Лимонов Эдуард. Коньяк Наполеон

   * Русская ежедневная газета (англ.).
   Дверь отворилась, и с газетой в руке - затемненные очки - эдаким виноватым, но делающим вид, что он ни при чем джентльме-ном-шпионом проскользнул внутрь Алька. Мой напарник и друг Александр Львовский. Он вплыл в кресло, схватил из моей пачки одну полосу, выдернул из кармана ручку, поправил галстук и только после этого, улыбаясь, прошептал:
   - Good morning, Эдуард Владимирович... Моисей уже у себя?
   - На ваше счастье, дорогой, босса еще нет. Но Ванштэйн уже зака-тывался. А вы опять поддавали вчера?
   - Посетил Кони-Айленд с семьей и друзьями. Всего лишь.
   - Надеюсь семья осталась жива после посещения Кони-Айленда?
   - Ребенок был в полном восторге. Хохотала как безумная, вися вниз головой. У них там, знаете, есть колесо, которое вдруг оста-навливается на некоторое время, именно в момент, когда вы висите вниз головой. Останавливается лишь на несколько секунд, но вы-то если первый раз крутитесь с колесом, этого не знаете... Крики ужаса, дети, взрослые - все орут, а когда колесо опять трогается, раздается всеобщий дикий смех. Между нами говоря, диковаты американские развлечения...
   - Да, особенно если выпить до этого бутылку водки...
   - Ну, не бутылку, не преувеличивайте, Эдуард Вениаминович...
   - Ага, мистер Львовский, изволили явиться, - Ванштэйн вышел из клетки зам-директора и остановился у корректорского стола, - ско-ро вы будете являться в редакцию только за чеком.
   - Хорошо бы являться только за чеком. Господин Ванштэйн, сколько раз я Вас просил, не забывайте, пожалуйста, здороваться со мной, прежде чем вступать в беседу.
   - Был бы я на месте Моисея, вы бы у меня поговорили, Львовский...
   - Слушайте, господин Ванштэйн, кончайте Вашу демагогию, пожалуйста. Мы, корректоры, когда-нибудь задерживали выпуск газе-ты? Вы бы лучше навели порядок в типографии. Что там у вас твориться, а? Вчера опять потеряли оригинал статьи... Пьете вы там, что-ли?
   - Львовский...
   Но закончить фразу Ванштэйну не удалось. Вошел наш босс в шляпе и сером макинтоше, в темных очках, настоящий глава синдиката Murder Incorporation*, циничное и брезгливое выражение лица. За ним вошел тип в еврейском, любавичской секты наряде, пейсы из-под шляпы, борода.
   * Объединение убийц (англ.).
   - Здравствуйте, господа! Соломон Захарович, вы слышали сегод-няшнее радио?
   Соломон Захарович, вынув по такому случаю трубку изо рта, раз-вернулся вместе со стулом.
   - Нет, Моисей Яковлевич, а что такое?
   - Зайдите ко мне в кабинет, я вам объясню, в чем дело. Только дайте мне закончить с этим господином...
   Босс, снимая на ходу плащ, прошел к себе в кабинет. Любавич, сту-ча лаковыми башмаками - по стуку похоже было, что подошвы кожа-ные - простучал за ним. На нас, рабов капитала, раб религии даже не взглянул.
   - Любите пейсатых, Эдуард Вениаминович? - Львовский хихикнул. И прибавил шепотом:
   - Пейсатые и раньше давали ему money, а теперь появляются все
   чаще. Хотят наложить лапу на газету и через нее промывать мозги своим сектантством всем новым эмигрантам.
   - Ну, пока Моисей жив, хуй он им позволит. Он здесь хозяин Money он да, берет даже у полоумных старушек, отчего не взять, но наебать его всем любавичам вместе во главе с их Главным раввином не под силу. Моисей хитер, как Екклесиаст.
   - Эй, горе литераторы! - окликнул нас забытый всеми Ванштэйн.
   - Так случилось, что сегодня мой день рождения. Ребята из типографии организуют выпивку и закуску. Сдадим газету, пожалуйста, wellcome вниз...
