Страница:
Если читатель воображает, что далее последовало распрекрасное путешествие по волнам славы и достатка (с неба сыплются розовые лепестки на Лимонова и знаменитостей, бродящих с ним в обнимку, пузырится в бокалах шампанское, играет сладкая музыка…!), то читатель жестоко ошибается. Все эти сладкие вещи достаются всегда исключительно певцам существующего порядка. У антиэстаблишмент писателей (каковым автор Эдички себя обнаружил) более суровые судьбы. В мае 1980 г. из Парижа пришла весть, что издатель Жан-Жак Повэр обанкротился. Блистательная надежда быть напечатанным на одном из удобных окружающему миру языков, год согревавшая хаузкипера, рухнула.
Автор решил, что нужно лететь в Париж и попытаться лично спасти книгу. Свой последний день в ЮэСЭй он трудился. В час дня он сервировал боссу и его двум гостям-бизнесменам приготовленные им баранину и салат, и лишь после шести смог отправиться с чемоданами в аэропорт. В Париже он встретился с Жан-Жаком Повэром, и, несмотря на отсутствие общего языка, они друг другу или понравились, или, по меньшей мере, подошли. (На всякий случай автор явился к издателю с красивой женщиной, одной из героинь книги, – желая издателя заинтриговать…) Повэр обещал, что первое же издательство, с которым он ассоциируется (ему запрещено было иметь собственное издательство), напечатает Эдичку. В августе того же года, похожий на лысого кота Повэр скооперировался с Эдисьен Рамзэй, и новый, лучший контракт с автором Лимоновым был подписан. Автор энергично отстаивал проценты, и потребовал от издательской стороны (Повэра и Жан-Пьер Рамзэя) дополнительные тысячи франков. «Эдвард! – воскликнул Рамзэй, – мы только что заплатили американскому автору за третью книгу меньше, чем мы платим тебе!» На что автор Эдички разумно ответствовал, что у американского автора наверняка есть основная, неписательская, но профессорская или журналистская «джаб», или (и) родители (вариант: бабушка, дедушка, сестра, брат), готовые всегда помочь ему в трудную минуту. «У меня же никого в мире нет! И даже нет права на эмплоймент во Франции!» «Пребывание в стране доллара не прошло для тебя даром, Эдвард…» – укоряюще воскликнули издатели, но денег прибавили. На том же совместном заседании родилось французское название «Эдички» – «Русский поэт предпочитает больших негров». Оба усатых издателя утверждали, что «Сэ муа, – Эдвард» ничего не говорит ни уму ни сердцу французского покупателя. (Именно покупателя, ибо издателю все равно, читают ли книгу, он заинтересован лишь в приобретении ее. Увы, даже такой интеллектуальный издатель как Повэр.) Несколько часов проломав головы над проблемой, они ни к чему не пришли, как вдруг… взгляд Эдички упал на один из томиков библиотеки издателя. Книга о Мэрилин Монро называлась, подобно известному фильму с участием актрисы, – «Джентльмены предпочитают блондинок». Предлагаю назвать мою книгу «Я предпочитаю больших негров»! – воскликнул автор Эдички (именно воскликнул, как и все они, трое, на том заседании, и на всех заседаниях того времени). Последовали неприличные шуточки присутствовавших, и название было радостно принято. Спустя пару дней, по предложению Жан-Пьер Рамзэя, «Я» было решено заменить на «русский поэт», ибо покупатель должен знать, кто такой этот «Я». Последний вариант названия меньше нравился автору, но книга была уже в типографии, а лучших вариантов никому в голову не приходило. Если добавить, что издательство Рамзэй помещалось в тот год в номере 27, rue de Fleurs, то есть в доме, где некогда жила Гертруда Стайн и куда почти ежедневно приходил в гости молодой Хемингуэй, а кабинет Жан-Пьер Рамзэя и того более, помещался в самой студии мисс Стайн, то можно понять, что это были за легендарные времена… Летом куски из Эдички были напечатаны в популярной газете «Либерасьен», а в конце ноября 1980 года «Эдичка» появился в парижских магазинах…
И потек он (пошел? поехал? побежал?) распространяться по Европе, подобно германским панцирным дивизиям. Несколько подлых ударов от вечных недругов Эдички, – диссидентов (осев консультантами русской литературы в больших издательствах Европы и Америки, некоторые из них имеют большую власть над судьбами книг) замедлили, но не смогли остановить появление «Эдички» в немецком переводе. Голландия… Дания… Италия…
Долларлэнд сопротивлялся упорно и долго. Осенью 1981 г., будучи в Нью-Йорке, писатель Лимонов увидел в «Вилледж Войс» фотографию Нормана Мейлера в компании скандального автора Джека Аббота и редактора обеих – молодого черного парня Эррола МакДоналда. Энергичный двадцативосьмилетний редактор «Рэндом Хауз» (сын священника из Коста-Рики, владеющий четырьмя языками, читающий по-русски!), ответственный за публикацию в Рэндом книги писем заключенного Аббота к Норману Мейлеру, МакДоналд, решил автор Эдички, – идеальный редактор для моей книги. Если не он, то никто! Встретившись с Сэрой Фрадманн перед вылетом в Париж, Лимонов предложил ей показать «Эдичку» МакДоналду.
В феврале 1982 г. Сэра уведомила автора телефонным звонком, что МакДоналд покупает его книгу! Последовали переговоры. Книга была куплена, однако издательство настаивало на новом переводе…
Летом 1983 года американский «Эдичка» с физиономией автора на суперобложке появился в книжных магазинах. Увы, далеко не во многих. Не имея возможности отказать в публикации выбранной им книги знаменитому другу Нормана Мейлера, плюс чернокожему (немаловажное в Соединенных Штатах обстоятельство!) старшему редактору, большие люди в «Рэндом Хауз», как выяснилось позднее, вовсе не возлюбили Эдичку, и так как имели возможность негативно повлиять на его распространение в ЮэСЭй, то повлияли. Книга была пущена по малой distribution сети, отсутствовало жизненно необходимое первой книге неизвестного автора определенное количество финансового и других типов внимания, короче, издав Эдичку, издательство расправилось с ним как с нелюбимым сыном. Спрятало его с глаз долой и скорее сдало в приют. (Профессионалы книжного бизнеса прекрасно знают, что можно издать книгу и сделать так, что никто ее не заметит.) К счастью, в 1987 г. «Эдичка» поимел второй американский шанс, – «Гров Пресс» выпустило его в пэйпэр-бэк с куда большим успехом.
