Лимонов Эдуард. Коньяк Наполеон

   Он не узнал ее. И фамилия Штейн ему ничего не говорила. В нью-йоркской телефонной книге можно найти сотни Штейнов.
   - Я знала, что ты живешь в Париже. Ванда сказала мне. И я видела твои фото в журналах. Без них, я бы, пожалуй тебя не узнала. Ты изменил прическу. И вообще... изменился.
   - Из облака пыли, окружающего прошлое, начинал появляться силуэт. Прическу он сменил в 1978 году. Следовательно, Мэрэлин Штейн относилась к знакомым его раннего нью-йоркского периода, сам он называл период "героическим"; 1975, 1976, 1977 годы,
   - Садись, Мэрэлин, - сказал он, придвинув к своему стальному стулу еще стул. В момент, когда она, переступив, сделала шаг по на-правлению к стулу и села, смешно разведя руками, он вспомнил ее. Мзрэлин - Балерина!
   - Кто твой счастливый супруг, Мэрэлин?
   - Бизнесмэн. Крупный бизнесмэн. "Индустриалист", как они здесь называют.
   - Ни за что бы не сказал десять лет назад, что ты выйдешь замуж за бизнесмэна. Скорее можно было предсказать, что ты свяжешь судь-бу с секс-маньяком!
   Она поерзала на стуле. Темные глаза метнули несколько прежних, образца 1976 года, взглядов.
   - Я была очень приличной девочкой. Это вы, русские, совратили меня...
   Тогда ему казалось, что это она, Мэрэлин, совращала их, русских.
   По крайней мере, его. Оказалось, что возможна другая интерпретация прошлого. Он не стал оспаривать ее интерпретацию. По выбранной ei луже энергично запрыгали пузыри. Дождь усиливался. В беседку вошли два clochards. Оба в sneakers и джинсах. Он отметил, что на clochards новенькие отличные джинсы. Старший - джинсы были eio длинны, вельветовый пиджак и кепочка делали его удивительно спортивным и современным - шел за младшим и бурчал. Как супруги, подумал писатель... В дальнем углу беседки уселась компания молодежи, одетая в яркие, детсадовских цветов тряпочки, и весело хохотала. Старуха, грудью упершись в старика, грозно вопрошала на одном ей понятном языке "Где?" или, может быть "Дай!"
   - Я давно собиралась тебе позвонить, - сказала Мэрэлин, - но твой телефон не значится в телефонной книге.
   - Я на liste rouge. - Он подумал, что если бы она задалась целью найти его, могла бы позвонить в одно из двух его издательств или ?a его лит. агентше.
   Массовый убийца с walkrnan резко остановился рядом с ними, так что его карман оказался на уровне лица писателя. Убийца уставился в кроны каштанов, покачиваясь в такт неслышимой писателю музыки. Каждый из нас слышит свою музыку. Какие же мелодии, интересно слышит Мэрэлин? Странным образом он не помнил ее тела. Не помнил ни единого ощущения от процесса делания любви с ней. А ведь Мэрэлин - Балерина не была всего лишь эпизодической тенью в его жизни.
   ... Индиец в тюрбане, дежуривший в ту ночь, остановил его, направляющегося к лифту. "Мистер Савенко, вас ожидала мисс, но ушла, оставив вам вот это." Индиец помахал конвертом. "Хорошая мисс. Очень хорошая мисс!" Тюрбан скучал на ночном дежурстве, было три часа. Странный мистер русский Савенко, живущий в отеле "Опера", каковой тюрбан презирал, несмотря на то, что работал в нем ночным porter, удостоился визита хорошо одетой мисс. Тюрбан был удивлен. Откуда у русского такие знакомства.
   Он выдернул конверт из руки тюрбана. В лифте он оторвал край конверта, и, скомкав его в шарик, сунул шарик в карман кожаного пальто. Он был очень хорошо воспитан. Он вспомнил, как его мальчишку тринадцати лет, поймали на кладбище "копачи" (могилокопатели) и привели, выламывая руки, в кладбищенскую сторожку. Оставшиеся на свободе участники экспедиции (вполне невинной, они хотели выкопать несколько кустов крыжовника, чтоб пересадить их на участок земли у нового дома Витьки) Витька Проуторов и Сашка Тищенко видели, спрятавшись в кустах, как он вытер ноги, перед тем как войти в сторожку. Такие вещи делаются подсознательно. родители-таки вопреки его желанию незаметным образом воспитали его.