   Алька вскочил и, схватив черную от краски мускулистую ручищу Ванштэйна, насильно сжал ее.
   - С днем рождения, господин Ванштэйн! Поздравляю вас. Сколько же Вам годков стукнуло?
   - Сколько надо...
   - Охотно придем, - сказал я. Купить что-нибудь выпить?
   - Алкоголя закупили достаточно, но если хотите нажраться совсем до беспамятства, купите чего-нибудь. Но чтобы завтра утром явились в газету вовремя.
   Неодобрительно покачав головой, Ванштэйн ушел.
   - Поддадим с пролетариатом, Эдуард Вениаминович? Проскользнул округлым движением, почти не отодвинув дверей, распаренный, словно из бани, Порфирий в белой рубахе, распахнутой на груди. Вы-ложил на стол несколько полос с текстом и заговорил очень быстро, как будто боялся, что вот-вот его лишат права голоса.
   - Так вы спускайтесь, ребятки, как только сдадим первую страницу. Лешка ходил к венграм в магазин и накупил капусточки маринованной, селедочки, ветчиночки. Обмоем Женькино рождение.
   - Коньяка "Наполеон" сколько бутылок купили? Четыре? Шесть? - Алька подъебнул Порфирия, вспомнив о слабости типографских рабочих к "Наполеону".
   Водки наши линотиписты не пьют, брезгуют, видите ли. Линотиписта-наборщика ' русских текстов в Соединенных Штатах днем с огнем не сыскать. Прижимистый Моисей вынужден хорошо. платить линотипистам. Права и то, что русскому линотиписту трудно найти работу по профессии. Посему Моисей и линотиписты занима-ются постоянным взаимным шантажом... В ожидании очередного на-падения Моисея на их жалованье и права элита рабочего класса брез-гует водкой и пьет аристократически в три раза более дорогой фран-цузский коньяк "Наполеон". В ближайшем liqueur-store на углу 55-ой и Бродвея наших рабочих знают и любят. Они уже выпили множество ящиков "Наполеона". Зарплата каждого в Соединенных Штатах - его личный секрет, но я предполагаю, что Порфирий, например, имеет во столько раз больше долларов еженедельно, чем мы с Алькой, во сколь-ко раз "Наполеон" дороже скромной водки...
   Рабочий день прошел более или менее ровно. Бывают куда более нервные дни. Водя острием карандаша по тексту детективного романа "Замок царицы Тамары", я вспомнил об оставленной на Лексингтон жене и попытался представить, чем она в данный момент занимается. Если у нее нет сегодня appointment* с фотографами, Елена только что встала, сделала кофе и сидит в кухне, глядя во двор сквозь перепле-тения ржавой пожарной лестницы... Или же... Я вдруг с неудо-вольствием представил себе возможность другого, раннеутреннего сценария: я, - серый костюм, зонт-трость в руке, manilla-envelope** в другой, - закрываю за собой дверь. Елена тотчас вскакивает, голая вы-ходит в living-room, хватает телефон и привычно стучит по кнопкам. "Джон? Так я тебя жду. Он ушел. Нет, он не возвратится раньше семи..."
   * Деловое свидание (англ.).
   ** Канцелярский конверт (англ.).
   - Моисей платит блядскому Мейеру сто долларов за каждый кусок "Тамары". Потому что Мейер - его старый приятель. Сто долларов каждый день! А нам с Вами, по двадцатке за статью, - Алька снял очки и протер ладонью физиономию. - Вы все же внимательнее про-веряйте этот шедевр, пожалуйста. Вчера я случайно проглядел суб-ботний номер, так в "Тамаре" три раза перепутаны строчки. Слава Бо-гу, никто из сотрудников не читает ебаный детектив.