Прошелестели, как книжные листы, годы. Книга «Это я – Эдичка» вступила во второе десятилетие своего существования. Изданная на дюжине языков, она растеклась по глобусу. Многоязычными рецензиями на нее можно было бы заклеить тротуар парижской улочки вполне приличных размеров. На книгу отозвались, помимо изданий «нормальных» стран, такие экзотические издания как «Литературная газета» (Москва СССР), «Дейли ньюс оф Дюрбан» (Южно-Африканский союз), «Муджахед» (Алжирская Республика)…
Рецензии в печатных органах «нормальных» (западных, как их обыкновенно называют) стран резко делились на положительные и злобные. Парижская «Либерасьен» писала что «…у русских наконец-то появился П и с а т е л ь. До сих пор из СССР к нам прибывали лишь добрые намерения… Лимонов забавен, быстр, жесток…» Однако и островраждебная статья в «Вашингтон пост» не желая этого, по-своему вознесла автора замечанием о том, что «…он обрушивается против приютившей его страны (ЮэСЭй) с зилотской яростью, которой позавидовал бы Ленин». «Уолл-стрит джорнэл» открыл автору «Эдички» глаза на то, что он «смел викторианскую паутину с русской литературы». (Паутину или нет, но автору Эдички суждено было первому разрушить сразу целый набор табу, до тех пор соблюдавшихся благоговейно вышеупомянутой литературой в паутине. Он не только породил нового героя, но и написал о нем, воспользовавшись живым разговорным языком, а не на обессилевшей литературной латыни. Ему удалось создать культовую книгу, посчастливилось стать the absolute beginner, кем-то вроде Элвиса, если перевести этот подвиг на шкалу ценностей поп-музыки.)
С пеной у рта доказывали некогда автору даже близкие ему люди, что «ИМ твоя книга будет неинтересна. ИХ ребята и не такое делают». Мнение это – следствие всегдашнего русского комплекса неполноценности (во времена Сталина его ярко называли «преклонение перед Западом»), так же как и следствие ошибочного взгляда на литературу как на изобретательство, было разбито вдребезги временем. Выяснилось, что «их ребята» – молодые писатели – восхищенно читают (и даже выбирают эпиграфами к своим собственным книгам) тексты советского экстратеррестриал. А их читатель, если ему удается пробиться к ним через литературные пески, решительно предпочитает приключения Эдички в Нью-Йорке, Париже и Харькове жирным и унылым миддл-классовым книгам соотечественников. Автор получил и продолжает получать письма от разноплеменных читателей. История нескольких месяцев жизни русского люмпен-поэта в Нью-Йорке оказалась равно близка безработному из Гренобля, прусской аристократке с «голубой» кровью из Берлина, хулигану из Дублина, графу-фашисту из Парижа, старому прокуренному «камраду» коммунисту из Монтроя, покойному Юрию Трифонову, канадскому поэту и жителю алжирского оазиса. Оказалась ли она интересна аборигенам Долларлэнда, на чьей земле произошла история Эдички? Да, оказалась. И даже, по их, аборигенов, признанию, выразила дух семидесятых годов в Нью-Йорке, «Я – эпохи», – ярче многих американских книг. Дуг Айрланд писал в «Нью-Йорк обсервер»: «…любопытная вещь, что один из самых ослепительных и проникновенных портретов жизни в вэлфер-отеле, в этом всеядном городе нашем, пришел нам от сына функционера советской тайной полиции». (В глупой «тайной полиции» виноват «Рэндом Хауз», расшифровавший таким черно-романтическим образом скромного капитана МВД.)
Русский читатель-эмигрант в большинстве своем не понял, что среди воплей Эдички самый сильный – вопль индивидуума против засилия коллективов. Переехав в американский, или французский, или израильский коллектив из советского, эмигрант инстинктивно пристроился к новому улью «МЫ» и радостно присоединяется к толпе погромщиков всякий раз, когда линчуют «Я». Но потому-то, мои глупые экс-соотечественники, и стоит, гордо красуясь, в названии книги ЭТО Я, Я, Я, Я… а последней фразой ее автор избрал Я ЕБАЛ ВАС ВСЕХ… ИДИТЕ ВЫ ВСЕ… что его намерением было заявить о приоритете индивидуума, об опасности порабощения индивидуума коллективами. Всевозможные экс-русские «МЫ» объявили «Эдичку» – плохой книгой, плохо написанной книгой, вредной книгой, опасной книгой. (В Сиэтле, штат Вашингтон, эмигранты, изъяв пару «Эдичек» из местной библиотеки, сожгли их перед зданием оной!)
И закономерно, нашлось лишь несколько русских «Я», приветствовавших появление книги.
«МЫ» злорадно указали на то, что Эдичкины монологи исполнены в стиле, заимствованном из советских газет (так никакого другого стиля под рукой и не было… И советский не хуже других… лучше, пожалуй, выразительнее), и на этом основании отказывали автору в таланте. Биологическое презрение Эдички к наскоро сооруженной американской цивилизации, – раю для человека-желудка, его комплекс превосходства, – были интерпретированы «МЫ» как антиамериканизм. Его обвинили и в попытке опрокинуть и пинать ногами кумиры (Сахарова, Солженицына…), то есть в неразделении предрассудков своего времени, и на этом основании называли книгу «просоветской».
Любопытно, что и четырнадцать лет спустя напечатание «просоветского произведения» не стоит на очереди ни в едином списке ни единого советского перестроившегося журнала. (Впрочем, в СССР «Эдичку», кажется, издали ограниченным тиражом, для избранных, еще при Брежневе. Согласно двум, обыкновенно безукоризненным источникам, один из них, – журналист «Ле Монд», в середине 80-х годов «Эдичку» видели с номером на груди, в белой обложке, в камере спецбиблиотеки). Благосклонная ко многим известным книгам перестройка пока не дала оснований для надежд на опубликование приключений Эдички на его исторической Родине. Несколько позднейших рассказов автора «Эдички» появились (Ур-а-аааааа!) в советских изданиях (с отсеченными «взрослыми» словами), напечатана в «Знамени» повесть (с купюрой сцены детского секса), но страшного «Эдички» перестройка не коснулась.
В Советском Союзе в новом культурном воздухе, помимо всегда модной страсти к изделиям паутиноткачества («викторианский» – лишь один из узоров), образовались новые противоестественные вкусы. Утверждают, что у «передовой интеллигенции» – модна проза Саши Соколова (стилистически близкая знаменитой фальшивке, – подделке под старославянство. – «Слову о полку Игореве»), «старушечья» проза Татьяны Толстой, «пробирочная» проза Андрея Битова. Народ же читает, ахая и потея ладонями, об «ужасных» и «кровавых» «преступлениях» Сталина. Так что неизвестно, когда пробьется через все это (плюс монументальное русское ханжество) к советскому читателю «Эдичка». Придется ли советскому читателю ждать «Эдичку» тридцать лет, как в свое время ждал американский «Любовника леди Чаттерлей» и «Тропик Рака» или дело обойдется парой десятилетий? Ясно лишь, что однажды советской системе придется решать, что делать с книгой «Это я – Эдичка». Ибо книга эта – неоспоримый символ свободы русской литературы. Она есть современная русская книга par excellence. Все более сложно будет принимать всерьез претензии советского общества на то, что оно «новое» и «демократическое», в то время, как самая революционная русская книга, осмелившаяся нарушить все основные русские табу, не опубликована в СССР. (Несправедливый и глупый ярлык «порнографической» будет отпугивать читательские массы недолго.) До тех пор, пока книга «Это я – Эдичка» издается в Соединенных Штатах Америки, в Нью-Йорке, на Бродвее, именно по этому адресу осуществляется свобода печати, но не в Москве. Пусть в Москве и осуществляются сегодня политические свободы. Акт же издания устаревшего и малоудачного традиционного романа Пастернака не есть революционный акт, демонстрирующий свободу печати, но лишь опоздавшее на тридцать лет устранение старого недоразумения.