   В конверте оказалась открытка. За десять лет он забыл все ее содер-жание, но помнит первые два слова. "Wonderful spirit!" начиналось пос-лание. Мэрэлин - Балерина высказывала ему свое восхищение его поведением. Предшествующей ночью на party в доме Балерины он бросился с ножом на экс-жену. Kтo-то из мужчин успел схватить его за руку, нож лишь располосовал руку непрошенному спасителю. Была драка, его свалили. Тогда в нем еще бушевали страсти. И какие! Сейчас он бы пожал плечами и ушел. Или светски беседовал бы с бывшей суп-ругой ни о чем. Американцы, вытаращив глаза, глядели на русские страсти. Несмотря на восхищение, кто-то вызвал полицию. "Wonderful spirit", однако, успел покинуть поле боя до прихода полиции. Сопро-вождаемый некрасивой девушкой.
   Он позвонил ей и поблагодарил за открытку. Тогда всякий знак внимания, оказанный ему женщиной, расценивался им как пригла-шение к постели. Он предложил ей встретиться, хотя она была ему со-вершенно не нужна физически. Он самым вульгарным образом "поко-рял" женщин, желая избавиться от комплекса неполноценности, привитого ему изменой жены. Нет, он не установил себе цифры, количества, достигнув какового ему следовало остановиться. Поко-рение женщин замещало ему все другие победы - успех, славу, деньги... Он пригласил Балерину в диско. Почему-то он решил, что пригласить ее в "Барбизон-Плазу" будет прилично. "Барбизон-Плаза", теперь он удивляется своей глупости, была скучнейшим заведением на Шестой Авеню в районе 58-й улицы. Туда ходили танцевать секре-тарши и salesmen. Уже через год он повел бы ее в "Mud Club" или в дру-гую модную дыру в downtown. Но десять лет назад он очень расст-роился, что в "Барбизон-Плазу" их не пустили. Почему не пустили? Тогда он не понимал, сегодня понимает. Балерина, зная что он - бед-ный оделась специально для него в старое зеленое пальто. Он же, зная, что отец Балерины очень well-to-do торговец готовой одежды, специально для нее нарядился в никогда еще не надеванную апельсиновую дубленку-кожух, бежевые брюки и розовые туфли на каблуках. Они выглядели, как pimp* и дебютировавшая лишь вчера потаскушка.
   * Сутенер (англ.).
   - Ты помнишь, как мы ходили в "Барбизон-Плазу"? - Он улыб-нулся.
   - Отлично помню. На тебе были розовые туфли на пластиковых платформах, какие носят в Нью-Йорке черные pimps, а на мне старое пальто старшей сестры. Ну и парочку мы составляли!
   - И шел снег. Буря была над Нью-Йорком.
   Ему внезапно стало стыдно, что он расчувствовался. Он уважал себя, образца 1976 года за другие эпизоды. За то, что сцепив зубы, он сел писать книгу. За то, что один выходил ночами на площадь к Дженерал Моторс Билдинг, напротив отеля "Плаза" и сидел, запрокинув голову - таким образом ему были видны сомкнувшиеся вокруг куска звездного неба вершины небоскребов. За то, что, глядя на них, он шептал: "Все равно я выебу вас всех! Я стану известным, самым известным писателем! Больше вашего Нормана Мейлера. I gonna fuck you all!!" Ca то, что кричал то же^амое, кричал в небо, когда бывал пьян. За то, что приходил на холодную каменную скамью у "Дженерал Моторс" несколько лет кряду, и ни разу в себе не засомневался, хотя книгу его не хотели, и его самого никто не хотел. В 1983-м, приехав к публикации романа в самом лучшем их издательстве, в "Рэндом Хауз", он не удержался - сходил к Дженерал Моторс, сел на ту же скамейку, задрал го-лову, и закричал: "Ну, что, я выебал вас! Выебал! Все считали меня мечтателем, а у меня оказался стальной хребет!" Защекотало в глазах, но только на мгновение. Через несколько минут он спокойно встал и ушел, как уходит солдат, взяв, наконец, трудную стратегическую высо-ту. Ушел к другим высотам, не оглянувшись на могилы друзей. За такие жесты он себя уважал.