   Я знаю, что как корректор я уступаю Альке. Моя грамотность не выше средней грамотности литератора. Если орфография моя еще бо-лее или менее выносима, синтаксис мой ужасен и фантастичен. Сво-бодный стихотворец в Москве, я многие годы презирал запятые и ут-верждал; что даже самый вид запятой вызывает во мне отвращение. И вот человек, у которого запятые вызывают отвращение, сидит за кор-ректорским столом. Львовский дал мне учебник грамматики, и я не-сколько вечеров пытался выяснить для себя природу запятых, но толь-ко еще больше запутался. Однако и автор "Царицы Тамары" не лучше моего осведомлен в природе запятых. Он часто ставит - взамен запя-той или вместе с ней - тире. "Товарищ Нефедов, взять этого человека под наблюдение и не выпускать отсюда! - А где ваши студенты? - Их повел мой брательник осматривать эту самую башню Тамары, - не-сколько смутясь, произнес золотоискатель... - Вздор! - заревел Карский. - Эту легенду о сталинских двойниках я слыхал не раз..."
   - Скажите, Александр, вы верите в то что у Сталина были двойники?
   Львовский охотно отрывается от корректуры.
   - Скажу вам честно, Эдуард Вениаминович, меня эти дела давно минувших дней совсем не интересуют. Вот я бы не Отказался от
   наследства, - он заглядывает в корректуру, - Анны Ковальчук, умершей в доме для престарелых Толстовского Фонда. Генеральный Прокурор Штата Нью-Йорк разыскивает ее наследников, чтобы вручить им... Ага, вот, нашел - Real and personal property - недвижимое и личное имущество. А божья старушка оставила дом и много акров земли в Рокланд Канти. Ах, почему моя фамилия не Ковальчук?
   - На хуй вам эти камни в Рокланд? Вы же хотели свалить в Европу.
   - Продать акры и дом и свалить в Европу. Без денег что же в Европе делать?
   Под самый конец рабочего дня один из линотипов вышел из строя, и озабоченный новорожденный стал тяжело сотрясать лестницу между типографией и редакцией, принося нам оттиски первой страницы ii одному. Наконец Ванштэйн вбежал довольный с последним куском первой страницы, отдал его Львовскому и стал у корректорского стола, облокотился на стол ручищами, поджидая, переминаясь с ноги на ногу. Я уже прочел свой последний кусок. Я работаю хуже, но быстрее Львовского.
   Через несколько минут, разозленный, очевидно, нетерпеливо притопывающим грубым рабочим башмаком Ванштэйна, Алька не выдержал:
   - Слушайте, идите на хуй, господин Ванштэйн. Я закончу корректуру и принесу вам материал.
   - Эй-эй, господин Львовский, вы не на базаре. Не сквернословьте... Тем более не обижайте новорожденного! Из-за спины моей появился босс.
   - Извиняюсь, Моисей Яковлевич. Но что он стоит над душой... Вечная запарка и всегда по вине типографии!
   - Сосуществуйте, господа! Мы живем во времена детанта. Сосуществуйте мирно... А, Порфирий Петрович! Вы тут что забыли?
   Порфирий смущенно пригладил седины. И он без сомнения явился поторопить Альку, рабочим не терпится выпить.
   - Я, Моисей Яковлевич, заведующего типографией ищу.
   - Ну вот он, перед вами, заведующий. Что дальше? - хмыкнул Моисей.
   - Что случилось, Порфирий? - мрачно спросил Ванштэйн. В щели двери возникла простецкая физиономия Лешки Почивалова.
   - А вы, господин Почивалов, разумеется, пришли искать Порфирия Петровича? - издевательски осведомился Моисей.
   - Держите, дарю вам на день рождения! - Алька протянул Ванштэйну оттиск, вставил ручку в карман пиджака и встал. - Надеюсь, все на сегодня?
   - Если мало, могу восемь колонок "Царицы Тамары" дать, - угро-жающе сказал Ванштэйн. - Лешка успел набрать.
   - Нет уж, это к Эдуарду Вениаминовичу, пожалуйста. Это его любимый роман.
   - Ну так что же, празднование состоится или нет? Я, кажется, был приглашен? - Моисей, задрав голову, снизу вверх хитро поглядел на Ванштэйна. Как в фильме из серии "Untouchables": маленький гангстер Моисей, коварный типчик Лемке-Бухгалтер в полосатом костюме повелевал мясомассами, но глупыми здоровяками.
   - Ну конечно, Моисей Яковлевич! - Ванштэйн вышел из оцепе-нения; в которое его повергла Алькина наглость.
