. — Только ты не обижайся, Петрович… я ж любя…
— Я так и понял. — Мрачный, Василенко затушил «Яву». — Скажи уж честно, Георгич, что на чистые запахи тебя потянуло. Жену вчера вспомнил, да? Похожа девчонка на Лидию, точно. Только Лидия добрая была. А эта злая… — Василенко хотел добавить русскую пословицу о том, что «седина в бороду — бес в ребро», но воздержался. Друг, конечно, но Президент. Неизвестно еще, как воспримет.
— Похожа, — вздохнул, зажимая галстуком шею, Кузнецов. — Фигурой. Такая же… — Президент подумал, как назвать Лизу, чтобы не обидеть мертвую жену, — такая же грудастенькая, нос, правда, другой. И где ее Шестопалов откопал?.. А то, что злая, я не согласен. Это она по молодости такая, скорее угрюмая. Плюс два таких важных старых козла, как ты да я. Генерал армии! Ты когда-нибудь вдумывался, как это для людей звучит? А второй дядька — сам Пре-зи-де-е-е-ент! Есть от чего описаться со страху девушке. Она себя как раз очень смело и нормально вела.
— Вот, она тебе уже и понравилась.
— А что, я не мужик, что ли, если Президент?..
— Никто и не говорит… — поморщился Василенко.
В 9.30 утра Шестопалов вызвонил спящую мертвецким сном Лизу Вернер, сообщил ей о том, что она произведена в ранг его личной секретарши и должна быть готова через час к вылету в Соединенные Штаты на президентском самолете.
Лиза Вернер, отвернувшись от спящего в ее постели мускулистого Костика, зевнула, пожаловалась, что еще очень рано и она не успеет, что она не готова и у нее нет платья.
— Мне нечего надеть. И у меня нет иностранного паспорта, — закончила она и прикрыла рот проснувшемуся Костику: — Молчи!
— Лиза, вы знаете пословицу: коготок увяз — всей птичке пропасть… Знаете? Президент хочет, чтобы вы были в самолете, отправляющемся в Соединенные Штаты через два часа. Мне приказано доставить вас. И я вас доставлю, даже если для этого придется задействовать полицию и армию, — закончил он шутливо. И добавил: — Президенту весело видеть вас. А ему редко бывает весело. А мы хотим, чтобы ему было весело.
— Хорошо, — сказала вяло Лиза Вернер, — я буду готова. — В то же время она отпихивала Костика, обхватившего ее сзади и сжимающего ее груди. — Костя, прекрати, ты что!
— Что за козел звонил? — спросил Костик, раздвигая горячие под одеялом ноги Лизы.
— Секретарь Президента… Ты с ума сошел… прекрати, мне надо одеваться…
Лизе удалось выставить Костика всего за несколько минут до появления в дверях Шестопалова. С одним охранником. Остальные остались внизу у лифта. Девушка взяла в путешествие черный кожаный рюкзачок.
— Я готова.
Шестопалов, ожидавший увидеть сундук с платьями, принужден был поверить в честность Лизы Вернер. Сказала «нет платья», значит — платья нет.
— Так и отправитесь — в джинсах? — на всякий случай спросил Шестопалов.
— А что, нельзя? В них же удобно.
Артем, охранник, заулыбался за спиной Лизы Вернер. Шестопалов пожал плечами. В сущности, все это не имело уже никакого значения. Главное, Старик всем ртом, зубами и губами клюнул на крючок Шестопалова, где приманкой было насажено тело Лизы. Он позвонил своему секретарю САМ в восемь сорок пять утра и почти шепотом, стесняясь, попросил пригласить «с нами вашу секретаршу. А то у нас одни мужики да мужики. Пусть америкосы поглядят, какие у нас есть девушки…», он замялся: «На нее весело глядеть». Шестопалов не стал возражать и тотчас произвел Лизу в секретарши.