   Но себя, вышедшего тогда вместе с Балериной в ньюйоркский ве-тер, выгнанного, он не уважал. Они пошли в диско-бар, находящийся на той же Шестой Авеню. Это была его идея. Он хорошо подготовился, изучил местность. Перед свиданием с ней он проверил окрестности и изучил цены. И именно за эту трусливую подготовленность, за чрез-мерную заботу о встрече с женщиной, ему вовсе не нравящейся, он се-бя и не уважал. Сегодня он стеснялся того типчика не из-за того, что тип имел на ногах розовые башмаки на каблуках в 13 сантиметров, но за заискивание перед каждой пиздой.
   - Ты был очень mysterious тогда, Эдвард! - Обернувшись на стар-шего мальчишку, тот ломал пальцы, сунув их в переплетение желез-ных прутьев стула, на котором она сидела, мать приказала зло: "Пойди поиграй с детьми!" В беседке скопилось уже с полдюжины детей, и они сообща наладили игры. Ребенок нехотя вынул пальцы из стула и ушел. - Ты развратил меня! воскликнула она внезапно. - Ты познакомил меня со злом!
   Он не ожидал упрека. Искренне рассмеялся.
   - Я тебя развратил? Я был русский поэт со стеклянными крыль-ями, в определенном смысле неиспорченный, несмотря на трех жен, юноша, приземлившийся в Новом Вавилоне. Вы, американцы, ка-зались мне monsters разврата! С вашей сексуальной революцией, sex-shops, с порнофильмами... Я очень боялся выглядеть провинциаль-ным, это правда, боялся оказаться смешным и old-fashioned в ваших глазах, в твоих глазах тоже...
   - Я не утверждаю, что ты развратил меня осознанно. Но ты разв-ратил меня, да, вниманием к сексу, тем что делал любовь со мной не-сколько раз ежедневно...
   - ...Я делал это, признаюсь теперь, дело прошлое, из боязни ока-заться хуже американских мужчин. Когда не знаешь стандартов, не можешь оценить себя по достоинству. Я был уверен, что ничего осо-бенно героического мы в постели не совершаем. Не забывай, что от меня только что ушла жена, я сомневался в себе как в мужчине. Если от меня ушла женщина - значит, я плох, так примитивно мыслил я.
   - Ты был formidable*! - сказала она по-французски. - Ты знаешь, ты ведь мне совсем не нравился...
   *Потрясающий (фр.).
   - Зачем же ты пришла в отель и оставила открытку. Wonderful spirit!
   - О, это произошло случайно. Я была у Ванды, у Линкольн-цент-ра, рядом. И потом, ты вел себя на моем party так иррационально, так страстно, что вызвал мое восхищение. Вот, подумала я, у русских еще есть могучие страсти. Но восхищение мое было чисто интеллектуаль-ным. Мне и в голову не пришло, что, мол, хорошо бы выспаться с этим парнем... Но когда я, не желая того, выспалась... - Она закатила глаза, изображая, может быть, экстаз.
   - Я был неудачник, а неудачники обычно прекрасные любовники... Не уверен, что я способен на такие подвиги сегодня. - Он и вправду твердо верил, что losers вкладывают в lovemaking все существо свое. Единственный способ самоутвердиться.
   - Насколько я знаю, ты не женат. Живешь один?
   - Один... Пытался жить с женщинами. Последняя попытка окончилась год назад неудачей, разумеется...
   Она погрузила обе руки в сумочку, висящую на ручке детской ко-ляски и закопалась в брюхе сумочки. Извлекла... joint. Оглядевшись по сторонам, прикурила и затянулась...
   - Хочешь? - протянула ему joint.