Ясно, что Мама Россия занята, – мазохистски копается во внутренностях своей собственной истории, плачет над задушенными в последние полсотни лет в ее материнских объятиях покойными ее детьми. Потому до младших ее отпрысков дело, кажется, дойдет не скоро… Между тем, блудный, нелюбимый сын России Эдичка второе десятилетие бродит по вечной реке Бродвея в розовых туфлях…
Констатируя живучесть своего героя, автор радуется (заметьте) не сальному успеху сочинения, ставшего бестселлером благодаря промошан-компании ценой в несколько сот тысяч долларов, но успеху сравнительно более скромному, зато стабильному, человечной, нарциссической, анархической, антиэстаблишмент книги. Книги протеста против «МЫ». Вопля одного против всех. На сегодняшний день неоспоримо, что Эдичку, – типа в розовых туфлях на каблуках в 13 сантиметров, в белом костюме, крестик под горлом (смотрите, с нагло растерянным лицом пробирается он по Бродвею!..) – уже не выставить из литературы. Создание русского духа, так он в ней и останется. Вместе с девочкой Лолиткой и донским казаком Григорием Мелеховым. Правильные герои коллектива-мы перестройки не затмят Эдичку от читателя, так же как не затмили его правильные и честные, как лопаты, персонажи-мы диссидентства.
Неуничтожимость же героя, – самая большая гордость для писателя. Все остальное, – чушь собачья и муть зеленая.
Автор
Париж, 1989
Трупный яд XIX века
Автор решил, что нужно лететь в Париж и попытаться лично спасти книгу. Свой последний день в ЮэСЭй он трудился. В час дня он сервировал боссу и его двум гостям-бизнесменам приготовленные им баранину и салат, и лишь после шести смог отправиться с чемоданами в аэропорт. В Париже он встретился с Жан-Жаком Повэром, и, несмотря на отсутствие общего языка, они друг другу или понравились, или, по меньшей мере, подошли. (На всякий случай автор явился к издателю с красивой женщиной, одной из героинь книги, – желая издателя заинтриговать…) Повэр обещал, что первое же издательство, с которым он ассоциируется (ему запрещено было иметь собственное издательство), напечатает Эдичку. В августе того же года, похожий на лысого кота Повэр скооперировался с Эдисьен Рамзэй, и новый, лучший контракт с автором Лимоновым был подписан. Автор энергично отстаивал проценты, и потребовал от издательской стороны (Повэра и Жан-Пьер Рамзэя) дополнительные тысячи франков. «Эдвард! – воскликнул Рамзэй, – мы только что заплатили американскому автору за третью книгу меньше, чем мы платим тебе!» На что автор Эдички разумно ответствовал, что у американского автора наверняка есть основная, неписательская, но профессорская или журналистская «джаб», или (и) родители (вариант: бабушка, дедушка, сестра, брат), готовые всегда помочь ему в трудную минуту. «У меня же никого в мире нет! И даже нет права на эмплоймент во Франции!» «Пребывание в стране доллара не прошло для тебя даром, Эдвард…» – укоряюще воскликнули издатели, но денег прибавили. На том же совместном заседании родилось французское название «Эдички» – «Русский поэт предпочитает больших негров». Оба усатых издателя утверждали, что «Сэ муа, – Эдвард» ничего не говорит ни уму ни сердцу французского покупателя. (Именно покупателя, ибо издателю все равно, читают ли книгу, он заинтересован лишь в приобретении ее. Увы, даже такой интеллектуальный издатель как Повэр.) Несколько часов проломав головы над проблемой, они ни к чему не пришли, как вдруг… взгляд Эдички упал на один из томиков библиотеки издателя. Книга о Мэрилин Монро называлась, подобно известному фильму с участием актрисы, – «Джентльмены предпочитают блондинок». Предлагаю назвать мою книгу «Я предпочитаю больших негров»! – воскликнул автор Эдички (именно воскликнул, как и все они, трое, на том заседании, и на всех заседаниях того времени). Последовали неприличные шуточки присутствовавших, и название было радостно принято. Спустя пару дней, по предложению Жан-Пьер Рамзэя, «Я» было решено заменить на «русский поэт», ибо покупатель должен знать, кто такой этот «Я». Последний вариант названия меньше нравился автору, но книга была уже в типографии, а лучших вариантов никому в голову не приходило. Если добавить, что издательство Рамзэй помещалось в тот год в номере 27, rue de Fleurs, то есть в доме, где некогда жила Гертруда Стайн и куда почти ежедневно приходил в гости молодой Хемингуэй, а кабинет Жан-Пьер Рамзэя и того более, помещался в самой студии мисс Стайн, то можно понять, что это были за легендарные времена… Летом куски из Эдички были напечатаны в популярной газете «Либерасьен», а в конце ноября 1980 года «Эдичка» появился в парижских магазинах…
И потек он (пошел? поехал? побежал?) распространяться по Европе, подобно германским панцирным дивизиям. Несколько подлых ударов от вечных недругов Эдички, – диссидентов (осев консультантами русской литературы в больших издательствах Европы и Америки, некоторые из них имеют большую власть над судьбами книг) замедлили, но не смогли остановить появление «Эдички» в немецком переводе. Голландия… Дания… Италия…
Долларлэнд сопротивлялся упорно и долго. Осенью 1981 г., будучи в Нью-Йорке, писатель Лимонов увидел в «Вилледж Войс» фотографию Нормана Мейлера в компании скандального автора Джека Аббота и редактора обеих – молодого черного парня Эррола МакДоналда. Энергичный двадцативосьмилетний редактор «Рэндом Хауз» (сын священника из Коста-Рики, владеющий четырьмя языками, читающий по-русски!), ответственный за публикацию в Рэндом книги писем заключенного Аббота к Норману Мейлеру, МакДоналд, решил автор Эдички, – идеальный редактор для моей книги. Если не он, то никто! Встретившись с Сэрой Фрадманн перед вылетом в Париж, Лимонов предложил ей показать «Эдичку» МакДоналду.