В Ленинском аэропорту, взбираясь за Лизой Вернер по трапу, Шестопалов внезапно вдохнул безошибочно знакомый резкий запах: так пахнут женщины тотчас после сексуального акта с мужчиной. Если не примут душ. Очевидно, Шестопалов даже не оставил Лизе времени на омовение. Президенту, кажется, придется делить Лизу Вернер с кем-то. Вот с одним ли кем-то или несколькими, этого Шестопалов еще не знал. «Надо бы установить за ней наружное наблюдение и распорядиться о прослушивании ее телефона. Она теперь — национальное достояние. Как все, до чего дотрагивается Президент».
Улыбаясь, Президент приподнялся навстречу Лизе с кресла.
— Доброе утро, юная красавица!
Генерал Василенко, тоже вскочивший с кресла, приветствовал Лизу Вернер снисходительной улыбкой. Так же он глядел на первое джакузи, установленное в апартаментах Президента. Как на прихоть, глядел на джакузи Василенко. Но прихоть очень прижилась. Если и эта прихоть приживется? Генералу Василенко придется подвинуться. Он мог вытирать спину Президенту, истекающему горячей водой при выходе из джакузи, но он не сможет оказывать ему эту же услугу при выходе Президента из Лизы. Шестопалов улыбнулся своим собственным мыслям.
— Что вы пьете, Владимир? — осведомилась Лиза Вернер с неподдельной простотой, удивившей всех. Она впервые назвала Президента «Владимир», и всем пришлось смириться с этим.
— Пиво мы пьем, — ответил Василенко. — Немецкое… Хотите?
— Да… Нельзя ли и мне? — с еще большей простотой попросила Лиза.
Такая выживет Василенко тем быстрее. Так как заменит его в качестве собутыльника Президента. Обнаружить это качество в найденной Жарких девушке Шестопалов не планировал. Это качество досталось им сверх нормы. Шестопалов мог потирать руки. Затея его пока удалась на сто пятьдесят процентов. «Почему на сто пятьдесят?» — спросил Шестопалов себя. Потому что Президент был старый пьяница-ветеран. Убедившись, что на него никто не смотрит, Шестопалов все-таки потер руки.
— Владимир, передайте мне, пожалуйста, салфетку, — попросила Лиза.
Рука ее далеко вылезла из рукава свитера. По кисти руки и через запястье шли, сплетаясь, выпуклые и набухшие вены. Руки Лизы Вернер были старше ее. И, возможно, были руками девушки-наркомана. Это предположение не обрадовало Шестопалова. На его место за креслом Лизы Вернер на Шестопалова вдруг опять пахнуло запахом секса. Запахом самца, побывавшего в Лизе. Чуют ли этот запах два старика — собутыльники Лизы по похмелью? И если чуют, такой запах должен очень растревожить их.
Рев двигателей отвлек Шестопалова и заглушил обрывки беседы, доносившейся до него с президентского ряда. Президент и Василенко предпочитали летать на допотопной модели — медленном спецсамолете «Туполева», игнорируя трансатмосферное детище конструктора Щукина. Сверхсложное управление трансатмосферными самолетами пугало стариков. Пилоты, обслуживающие «Туполева-1», как назывался президентский авилайнер, были все чуть ли не в возрасте президента. Кузнецов и Василенко здоровались с ними за руку, дарили подарки на 23 февраля и их женам на 8 Марта. Шестопалов поморщился. Безусловному технократу и стороннику тотального прогресса, ему эта приверженность двух руководителей прошлому веку была смехотворной. Архаичные вкусы Президента и его окружения еще раз доказывали Шестопалову правильность его много раз повторявшегося среди единомышленников и домашних афоризма: «Русская политика старше русских и России». Шестопалов был твердо уверен, что в этом причина пренебрежения к его стране. Несмотря на усилившийся за последнее время финансовый вес России в мире, на то, что она сумела влезть в американскую экономику, лидером мира по-прежнему считались Соединенные Штаты. И возрастала неуклонно репутация Японии. Шестопалов, и уж этого он никогда и никому не говорил, считал, что поколение Кузнецова следует отстранить от власти как можно быстрее. Эти люди своей несовременностью, медлительностью, своим славянским женским характером вредят стране.