   -Спасибо, но я должен еще работать сегодня. Пытался сосредо-точиться целое утро, но без успеха. Вот вышел прогуляться... Made in New-York?
   - Да. Очень крепкая трава. Женщина, набирающая нам журнал, имеет прекрасные связи...
   - Ваш журнал?
   - Я выпускаю журнал, вместе с еще тремя... - она замялась, - же-нами. Информационный бюллетень по-английски. Нужно же чем-то заниматься в этой жизни, помимо воспитания детей...
   - Да-да, - поспешно согласился он. - Нужно.
   - Муж много работает, редко бывает дома. Я скучаю... Скажи мне,
   - она затянулась и, вытолкав дым в дождь, продолжила, - я очень изменилась?
   - Не очень, - солгал он, не задумываясь. - Разумеется, Никто не молодеет, но у некоторых индивидуумов с течением времени меняется даже психологическая структура. Я встречал таких. Нет, ты не изменилась, разве что похудела, или мне это кажется?
   - Лето, - оправдалась она. - Стояла, как ты знаешь, страшная жа-ра, совсем не хотелось есть...
   Ему захотелось уйти. Но дождь, судя по его луже, был очень час-тым. Вне сомнения уже через несколько минут пиджаки брюки превратятся в мокрые липкие тряпки. И в холодные тряики, так как в природе было нетепло. Он вздрогнул, воображая холодную липкость на теле, и остался под навесом. Протянул руку к ее joint.
   - Одну затяжку... Позволишь?
   - My pleasure. Очень хорошая трава.
   Он затянулся, но неглубоко. Десять лет назад в Нью-Йорке унции марихуаны хватало ему всего лишь на неделю. Воn, другие были вре-мена. Он поймал себя на том, что вздыхает. Жалеешь о том времени? - спросил он себя с удивлением. Нет, он не жалел, но в этом времени ему явно не хватает ощущений. Острых чувств. Не хватает негодо-вания. Не хватает злобы. Ощущается острая нехватка возмущения и гнева. Не хватает зависти. Кому он должен завидовать, подписавший только что свой седьмой французский контракт? Он видел свои фото в журналах всего мира. Ну, если не всего мира, то в журналах самых цивилизованных стран, стран с развитым "publishing business"...
   Внезапно приблизившись и разбившись на мелкие отдельные фацетики кожи, зашевелилось рядом лицо Мэрэлин. Десять лет назад он не понимал ее лица. Лица американки. Сейчас все было ясно. Было понятно, что владелица лица боится. Было понятно, что она боязливо ждет. Было ясно, что, если иногда Мэрэлин и бывает в чем-либо увере-на, то состояние уверенности не продолжается достаточно долго. Было ясно, что любой прохожий может смастерить себе такой образ Мэ-рэлин, какой желает, и поступить с Мэрэлин согласно законам, применяемым в общении с боящимися женщинами. Может сесть на все фацетики кожи Мэрэлин голой задницей, если хочет. Но только в том случае, если его чистая сила воли сильнее ее чистой силы воли. И если ему интересно подчинение Мэрэлин, Его лично эта игра уже дав-но не интересовала.
   Она облизала губы и прикрыла глаза. Язык еще раз робко лизнул уголок рта. Спрятался. Ненужно дернулась щека, сжав мелкие морщинки в мгновенно разошедшийся узор. Она чего-то ждала. Он представил себе корову, переступающую с ноги на ногу, жуя траву. Вот она дернула хвостом. Опять переступила ногами. Не раздвигая задних ног, извергла лепешку вегетарианского, приличного дерьма. И затоп-талась в нем...
   В сущности, секс ведь куда больше секса. Менее всего секс - это сочленение двух органов, мужского и женского. Эта простейшая опе-рация на деле лишь результат естественного отбора воль, результат сравнения и единоборства биологических духовных сил, иногда - молниеносного краткого единоборства, иногда - мучительной и упор-ной борьбы. И женщина может оказаться далеко не слабее мужчины. Невидимые молнии воли, пускаемые ею, могут быть не слабее молний, испускаемых мужчиной. Талант существа, все существо уча-ствует...
   - Да, хороша трава.
   Она набралась храбрости.