   - Лешка, на, тащи корректуру вниз... Ladies and gentlemen, прошу всех в типографию. Выпьем за мое рождение...
   Самый хозяйственный из линотипистов Порфирий разложил на наборных столах закуску и расставил бутылки. Естественно, сервиз был приобретен в "Woolworth & Woolko": бумажные скатерти, бумаж-ные тарелки, ножи и вилки из пластика. Новорусскодельцы с удо-вольствием коснулись бумажными стаканами с "Наполеоном", желае-мого звука не раздалось, но "Наполеон" был так же жгуч, как если бы плескался в хрустале.
   Дамы были представлены лишь бухгалтершей. Анна Зиновьевна убежала, на ходу влезая в пальто, к своим многочисленным детям. Рогачинская отправилась домой лечить голову. На самом деле голова тут была ни при чем, она просто презирала нас всех, за исключением бос-са. Хотя родилась она в Германии, Рогачинская считает себя настоя-щей американкой, и, как ухмыляясь сказал Порфирий, "пихается только с американцами". Мы для нее - банда неудачников, ни один из нас не сделает миллиона. По мнению Порфирия, Рогачинская тоже никогда не сделает миллиона. "Так и останется старой девой, глупая пизда. Уже перезрела, все перебирает женихов. На хуй она кому нужна с ее головными болями. Вокруг полно двадцатилетних жоп".
   Порфирий невозможный циник. А кем он может быть еще, побы-вав в красноармейцах, попав в немецкий плен и сделавшись охранником концентрационного лагеря. "Не Аушвица, успокойся, ма-ленького симпатичного Сталлага с четырехзначным номером", - ска-зал он мне в первый день знакомства. В последующие наши беседы с ним Порфирий, однако, был уже менее уверен в симпатичном малень-ком Сталлаге и двусмысленно косвенно намекнул мне, что, может быть, он был охранником, как знать, Аушвица. Порфирию хочется придать себе интересность. Каждому человеку хочется выглядеть байронично. Мрачный байронизм, мне кажется, заложен в самой природе человека. А что может быть байроничнее профессии охраника Аушвица.
   Байронические личности меня привлекают. В Москве в последний год его жизни моим приятелем стал Юло Соостэр, художник и экс-советский заключенный... И экс-эсэсовец! Если расшифровать жутко звучащий титул, то можно обнаружить под "эсэсовцем" простую историю 1944-го года. Рейх погибал, и спасать его, среди прочих, мобилизовали двадцатилетнего Юло, студента Института Искусств в Тарту. В 44-ом уже не только чистых фрицев, но и родственные племена брали в "эсэс", посему эстонцу Соосэру пришлось повоевать на фронте в составе доблестных эсэсовских войск. Сбросив форму ?ei вернулся домой и тихо стал учиться опять в Институте. В 1949 он закончил институт, и тут-то его и замели по доносу. И просидел он одиннадцать лет... Меня ли тянет к байроническим личностям, их ли тянет ко мне? Охранники, эсэсовцы... Будет что вспомнить в конце жизни...
   Выпив за день рождения Ванштэйна полтора пальца "Наполеона" и зажевав день рождения, как все мы, вульгарно венгерским огурцом, Моисей попрыгал некоторое время с нами у наборных столов. Он ловко отшутился от непрозрачных намеков осмелевшего от коньяка Порфирия по поводу того, что неплохо бы накинуть рабочим типографии хотя бы по пятерке к еженедельному жалованию (в стране инфляция, босс...), и стал сваливать, потребовал свой макинтош. Ванштэйн подал ему оный, Моисей влез в макинтош, покряхтывая, и, нахлобучив шляпу, взглянул на нас хитро: "Вы молодые, веселитесь, а я пошел к жене... Не пропейте только типографии..."
   - Ну, теперь-то мы и выпьем господа! - Алька потер ладонью о ладонь.
   Ясно было, что, взбодренная "Наполеоном", в нем забродила вчерашняя водка, и ему стало хорошо. Ясно также было, что завтра ему будет плохо, но сейчас было очень хорошо.