«Туполев» наконец поехал. В течение минуты он набрал скорость и, подрагивая всем корпусом, побежал, завывая, по взлетной полосе. «Только конфетки во рту не хватает — какой позор», — подумал Шестопалов, вжимаясь в кресло. — Позор для Президента России — летать на этой старой телеге».
Когда самолет поднялся на заданную высоту и выровнялся, в президентском ряду Лиза Вернер потребовала шампанского.
В аэропорту Нью-Арка, в конце взлетной дорожки, у самого почетного караула, Президента Российского Союза ожидал сюрприз. Встречал его не вице-президент Паркер, но… спокойный и суровый, стоял — пола черного пиджака отгибалась летним ветром — сам Сол Дженкинс. Попирая тем самым все правила дипломатического международного протокола. Президент, отрыгивая мелкими порциями газы шампанского, сурово порицал себя за проглоченное во внеурочное время шампанское, доктора рекомендовали ему, если уж хочется пить, лучше уж водку. Лицо Кузнецова было слишком красным, когда он пожимал руку фактического хозяина Америки, злясь на него за то, что тот нарушил протокол и в известном смысле унизил его, Президента Российского Союза. В конце концов, Секретарь Департмента всего лишь старший министр, и только. Однако не устраивать же скандал, прилетев на похороны друга. Кузнецов потому пробормотал:
— Happy to see you, [59]сэр Дженкинс. От имени моей страны и от себя лично я выражаю глубокое соболезнование народу Соединенных Штатов и семье покойного. Том был величайшим Президентом американской истории. Он принял страну до трагического для человечества две тысячи седьмого года и успешно провел через последующие два президентских срока. Я скорблю…
Президент после столь длинной речи наконец позволил себе выделить скопившуюся порцию шампанских газов, и Дженкинс, стоявший с ним рядом, в то время как оркестр заиграл гимн Соединенных Штатов, услышал звук… отрыжки. Нагрузившаяся шампанским Лиза Вернер, не понимая протокола, несмотря на все старания Шестопалова, оказалась слишком близко стоящей к Президенту. И хотя она стояла хорошо, прямо и ее бледненькое личико, с не нуждающимися в мэйкапе яркими ресницами и бровями, для не знающих ее не выглядело личиком пьяной девушки, ситуация была близка к скандальной. Было понятно, по крайней мере, что девушка, отделившаяся так далеко от толпы сопровождающих, имеет какое-то более близкое отношение к Президенту, чем остальные. Шестопалов, организатор всего этого, был все же встревожен такой неожиданной резко скандальной ситуацией. Тем более что, вопреки обычно сдержанному присутствию прессы в аэропорту Нью-Арка, русский самолет встречала необычно густая толпа журналистов, блестя сотнями телеобъективов. Вслед за прибытием Президента Кузнецова ожидали самолет с королем английским.
Когда после исполнения гимна почетный караул взял карабины на плечо, Лиза Вернер лихо приложила руку к виску, имитируя военное приветствие. Личико ее при этом было серьезным, так что возможность хулиганской выходки с ее стороны исключалась. Очевидно, она серьезно считала, что именно так следует себя вести, и повторила жест начальника караула. А когда Дженкинс и Президент Кузнецов дружно и слаженно затопали по красной дорожке мимо почетного караула, за ними, между Президентом и сопровождающими его лицами, церемониальным маршем зашагала пьяная Лиза Вернер. В черных перчатках, в черном платье и черной шляпке. В траур она переоделась перед самой посадкой. Шестопалов шипел ей и пытался под прикрытием музыки вернуть ее и приобщить к сопровождающим лицам. Но она не слышала, очевидно, упоенная своей ролью. Пришлось ждать окончания ковровой дорожки. Президент невозмутимо прошествовал с Дженкинсом мимо толпы журналистов, встретивших Лизу Вернер аплодисментами. Она с достоинством перешла на деловой девичий шаг, покачивая бедрами, прошла и одарила журналистов, в благодарность за аплодисменты, несколькими воздушными поцелуями.