   - Я читала твою книгу. Ну эту, где ты описываешь события, в ко-торых мы все участвовали. Это чудовищно, что ты видишь мир таким вот... И все ведь было совсем не так...
   -Я не настаиваю на том, что мой вариант видения тех событий единственный. Но я - единственный из всех нас, сумел выразить "случившееся" в словах. Напиши свой вариант, если можешь. Плюс, это самое случившееся, всегда неоднозначно. Я мог бы написать еще полдюжины книг, описывающих ту же историю, но ни один издатель не может позволить себе роскоши опубликовать шесть вариантов одной и той же истории.
   Внезапно, прилетев из прошлого перед ним, заслонив молодые де-ревья и корты, появилась ее пизда меж раздвинутых ног. Темные во-лоски спускались по обе стороны серой половой щели. У некоторых она розовая, у других - красная, у Мэрэлин, вспомнил он, серая. Зна-ком американского доллара, расклеившись, пизда Мэрэлин висела в небе, и сидели, как в кинозале, глядя на нее, Эдвард и Мэрэлин. За де-сять лет пизда не состарилась нисколько, но задорная испуганность исчезла с лица пизды. Ее сменило выражение подавленной испуганности. Можно было безошибочно угадать, что это пизда жены индустриалиста, матери двух мальчиков, а не пизда Мэрэлин, по кличке "Балерина".
   - Мам! - Старший мальчик давно уже стучал по плечу Мэрэлин Штейн. Хочу в туалет... Мам!
   - Jesus Christ! Ты видишь какой дождь... Отбеги в ... - Мать огля-делась, ища куда бы услать ребенка совершить естественную надоб-ность.
   - Туалет рядом, - он указал пальцем на невысокий заборчик за "его" лужей. - Видишь? В десятке метров.
   - Дети... - вздохнула она, вставая и одергивая комбинезон. - То пить, то в туалет, вечное мама! - Взяв сына за руку, она подошла с
   ним к краю беседки. - Я буду считать до трех. На "три" - бежим изо всех сил. Хорошо? Раз, два, три!
   Мать и сын, мелькая подошвами сандалет, побежали к туалету. По пути они пересекли его лужу и замутили ее. Он встал. Пизда исчезла с небес. Может быть, поняв, что ею не интересуются. В беседке появился полицейский в старомодной накидке. Грудью упираясь в полицейского, старушка-комсомолка задрав голову вверх, кричала требовательно на только ей понятном языке. Может быть, она требовала от полицей-ского свиной вареной советской колбасы, как вороненок?
   Он поднял воротник пиджака и вышел в густой дождь.
   ЗАМОК
   - Я участвовал в трех войнах, написал двадцать одну книгу, был женат шесть раз. - Он остановился, посмотрел на зажатый в руке ста-кан с канадским виски - его любимым напитком - так, как-будто видел стакан впервые. - Я пью виски-streight, и рассчитываю прожить еще лет десять. Жизнь - говно, не стоит стараться... Ты меня понима-ешь? Ты русский, ты должен меня понять...
   Я его понимал. Он успешно изображал из себя нечто среднее меж-ду Хэмингвэем и Женей Евтушенко. Мы сидели в piano-bar в подвале на Сен-Жермен, и черный пианист в белом смокинге выбивал из piano джазовую вещь, очень подходящую к настроению моего собеседника. Пахло пролитым алкоголем. Было полутемно и красиво. Казалось, вот сейчас к piano выйдет Лорен Бокал, а из "Только для служащих" двери, руки в карманах, появится презрительный Хэмфри Богарт и - сига-рета в зубах - прислонится к стене. Он меня привел в этот piano-bar, может быть, он заранее сговорился с черным пианистом, чтобы тот проаккомпанировал его хэмингуэевской арии?
   - Понимаю, - промычал я и налил себе виски из бутыли. Все остальные, рядовые посетители, получали свои drinks штуками в бока-лах, мы же, по его желанию, взяли бутылку. Мы были настоящие мужчины, как же иначе. Два писателя.
