Живой
Кто мы? Кочевники. Стойбище —
Эти надгробья вокруг.
На Троекуровском кладбище
Спит мой единственный друг.
Над ним, на зелёном просторе,
Как за городом – корпуса,
Возводятся радость и горе,
Которые, с нелюдью в споре,
Творил он из тысяч историй,
И снять не успел он леса.
Словно греховность от святости
Смертью своей отделив,
Спит он в земле русской кротости,
Сам, как земля, терпелив.
И слово, творенья основа,
Опять поднялось над листвой,
Грядущее жаждет былого,
Чтоб снова им стать, ибо снова
Живое живёт для живого,
Для смерти живёт неживой.
1967
Подражание Мильтону
Я – начало рассказа
И проказа племён.
Адским пламенем газа
Я в печи обожжён.
Я – господняя бирка
У земли на руке,
Арестантская стирка
В запредельной реке.
Я – безумного сердца
Чистота и тщета.
Я – восторг страстотерпца,
Я – молитва шута.
1967
Кочевники
Разбранил небожителей гром-богохульник,
Облака поплыли голова к голове,
А внизу одинокий, ни с кем не в родстве,
Загорелся багульник, забайкальский багульник
Синим с пурпуром пламенем вспыхнул в траве.
Говорят мне таёжные свежие травы:
«Мы, кочевников племя, пойдём сквозь года
Неизвестно когда, неизвестно куда,
Ничего нам не надо, ни богатства, ни славы,
Это мудрость – уйти, не оставив следа.
Полиняет игольчатый мех на деревьях.
Кто расскажет насельникам дикой земли,
Что и мы здесь когда-то недолго росли?
Мы – кочевников племя. Кто же вспомнит в кочевьях,
Что багульника пепел рассыпан вдали?»
1967
Урочище
Там, где жёсткая Сибирь
Очарована нирваной,
Есть буддийский монастырь
Оловянно-деревянный.
Кто живёт на том дворе,
И какие слышат клятвы
И молитвы на заре
Маленькие бодхисатвы?
Там живут среди живых
Скорбно мыслящие будды,
И сжимаются у них
Коронарные сосуды.
Что им будущего храм?
Что им пыльный хлам былого?
Жаль им только старых лам,
Растерявших мысль и слово.
И на небе мысли нет:
Там, с безумьем оробелым,
Чёрный цвет и серый цвет
Движутся на битву с белым.
Не вникают старики
В эти бренные тревоги,
И тускнеют от тоски
Металлические боги.
1967
Свирель пастуха
В горах, где под покровом снега
Сокрыты, может быть, следы
Сюда приставшего ковчега,
Что врезался в гранит гряды,
Где, может быть, таят вершины
Гнездовье допотопных птиц, —
Есть электронные машины
И ускорители частиц.
А ниже, где окаменели
Преданья, где хребты молчат,
Пастух играет на свирели,
Как много тысяч лет назад.
Познавшие законы квантов
И с новым связанные днём,
Скажи, глазами ли гигантов
Теперь на мир смотреть начнём?
Напевом нежным и горячим
Потрясены верхи громад,
И мы с пастушьей дудкой плачем,
Как много тысяч лет назад.
1967
Размышления в Сплите
Печальны одичавшие оливы,
А пальмы, как паломники, безмолвны,
И медленно свои взметают волны
Далмации корсарские заливы.
В проулочках – дыханье океана,
Туристок ошалелых мини-юбки,
И реют благовещенья голубки
Над мавзолеем Диоклетиана.
Но так же, как на площади старинной,
Видны и в небе связи временные,
И спутников мы слышим позывные
Сквозь воркованье стаи голубиной.
Давно ли в памяти живёт совместность
Костра – с открытьем, с подвигом – расстрела,
С немудрою лисой – лозы незрелой?
Давно ль со словом бьётся бессловесность?
Давно ли римлянин грустил державно?
Давно ль пришли авары и хорваты?
Мы поняли – и опытом богаты,
И горечью, – что родились недавно.
Мы чудно молоды и простодушны.
Хотя былого страсти много значат, —
День человечества едва лишь начат,
А впереди синеет путь воздушный.
1968
Размышления в Сараеве
Мечеть в Сараеве, где стрелки на часах
Магометанское показывают время,
Где птицы тюркские – в славянских голосах,
Где Бог обозначает племя,
Где ангелы грустят на разных небесах.
Улыбка юная монаха-босняка
И феска плоская печального сефарда.
Народы сдвинулись, как скалы и века,
И серафимский запах нарда
Волна Авзонии несёт издалека.