— Кто эта эксцентричная юная особа? — спросил Дженкинс с улыбкой, когда они были уже вне досягаемости микрофонов и телеобъективов.
— Моя секретарша, — кратко ответил Президент и в свою очередь обратился к Дженкинсу с вопросом, уколол его: — Вы что, дорогой Сол, вернули свободу вашим средствам массовой информации?
Он осуществил свое желание на следующий день. Прорвавшись сквозь пуританский кодекс, их общее желание материализовалось в форме его предложения сходить на выставку в Кировскую городскую картинную галерею. Что они и сделали. После сплошь зеленых и болотных картин местных художников, изображающих леса и болота Кировской области, Владимиру привелось увидеть белые и крупные эти груди на детской узенькой грудной клетке. Не будь он секретарем обкома, они могли бы пойти в ресторан, но пришлось довольствоваться бутылкой шампанского и бутылкой водки в квартире подруги, встретившей их и ушедшей по этому случаю по не совсем вразумительному делу. Кажется, кормить маму или брить папу в больницу. Бутылка водки и бутылка шампанского так и остались недопитыми, ибо молодые люди занялись друг другом с такой страстью, что просто забыли о них.
Президент открыл глаза. Вчерашняя девчушка напомнила ему не дочь Наташу — в той, очевидно заимствовавшей его собственные гены, было больше полнокровного розового спокойствия, при внешней схожести с Лидией, — но напомнила юную Лидию, начиная с пикантной сисястости большой груди на тонкой детской грудной клетке и кончая стройными ножками. Шестопалов выбрал себе девушку по его вкусу. И впервые за восемь лет, прошедшие со времени гибели жены, Президент увидел перед собой женщину, соответствующую его вкусу…
К восьми должен был появиться Василенко. Сегодня, вспомнил Президент с неудовольствием, день отлета в Соединенные Штаты на похороны Бакли.
— Вчера мы явно переборщили, — морщась прохрипел Президент, вылезая из джакузи. — Пить в нашем возрасте надо меньше, товарищ генерал армии.
Оставляя лужи и мокрые следы, розовым тюленем Президент в полотенце на плечах прошествовал к трусам, предлагаемым ему слугой.
Василенко курил уже вторую сигарету. Физиономия его, слишком сытая и туго натянутая, как барабан, не носила видимых следов вчерашнего чрезмерного возлияния, но цвет ее ушел в желто-зеленоватый на висках, а у ушей и вовсе в зеленый. Василенко не сказал ничего. Отпил сельтерской. Он попросил сельтерской едва не с порога.
По-стариковски покряхтывая, Президент одевался. Натянув брюки, он брезгливо втянул в легкие воздух.
— Фу, развонялся как… Ты бы чего-нибудь съел или кофе выпил, генерал. Горло не дерет табачиной, а?
— Раньше, Владимир Георгиевич, ты не имел такого чуткого носа. Это он у тебя со вчера такой? Что теперь, прикажете душиться, господин Президент? Я ж у тебя, Георгиевич, каждое утро тут сижу. И только сегодня ты заметил, что моя «Ява» воняет…
— Да уж, курил бы что-нибудь более выносимое… — проворчал Президент. — Только ты не обижайся, Петрович… я ж любя…
— Я так и понял. — Мрачный, Василенко затушил «Яву». — Скажи уж честно, Георгич, что на чистые запахи тебя потянуло. Жену вчера вспомнил, да? Похожа девчонка на Лидию, точно. Только Лидия добрая была. А эта злая… — Василенко хотел добавить русскую пословицу о том, что «седина в бороду — бес в ребро», но воздержался. Друг, конечно, но Президент. Неизвестно еще, как воспримет.