В феврале 1982 г. Сэра уведомила автора телефонным звонком, что МакДоналд покупает его книгу! Последовали переговоры. Книга была куплена, однако издательство настаивало на новом переводе…
Летом 1983 года американский «Эдичка» с физиономией автора на суперобложке появился в книжных магазинах. Увы, далеко не во многих. Не имея возможности отказать в публикации выбранной им книги знаменитому другу Нормана Мейлера, плюс чернокожему (немаловажное в Соединенных Штатах обстоятельство!) старшему редактору, большие люди в «Рэндом Хауз», как выяснилось позднее, вовсе не возлюбили Эдичку, и так как имели возможность негативно повлиять на его распространение в ЮэСЭй, то повлияли. Книга была пущена по малой distribution сети, отсутствовало жизненно необходимое первой книге неизвестного автора определенное количество финансового и других типов внимания, короче, издав Эдичку, издательство расправилось с ним как с нелюбимым сыном. Спрятало его с глаз долой и скорее сдало в приют. (Профессионалы книжного бизнеса прекрасно знают, что можно издать книгу и сделать так, что никто ее не заметит.) К счастью, в 1987 г. «Эдичка» поимел второй американский шанс, – «Гров Пресс» выпустило его в пэйпэр-бэк с куда большим успехом.
Прошелестели, как книжные листы, годы. Книга «Это я – Эдичка» вступила во второе десятилетие своего существования. Изданная на дюжине языков, она растеклась по глобусу. Многоязычными рецензиями на нее можно было бы заклеить тротуар парижской улочки вполне приличных размеров. На книгу отозвались, помимо изданий «нормальных» стран, такие экзотические издания как «Литературная газета» (Москва СССР), «Дейли ньюс оф Дюрбан» (Южно-Африканский союз), «Муджахед» (Алжирская Республика)…
Рецензии в печатных органах «нормальных» (западных, как их обыкновенно называют) стран резко делились на положительные и злобные. Парижская «Либерасьен» писала что «…у русских наконец-то появился П и с а т е л ь. До сих пор из СССР к нам прибывали лишь добрые намерения… Лимонов забавен, быстр, жесток…» Однако и островраждебная статья в «Вашингтон пост» не желая этого, по-своему вознесла автора замечанием о том, что «…он обрушивается против приютившей его страны (ЮэСЭй) с зилотской яростью, которой позавидовал бы Ленин». «Уолл-стрит джорнэл» открыл автору «Эдички» глаза на то, что он «смел викторианскую паутину с русской литературы». (Паутину или нет, но автору Эдички суждено было первому разрушить сразу целый набор табу, до тех пор соблюдавшихся благоговейно вышеупомянутой литературой в паутине. Он не только породил нового героя, но и написал о нем, воспользовавшись живым разговорным языком, а не на обессилевшей литературной латыни. Ему удалось создать культовую книгу, посчастливилось стать the absolute beginner, кем-то вроде Элвиса, если перевести этот подвиг на шкалу ценностей поп-музыки.)
С пеной у рта доказывали некогда автору даже близкие ему люди, что «ИМ твоя книга будет неинтересна. ИХ ребята и не такое делают». Мнение это – следствие всегдашнего русского комплекса неполноценности (во времена Сталина его ярко называли «преклонение перед Западом»), так же как и следствие ошибочного взгляда на литературу как на изобретательство, было разбито вдребезги временем. Выяснилось, что «их ребята» – молодые писатели – восхищенно читают (и даже выбирают эпиграфами к своим собственным книгам) тексты советского экстратеррестриал. А их читатель, если ему удается пробиться к ним через литературные пески, решительно предпочитает приключения Эдички в Нью-Йорке, Париже и Харькове жирным и унылым миддл-классовым книгам соотечественников. Автор получил и продолжает получать письма от разноплеменных читателей. История нескольких месяцев жизни русского люмпен-поэта в Нью-Йорке оказалась равно близка безработному из Гренобля, прусской аристократке с «голубой» кровью из Берлина, хулигану из Дублина, графу-фашисту из Парижа, старому прокуренному «камраду» коммунисту из Монтроя, покойному Юрию Трифонову, канадскому поэту и жителю алжирского оазиса. Оказалась ли она интересна аборигенам Долларлэнда, на чьей земле произошла история Эдички? Да, оказалась. И даже, по их, аборигенов, признанию, выразила дух семидесятых годов в Нью-Йорке, «Я – эпохи», – ярче многих американских книг. Дуг Айрланд писал в «Нью-Йорк обсервер»: «…любопытная вещь, что один из самых ослепительных и проникновенных портретов жизни в вэлфер-отеле, в этом всеядном городе нашем, пришел нам от сына функционера советской тайной полиции». (В глупой «тайной полиции» виноват «Рэндом Хауз», расшифровавший таким черно-романтическим образом скромного капитана МВД.)
Русский читатель-эмигрант в большинстве своем не понял, что среди воплей Эдички самый сильный – вопль индивидуума против засилия коллективов. Переехав в американский, или французский, или израильский коллектив из советского, эмигрант инстинктивно пристроился к новому улью «МЫ» и радостно присоединяется к толпе погромщиков всякий раз, когда линчуют «Я». Но потому-то, мои глупые экс-соотечественники, и стоит, гордо красуясь, в названии книги ЭТО Я, Я, Я, Я… а последней фразой ее автор избрал Я ЕБАЛ ВАС ВСЕХ… ИДИТЕ ВЫ ВСЕ… что его намерением было заявить о приоритете индивидуума, об опасности порабощения индивидуума коллективами. Всевозможные экс-русские «МЫ» объявили «Эдичку» – плохой книгой, плохо написанной книгой, вредной книгой, опасной книгой. (В Сиэтле, штат Вашингтон, эмигранты, изъяв пару «Эдичек» из местной библиотеки, сожгли их перед зданием оной!)
И закономерно, нашлось лишь несколько русских «Я», приветствовавших появление книги.
«МЫ» злорадно указали на то, что Эдичкины монологи исполнены в стиле, заимствованном из советских газет (так никакого другого стиля под рукой и не было… И советский не хуже других… лучше, пожалуй, выразительнее), и на этом основании отказывали автору в таланте. Биологическое презрение Эдички к наскоро сооруженной американской цивилизации, – раю для человека-желудка, его комплекс превосходства, – были интерпретированы «МЫ» как антиамериканизм. Его обвинили и в попытке опрокинуть и пинать ногами кумиры (Сахарова, Солженицына…), то есть в неразделении предрассудков своего времени, и на этом основании называли книгу «просоветской».