Одежда, говоры, базары и дворы
Здесь дышат нацией, повсюду вавилоны,
Столпотворения последние костры.
Иль не един разноплемённый
Сей мир, и все его двуногие миры?
На узкой улице прочёл я след ноги
Увековеченный – и понял страшный принцип
Столетья нашего, я услыхал шаги
И выстрел твой, Гаврила Принцип,
Дошедшие до нас, до тундры и тайги.
Когда в эрцгерцога ты выстрел произвёл,
Чернорубашечный поход на Рим насытил
Ты кровью собственной, раскол марксистских школ
Ты возвестил, ты предвосхитил
Рев мюнхенских пивных и сталинский глагол.
Тогда-то ожили понятие вождей,
Камлание жреца – предвиденья замена,
Я здесь, в Сараеве, почувствовал больней,
Что мы вернулись в род, в колено,
Сменили стойбищем сообщество людей…
Всегда пугает ночь, особенно в чужом,
В нерусском городе. Какая в ней тревога!
Вот милицейские машины за углом,
Их много, даже слишком много,
И крики близятся, как равномерный гром.
Студенты-бунтари нестройный режут круг
Толпы на площади, но почему-то снова
К ней возвращаются. Не силу, а недуг
Мятежное рождает слово,
И одиноко мне, и горько стало вдруг.
1968
После посещения дома Рембрандта
H. M. Любимову
1. Пригородные деревья
Деревья: движутся вслепую
Из мрака на зелёный свет,
И я внимательно рисую
Их групповой портрет.
Опасливых провинциалов,
Тревожит их, как трудный сон,
Новозастроенных кварталов
Огни, стекло, бетон.
Как человеческие руки,
Их ветви в темноте густой
Свидетельствуют о разлуке
С восторгом и мечтой.
Сперва казалось им побочным
Их отреченье от надежд,
Их приобщенье к правомочным
Недвижностям невежд.
Зачем на них смотрю я с болью
И сострадаю всё живей
Ожесточённому безволью
Опущенных ветвей?
2. Улица у канала
«Импорт-экспорт». «Врач». «ВанГутен», «Ткани».
«Амстердамско-Роттердамский банк».
И среди фамилий и названий —
Буквы на дверях: «Дом Анны Франк».
Крепок дом и комнаты неплохи.
Снимки отблиставших кинозвёзд.
Апокалипсис моей эпохи,
Как таблица умноженья, прост.
Звёзды на стене, а ночь беззвёздна
И не смеет заглянуть сюда.
Доченька, уснуть ещё не поздно,
Чтобы не проснуться никогда.
Увядает в роще елисейской
Дерево познанья и добра,
А на почве низменной, житейской,
Начинается его пора.
Нелегко свести с концом начало.
Жизнь есть жизнь и деньги любят счёт.
Вдоль дверей течёт вода канала.
Знает ли, куда она течёт?
3. Деревья осенью
Как римляне времён упадка,
Ещё не подводя итоги,
Деревья увядают сладко,
И признаки правопорядка —
Их красно-золотые тоги.
Ещё не знают, что недуга
Свидетельство – листвы багрянец,
Что скоро их повалит вьюга,
Что в пламя, обвязавши туго,
Их бросит кельт или германец.
Не ведают, что сами пчёлы
Свой мёд бессильно обесценят,
Что дики будут новосёлы,
Когда Октябрь на череп голый
Корону Августа наденет.
4. Ночной дозор
Развей безверие больное,
Но боль ума не утиши,
Ночной дозор моей души,
Моё прозрение ночное!
На площади не убран сор,
Бездомно каменеют души.
Зачем становятся всё глуше
Твои шаги, ночной дозор?
Откуда страх у этих множеств —
От честных истин стать тусклей?
Не может в мире быть ничтожеств,
Родившихся от матерей!
Не бойтесь жить междоусобьем
Святынь, заветов и сердец,
Быть образом и быть подобьем,
Когда прекрасен образец!
Не смейтесь над высоким слогом:
Правдовзыскующая речь
Должна, сама сгорая, жечь,
По людным двигаясь дорогам.
1965
Степная трава
Песок течёт, как время,
А зной звенит, как влага,
Там, где овечье племя
Молчит на дне оврага,
Где пастухи степные
У ивовой ограды
Вдруг вспомнят племенные
Забытые обряды.
Траве немного надо:
Густая общность многих,
Она сама – как стадо
Существ зеленоногих.