— Похожа, — вздохнул, зажимая галстуком шею, Кузнецов. — Фигурой. Такая же… — Президент подумал, как назвать Лизу, чтобы не обидеть мертвую жену, — такая же грудастенькая, нос, правда, другой. И где ее Шестопалов откопал?.. А то, что злая, я не согласен. Это она по молодости такая, скорее угрюмая. Плюс два таких важных старых козла, как ты да я. Генерал армии! Ты когда-нибудь вдумывался, как это для людей звучит? А второй дядька — сам Пре-зи-де-е-е-ент! Есть от чего описаться со страху девушке. Она себя как раз очень смело и нормально вела.
— Вот, она тебе уже и понравилась.
— А что, я не мужик, что ли, если Президент?..
— Никто и не говорит… — поморщился Василенко.
В 9.30 утра Шестопалов вызвонил спящую мертвецким сном Лизу Вернер, сообщил ей о том, что она произведена в ранг его личной секретарши и должна быть готова через час к вылету в Соединенные Штаты на президентском самолете.
Лиза Вернер, отвернувшись от спящего в ее постели мускулистого Костика, зевнула, пожаловалась, что еще очень рано и она не успеет, что она не готова и у нее нет платья.
— Мне нечего надеть. И у меня нет иностранного паспорта, — закончила она и прикрыла рот проснувшемуся Костику: — Молчи!
— Лиза, вы знаете пословицу: коготок увяз — всей птичке пропасть… Знаете? Президент хочет, чтобы вы были в самолете, отправляющемся в Соединенные Штаты через два часа. Мне приказано доставить вас. И я вас доставлю, даже если для этого придется задействовать полицию и армию, — закончил он шутливо. И добавил: — Президенту весело видеть вас. А ему редко бывает весело. А мы хотим, чтобы ему было весело.
— Хорошо, — сказала вяло Лиза Вернер, — я буду готова. — В то же время она отпихивала Костика, обхватившего ее сзади и сжимающего ее груди. — Костя, прекрати, ты что!
— Что за козел звонил? — спросил Костик, раздвигая горячие под одеялом ноги Лизы.
— Секретарь Президента… Ты с ума сошел… прекрати, мне надо одеваться…
Лизе удалось выставить Костика всего за несколько минут до появления в дверях Шестопалова. С одним охранником. Остальные остались внизу у лифта. Девушка взяла в путешествие черный кожаный рюкзачок.
— Я готова.
Шестопалов, ожидавший увидеть сундук с платьями, принужден был поверить в честность Лизы Вернер. Сказала «нет платья», значит — платья нет.
— Так и отправитесь — в джинсах? — на всякий случай спросил Шестопалов.
— А что, нельзя? В них же удобно.
Артем, охранник, заулыбался за спиной Лизы Вернер. Шестопалов пожал плечами. В сущности, все это не имело уже никакого значения. Главное, Старик всем ртом, зубами и губами клюнул на крючок Шестопалова, где приманкой было насажено тело Лизы. Он позвонил своему секретарю САМ в восемь сорок пять утра и почти шепотом, стесняясь, попросил пригласить «с нами вашу секретаршу. А то у нас одни мужики да мужики. Пусть америкосы поглядят, какие у нас есть девушки…», он замялся: «На нее весело глядеть». Шестопалов не стал возражать и тотчас произвел Лизу в секретарши.
В Ленинском аэропорту, взбираясь за Лизой Вернер по трапу, Шестопалов внезапно вдохнул безошибочно знакомый резкий запах: так пахнут женщины тотчас после сексуального акта с мужчиной. Если не примут душ. Очевидно, Шестопалов даже не оставил Лизе времени на омовение. Президенту, кажется, придется делить Лизу Вернер с кем-то. Вот с одним ли кем-то или несколькими, этого Шестопалов еще не знал. «Надо бы установить за ней наружное наблюдение и распорядиться о прослушивании ее телефона. Она теперь — национальное достояние. Как все, до чего дотрагивается Президент».
Улыбаясь, Президент приподнялся навстречу Лизе с кресла.