   - Давайте, господин Ванштэйн, выпьем за дружбу. Чтобы никакие производственные разногласия не омрачали наших личных отношений. Кстати говоря, Вы у меня давно не были. Что вы скажете о следующем воскресенье? Если Вы свободны, приглашаю вас с супругой к себе. Вот и Эдуард Вениаминович приедет...
   Выпивший добрый Львовский обнял подобревшего выпившего Ванштэйна, и они заговорили, перебивая друг друга, как два помирившихся после драки школьника. Не только Львовский и Ванштэйн, но все "господа", как и полагается на втором этапе алкогольного пробега, перешли на интим, то-есть беседовали tete-a-tete. Лешка Почивалов, переодеваясь, одновременно "интерлокатировал" с Соломон Захаровичем на тему истории русского литературного альманаха "Числа", родившегося и умершего в Париже в 30-е годы. Зам. редактоpa Сречинский, потягивая кока-колу, беседовал со сделавшейся вдруг усатой, бухгалтершей, вооруженной полным стаканом "Наполеона". Еще более распаренный розово-красный Порфирий решил объясниться мне в любви.
   - Я знаю, почему ты мне нравишься... Ты напоминаешь мне ста-рых добрых хлопцев моей юности. Евреи, наприехавшие оттуда, - все психопаты. У тебя хороший спокойный характер, Едуард. На тебя можно положиться. Я бы пошел с тобой в разведку.
   Притиснутый к наборному столу позвоночником я, тщеславно улыбаясь, внимал Порфирию. Делая скидку на то, что Порфирий в поддатом состоянии был более сентиментален, чем не в поддатом, и на то, что русских в новой эмиграции можно было сосчитать по пальцам, то-есть будь у Порфирия большой выбор, он, может быть, пошел бы в разведку не со мной, я все же был горд. Меня нисколько не смущало, что Порфирий еще год назад был для меня именно экземпляром, с ка-ковым советскому юноше противопоказано идти в разведку. "Забавно, однако, - подумал я, что и Порфирий, и советские мужики употребля-ют одну и ту же идиому". Я живо представил себе, как я и Порфирий в неопределенных солдатских униформах крадемся, пересекая ночной лес. Кого мы разведываем? Местоположение врагов. Враг - это немец, который немой и не может говорить на нашем языке, но говорит на непонятном языке. Американцы говорят на непонятном языке. А мы с Порфирием у них в разведке. Я решил, что я пошел бы с Порфирием в тыл Прага. Ибо Порфирий обладает нужной для этого занятия осто-рожностью и основательностью. В солдатской профессии, как и в лю-бой другой, у человека или есть талант, или его нет. У Порфирия есть солдатский талант. Талантливых солдат смерть настигает в послед-нюю очередь, когда у нее уже нет выбора...
   - Порфирий Петрович, а что чувствуешь, когда убиваешь челове-ка?
   - А ничего. Не успеваешь почувствовать. Потом в войне убивать не только позволено, но для того ты на фронт и послан, чтобы убивать. Чувствами некогда заниматься. Это индивидуальный убийца мирного времени терзаем страстями.
   - Не может быть, что ничего не чувствуешь, когда тип, в которого ты выстрелил, валится на колени, на бок и, подергавшись у твоих ног, умирает. Умер. А вы что?
   - А ничего. Это в кино они у твоих ног умирают. В жизни не так. В атаке ты и остановиться не успеешь. Или остановишься дострелить его, чтоб в спину тебе или твоим хлопцам не выстрелил, шлепнул в го-лосу и дальше бежишь. В основном все мысли об осторожности, чтоб на огонь не наткнуться, или своих огнем не поубивать. Времени на
   рассматривание деталей, на разглядывание его глаз или прислушивание к тому, что он шепчет в последнюю минуту, нет.
   - Я, Порфирий Петрович, часто думаю, что из-за того, что iia поколение войны не видело, мы недоделанными как-бы остались. Haнастоящие мы мужчины. Вечные подростки. У меня комплекс неполноценности по этому поводу. Я даже не знаю, сумел бы я человека убить.
   - Конечно, сумел бы. Что тут хитрого. Миллионы сумели, а чего бы это ты вдруг не сумел. Подумай сам: много десятков миллионов в последней войне участвовали. Сумели, значит, все.