Когда летит в лазури
Рассветный ветер быстрый,
На их зелёной шкуре
Росы он гасит искры.
И может быть, степные
Вот эти овцеводы —
Суть листья травяные
Неведомой породы.
Как небосвод – с долиной,
Как холм песчаный – с далью,
Мы связаны единой
Надеждой и печалью.
1965
Телега
И. Л. Лиснянской
К новым шумам привыкли давно уже сосны:
Звон бидонов на велосипеде,
Гул вагонов и смех в «Москвиче» иль в «Победе»,
Но внезапно – скрипучее эхо трагедий,
Этот эллинский грохот колёсный.
На заре нашей жизни такие ж телеги
Так же пахли туманом и сеном
И не знали о чувстве травы сокровенном,
Деревенские, царские, с грузом военным, —
Унижали цветы и побеги…
Удивление сосен пред шумом тележным
И во мне, очевидно, проснулось,
И душа среди листьев зелёных очнулась,
И вернулась к прошедшему, и содрогнулась
Содроганием горьким и нежным.
Всё, что сделал хорошего, стал вспоминать я.
Оказалось, хорошего мало,
А дурное росло и к траве прижимало,
И у листьев найти я пытался начало
Терпеливого жизнеприятья.
Почему, я подумал, всегда безоружна
Многоликая клейкая мякоть.
А со мною поёт и печалится дружно,
Почему мне так нужно, так радостно нужно,
Так позорно не хочется плакать?
1965
Гончар
Когда ещё не знал я слова
С его отрадой и тоской,
Богов из вещества земного
Изготовлял я в мастерской.
Порой, доверившись кувшину,
Я пил с собой наедине,
Свою замешивая глину
Не на воде, а на вине.
Не ведая духовной жажды,
Ещё о правде не скорбя,
Я вылепил тебя однажды,
Прекраснобёдрая, – тебя!
Но свет и для меня зажёгся
С потусторонней высоты,
И, потрясённый, я отрёкся
От рукотворной красоты.
Так почему же зодчий мира,
Зиждитель влаги и огня,
Глазами моего кумира
Всё время смотрит на меня?
1969
Кипарис
За листвой, зеленеющей в зное,
Дышит море, и бледен закат.
Я один, но со мной – эти двое:
Воробьи в кипарисовой хвое
Серым тельцем блаженно дрожат.
Хорошо моим братикам младшим
В хрупкой хижине, в легкой тени,
И акация ангелом падшим
Наклоняется к иглам увядшим,
И, смутясь, ей внимают они.
Не о них ли душа укололась?
Не таит ли в себе кипарис
Твой тревожный, тревожащий голос
И улыбку, в которой весёлость
И восточная горечь слились?
Ведь и я одарён увяданьем,
И на том эти ветви ловлю,
Что они пред последним свиданьем
С грустной завистью и ожиданьем
Смотрят: вправду ль живу и люблю?
1969
Птицы поют
Душа не есть нутро,
А рёв и рык – не слово,
А слово есть добро,
И слова нет у злого.
Но если предаём
Себя любви и муке,
Становятся добром
Неведомые звуки.
Так, в роще, где с утра
Сумерничают ели,
Запели вдруг вчера
Две птицы. Как запели!
Им не даны слова,
Но так они певучи —
Два слабых существа, —
Что истиной созвучий,
Сквозь утренний туман,
Всю душу мне пронзили
И первый мой обман,
И первых строк бессилье,
И то, чем стала ты, —
Мой свет, судьба и горе,
И жажда правоты
С самим собой в раздоре.
1969
* * *
Как ты много курила!
Был бессвязен рассказ.
Ты, в слезах, говорила
То о нём, то о нас.
Одинокие тучки
Тихо шли за окном.
Ты тряслась, как в трясучке,
На диване чужом.
Комнатёнку мы сняли,
Заплатили вперёд,
Не сказали, но знали,
Что разлука придёт,
Что на лифте взберётся
На десятый этаж,
И во всём разберётся,
И себя ты предашь.
И со мною не споря,
Никого не виня,
С беспощадностью горя
Ты уйдёшь от меня.
1969
Узнавание
Подумал я, взглянув на белый куст,
Что в белизне скрывается Ормузд:
Когда рукой смахнул я снег с ветвей,
Блеснули две звезды из-под бровей.
Подумал я, что тихая сосна
В молитвенный восторг погружена:
Когда рукой с неё смахнул я снег,
Услышал я твой простодушный смех.
Я узнаю во всём твои черты.
Так что же в мире ты и что не ты?