— Доброе утро, юная красавица!
Генерал Василенко, тоже вскочивший с кресла, приветствовал Лизу Вернер снисходительной улыбкой. Так же он глядел на первое джакузи, установленное в апартаментах Президента. Как на прихоть, глядел на джакузи Василенко. Но прихоть очень прижилась. Если и эта прихоть приживется? Генералу Василенко придется подвинуться. Он мог вытирать спину Президенту, истекающему горячей водой при выходе из джакузи, но он не сможет оказывать ему эту же услугу при выходе Президента из Лизы. Шестопалов улыбнулся своим собственным мыслям.
— Что вы пьете, Владимир? — осведомилась Лиза Вернер с неподдельной простотой, удивившей всех. Она впервые назвала Президента «Владимир», и всем пришлось смириться с этим.
— Пиво мы пьем, — ответил Василенко. — Немецкое… Хотите?
— Да… Нельзя ли и мне? — с еще большей простотой попросила Лиза.
Такая выживет Василенко тем быстрее. Так как заменит его в качестве собутыльника Президента. Обнаружить это качество в найденной Жарких девушке Шестопалов не планировал. Это качество досталось им сверх нормы. Шестопалов мог потирать руки. Затея его пока удалась на сто пятьдесят процентов. «Почему на сто пятьдесят?» — спросил Шестопалов себя. Потому что Президент был старый пьяница-ветеран. Убедившись, что на него никто не смотрит, Шестопалов все-таки потер руки.
— Владимир, передайте мне, пожалуйста, салфетку, — попросила Лиза.
Рука ее далеко вылезла из рукава свитера. По кисти руки и через запястье шли, сплетаясь, выпуклые и набухшие вены. Руки Лизы Вернер были старше ее. И, возможно, были руками девушки-наркомана. Это предположение не обрадовало Шестопалова. На его место за креслом Лизы Вернер на Шестопалова вдруг опять пахнуло запахом секса. Запахом самца, побывавшего в Лизе. Чуют ли этот запах два старика — собутыльники Лизы по похмелью? И если чуют, такой запах должен очень растревожить их.
Рев двигателей отвлек Шестопалова и заглушил обрывки беседы, доносившейся до него с президентского ряда. Президент и Василенко предпочитали летать на допотопной модели — медленном спецсамолете «Туполева», игнорируя трансатмосферное детище конструктора Щукина. Сверхсложное управление трансатмосферными самолетами пугало стариков. Пилоты, обслуживающие «Туполева-1», как назывался президентский авилайнер, были все чуть ли не в возрасте президента. Кузнецов и Василенко здоровались с ними за руку, дарили подарки на 23 февраля и их женам на 8 Марта. Шестопалов поморщился. Безусловному технократу и стороннику тотального прогресса, ему эта приверженность двух руководителей прошлому веку была смехотворной. Архаичные вкусы Президента и его окружения еще раз доказывали Шестопалову правильность его много раз повторявшегося среди единомышленников и домашних афоризма: «Русская политика старше русских и России». Шестопалов был твердо уверен, что в этом причина пренебрежения к его стране. Несмотря на усилившийся за последнее время финансовый вес России в мире, на то, что она сумела влезть в американскую экономику, лидером мира по-прежнему считались Соединенные Штаты. И возрастала неуклонно репутация Японии. Шестопалов, и уж этого он никогда и никому не говорил, считал, что поколение Кузнецова следует отстранить от власти как можно быстрее. Эти люди своей несовременностью, медлительностью, своим славянским женским характером вредят стране.
«Туполев» наконец поехал. В течение минуты он набрал скорость и, подрагивая всем корпусом, побежал, завывая, по взлетной полосе. «Только конфетки во рту не хватает — какой позор», — подумал Шестопалов, вжимаясь в кресло. — Позор для Президента России — летать на этой старой телеге».
Когда самолет поднялся на заданную высоту и выровнялся, в президентском ряду Лиза Вернер потребовала шампанского.