   Порфирий глядел на меня весело. Очевидно, он верил в то, что я смогу преспокойненько заниматься солдатским трудом, убивать, как все добрые солдатики, без Достоевских штучек, без терзаний по поводу пристреленного в голову врага. Я хотел было расспросить Порфирия о Сталлаге, но, вспомнив, что об этом периоде своей жизни ii вспоминает менее охотно, решил, что сделаю это в другой раз, когда он поведет меня в "Billy's Bar", и мы там напьемся. "Billy's Bar" находится на Бродвее, у сорок шестой, и его хозяин очень черный, черный Билли - приятель Порфирия. Порфирий напивается у Билли, не заботясь i последствиях. В самом крайнем случае, как было однажды. Билли позвонит жене Порфирия, и она явится на большом автомобиле подобрать алкоголика. Жену зовут Мария, и я ни разу не слышал, чтоб Порфирий называл ее Машей. Мария женщина крупная, красивая и молчаливая. Порфирий все обещает пригласить меня к себе, как он выражается, "в барак", куда-то за Нью-Йорк, но пока не выполнил своего обещания. По-моему, солдат боится жены.
   - Можно вас на минутку, Эдуард Вениаминович?
   Сречинский подошел, прижимая черный потрепанный портфель к груди, как школьник. На Порфирия он старался не глядеть. Русский патриот и антикоммунист, Сречинский, храбро воевавший против фашизма, презирал предателя народа солдата Порфирия, плененного фашистами и ставшего у них лагерным охранником. В войну, скрестись их дорожки, полковник Сречинский приказал бы расстрелять Порфирия у первой же стенки. Судьба же подождала десяток лет, дабы охладить их страсти, и только тогда поместила их в "Русское Дело", обязав ежедневно глядеть друг на друга и даже обмениваться фразами.
   Мы отошли к дверям.
   - Извините, что я отвлекаю вас от народных торжеств, Эдуард Вениаминович, но я хотел бы вам сказать кое-что важное. Не хотите ли подняться в архив, там потише. Здесь невозможно разговаривать.
   Я хотел. Я еще уважал старших. Я последовал за ним. Он открыл своим ключом изрядно покореженную временем, очевидно, родившуюся красной, но теперь пятнисто-экземную дверь архива. Нас встретил запах прелой сырой бумаги. Стиснутый между двумя эта-пами полуэтаж без окон был тесен для архива существующей более шестидесяти лет газеты. С пола помещение ненормально разогрева-лось линотипами типографии, в то время как стены оставались холод-ными. От разницы температур в архиве было всегда сыро. Скорейшая смерть бумагам. Моисей часто говорит о необходимости найти для архива газеты другое помещение, но так и не удосужился это сделать.
   - Вы уже бывали здесь, Эдуард Вениаминович?
   - Нет, Юрии Сергеевич.
   На самом деле был, и несколько раз. Зачем я соврал? Мне показа-лось, что ему будет приятно быть моим проводником в этом склепе.
   Уйдя далеко в щель, Сречинский покопался там и вернулся с тяже-лой папкой цвета яйца кукушки. Положил ее на единственный стол архива.
   - Вот, глядите. Первые номера нашей газеты.
   Я открыл папку. Обнажились желтые, рваные и подклеенные, рас-сыпающиеся ломкие страницы. Первое, что бросилось в глаза, - боль-шая карикатура на Столыпина - министр собственноручно набрасы-вал веревку на шею тощего человечка. Объявлялось о создании диковинной, доселе не слыханной мной организации: R.U.P. - Рево-люционной Украинской Партии. В нескольких номерах подряд давно, по-видимому, сгнивший полемист С. Антонов набрасывался на газету "Голос Труда".
   - Что это была за газета, Юрий Сергеевич, "Голос Труда"?
   - Орган партии анархистов. Основана была здесь в Нью-Йорке за год .до нашей газеты - в 1911 году. Официально она именовалась "Орган Союза Русских рабочих Соединенных Штатов и Канады". "Рус-ское Дело" враждовало с "Голосом"... Вы догадываетесь, зачем я привел вас сюда, Эдуард Вениаминович?
   - Нет, Юрий Сергеевич...