   - Зачем она тебе? - Он неожиданно ухватил меня за лацкан ста-рого белого пиджака и через стол потянул к себе. Ему было лет шесть-десят, но рука была крепкая. В отличие от меня, он хорошо ест. - Отдай ее мне...
   Он думает, что "ее" можно отдать, как будто она книга, которую один из нас написал, или велосипед, или квартира, которую можно ус-тупить другому человеку. Ему.
   - Возьмите, - сказал я, снял с себя его руку и выпил свой виски. С удовольствием, обжигаясь, чувствуя дубильную крепость напитка. Не-смотря на то, что в основном мы оба казались мне ужасными позе-рами, мне было время от времени вдруг приятно то виски, то его тяже-лая с набухшими алкогольной кровью венами рука на столе, то табач-ный дым, донесенный к нам от соседнего стола, где бледная рослая красотка только что прикурила сигарету от спички, поднесенной сов-сем не подходящим ей, слишком молодым и робким самцом.
   - Спасибо, русский.
   Его старые черные глаза, проследившие выход двадцать одной книги из пишущей машинки, целившиеся в трех войнах и ласкавшие шестерых жен, увлажнились. Он не заплакал, но расчувствовался.
   - Только как мы осуществим передачу? - Я налил себе виски оп-ять.
   Я редко бываю в подобного рода заведениях, у меня нет денег. В
   отличие от него, я написал две книги, и находился в процессе издания первой. Я радовался виски. Я хотел напиться вперед.
   - Ты не должен больше с ней видеться. Никогда.
   - Как? Не пускать ее к себе в studio? Глупо. У нее есть ключ. Она ни за что не отдаст мне ключ, если я потребую.
   -Это твое дело. Ты мне обещал.
   Обещал. Он ничего не понимает. Мы сидим уже в третьем баре, и он до сих пор не может понять. Он думает, достаточно сказать русской женщине: "Я не люблю тебя. Я не хочу тебя больше видеть. Отдай мне ключ от моей studio", и русская женщина обидится и исчезнет навеки. Он плохо знает русских женщин, хотя и утверждает, что у него была когда-то еще одна. Когда ему было столько лет, сколько мне.
   - Сказав Вам "Возьмите ее", я имел ввиду, что я не отношусь к ней серьезно. И что, если Вы, как Вы говорите, любите ее, я не стану... - я остановился. Мне стало вдруг противно даже произносить эти слова: "Вы любите". Что за выражения, обороты, ей-Богу, словно мы школьники, запершиеся в туалете, и обсуждающие, свежие и благород-ные, первую любовь. Нашу общую. Он, трагически сощурившись и одной рукой оглаживая серую бородку, ждал когда я закончу. Я решил впредь говорить с ним на моем языке, а не на его условном, куль-турном и жеманном. Пусть принимает мои правила игры. - Если я начну ее избегать, она станет уделять мне все свое время и внимание. Ей не понять, что мужчина может быть к ней равнодушен. Я Вам обе-щаю с ней не видеться, но я не уверен, что она выполнит мое обе-щание. Вы понимаете?
   - Да-да, я понимаю. Я ведь сам русский... - он глядел на меня теперь, как актер в плохой американской production по роману Досто-евского, "рюсски мюжик" с загадочной душой.
   Русский... Он был наполовину еврей, его мама родилась в конце то-го века в Минске или Пинске. Я улыбнулся, вспомнив, как Фройд и Юнг изучали русский характер в Париже и Женеве на евреях-эмигран-тах. И обнаружили в русском характере самоубийственные тенденции. Ничего не имея против евреев, считая их нацией талантливой и энергичной, все же не могу согласиться с тождественностью еврейско-го и русского Характеров. Вот и он, он не понимает, пусть подсозна-тельно, но очень по-ближневосточному он приписывает мне - лю-бовнику и другу женщины, власть, присущую в восточной семье патриарху-отцу. Он мне на нее жалуется и верит, что я в силах ей ука-зать, приказать и направить к нему. Еще один шаг в этом направлении - и мы начнем обсуждать, какой бакшиш он мне заплатит за женщину. Сколько овец, верблюдов, сколько браслетов из серебра и зо-лота... Ха...
   - Сколько тебе нужно денег, чтобы нанять новую квартиру?