В аэропорту Нью-Арка, в конце взлетной дорожки, у самого почетного караула, Президента Российского Союза ожидал сюрприз. Встречал его не вице-президент Паркер, но… спокойный и суровый, стоял — пола черного пиджака отгибалась летним ветром — сам Сол Дженкинс. Попирая тем самым все правила дипломатического международного протокола. Президент, отрыгивая мелкими порциями газы шампанского, сурово порицал себя за проглоченное во внеурочное время шампанское, доктора рекомендовали ему, если уж хочется пить, лучше уж водку. Лицо Кузнецова было слишком красным, когда он пожимал руку фактического хозяина Америки, злясь на него за то, что тот нарушил протокол и в известном смысле унизил его, Президента Российского Союза. В конце концов, Секретарь Департмента всего лишь старший министр, и только. Однако не устраивать же скандал, прилетев на похороны друга. Кузнецов потому пробормотал:
— Happy to see you, [59]сэр Дженкинс. От имени моей страны и от себя лично я выражаю глубокое соболезнование народу Соединенных Штатов и семье покойного. Том был величайшим Президентом американской истории. Он принял страну до трагического для человечества две тысячи седьмого года и успешно провел через последующие два президентских срока. Я скорблю…
Президент после столь длинной речи наконец позволил себе выделить скопившуюся порцию шампанских газов, и Дженкинс, стоявший с ним рядом, в то время как оркестр заиграл гимн Соединенных Штатов, услышал звук… отрыжки. Нагрузившаяся шампанским Лиза Вернер, не понимая протокола, несмотря на все старания Шестопалова, оказалась слишком близко стоящей к Президенту. И хотя она стояла хорошо, прямо и ее бледненькое личико, с не нуждающимися в мэйкапе яркими ресницами и бровями, для не знающих ее не выглядело личиком пьяной девушки, ситуация была близка к скандальной. Было понятно, по крайней мере, что девушка, отделившаяся так далеко от толпы сопровождающих, имеет какое-то более близкое отношение к Президенту, чем остальные. Шестопалов, организатор всего этого, был все же встревожен такой неожиданной резко скандальной ситуацией. Тем более что, вопреки обычно сдержанному присутствию прессы в аэропорту Нью-Арка, русский самолет встречала необычно густая толпа журналистов, блестя сотнями телеобъективов. Вслед за прибытием Президента Кузнецова ожидали самолет с королем английским.
Когда после исполнения гимна почетный караул взял карабины на плечо, Лиза Вернер лихо приложила руку к виску, имитируя военное приветствие. Личико ее при этом было серьезным, так что возможность хулиганской выходки с ее стороны исключалась. Очевидно, она серьезно считала, что именно так следует себя вести, и повторила жест начальника караула. А когда Дженкинс и Президент Кузнецов дружно и слаженно затопали по красной дорожке мимо почетного караула, за ними, между Президентом и сопровождающими его лицами, церемониальным маршем зашагала пьяная Лиза Вернер. В черных перчатках, в черном платье и черной шляпке. В траур она переоделась перед самой посадкой. Шестопалов шипел ей и пытался под прикрытием музыки вернуть ее и приобщить к сопровождающим лицам. Но она не слышала, очевидно, упоенная своей ролью. Пришлось ждать окончания ковровой дорожки. Президент невозмутимо прошествовал с Дженкинсом мимо толпы журналистов, встретивших Лизу Вернер аплодисментами. Она с достоинством перешла на деловой девичий шаг, покачивая бедрами, прошла и одарила журналистов, в благодарность за аплодисменты, несколькими воздушными поцелуями.
— Кто эта эксцентричная юная особа? — спросил Дженкинс с улыбкой, когда они были уже вне досягаемости микрофонов и телеобъективов.
— Моя секретарша, — кратко ответил Президент и в свою очередь обратился к Дженкинсу с вопросом, уколол его: — Вы что, дорогой Сол, вернули свободу вашим средствам массовой информации?