Любопытно, что и четырнадцать лет спустя напечатание «просоветского произведения» не стоит на очереди ни в едином списке ни единого советского перестроившегося журнала. (Впрочем, в СССР «Эдичку», кажется, издали ограниченным тиражом, для избранных, еще при Брежневе. Согласно двум, обыкновенно безукоризненным источникам, один из них, – журналист «Ле Монд», в середине 80-х годов «Эдичку» видели с номером на груди, в белой обложке, в камере спецбиблиотеки). Благосклонная ко многим известным книгам перестройка пока не дала оснований для надежд на опубликование приключений Эдички на его исторической Родине. Несколько позднейших рассказов автора «Эдички» появились (Ур-а-аааааа!) в советских изданиях (с отсеченными «взрослыми» словами), напечатана в «Знамени» повесть (с купюрой сцены детского секса), но страшного «Эдички» перестройка не коснулась.
В Советском Союзе в новом культурном воздухе, помимо всегда модной страсти к изделиям паутиноткачества («викторианский» – лишь один из узоров), образовались новые противоестественные вкусы. Утверждают, что у «передовой интеллигенции» – модна проза Саши Соколова (стилистически близкая знаменитой фальшивке, – подделке под старославянство. – «Слову о полку Игореве»), «старушечья» проза Татьяны Толстой, «пробирочная» проза Андрея Битова. Народ же читает, ахая и потея ладонями, об «ужасных» и «кровавых» «преступлениях» Сталина. Так что неизвестно, когда пробьется через все это (плюс монументальное русское ханжество) к советскому читателю «Эдичка». Придется ли советскому читателю ждать «Эдичку» тридцать лет, как в свое время ждал американский «Любовника леди Чаттерлей» и «Тропик Рака» или дело обойдется парой десятилетий? Ясно лишь, что однажды советской системе придется решать, что делать с книгой «Это я – Эдичка». Ибо книга эта – неоспоримый символ свободы русской литературы. Она есть современная русская книга par excellence. Все более сложно будет принимать всерьез претензии советского общества на то, что оно «новое» и «демократическое», в то время, как самая революционная русская книга, осмелившаяся нарушить все основные русские табу, не опубликована в СССР. (Несправедливый и глупый ярлык «порнографической» будет отпугивать читательские массы недолго.) До тех пор, пока книга «Это я – Эдичка» издается в Соединенных Штатах Америки, в Нью-Йорке, на Бродвее, именно по этому адресу осуществляется свобода печати, но не в Москве. Пусть в Москве и осуществляются сегодня политические свободы. Акт же издания устаревшего и малоудачного традиционного романа Пастернака не есть революционный акт, демонстрирующий свободу печати, но лишь опоздавшее на тридцать лет устранение старого недоразумения.
Ясно, что Мама Россия занята, – мазохистски копается во внутренностях своей собственной истории, плачет над задушенными в последние полсотни лет в ее материнских объятиях покойными ее детьми. Потому до младших ее отпрысков дело, кажется, дойдет не скоро… Между тем, блудный, нелюбимый сын России Эдичка второе десятилетие бродит по вечной реке Бродвея в розовых туфлях…
Констатируя живучесть своего героя, автор радуется (заметьте) не сальному успеху сочинения, ставшего бестселлером благодаря промошан-компании ценой в несколько сот тысяч долларов, но успеху сравнительно более скромному, зато стабильному, человечной, нарциссической, анархической, антиэстаблишмент книги. Книги протеста против «МЫ». Вопля одного против всех. На сегодняшний день неоспоримо, что Эдичку, – типа в розовых туфлях на каблуках в 13 сантиметров, в белом костюме, крестик под горлом (смотрите, с нагло растерянным лицом пробирается он по Бродвею!..) – уже не выставить из литературы. Создание русского духа, так он в ней и останется. Вместе с девочкой Лолиткой и донским казаком Григорием Мелеховым. Правильные герои коллектива-мы перестройки не затмят Эдичку от читателя, так же как не затмили его правильные и честные, как лопаты, персонажи-мы диссидентства.
Неуничтожимость же героя, – самая большая гордость для писателя. Все остальное, – чушь собачья и муть зеленая.
Автор
Париж, 1989
Трупный яд XIX века
Начну с парадокса. Утверждаю, что именно потому, что Россия потребляла Чехова, Толстого, Пушкина, Достоевского в лошадиных дозах, именно поэтому мы – отсталая, терпящая поражение за поражением держава. И не только потребляла, но продолжает потреблять – обсасывает, измусоливает, смакует, распространяет в киноверсиях и в плохих пьесах. А оттуда, из 19-го века, нам подспудно диктуется (как пассы гипнотизера, его монотонный голос, отсчитывающий счёт) мировоззрение XIX века.
Нет, не анормальная любовь граждан к XIX веку привела к феномену преобладания культуры XIX века. Просто, победив в 1917 году, новая власть банально не пошла на творческую борьбу с окружающим современным миром и с его культурой и эстетикой, а пошла на запреты. Так было легче, удобнее, расходовалось меньше сил. Уже к концу 20х годов власть стала на этот путь, посему через семьдесят лет после пролетарской революции Россия предстала перед миром и собой в зеркале пошлейше искривлённой, старомодной старухой КАРАМАЗОФ в чеховских очках. Все культурные, философские и политические открытия и Европы и Азии прошли мимо России и остались ей неизвестны. Россия не прочла нужные, открывающие, растолковывающие современность книги: ни Селина, ни Миллера, ни Андре Жида, ни Жана Жене, ни «Золотую ветвь» Фрейзера, ни «Майн кампф» Гитлера, ни «Восстание против современного мира» Эволы. (Главное, она не прочла эти основополагающие книги вовремя!). Россия абсолютно игнорировала правду о мощных движениях европейского национализма XX века, современных её революции.
Зато как грибковая плесень разросся ядовито XIX век! Потому что власть его не запрещала, вот почему! XIX век был для власти безопасен. Его декабристы, перешедшие в анекдоты, Белинские, Катковы, Шоколадный карлик Пушкин, дура Натали Гончарова, апатичные резонёры «Вишнёвого сада», гусары, корнеты, разночинцы, даже Базаров – болтуны, извергающие тонны слов, не могли никого совратить, приобщить к крамоле, потому и поощрялись.
Ну разумеется, самая высшая интеллигенция что-то читала на языках, что-то привозили, какие-то книги 20-х годов были доступны узкому кругу «рафинированных» лиц, но России массовой это всё было никак не доступно, а значит никак не помогало России расти, меняться, производить современных людей. Для неё время остановилось в 1917 году. И культура. И политика. Часы стояли 70 лет. Конечно, это было удобно для безопасности государства. Люди представляли «фашистов» чуть ли не с клыками, «анархисты» в спектаклях были все сплошь пьяные матросы – неряхи, капиталист – пузатый тип с сигарой – вот такие бытовали стереотипы людей не нашей идеологии. Но для настоящего и будущего страны – когда поколения жили в роковом незнании мира – это было равносильно смертному приговору.