   Он совсем с ума сошел. Он готов совершать передвижения других писателей по Парижу ради этой женщины. Такие вещи не называются любовью, они называются obsession*.
   * Одержимость (англ.).
   -Но я не хочу менять квартиру. Моя studio мне нравится. Мне удобно в Марэ, я только начал привыкать к виду из окна, к камину, к старым авионам на старых фотографиях.
   - Ты мне обещал, русский. Мы оба писатели.
   -Нет, я не стану менять квартиру. Я сменю замок.
   Он засмеялся.
   - Да, проще сменить замок.
   - Послушайте, Давид, я хочу вас предостеречь...
   - Я знаю, она очень опасна. Я знаю... - он улыбался восторженной улыбкой старого дурака, попавшегося на удочку молоденькой бляди, и с тех пор уверенного, что на крючок его поймала сама Вирджин Мэри. Улыбкой одного из тех нескольких ершей, которых, по-кошачьи соб-равшись, выдернула из пруда Нормандии прошлым летом нами обоими усиленно упоминаемая особа. Его поколение раболепно относится к женщинам. Сексисты. Мое поколение их не замечает.
   - Я хочу Вас предостеречь, что Светлана - эгоистическое сущест-во, способное не только взять и не отдать Ваши любимые книги или позвонить от Вас по телефону в необычайно отдаленные страны мира, но и существо, способное разгрызть, прожевать и проглотить очень объемистый кошелек в рекордно короткие сроки. Помните об этом, Давид. "Светоносная", как вы ее называете...
   - Пребывание в Соединенных Штатах не прошло для тебя даром, бедняга, он покачал головой и посмотрел на меня с жалостью. - Ты заразился непристойным материализмом.
   - Вы сами жаловались мне, что "Светоносная" так и не вернула ваши любимые книги и наговорила по вашему телефону с отдален-ными странами на астрономическую сумму франков.
   - Ну, я был тогда немножко зол, потому что она исчезла и не показывалась. Мне кажется, она просто не знает разницы между своим и чужим, она уверена, что все принадлежит ей, весь мир. Разве можно винить ее за это, мой молодой коллега?
   Молодой коллега подумал, что если бы старый коллега знал в каких выражениях "Светоносная" описывала его молодому коллеге, он, может быть, получил бы сердечный удар. "Скучный старик" - было са-мым легким. "Мудак" наиболее употребимым. "Давно хуй не стоит, а туда же лезет..." убийственным для мужской репутации человека, прошедшего через три войны и шестерых жен. Выслушивая приговор "Светоносной", молодой коллега даже чувствовал что-то вроде чувства мужской солидарности со старым коллегой. Потому что пронесутся
   двадцать с небольшим лет, и кто знает, может быть, и о нем какая-нибудь экзотической национальности "Светоносная" скажет с пренеб-режительной усмешкой "Давно хуй не стоит, а все туда же..." За что, су-ка? Мало мы вас ублажали, старались?.. Даже хуй среднего мужчины, рабочего муравья успевает много поработать за жизнь, а уж члены лю-бопытных писателей, лезущих даже в войны, очевидно, трудятся еще более усердно... С другой стороны, неизвестно, может быть Давид никогда не отличался высокой производительностью хуя... Однако же сексуальная жизнь у иных мужчин не останавливается и после семидесяти... Молодой коллега вспомнил тренера по боксу, бывшего поэта-имажиниста, друга Есенина, жившего с ним в одной квартире в Москве у Красных ворот. На того, 74, по утрам жаловалась жена, 38, что "кобель" не дает ей спать, пристает, ебаться хочет...
   - Вот и она.
   Губы старого писателя расползлись растерянными половинками, и он вскочил, одергивая белый пиджак-френч с накладными карма-нами - изделие Пьера Кардена. Шея напряглась в петле футляра всеми жилами, кадык, как поршень учебного автомобильного мотора в автошколе, совершил несколько судорожных движений, ноги и туфли поспешно выдвинулись из-под стола, и обладатель их уже стоял на опилках и поддельных мраморных плитах пола, почему-то рас-шаркиваясь. Самец, завидевший самку.