   - Чтобы вызвать в вас отвращение... Оглядитесь вокруг. Пог-лядите на полки, забитые русскими изданиями. Видите, сколько маку-латуры вокруг! Море! И это лишь небольшая часть эмигрантских страстей... И в каждом номере газеты, во всяком рассыпающемся от времени журнальчике похоронены надежды, воля, таланты бесчислен-ных русских людей, мечтавших о новом будущем для своей родины. Сколько споров, дискуссий, ссор, внутрипартийных и межпартийных разногласий - и вот перед вами результат, все без исключения ока-зались на кладбище истории. На кладбище привел я вас, Эдуард Вениаминович... - Он невесело улыбнулся. - Простите за этот похо-ронный тон, пожалуйста. Моисей Яковлевич дал мне прочесть вашу статью о религиозном движении в Советском Союзе... Я прочел... В ней много интересного, статья пойдет в субботу, но вот, что я заметил в ва-шей статье... - Сречинский потрогал рукой корешок кукушечной
   папки. Корешок под его пальцами вдруг раскололся. - Видите, какое все дряхлое... Я заметил, что вы втягиваетесь в здешние распри. Уже втянулись... Это опасно. Вы совсем молодой человек, вам не следует вживаться в эту кладбищенскую жизнь. Бегите отсюда, Эдуард
   Вениаминович, бегите, пока не поздно. Куда угодно, в магазин готового платья на Бродвее, в бар полы мыть, но бегите. Мертвая жизнь и мертвые души здесь. Не гоже молодому человеку общаться с мертвыми. К тому же, общение с мертвыми не проходит даром для живых... Вы знаете, я не видел русских юношей уже с четверть века, у меня к вам особое, знаете, отношение. Дети и внуки моих сверстников не a счет, они уже не русские, а американские юноши... Я любопытствую, что же вы за фрукт, мне интересно, каких людей производит сейчас моя родина... Так вот, понаблюдав за вами, я нашел, что ничего страшного, что люди, судя по Вам... по Вас... Ну, короче, я совершил открытие, что не испортила та система народ, как я считал. Что Bu, вот, юноша такой, каким и должен быть русский юноша. Страсти у Вас есть, увлечения, восторги, крайние мнения... Я ожидал, что та система производит монстров. И, вот, потому, что Вы мне симпатичны, я Вам и говорю сейчас то, чего никому никогда не говорил: бегите прочь из этой мертвой газеты, с кладбища! Оглянитесь еще раз вокруг и запомните навсегда груды старой бумаги, вот, во что превратились энергии, воли, таланты...
   - Юрий Сергеевич... - начал я.
   - Ничего не нужно говорить, - остановил он меня. - Хотите знать, почему большинство старых эмигрантов так дружно ненавидят Набокова? Вовсе не за его якобы порнографически-непристойную девочку Лолитку, не за его высокомерие или снобизм, но за то, что он сумел вырваться из гетто, из круга мертвых идей и представлений. Спасся. Сумел отвлечься от непристойного обожествления мертвого образа мертвой России. От некрофилии, которой мы все с удовольствием предаемся уже шестьдесят лет. И я, грешный, в том числе.
   Он закрыл дверь архива, и мы спустились вниз. Молча. У подножия лестницы он пожал мне руку и, с натугой потащив на себя тяжелую дверь, вышел на 56-ю улицу. Я вернулся в типографию. Грустный. Раздумывая о том, что мужчинам за шестьдесят лет хочется научить жизни юношей их собственного племени, и потому я, оказавшийся единственным в "Русском Деле" юношей племени Сречинского и Порфирия, нарасхват. А ведь я даже и не юноша первой молодости.
   В типографии было весело. Под звуки губной гармоники Лешки Почивалова Порфирий отплясывал с единственным нашим американцем - шофером и курьером Джимом Буллфайтером. Пляшущие под мотив "Катюши" Порфирий и Буллфайтер вовсе ia походили на мертвые души. Очень даже живой Порфирий, символизируя, очевидно, женскую половину человечества, повязал поверх своих седин носовой платок. У наборного стола, сжимая стака-ны в руках, кричали друг на друга Ванштэйн и Львовский.