Нас кинули в XIX век не сразу. Вначале власть пыталась выиграть соревнование. Замалчивая мир, она в первые годы после революции шла в ногу со временем. Грозная власть эпохи сталинизма заставляла любить рабочих и трактористов: Стаханова, Чкалова, Гризодубову. Ослабевающая власть Хрущова и Брежнева всё увеличивала дозу XIX века. Тошнотворные барышни и гусары, и Пушкин, слава Богу, породили народную отдачу – издёвку в форме порноанекдотов. Однако советский человек всё же сформировался под влиянием литературы XIX века, с сознанием на столетие дряхлее современности.
Мне приходилось и приходится жить в чужих квартирах, ибо своей нет. Библиотека советского человека убога. Вместе с советскими кастрированными писателями второй половины XX века там стоят российские классики и переводная литература, отобранная цензором для перевода в советское время. Фейхтвангеры и Ромен Ролланы и всякая подобная им западная мелкота просто банальны. (Но зато антифашисты.) Советские классики создали искусственный мир без плоти и её влечений, без социальных страстей (разве что производственные конфликты), и потому являют собой курьёзный, единственный в мире феномен: они создали литературу для евнухов. Русская классика: Достоевский, Чехов, Толстой и господа литераторы помельче состоит из тысяч страниц охов, плачей, стенаний. В ней мокро от слёз, противно от сумерек. Собачья старость чеховских героев, их тоскливая старческая буржуазность, размноженная в собраниях сочинений и спектаклей извратила образованного русского человека. Герои Чехова чего-то ждут, декламируют, не едут в Москву никогда, хотя нужно было с первых минут первого действия спалить на х… вишнёвый сад и уехать в Москву первым же поездом. Зонтики, кружева, едкий запах подмышек и тела никем не используемых по назначению (ибо Чехов – чахоточный больной) трёх сестёр. Ведь Чехов – это извращение. С его одой – шкафу, это не ода шкафу, но ода мещанству. После чеховских книг неудивительно, что вспыхнула революция. Кто-то же должен был дать дубиной по такому миру. Что до Достоевского, – то его книги ускоренный эпилепсией автора убыстрённый истерический мир, где все кричат, жалуются и исповедуются в пыльных мыслях за нескончаемыми самоварами с чаем. Утомительно многословный граф Лев Николаевич Толстой издевательски морализирует и раздувает банальнейшие коллизии жизни до размеров «Одиссеи» и «Илиады». Мировоззрение русских классиков в точности следует их болезням – тоскливый жёлтый мир чахоточного Чехонтэ (фамилия ему подходит: Чехов, ахов т. е. чахлый, чахоточный) и эпилептический истеричный мир Фёдора Михайловича. Новые памятники поставленные этим писателям только что в Москве, кстати сказать, достоверно передают их образы. Сползающий с некоего сидения в халате больной Фёдор Михайлович у здания Библиотеки Ленина, костлявый пошатнувшийся Чехов на проезде Художественного театра. Скульпторы Рукавишниковы, отец и сын, отлично поняли писателей.
Толстой откровенно больным вроде не был. До середины жизни прожил бабником и грешником, вторую половину жизни пробыл у жены под каблуком и в паутине христианства. Церковь хотя и отлучила его – возилась с ним, а он с нею. В результате этих скучных борений появились «Воскресение» и «Смерть Ивана Ильича». А из борения с женой Софьей Андреевной, поработившей его, появилась мстительная «Анна Каренина», где он бросает Анну (Софью Андреевну в действительности) под поезд. Всё это бытовуха XIX века, однако. Ни высоких страстей, ни большой темы… измена мужу. Всего-то!
Достоевский из своего опыта дрыгания в паутине христианства создал вторую часть «Преступления и наказания» и осквернил свою же книгу, начатую великолепно, и своего уникального героя – Раскольникова. Поразительно, но в русской классике XIX века нет радостных книг. (В 18-ом веке есть: Державин, Ломоносов…) В XIX веке нет воинской доблести, за исключением поистине гениальной книги Гоголя «Тарас Бульба». Однако такое впечатление, что она создана случайно, скорее как попытка написать подражание на модную, пошедшую от французского щёголя Проспера Мэриме тему: легенды и песни европейских варваров: венгров, цыган, жителей трансильванских областей и восточных славян. Результат превзошёл все ожидания. Если они были. «Тарас Бульба» радостная героическая эпика. Вторая радостная фигура в русской литературе XIX века это Константин Леонтьев. Его называли русским Ницше, и в статье «Средний европеец как орудие всеобщего уничтожения» он предвидел опасность устройства мира согласно вкусам обывателя. Как писатель он может быть определён как предтеча импрессионизма или даже экспрессионист (Леонтьев умер в 1891 году). Но и Гоголь «Тараса Бульбы» и радостный Леонтьев – исключения!
В XX веке радостными писателями были Николай Гумилёв и Владимир Маяковский. В них без труда находят сегодня начатки русского фашизма. Были ноты ницшеанства или если иначе – протофашизма в Леониде Андрееве, и в Ропшине-Савинкове, в Раннем Максиме Горьком (он даже усы носил под Ницше, а персонажи его пьесы «На дне» пересказывают, не стесняясь, ницшеанские идеи). Но позднее на литературу надели намордник. В результате не только то, что печаталось, но и то, что писалось – стало безжизненным, как эрзац-кофе и эрзац-маргарин. И вот семьдесят лет потребления этой, с позволения сказать литературы – породило генетически безвольных людей.
Это всё не упражнения в литературоведении. Я занимаюсь человековедением. Я уверенно заявляю: человек в значительной мере есть то, что он читает. Ибо книги представляют определённые наборы идей, живых или даже дохлых. Негероические, слезливые, истеричные книги породили безвольных, негероических мужчин и женщин. Помню, в 1981 году я познакомился в Калифорнии с богатым человеком, который с улыбкой представился мне как writer of trash books. Честный этот американец в полной мере осознавал что он создаёт. Практически вся русская литература после конца 20-х годов до 2001 года, включая книги диссидентов – есть ничто иное как завалы trash books.
А что происходило в остальном мире, в то время, когда закупоренная герметически, как в консервной банке мариновалась, гнила и тлела Россия в соусе XIX века? Появился Фрейд – великий Конквистадор подсознательного и первооткрыватель либидо, воспели сверхчеловека и обожали Вагнера в Германии, пришёл фашизм в Италии, появились д`Аннунцио, Андре Жид с его «Имморалистом», Джойс, книги Чемберлена, Генона, Эволы. Кнут Гамсун, Селин, Миллер. Из вышеперечисленных только Гамсун достиг России. После победы над националистами в Европе пришли экзистенциалисты, Сартр, Жан Жене, Театр абсурда, движение хиппи, культурная революция 1966—1976 в Китае, студенческие революции 1968 – 69 годов в Европе, Че Гевара, молодёжный терроризм «Красных бригад» и РАФ: Курчио, Кагуль, Баадер, Майнхоф.
В России проявились: дряхлый, удручающий Брежнев, загадочное настойчиво – неумное КГБ, по телевидению КВН, в официальной литературе фанерные Егор Исаев, Юрий Бондарев, бесталанные Окуджава (кстати, создал целую серию исторических романов о XIX веке) и Евтушенко. Антисоветские, но удручающе, всё равно фанерные писатели – диссиденты во главе с Солженицыным (перепутавшим столетия, его романы написаны исходя из идеологии и мировоззрения XIX века). Всё вышеперечисленное настолько мелкотравчато и ничтожно, что лежит ниже… ниже уровня моря, ниже всего. Правда был уровень ещё ниже – массовая советская культура. Достаточно сказать о вкусах советского человека в 70 – 80-х годов. Прежде всего жанром наиболее восхищавшим «совков» была пародия: «Собачье сердце» (гнусная антипролетарская книга), «Котлован» (гнусная книга), «12 стульев» (обывательский ночной горшок, слизь и блевотина). В кино шмыгала вовсю по экрану тройка уродов: Никулин, Вицын, Моргунов – сами пародия на киногероев. Их шедевры: «Бриллиантовая рука», «Берегись автомобиля» и прочая дрянь. Надо сказать, что и обывательский шедевр, булгаковский том «Мастер и Маргарита» по жанру своему тоже пародия на исторический роман. Хрустальная мечта обывателя: возвысить своё подсолнечное масло, примус, ночной горшок, ЖЭК до уровня Иисуса Христа и прокуратора Иудеи сбылась в этом обывательском, московском бестселлере. Кстати, «Мастер и Маргарита» и «12 стульев» разительно родственны: разъездная бригада Воланда напоминает бригаду Остапа Бендера. Все эти типажи вполне могли быть воплощены Никулиным, Вицыным, Моргуновым. Они бы вполне сыграли в «Мастере и Маргарите», но вот мертвы. Комедия и пародия – жанры угасающих государств и наций. Это заметно было уже в античной литературе. Трагедия – жанр здорового, мощного государства. Авторы трагедий Эсхил, Софокл, Эврипид – творили в здоровой Греции. Когда Греция обессилела – появились пародисты.
Нет, не анормальная любовь граждан к XIX веку привела к феномену преобладания культуры XIX века. Просто, победив в 1917 году, новая власть банально не пошла на творческую борьбу с окружающим современным миром и с его культурой и эстетикой, а пошла на запреты. Так было легче, удобнее, расходовалось меньше сил. Уже к концу 20х годов власть стала на этот путь, посему через семьдесят лет после пролетарской революции Россия предстала перед миром и собой в зеркале пошлейше искривлённой, старомодной старухой КАРАМАЗОФ в чеховских очках. Все культурные, философские и политические открытия и Европы и Азии прошли мимо России и остались ей неизвестны. Россия не прочла нужные, открывающие, растолковывающие современность книги: ни Селина, ни Миллера, ни Андре Жида, ни Жана Жене, ни «Золотую ветвь» Фрейзера, ни «Майн кампф» Гитлера, ни «Восстание против современного мира» Эволы. (Главное, она не прочла эти основополагающие книги вовремя!). Россия абсолютно игнорировала правду о мощных движениях европейского национализма XX века, современных её революции.
Зато как грибковая плесень разросся ядовито XIX век! Потому что власть его не запрещала, вот почему! XIX век был для власти безопасен. Его декабристы, перешедшие в анекдоты, Белинские, Катковы, Шоколадный карлик Пушкин, дура Натали Гончарова, апатичные резонёры «Вишнёвого сада», гусары, корнеты, разночинцы, даже Базаров – болтуны, извергающие тонны слов, не могли никого совратить, приобщить к крамоле, потому и поощрялись.
Ну разумеется, самая высшая интеллигенция что-то читала на языках, что-то привозили, какие-то книги 20-х годов были доступны узкому кругу «рафинированных» лиц, но России массовой это всё было никак не доступно, а значит никак не помогало России расти, меняться, производить современных людей. Для неё время остановилось в 1917 году. И культура. И политика. Часы стояли 70 лет. Конечно, это было удобно для безопасности государства. Люди представляли «фашистов» чуть ли не с клыками, «анархисты» в спектаклях были все сплошь пьяные матросы – неряхи, капиталист – пузатый тип с сигарой – вот такие бытовали стереотипы людей не нашей идеологии. Но для настоящего и будущего страны – когда поколения жили в роковом незнании мира – это было равносильно смертному приговору.
Нас кинули в XIX век не сразу. Вначале власть пыталась выиграть соревнование. Замалчивая мир, она в первые годы после революции шла в ногу со временем. Грозная власть эпохи сталинизма заставляла любить рабочих и трактористов: Стаханова, Чкалова, Гризодубову. Ослабевающая власть Хрущова и Брежнева всё увеличивала дозу XIX века. Тошнотворные барышни и гусары, и Пушкин, слава Богу, породили народную отдачу – издёвку в форме порноанекдотов. Однако советский человек всё же сформировался под влиянием литературы XIX века, с сознанием на столетие дряхлее современности.
Мне приходилось и приходится жить в чужих квартирах, ибо своей нет. Библиотека советского человека убога. Вместе с советскими кастрированными писателями второй половины XX века там стоят российские классики и переводная литература, отобранная цензором для перевода в советское время. Фейхтвангеры и Ромен Ролланы и всякая подобная им западная мелкота просто банальны. (Но зато антифашисты.) Советские классики создали искусственный мир без плоти и её влечений, без социальных страстей (разве что производственные конфликты), и потому являют собой курьёзный, единственный в мире феномен: они создали литературу для евнухов. Русская классика: Достоевский, Чехов, Толстой и господа литераторы помельче состоит из тысяч страниц охов, плачей, стенаний. В ней мокро от слёз, противно от сумерек. Собачья старость чеховских героев, их тоскливая старческая буржуазность, размноженная в собраниях сочинений и спектаклей извратила образованного русского человека. Герои Чехова чего-то ждут, декламируют, не едут в Москву никогда, хотя нужно было с первых минут первого действия спалить на х… вишнёвый сад и уехать в Москву первым же поездом. Зонтики, кружева, едкий запах подмышек и тела никем не используемых по назначению (ибо Чехов – чахоточный больной) трёх сестёр. Ведь Чехов – это извращение. С его одой – шкафу, это не ода шкафу, но ода мещанству. После чеховских книг неудивительно, что вспыхнула революция. Кто-то же должен был дать дубиной по такому миру. Что до Достоевского, – то его книги ускоренный эпилепсией автора убыстрённый истерический мир, где все кричат, жалуются и исповедуются в пыльных мыслях за нескончаемыми самоварами с чаем. Утомительно многословный граф Лев Николаевич Толстой издевательски морализирует и раздувает банальнейшие коллизии жизни до размеров «Одиссеи» и «Илиады». Мировоззрение русских классиков в точности следует их болезням – тоскливый жёлтый мир чахоточного Чехонтэ (фамилия ему подходит: Чехов, ахов т. е. чахлый, чахоточный) и эпилептический истеричный мир Фёдора Михайловича. Новые памятники поставленные этим писателям только что в Москве, кстати сказать, достоверно передают их образы. Сползающий с некоего сидения в халате больной Фёдор Михайлович у здания Библиотеки Ленина, костлявый пошатнувшийся Чехов на проезде Художественного театра. Скульпторы Рукавишниковы, отец и сын, отлично поняли писателей.
Толстой откровенно больным вроде не был. До середины жизни прожил бабником и грешником, вторую половину жизни пробыл у жены под каблуком и в паутине христианства. Церковь хотя и отлучила его – возилась с ним, а он с нею. В результате этих скучных борений появились «Воскресение» и «Смерть Ивана Ильича». А из борения с женой Софьей Андреевной, поработившей его, появилась мстительная «Анна Каренина», где он бросает Анну (Софью Андреевну в действительности) под поезд. Всё это бытовуха XIX века, однако. Ни высоких страстей, ни большой темы… измена мужу. Всего-то!
Достоевский из своего опыта дрыгания в паутине христианства создал вторую часть «Преступления и наказания» и осквернил свою же книгу, начатую великолепно, и своего уникального героя – Раскольникова. Поразительно, но в русской классике XIX века нет радостных книг. (В 18-ом веке есть: Державин, Ломоносов…) В XIX веке нет воинской доблести, за исключением поистине гениальной книги Гоголя «Тарас Бульба». Однако такое впечатление, что она создана случайно, скорее как попытка написать подражание на модную, пошедшую от французского щёголя Проспера Мэриме тему: легенды и песни европейских варваров: венгров, цыган, жителей трансильванских областей и восточных славян. Результат превзошёл все ожидания. Если они были. «Тарас Бульба» радостная героическая эпика. Вторая радостная фигура в русской литературе XIX века это Константин Леонтьев. Его называли русским Ницше, и в статье «Средний европеец как орудие всеобщего уничтожения» он предвидел опасность устройства мира согласно вкусам обывателя. Как писатель он может быть определён как предтеча импрессионизма или даже экспрессионист (Леонтьев умер в 1891 году). Но и Гоголь «Тараса Бульбы» и радостный Леонтьев – исключения!
В XX веке радостными писателями были Николай Гумилёв и Владимир Маяковский. В них без труда находят сегодня начатки русского фашизма. Были ноты ницшеанства или если иначе – протофашизма в Леониде Андрееве, и в Ропшине-Савинкове, в Раннем Максиме Горьком (он даже усы носил под Ницше, а персонажи его пьесы «На дне» пересказывают, не стесняясь, ницшеанские идеи). Но позднее на литературу надели намордник. В результате не только то, что печаталось, но и то, что писалось – стало безжизненным, как эрзац-кофе и эрзац-маргарин. И вот семьдесят лет потребления этой, с позволения сказать литературы – породило генетически безвольных людей.
Это всё не упражнения в литературоведении. Я занимаюсь человековедением. Я уверенно заявляю: человек в значительной мере есть то, что он читает. Ибо книги представляют определённые наборы идей, живых или даже дохлых. Негероические, слезливые, истеричные книги породили безвольных, негероических мужчин и женщин. Помню, в 1981 году я познакомился в Калифорнии с богатым человеком, который с улыбкой представился мне как writer of trash books. Честный этот американец в полной мере осознавал что он создаёт. Практически вся русская литература после конца 20-х годов до 2001 года, включая книги диссидентов – есть ничто иное как завалы trash books.
А что происходило в остальном мире, в то время, когда закупоренная герметически, как в консервной банке мариновалась, гнила и тлела Россия в соусе XIX века? Появился Фрейд – великий Конквистадор подсознательного и первооткрыватель либидо, воспели сверхчеловека и обожали Вагнера в Германии, пришёл фашизм в Италии, появились д`Аннунцио, Андре Жид с его «Имморалистом», Джойс, книги Чемберлена, Генона, Эволы. Кнут Гамсун, Селин, Миллер. Из вышеперечисленных только Гамсун достиг России. После победы над националистами в Европе пришли экзистенциалисты, Сартр, Жан Жене, Театр абсурда, движение хиппи, культурная революция 1966—1976 в Китае, студенческие революции 1968 – 69 годов в Европе, Че Гевара, молодёжный терроризм «Красных бригад» и РАФ: Курчио, Кагуль, Баадер, Майнхоф.
В России проявились: дряхлый, удручающий Брежнев, загадочное настойчиво – неумное КГБ, по телевидению КВН, в официальной литературе фанерные Егор Исаев, Юрий Бондарев, бесталанные Окуджава (кстати, создал целую серию исторических романов о XIX веке) и Евтушенко. Антисоветские, но удручающе, всё равно фанерные писатели – диссиденты во главе с Солженицыным (перепутавшим столетия, его романы написаны исходя из идеологии и мировоззрения XIX века). Всё вышеперечисленное настолько мелкотравчато и ничтожно, что лежит ниже… ниже уровня моря, ниже всего. Правда был уровень ещё ниже – массовая советская культура. Достаточно сказать о вкусах советского человека в 70 – 80-х годов. Прежде всего жанром наиболее восхищавшим «совков» была пародия: «Собачье сердце» (гнусная антипролетарская книга), «Котлован» (гнусная книга), «12 стульев» (обывательский ночной горшок, слизь и блевотина). В кино шмыгала вовсю по экрану тройка уродов: Никулин, Вицын, Моргунов – сами пародия на киногероев. Их шедевры: «Бриллиантовая рука», «Берегись автомобиля» и прочая дрянь. Надо сказать, что и обывательский шедевр, булгаковский том «Мастер и Маргарита» по жанру своему тоже пародия на исторический роман. Хрустальная мечта обывателя: возвысить своё подсолнечное масло, примус, ночной горшок, ЖЭК до уровня Иисуса Христа и прокуратора Иудеи сбылась в этом обывательском, московском бестселлере. Кстати, «Мастер и Маргарита» и «12 стульев» разительно родственны: разъездная бригада Воланда напоминает бригаду Остапа Бендера. Все эти типажи вполне могли быть воплощены Никулиным, Вицыным, Моргуновым. Они бы вполне сыграли в «Мастере и Маргарите», но вот мертвы. Комедия и пародия – жанры угасающих государств и наций. Это заметно было уже в античной литературе. Трагедия – жанр здорового, мощного государства. Авторы трагедий Эсхил, Софокл, Эврипид – творили в здоровой Греции. Когда Греция обессилела – появились пародисты.