Всё, что не ты – не я и не моё,
Ненебо, неземля, небытие,
А всё, что ты, – и я, и ты во мне,
И мир внутри меня, и мир вовне.
1969
Закат в апреле
Пред вечным днём я опускаю вежды.
Баратынский
Был он времени приспешник,
С ним буянил заодно,
А теперь утихомирился, —
Сквозь безлиственный орешник,
Как раскаявшийся грешник,
Грустный день глядит в окно.
Травяные смолкли речи,
Призадумались стволы,
Запылав, закат расширился,
И уносится далече,
Исцеляя от увечий,
Запах почвы и смолы.
Пусть тревоги вековые —
Наш сверкающий удел,
А кошёлки мать-и-мачехи,
Золотисто-огневые,
Раскрываются впервые,
И впервые мир запел.
Снова жгучего прозренья
Над землёй простерта сень,
Каин, Авель – снова мальчики,
Но в предчувствии боренья
Заурядный день творенья
Вновь горит, как первый день.
1969
На чужой квартире
Не видел сам, но мне сказали,
Что, уведя за косогор,
Цыганку старую связали
И рядом развели костёр.
Туман одел передовую
И ту песчануюдугу
Где оборотни жгли живую
На том, не нашем берегу.
А я, покуда мой начальник
Направился в политотдел,
Пошёл к тебе сквозь низкий тальник,
Который за ночь поредел.
В избе, в больничном отделенье,
Черно смотрели образа,
И ты в счастливом удивленье
Раскрыла длинные, оленьи,
С печальным пламенем глаза.
Мы шли по тихому Заволжью,
И с наступленьем темноты
Костёр казался грубой ложью,
А правдой – только я и ты.
Но разве не одной вязанкой
Мы, люди, стали с давних пор?
Не ты ли той была цыганкой?
Не я ль взошёл на тот костёр?
Не на меня ль ложится в мире
За всё, чем болен он, – вина?
Мы оба на чужой квартире,
В окне – луна, в окне – война.
1969
Страх
Поднимается ранний туман
Над железом загрезивших крыш, —
Или то не туман, а дурман,
От которого странно грустишь?
Ты и шагу не можешь ступить,
Чтоб на лавочку сесть у окна, —
Или хочется что-то забыть,
А для этого память нужна?
Иль вселенной провидишь ты прах
И боишься остаться одна,
Иль божественный чувствуешь страх,
А для этого смелость нужна?
Всё погибнет – и правда, и ложь —
В наступающем небытии,
Но боишься, что ты не умрёшь,
Ибо гибели нет для любви.
1969
Дрозд
Заглушая грохот завода
И гуденье грузовика,
Низвергается с небосвода
Полуварварская река.
Воин Ксеркса и Македонец
Озирали её валы,
И доносится топот конниц
Из былого, из дальней мглы.
Слышишь? Ярость движения множит
Громовержащая вода,
А никак обогнать не может
Песню маленького дрозда.
В простодушной своей гордыне
Он, как видно, не сознаёт,
Что он спорит с рекой в теснине,
И не ведает, что поёт
О сегодняшнем, о грядущем, —
А река дрожит и с трудом
Поспевает вслед за поющим,
Эту дрожь внушившим дроздом.
Варзоб. 1965
Из романса моего детства
Модистка, южный франт,
В петлице красный бант,
Осенний тёплый день,
Трактир «Олень»…
Какая жизнь была,
Какая жизнь была,
Когда Володя Бланк
Пошёл ва-банк.
1969
* * *
То не ты ли России лапотной
Говорил: «Погибай как класс!»?
То не ты ль Украине Западной
Возвещал звериный приказ?
То не ты ли кланялся гадинам
Ради выгоды небольшой,
Торговал и своим, и краденым,
И своей душой, и чужой?
Можешь с горя-тоски повеситься,
Можешь плакать, пьяно крича, —
Ты ли вправе судить эсэсовца?
Ты ли вправе судить палача?
И не смей с исступленьем жреческим
Ты гордиться в храме святом,
А господним ли, человеческим —
Лишь себя ты суди судом.
1970
В старом квартале
Перенесём ворота,
Угрозу отнесём,
Чтоб сбилась смерть со счёта
И не нашла наш дом…
Бухарская еврейка
Выходит из ворот.
Сверкает тюбетейка,
Как южный небосвод,
Планеты загорелись
Над полночью волос.
Свежа, нарядна прелесть
И трогает до слёз.
В глазах лукавых томность,
Искательство, мольба,
И тайная бездомность,
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента