Патрик О'ЛИРИ
ДВЕРЬ № 3
Пролог
Мы сожгли машину времени в Голливуде.
Будь наша история фильмом, это сразу убило бы всякую надежду на вторую серию. Однако в реальном мире финалы, конечно же, случаются. Настоящие финалы. Иногда даже счастливые. Не знаю, почему я вдруг решил начать именно с этого эпизода, но тогда, в центре мировой столицы подслащенных грез, он казался вожделенной точкой в конце самого сумасшедшего года моей жизни. Если изложить весь сюжет в виде краткого заголовка, получится нечто несусветное, во что не поверят даже читатели самой низкопробной бульварной газетенки:
Стоя в серых сумерках обветшавшего съемочного павильона, мы с Солом вглядывались в горящее янтарным светом окошко мусоросжигательной печи, где завершило свой путь гениальное изобретение – неказистая на вид конструкция вроде больничной койки, которая отправила нас через мост сновидений в будущее. Горела она недолго – каких-нибудь пять минут, и на полу осталась лишь куча золы.
Тогда все это казалось нереальным, да и сейчас кажется. Странно, что такая фиксированная вещь, как прошлое, способна нас удивить – как будто нас там никогда не было. Навязший в зубах Синатра моего детства, вечно гремевший в допотопном отцовском радиоприемнике, превратился, когда мне перевалило за сорок, в тонкого знатока состояний души и искуснейшего интерпретатора вечных истин. Первая жертва путешествий во времени – ощущение связности происходящего. Вырвавшись из единого общего потока, теряешь возможность ретроспективной оценки: посещая то и дело свое прошлое, я обнаруживаю там вовсе не себя, а какого-то незнакомца, чьи поступки совершенно непредсказуемы – нечто вроде дежа-вю, только наоборот.
Попробую объяснить.
Нет, не объяснить – это было бы слишком сложно. Приведу пример.
Мне больше не нужна машина времени.
Я «перескакиваю» сам.
Обычно назад.
Печатая последние пять строк, я оказывался в прошлом пять раз. Я снова был мальчишкой, всматривался в свое отражение на дне темного колодца. Я был юношей и мечтал, лежа в гамаке, о баскетбольном финале Национальной студенческой ассоциации и своей выигрышной подаче. Осоловевшим от пива подростком, который падает с высокого дуба – впереди была сломанная рука – и провожает взглядом проносящиеся мимо голые, покрытые инеем ветки. Плачущим двухлетним младенцем, вцепившимся в прутья детского манежа. А вот первая встреча с моей самой удивительной пациенткой, Лорой: она идет по коридору к двери моего кабинета, ее силуэт в полумраке, покачивание бедер. И снова настоящее: печатный лист перед глазами, расплывающиеся строчки… Я фокусирую взгляд и вижу на клавиатуре диковинную птичку с красным оперением, которая косится на меня, слегка наклонив головку, будто спрашивая: «Ты вернулся?»
Я вернулся.
Добро пожаловать в чудесный мир путешествий во времени!
Выглядит совсем просто и безобидно, не правда ли?
Не торопитесь.
Что, если ваше прошлое так же неожиданно, как и будущее? Что, если вы не просто вспоминаете, а на самом деле переживаете то, что тогда случилось? Ваше «теперешнее» тело остается ждать, а вы перескакиваете в тела своих прошлых «Я». И что, если все это происходит непроизвольно? Возможно, вы перескочите назад почти сразу, а возможно, пробудете там часы, дни, даже недели… а когда вернетесь, попадете туда же, где были прежде. Что, если после каждого такого скачка вы сохраняете все физические ощущения, которые испытывали там, и память тела еще долго бередит ваши нервы, создавая тошнотворную смесь истинных и ложных ощущений?
Влажный сумрак колодца / Баскетбольный мяч, передача, бросок / Ужас падения / Слезы, одиночество, полные подгузники / Прекрасная женская фигура…
Теперь вы понимаете, почему мы решили избавиться от машины времени? Таких переживаний и врагу не пожелаешь.
В каком-то смысле для меня эта история так же полна неожиданностей, как и для вас. Я подобен пациенту с амнезией, который просматривает длинную череду снимков, отображающих основные вехи его прошлой жизни – дни рождения, праздники, выпускные торжества, свадьбы, похороны… впрочем, на похоронах фотографировать, кажется, не принято. Если вами, дорогой мой читатель, движет желание узнать, что будет дальше, то я хочу узнать, с чего все началось, – проследить все беспорядочные зигзаги, которые я проделал, попав сюда, в это странное будущее, в этот новый мир, который, возможно, также невероятен для вас, как для меня прошлое. Помните, какой вечной и неизменной казалась Берлинская стена перед тем, как рухнуть?
Прошлое напоминает забытый сон. Это особый, полный впечатлений и переживаний мир, который заключен где-то внутри нас. Прошлое было, мы не можем его отрицать, и оно осталось, даже если память о нем умерла. Но где оно? Куда мы его запрятали? Какие неосознанные страхи и надежды коренятся в тех забытых снах? Какие сокровища лежат в наших тайных подвалах и ждут, когда их извлекут на свет? Из своих скачков назад, в прежнего себя, я вынес стойкое ощущение, что внутри нас таятся целые миры, и мы, не в силах преодолеть их гравитацию, вращаемся по невидимым орбитам. Эти тайные миры, как бы мы ни отрицали их существование, и есть, по сути, главный источник нашей индивидуальности.
Я стоял и смотрел, как оранжевое пламя поглощает машину времени. К горлу внезапно подступил ком – очередной пузырек памяти всплывал на поверхность.
– Ты что? – обернулся ко мне Сол, лысый человечек с сигарой во рту.
– Да так, вспомнил кое-что из давних лет.
– Бывает, – кивнул он. – Это все скачки во времени. Здорово счищают ржавчину.
– Так, словно оно было вчера.
– Знаю. Дрянь какая-нибудь?
Я кивнул.
– Мне тогда было восемнадцать. Сидел в гостиной у камина и смотрел на огонь. То ли засиделся вечером, то ли отец вернулся раньше обычного. Так или иначе, он не думал меня застать и повел себя очень странно: сел рядом на диван и начал плести… – я проглотил ком, – всякую чушь. Типа того, как он мной гордится, и все такое… Что постоянно хвастается мной у себя в конторе и зовет светлой головой. Как он рад, что хотя бы один из его сыновей окончит колледж.
Сол озадаченно поднял бровь.
– Ну и что тут плохого?
– Ты не понимаешь. От него несло джином.
– Подумаешь… Надо же человеку иногда расслабиться.
– Нет, не так, – покачал я головой. – Он нервничал, чувствовал себя виноватым. И привлекал меня на свою сторону, чтобы я не вздумал доложить матери. – Сол по-прежнему недоуменно морщился. Я вздохнул. – Мой отец пять лет не прикасался к спиртному – она заявила, что иначе бросит его. Он меня подмазывал, понимаешь?
– Вон оно что.
– Он говорил мне то, что сын хочет услышать от отца. И все это было враньем.
Мы молча смотрели на пламя в печи. Я не знал тогда, как много отцы вообще не могут сказать, о трагедии недосказанного. Теперь знаю.
– Может, и так, – тихо проговорил мой приятель. – А может иначе.
– Иначе? – Рядом с Солом я вечно выгляжу идиотом. Думаю, ему это нравится.
Он торжественно поднял пухлый указательный палец и раскатисто продекламировал одну из своих фирменных бессвязных реплик, к которым я давно уже привык:
– Не смотри на того, кто стоит за кулисами!
Я невольно рассмеялся. Он открыл заслонку печи, на нас пахнуло жаром. Внутри уже не было ничего, кроме раскаленных углей. Крупинка золы мелькнула в луче солнечного света и опустилась на куполообразную лысину Сола. Я смахнул ее, на лбу осталась тускло-серая полоска. Последний пункт в повестке дня, заключительная глава в истории наших испытаний, финал безумного путешествия, в котором я не сделал бы ни единого шага, если бы представлял, что ждет впереди. Щелкнуть бы теперь каблуками волшебных башмачков и оказаться дома, в Канзасе, то есть, в моем случае, в Детройте, и долго-долго ничего не делать, совсем ничего, пока вконец расшатанная психика не придет в норму… После бесконечной карусели, в которую превратилась наша жизнь за последний год, мне хотелось покоя, тишины, простой человеческой жизни.
– Ну что ж, все кончено, – вздохнул я.
Коротышка Сол покосился на меня и презрительно хмыкнул. Я понял, что выдал очередную глупость. Если уж взялся тасовать время, будь готов к любым неожиданностям.
– Оно еще и не начиналось, – веско бросил он, перекидывая сигару в другой угол рта. Повернулся и стал смотреть на горящие угли.
И, как всегда, оказался прав. Перемены начались в тот же вечер. Мир, который мы знали прежде, перестал существовать.
Будь наша история фильмом, это сразу убило бы всякую надежду на вторую серию. Однако в реальном мире финалы, конечно же, случаются. Настоящие финалы. Иногда даже счастливые. Не знаю, почему я вдруг решил начать именно с этого эпизода, но тогда, в центре мировой столицы подслащенных грез, он казался вожделенной точкой в конце самого сумасшедшего года моей жизни. Если изложить весь сюжет в виде краткого заголовка, получится нечто несусветное, во что не поверят даже читатели самой низкопробной бульварной газетенки:
Роман с пришельцем. Секреты забытых снов. Я спас Землю от Третьей мировой войны и покончил с собой.Сами понимаете, я устал как собака.
Стоя в серых сумерках обветшавшего съемочного павильона, мы с Солом вглядывались в горящее янтарным светом окошко мусоросжигательной печи, где завершило свой путь гениальное изобретение – неказистая на вид конструкция вроде больничной койки, которая отправила нас через мост сновидений в будущее. Горела она недолго – каких-нибудь пять минут, и на полу осталась лишь куча золы.
Тогда все это казалось нереальным, да и сейчас кажется. Странно, что такая фиксированная вещь, как прошлое, способна нас удивить – как будто нас там никогда не было. Навязший в зубах Синатра моего детства, вечно гремевший в допотопном отцовском радиоприемнике, превратился, когда мне перевалило за сорок, в тонкого знатока состояний души и искуснейшего интерпретатора вечных истин. Первая жертва путешествий во времени – ощущение связности происходящего. Вырвавшись из единого общего потока, теряешь возможность ретроспективной оценки: посещая то и дело свое прошлое, я обнаруживаю там вовсе не себя, а какого-то незнакомца, чьи поступки совершенно непредсказуемы – нечто вроде дежа-вю, только наоборот.
Попробую объяснить.
Нет, не объяснить – это было бы слишком сложно. Приведу пример.
Мне больше не нужна машина времени.
Я «перескакиваю» сам.
Обычно назад.
Печатая последние пять строк, я оказывался в прошлом пять раз. Я снова был мальчишкой, всматривался в свое отражение на дне темного колодца. Я был юношей и мечтал, лежа в гамаке, о баскетбольном финале Национальной студенческой ассоциации и своей выигрышной подаче. Осоловевшим от пива подростком, который падает с высокого дуба – впереди была сломанная рука – и провожает взглядом проносящиеся мимо голые, покрытые инеем ветки. Плачущим двухлетним младенцем, вцепившимся в прутья детского манежа. А вот первая встреча с моей самой удивительной пациенткой, Лорой: она идет по коридору к двери моего кабинета, ее силуэт в полумраке, покачивание бедер. И снова настоящее: печатный лист перед глазами, расплывающиеся строчки… Я фокусирую взгляд и вижу на клавиатуре диковинную птичку с красным оперением, которая косится на меня, слегка наклонив головку, будто спрашивая: «Ты вернулся?»
Я вернулся.
Добро пожаловать в чудесный мир путешествий во времени!
Выглядит совсем просто и безобидно, не правда ли?
Не торопитесь.
Что, если ваше прошлое так же неожиданно, как и будущее? Что, если вы не просто вспоминаете, а на самом деле переживаете то, что тогда случилось? Ваше «теперешнее» тело остается ждать, а вы перескакиваете в тела своих прошлых «Я». И что, если все это происходит непроизвольно? Возможно, вы перескочите назад почти сразу, а возможно, пробудете там часы, дни, даже недели… а когда вернетесь, попадете туда же, где были прежде. Что, если после каждого такого скачка вы сохраняете все физические ощущения, которые испытывали там, и память тела еще долго бередит ваши нервы, создавая тошнотворную смесь истинных и ложных ощущений?
Влажный сумрак колодца / Баскетбольный мяч, передача, бросок / Ужас падения / Слезы, одиночество, полные подгузники / Прекрасная женская фигура…
Теперь вы понимаете, почему мы решили избавиться от машины времени? Таких переживаний и врагу не пожелаешь.
В каком-то смысле для меня эта история так же полна неожиданностей, как и для вас. Я подобен пациенту с амнезией, который просматривает длинную череду снимков, отображающих основные вехи его прошлой жизни – дни рождения, праздники, выпускные торжества, свадьбы, похороны… впрочем, на похоронах фотографировать, кажется, не принято. Если вами, дорогой мой читатель, движет желание узнать, что будет дальше, то я хочу узнать, с чего все началось, – проследить все беспорядочные зигзаги, которые я проделал, попав сюда, в это странное будущее, в этот новый мир, который, возможно, также невероятен для вас, как для меня прошлое. Помните, какой вечной и неизменной казалась Берлинская стена перед тем, как рухнуть?
Прошлое напоминает забытый сон. Это особый, полный впечатлений и переживаний мир, который заключен где-то внутри нас. Прошлое было, мы не можем его отрицать, и оно осталось, даже если память о нем умерла. Но где оно? Куда мы его запрятали? Какие неосознанные страхи и надежды коренятся в тех забытых снах? Какие сокровища лежат в наших тайных подвалах и ждут, когда их извлекут на свет? Из своих скачков назад, в прежнего себя, я вынес стойкое ощущение, что внутри нас таятся целые миры, и мы, не в силах преодолеть их гравитацию, вращаемся по невидимым орбитам. Эти тайные миры, как бы мы ни отрицали их существование, и есть, по сути, главный источник нашей индивидуальности.
Я стоял и смотрел, как оранжевое пламя поглощает машину времени. К горлу внезапно подступил ком – очередной пузырек памяти всплывал на поверхность.
– Ты что? – обернулся ко мне Сол, лысый человечек с сигарой во рту.
– Да так, вспомнил кое-что из давних лет.
– Бывает, – кивнул он. – Это все скачки во времени. Здорово счищают ржавчину.
– Так, словно оно было вчера.
– Знаю. Дрянь какая-нибудь?
Я кивнул.
– Мне тогда было восемнадцать. Сидел в гостиной у камина и смотрел на огонь. То ли засиделся вечером, то ли отец вернулся раньше обычного. Так или иначе, он не думал меня застать и повел себя очень странно: сел рядом на диван и начал плести… – я проглотил ком, – всякую чушь. Типа того, как он мной гордится, и все такое… Что постоянно хвастается мной у себя в конторе и зовет светлой головой. Как он рад, что хотя бы один из его сыновей окончит колледж.
Сол озадаченно поднял бровь.
– Ну и что тут плохого?
– Ты не понимаешь. От него несло джином.
– Подумаешь… Надо же человеку иногда расслабиться.
– Нет, не так, – покачал я головой. – Он нервничал, чувствовал себя виноватым. И привлекал меня на свою сторону, чтобы я не вздумал доложить матери. – Сол по-прежнему недоуменно морщился. Я вздохнул. – Мой отец пять лет не прикасался к спиртному – она заявила, что иначе бросит его. Он меня подмазывал, понимаешь?
– Вон оно что.
– Он говорил мне то, что сын хочет услышать от отца. И все это было враньем.
Мы молча смотрели на пламя в печи. Я не знал тогда, как много отцы вообще не могут сказать, о трагедии недосказанного. Теперь знаю.
– Может, и так, – тихо проговорил мой приятель. – А может иначе.
– Иначе? – Рядом с Солом я вечно выгляжу идиотом. Думаю, ему это нравится.
Он торжественно поднял пухлый указательный палец и раскатисто продекламировал одну из своих фирменных бессвязных реплик, к которым я давно уже привык:
– Не смотри на того, кто стоит за кулисами!
Я невольно рассмеялся. Он открыл заслонку печи, на нас пахнуло жаром. Внутри уже не было ничего, кроме раскаленных углей. Крупинка золы мелькнула в луче солнечного света и опустилась на куполообразную лысину Сола. Я смахнул ее, на лбу осталась тускло-серая полоска. Последний пункт в повестке дня, заключительная глава в истории наших испытаний, финал безумного путешествия, в котором я не сделал бы ни единого шага, если бы представлял, что ждет впереди. Щелкнуть бы теперь каблуками волшебных башмачков и оказаться дома, в Канзасе, то есть, в моем случае, в Детройте, и долго-долго ничего не делать, совсем ничего, пока вконец расшатанная психика не придет в норму… После бесконечной карусели, в которую превратилась наша жизнь за последний год, мне хотелось покоя, тишины, простой человеческой жизни.
– Ну что ж, все кончено, – вздохнул я.
Коротышка Сол покосился на меня и презрительно хмыкнул. Я понял, что выдал очередную глупость. Если уж взялся тасовать время, будь готов к любым неожиданностям.
– Оно еще и не начиналось, – веско бросил он, перекидывая сигару в другой угол рта. Повернулся и стал смотреть на горящие угли.
И, как всегда, оказался прав. Перемены начались в тот же вечер. Мир, который мы знали прежде, перестал существовать.
1
Однажды, в те времена, когда мы еще общались, мать спросила меня: «А как ты вообще сможешь узнать, что вылечил больного?» Для меня, студента-психолога, вопрос звучал довольно провокационно и вдобавок заключал в себе мощный подтекст родительского неодобрения. Кроме прямого вызова моей профессиональной гордости, в нем чувствовался естественный скептицизм набожного католика по отношению к любым попыткам духовного спасения, предпринятым в обход церкви, скрытый упрек – я тогда только что бросил семинарию, – ну и, само собой, извечное ирландское недоверие к идее мира, избавленного от страданий.
Вообще наши с матерью споры оказались идеальным вводным курсом в избранную мной профессию. Из них я понял, что главное в любой беседе – это невысказанное вслух, некий камень преткновения, вокруг которого, искусно его избегая, кружат потоки слов. Именно оно заставляет нас отрицать, обманывать и умалчивать, диктуя тем самым форму и путь развития всех человеческих конфликтов. Постепенно я привык тщательно отслеживать любые движения того невидимого балета, который мы все обречены исполнять, хотя в простоте душевной считаем, что просто разговариваем. Мне понадобились годы, чтобы научиться распутывать хитросплетения коварства, что таились в ее простых на первый взгляд фразах. Фактически она стала моим первым пациентом. Только благодаря матери я смог как следует усвоить, что человек никогда не бывает тем, чем кажется, и никогда не говорит того, что на самом деле думает, – в особенности если он вас любит.
На ее вопрос, явный и неявный, я постарался ответить достойно:
– Это наука, мама. Доктора умеют разбираться в болезнях своих пациентов. Уж как-нибудь смогу.
– Ну что ж, – вздохнула она с всепрощающим видом, – будем надеяться, что твои неудачи тебя научат.
Я думаю, что это ее «благословение» следовало бы заверить нотариально, заключить в рамочку и повесить на стену у меня в кабинете, печально известном своим беспорядком. Ни один из клиентов еще не удержался, чтобы нe проехаться насчет моего главного принципа украшения интерьера: упало – пусть лежит. Эта крайняя неряшливость закрепилась у меня еще в детстве как своеобразная декларация независимости от образцовой, почти фанатичной чистоты, которая царила в доме родителей. Так и повесить, прямо над кучами мусора и покрытым пеной аквариумом, рядом со всеми моими дипломами – официальный сертификат полного неудачника. И на визитке напечатать: Джон Доннелли, бакалавр психологии, магистр общественных наук, дипломированный психиатр, католик-ренегат, неудачник.
Короче говоря, я вот к чему веду: перед вами история моей самой крупной неудачи. Лора вошла в мою жизнь весной 1990 года. Сказать, что она была моим самым странным пациентом, значило бы ничего не сказать. То, что я ее не вылечил, вообще к делу не относится, смешно даже об этом говорить. Скажем так: она сделала для меня то, что я сам всегда надеялся сделать для своих клиентов, – полностью изменила мой образ мышления, мои чувства, всю мою жизнь. Разделила ее на два четких периода: «до Лоры» и «после Лоры». Она была далеко не единственной пациенткой, в которую я влюбился, но единственной, которую я хотел убить.
Практиковал я тогда уже пятый год. Практика – очень подходящее определение для психотерапии. В своем ремесле я всегда чувствовал себя вечным учеником-подмастерьем. Это настоящая джазовая мешанина из всевозможных наук, перепутанная, без четких критериев, требующая постоянной импровизации. Удачные пассажи, когда попадаешь в такт и наступает блаженная гармония, бывают крайне редко, а фальшивить приходится постоянно. Неудивительно, что люди смотрят на нашего брата с недоверием и побаиваются не меньше, чем зубных врачей.
Как правило, пациенты обращаются ко мне, лишь когда их проблемы достигнут некой критической массы. Обычно это потерянная работа, развод, депрессия, насилие в семье, пагубная зависимость и все такое прочее. Они являются с болью и мукой в глазах или с умоляющей улыбкой, ожесточенные или жалующиеся, растерянные или вообще не понимающие, зачем им лечиться – ведь во всем виноваты не они, а кто-то другой. Однако хуже всего тот, кто апатичен, погружен в себя и сам не осознает своих мучений. Хорошо, если он хотя бы способен признать, что больше не справляется со своей жизнью. В таких случаях я готовлюсь к тяжелой работе. Им бесполезно объяснять, что нужно покопаться в себе и отыскать первопричину, главный источник боли. Если сказать так, они просто уйдут. Я хочу помочь таким людям, наверное, больше, чем они сами хотят помощи. Потому что хорошо понимаю их. В инстинктивной попытке выжить они отгородились от жизни, силой подавили свою боль, полностью лишившись всякой надежды на радость. Я сам побывал там и могу сказать им, что выход существует. Радость и страдание вовсе не исключают друг друга, потому что они проистекают из одного источника. Если его заткнуть, боль станет меньше, но света вы не увидите больше никогда.
Трудно сосчитать, сколько людей приходило ко мне. Они садились в мягкое кресло с синей обивкой, рядом с коробкой бумажных носовых платков и часами – повернутыми ко мне, – и ждали, что свершится чудо, и я распутаю невообразимый клубок, в который превратилась их жизнь. Болтали, улыбались, сыпали забавными историями… потом заготовленный запас иссякал, и, подобно теледиктору, раньше времени закончившему читать текст, они вдруг ощущали гнетущую тишину, гулкое биение сердца, ту неописуемую душевную пустоту, которая боится и в то же время отчаянно жаждет заполнения… Чем? Страхом. Тем единственным страхом, который способен излечить, – страхом быть собой. Как же мы все страдаем, чтобы избежать его! Вот почему возникает эта нелепая искусственная ситуация, когда два абсолютно незнакомых человека сидят друг против друга в пустой комнате и обсуждают личные проблемы. Друзья нас хвалят, семья помогает сохранить лицо, перед соседями мы поддерживаем видимость благополучия, священник напоминает о вечном. В результате психотерапевту достается самая тяжкая работа: он заставляет нас смотреть правде в глаза. Страшной правде. Поэтому ко мне обращаются лишь как к последнему средству, предпочитая сначала хорошенько поискать под уличным фонарем то, что потеряли в темноте.
Я выслушиваю их, говорю сам, стараюсь ободрить, и вместе мы стараемся построить временное убежище, более или менее безопасное место на полпути между внутренним и внешним, где можно ощутить почву под ногами и всерьез заняться поисками реальности. Часто я сам бываю тронут тем, как мои пациенты стараются мне помочь, не сознавая еще, что помогают прежде всего себе. Не могу сказать, что принадлежу к какой-либо определенной школе, мои методы – настоящая сборная солянка. Вообще-то вся эта наука восходит к Фрейду и его ученикам, к психологии бессознательного, к анализу снов, однако… Черт побери, я готов использовать что угодно, лишь бы оно работало! На самом деле к каждому отдельному случаю требуется свой особый подход, а не общие теории. Должен тем не менее признать, что наибольшее влияние на мою работу оказали теории Карла Юнга (мысленно преклоняю колени). Я не его приверженец в строгом смысле слова и не имею соответствующего диплома, но стараюсь применять его идеи на практике и неизменно поражаюсь их действенности, целительной силе и невероятной способности проникновения в человеческую душу. Хотя в нашей профессии существует множество полезных инструментов, юнговские, на мой взгляд, режут глубже, лечат эффективнее и позволяют надежнее оградить личность от последствий травмы. Короче говоря, мой опыт показывает, что они работают. Конец рекламы.
Если в моих успехах есть и моя собственная заслуга, то это лишь благодаря тому, что я обладаю особым талантом, той самой инстинктивной сверхнаблюдательностью, которую был вынужден развивать с самого детства. Своего рода радарная система раннего обнаружения, помогавшая мне чувствовать настроение матери, избегать ее гнева, пробираться ощупью сквозь таинственный лабиринт невысказанных требований. Зато теперь я могу с одного взгляда оценить характер и намерения человека – не очень-то приятное наследие беспокойного детства, оказавшееся настоящим кладом для избранной мной профессии.
Вернее, мог оценить – пока не встретил Лору. Ее прочитать я не сумел. Хотя история, которую она рассказала, звучала совершенно невероятно, там не было ни единой зацепки, позволявшей определить тип нарушения, ни единого намека на скрытые тайны, которые обычно приходится месяцами вытаскивать на свет, никаких явных признаков самообмана или прямой лжи… короче, никаких ключей к тому, чтобы понять, зачем такая эффектная, уверенная в себе особа оказалась однажды прохладным майским вечером у меня в кабинете. Не стоило даже пытаться определить этническую принадлежность этой темноволосой девушки с красноватой смуглой кожей индианки, зелеными, по-азиатски миндалевидными глазами и совершенно английским удлиненным лицом и подбородком. Одна только ее генетическая уникальность убедила бы любого, что он имеет дело с каким-то «потусторонним» существом. Однако я тогда видел перед собой лишь молодую женщину, спокойную, с хорошими манерами и необыкновенно красивую – как бывают красивы представители смешанных рас вроде мулатов с европейским типом лица, мягкими курчавыми волосами и золотистой кожей.
Голос у нее был низкий, с хрипотцой. Сначала я подумал, что причина в простуде, однако он не стал ни на ноту выше и после всех наших тридцати с чем-то сеансов. Она сказала, что будет приходить раз в неделю, и согласилась на обычную плату, семьдесят долларов в час. Потом устремила на меня свой пронзительный изумрудный взгляд и заявила, что у нее есть одно условие. Никто не должен ничего знать. Ни одна живая душа.
Даже муж? А родственники? Я удивился. Она решительно покачала головой. Даже врач из клиники? На рецептах требуется его подпись… Нет, никто. Даже в случае крайней необходимости? Она только улыбнулась. Но ведь мне все равно придется делать записи, хотя бы для отчетности по страховке… Она подалась вперед в синем кресле, ее глаза вспыхнули, в них была непреклонная решимость, почти жестокость. Никому. Ни начальству, ни сотрудникам, ни друзьям, ни родной матери, ни подружке. Никому. Проблем со страховкой не будет, плата наличными.
– Но зачем такая таинственность? – пожал я плечами, стараясь разрядить напряжение. – Наши беседы и так будут конфиденциальными. В то же время совет какого-нибудь из моих коллег может оказаться крайне полезным в решении ваших проблем. Я же не буду упоминать ваше имя…
– У меня нет никаких проблем, – грустно улыбнулась она.
– Лора, – мягко сказал я, – если так, то зачем я вам вообще нужен?
Она кивнула, признавая логичность вопроса. Я понял, что сейчас последует нелегкое признание.
– Они дали мне один год. За этот срок я должна убедить хотя бы одного нормального человека, что говорю правду. Если мне это удастся… я смогу остаться.
Иммигрантка? Истекает срок визы? Убедить нормального человека?
– Остаться? – переспросил я.
Она не ответила, но ее глаза дрогнули, в них была мольба и что-то еще, для чего явно не хватало слов. Спокойствие на секунду ей изменило, и я понял, как это для нее важно. Потом она овладела собой и продолжала:
– Поэтому мне нужно, чтобы вы поверили. Единственная проблема – время. В моем распоряжении всего год. Вернее, одиннадцать месяцев.
Я заметил, что слово «время» она произнесла как-то странно, будто оно имело для нее совсем другое значение.
– Только один год? Что вы имеете в виду?
– Через год они вернутся за мной.
– Кто?
Мне трудно выразить, какое действие произвел на меня ее ответ. Казалось, я должен был обрадоваться: вот оно, теперь все понятно. Однако вместо этого все мои годами отточенные инстинкты свидетельствовали о невозможном: она говорила правду!
– Кто вернется? – повторил я вопрос.
– Холоки.
– Хо… локи?
– Ну… такие существа… – Она явно не ожидала, что я поверю. – Из другого мира.
Наступила долгая пауза. В моем сознании мелькнули кадры из «Песни Бернадетты», фильма о крестьянской девочке из Лурда, которой является Богоматерь. Сияя невинностью, юная героиня наголову разбивает профессиональных скептиков из церкви и правительства, рассуждая о святой Марии и непорочном зачатии, хотя почти неграмотна и никак не может разбираться в подобных вопросах, затруднительных даже для богословов. Потом я подумал о недавних подобных же чудесных явлениях в Югославии, когда молящиеся в деревенской церквушке вдруг падали на колени и в течение нескольких минут как завороженные смотрели в одну и ту же точку на стене, будто видели там что-то, скрытое от остальных, а потом снова хором продолжали «Отче наш» – с того самого слова, на котором запнулись.
Так что и против «пришельцев» я в общем-то ничего не имею. Джимми Картер сам, например, видел НЛО. И Джон Леннон видел, и тысячи других свидетелей. Карл Юнг говорил о летающих тарелках как о современном мифе, «психогенной реальности», некоем ритуальном техносимволе, который проецируется подсознанием на обыденную реальность, чтобы восполнить имеющийся вакуум. Если долго разглядывать пол, выложенный шахматной плиткой, то наше сознание начнет вычленять из бесконечного скучного узора случайные геометрические фигуры – и тут примерно то же самое. Мы во всем ищем смысл и значение, что неудивительно. Мне сплошь и рядом приходится иметь дело с жертвами механистического материализма западной культуры, которая так охотно платит нам за отказ от чистого воздуха и воды, спокойного естественного образа жизни и попыток узнать, зачем мы родились на свет. Иными словами, что-то там такое определенно существует. Там или здесь, в нас самих. Во всяком случае, не все эти очевидцы – жулики, простаки, свихнувшиеся неудачники или жители Калифорнии.
– Пришельцы? – уточнил я. – Да.
Снова пауза. Потом я заговорил, медленно и четко, помогая себе жестами, будто стараясь уложить слова в более осмысленную конструкцию:
– Пришельцы… сказали вам… что если вам… удастся убедить меня… то вам… разрешат… остаться. Так?
Она кивнула.
– Остаться на Земле. Да?
Еще кивок.
О боже… Я откашлялся.
– Давайте теперь вернемся немного назад. Где вы родились?
– В другом мире.
– То есть ваши отец и мать…
– У меня не было матери. Только два отца. Своего земного отца я никогда не видела. Мне сказали, что он был из Детройта. А отцом с другой стороны был стиллнер, это что-то вроде проводника в поезде… Его имя Сьюкамон… Сьюки – так я звала его. – Она взглянула па меня искоса и вдруг улыбнулась. – Интересная привычка – накручивать волосы на палец.
– Она вас раздражает?
– Наоборот, нравится. Это так по-детски… Можно я буду звать вас Джоном? Или лучше «доктор»?
– Доктор, Джон – как хотите.
Мы снова замолчали, на этот раз надолго. Тишину нарушила Лора:
– Вы, наверное, хотите узнать, почему я выбрала именно вас.
Еще бы. Ясное дело, хочу.
– Я была на вашей лекции «Сны и память». Вы много знаете и способны понять.
– Спасибо.
Она улыбнулась.
– Никогда раньше не слышала, чтобы сны объясняли по аналогии с туалетом, а психоз сравнивали с запором.
– Это моя любимая теория, – пожал я плечами. – Я никогда не мог понять, почему, если сны, по последним данным, так важны для работы памяти, мы так легко их забываем. Ну и предположил – в лекции это было подано в шуточной форме, – что они играют роль оперативной памяти компьютера: делают свое дело, а потом, когда мы выходим из системы, то есть просыпаемся, становятся не нужны и «смываются». Человек не умеет запоминать сны, потому что они выполняют лишь служебные, организующие функции. Вот почему они кажутся нам такими значимыми и при этом неуловимыми, упорядоченными и в то же время непонятными, полными зашифрованных символов. Представьте, что вы пытаетесь понять содержание пьесы, не имея текста, по одним только сценическим ремаркам вроде «занавес открывается, король входит справа, он озабочен, говорит шепотом, зажигает свечу» и так далее. По моей теории, сны – это как раз не текст, а нечто ироде каталога или указателя. Аудитории сравнение понравилось, я был рад, но вряд ли стоит воспринимать его слишком серьезно.
Лора кивнула.
– Мне запомнилась ваша фраза: «Открытый ум – главный признак душевного здоровья». Вот и захотелось проверить, не расходятся ли у вас слова с делом.
Мне нравился ее голос, низкий и звучный. Казалось, он заставлял вибрировать всю ее грудную клетку. В нем было что-то умиротворяющее. И пахло от нее совсем не так, как от других женщин. Духи тут ни при чем. Звучит глупо, но это был скорее запах дикого животного. Но больше всего в ту нашу первую встречу меня поразило ее невероятное хладнокровие, совершенное владение собой. Не отстраненное самодовольство, которое так часто можно наблюдать у настоящих больных, не высокомерие, а некая особенная манера держать себя, свойственная людям, прошедшим через бесконечный страх и унижение. Такая почти сверхъестественная уверенность в себе встречается, говорят, у бывших узников концлагерей: «Хуже, чем было, мне уже не будет». Можно вспомнить и легендарную выдержку американских индейцев. Такова была и Лора.
Вообще наши с матерью споры оказались идеальным вводным курсом в избранную мной профессию. Из них я понял, что главное в любой беседе – это невысказанное вслух, некий камень преткновения, вокруг которого, искусно его избегая, кружат потоки слов. Именно оно заставляет нас отрицать, обманывать и умалчивать, диктуя тем самым форму и путь развития всех человеческих конфликтов. Постепенно я привык тщательно отслеживать любые движения того невидимого балета, который мы все обречены исполнять, хотя в простоте душевной считаем, что просто разговариваем. Мне понадобились годы, чтобы научиться распутывать хитросплетения коварства, что таились в ее простых на первый взгляд фразах. Фактически она стала моим первым пациентом. Только благодаря матери я смог как следует усвоить, что человек никогда не бывает тем, чем кажется, и никогда не говорит того, что на самом деле думает, – в особенности если он вас любит.
На ее вопрос, явный и неявный, я постарался ответить достойно:
– Это наука, мама. Доктора умеют разбираться в болезнях своих пациентов. Уж как-нибудь смогу.
– Ну что ж, – вздохнула она с всепрощающим видом, – будем надеяться, что твои неудачи тебя научат.
Я думаю, что это ее «благословение» следовало бы заверить нотариально, заключить в рамочку и повесить на стену у меня в кабинете, печально известном своим беспорядком. Ни один из клиентов еще не удержался, чтобы нe проехаться насчет моего главного принципа украшения интерьера: упало – пусть лежит. Эта крайняя неряшливость закрепилась у меня еще в детстве как своеобразная декларация независимости от образцовой, почти фанатичной чистоты, которая царила в доме родителей. Так и повесить, прямо над кучами мусора и покрытым пеной аквариумом, рядом со всеми моими дипломами – официальный сертификат полного неудачника. И на визитке напечатать: Джон Доннелли, бакалавр психологии, магистр общественных наук, дипломированный психиатр, католик-ренегат, неудачник.
Короче говоря, я вот к чему веду: перед вами история моей самой крупной неудачи. Лора вошла в мою жизнь весной 1990 года. Сказать, что она была моим самым странным пациентом, значило бы ничего не сказать. То, что я ее не вылечил, вообще к делу не относится, смешно даже об этом говорить. Скажем так: она сделала для меня то, что я сам всегда надеялся сделать для своих клиентов, – полностью изменила мой образ мышления, мои чувства, всю мою жизнь. Разделила ее на два четких периода: «до Лоры» и «после Лоры». Она была далеко не единственной пациенткой, в которую я влюбился, но единственной, которую я хотел убить.
Практиковал я тогда уже пятый год. Практика – очень подходящее определение для психотерапии. В своем ремесле я всегда чувствовал себя вечным учеником-подмастерьем. Это настоящая джазовая мешанина из всевозможных наук, перепутанная, без четких критериев, требующая постоянной импровизации. Удачные пассажи, когда попадаешь в такт и наступает блаженная гармония, бывают крайне редко, а фальшивить приходится постоянно. Неудивительно, что люди смотрят на нашего брата с недоверием и побаиваются не меньше, чем зубных врачей.
Как правило, пациенты обращаются ко мне, лишь когда их проблемы достигнут некой критической массы. Обычно это потерянная работа, развод, депрессия, насилие в семье, пагубная зависимость и все такое прочее. Они являются с болью и мукой в глазах или с умоляющей улыбкой, ожесточенные или жалующиеся, растерянные или вообще не понимающие, зачем им лечиться – ведь во всем виноваты не они, а кто-то другой. Однако хуже всего тот, кто апатичен, погружен в себя и сам не осознает своих мучений. Хорошо, если он хотя бы способен признать, что больше не справляется со своей жизнью. В таких случаях я готовлюсь к тяжелой работе. Им бесполезно объяснять, что нужно покопаться в себе и отыскать первопричину, главный источник боли. Если сказать так, они просто уйдут. Я хочу помочь таким людям, наверное, больше, чем они сами хотят помощи. Потому что хорошо понимаю их. В инстинктивной попытке выжить они отгородились от жизни, силой подавили свою боль, полностью лишившись всякой надежды на радость. Я сам побывал там и могу сказать им, что выход существует. Радость и страдание вовсе не исключают друг друга, потому что они проистекают из одного источника. Если его заткнуть, боль станет меньше, но света вы не увидите больше никогда.
Трудно сосчитать, сколько людей приходило ко мне. Они садились в мягкое кресло с синей обивкой, рядом с коробкой бумажных носовых платков и часами – повернутыми ко мне, – и ждали, что свершится чудо, и я распутаю невообразимый клубок, в который превратилась их жизнь. Болтали, улыбались, сыпали забавными историями… потом заготовленный запас иссякал, и, подобно теледиктору, раньше времени закончившему читать текст, они вдруг ощущали гнетущую тишину, гулкое биение сердца, ту неописуемую душевную пустоту, которая боится и в то же время отчаянно жаждет заполнения… Чем? Страхом. Тем единственным страхом, который способен излечить, – страхом быть собой. Как же мы все страдаем, чтобы избежать его! Вот почему возникает эта нелепая искусственная ситуация, когда два абсолютно незнакомых человека сидят друг против друга в пустой комнате и обсуждают личные проблемы. Друзья нас хвалят, семья помогает сохранить лицо, перед соседями мы поддерживаем видимость благополучия, священник напоминает о вечном. В результате психотерапевту достается самая тяжкая работа: он заставляет нас смотреть правде в глаза. Страшной правде. Поэтому ко мне обращаются лишь как к последнему средству, предпочитая сначала хорошенько поискать под уличным фонарем то, что потеряли в темноте.
Я выслушиваю их, говорю сам, стараюсь ободрить, и вместе мы стараемся построить временное убежище, более или менее безопасное место на полпути между внутренним и внешним, где можно ощутить почву под ногами и всерьез заняться поисками реальности. Часто я сам бываю тронут тем, как мои пациенты стараются мне помочь, не сознавая еще, что помогают прежде всего себе. Не могу сказать, что принадлежу к какой-либо определенной школе, мои методы – настоящая сборная солянка. Вообще-то вся эта наука восходит к Фрейду и его ученикам, к психологии бессознательного, к анализу снов, однако… Черт побери, я готов использовать что угодно, лишь бы оно работало! На самом деле к каждому отдельному случаю требуется свой особый подход, а не общие теории. Должен тем не менее признать, что наибольшее влияние на мою работу оказали теории Карла Юнга (мысленно преклоняю колени). Я не его приверженец в строгом смысле слова и не имею соответствующего диплома, но стараюсь применять его идеи на практике и неизменно поражаюсь их действенности, целительной силе и невероятной способности проникновения в человеческую душу. Хотя в нашей профессии существует множество полезных инструментов, юнговские, на мой взгляд, режут глубже, лечат эффективнее и позволяют надежнее оградить личность от последствий травмы. Короче говоря, мой опыт показывает, что они работают. Конец рекламы.
Если в моих успехах есть и моя собственная заслуга, то это лишь благодаря тому, что я обладаю особым талантом, той самой инстинктивной сверхнаблюдательностью, которую был вынужден развивать с самого детства. Своего рода радарная система раннего обнаружения, помогавшая мне чувствовать настроение матери, избегать ее гнева, пробираться ощупью сквозь таинственный лабиринт невысказанных требований. Зато теперь я могу с одного взгляда оценить характер и намерения человека – не очень-то приятное наследие беспокойного детства, оказавшееся настоящим кладом для избранной мной профессии.
Вернее, мог оценить – пока не встретил Лору. Ее прочитать я не сумел. Хотя история, которую она рассказала, звучала совершенно невероятно, там не было ни единой зацепки, позволявшей определить тип нарушения, ни единого намека на скрытые тайны, которые обычно приходится месяцами вытаскивать на свет, никаких явных признаков самообмана или прямой лжи… короче, никаких ключей к тому, чтобы понять, зачем такая эффектная, уверенная в себе особа оказалась однажды прохладным майским вечером у меня в кабинете. Не стоило даже пытаться определить этническую принадлежность этой темноволосой девушки с красноватой смуглой кожей индианки, зелеными, по-азиатски миндалевидными глазами и совершенно английским удлиненным лицом и подбородком. Одна только ее генетическая уникальность убедила бы любого, что он имеет дело с каким-то «потусторонним» существом. Однако я тогда видел перед собой лишь молодую женщину, спокойную, с хорошими манерами и необыкновенно красивую – как бывают красивы представители смешанных рас вроде мулатов с европейским типом лица, мягкими курчавыми волосами и золотистой кожей.
Голос у нее был низкий, с хрипотцой. Сначала я подумал, что причина в простуде, однако он не стал ни на ноту выше и после всех наших тридцати с чем-то сеансов. Она сказала, что будет приходить раз в неделю, и согласилась на обычную плату, семьдесят долларов в час. Потом устремила на меня свой пронзительный изумрудный взгляд и заявила, что у нее есть одно условие. Никто не должен ничего знать. Ни одна живая душа.
Даже муж? А родственники? Я удивился. Она решительно покачала головой. Даже врач из клиники? На рецептах требуется его подпись… Нет, никто. Даже в случае крайней необходимости? Она только улыбнулась. Но ведь мне все равно придется делать записи, хотя бы для отчетности по страховке… Она подалась вперед в синем кресле, ее глаза вспыхнули, в них была непреклонная решимость, почти жестокость. Никому. Ни начальству, ни сотрудникам, ни друзьям, ни родной матери, ни подружке. Никому. Проблем со страховкой не будет, плата наличными.
– Но зачем такая таинственность? – пожал я плечами, стараясь разрядить напряжение. – Наши беседы и так будут конфиденциальными. В то же время совет какого-нибудь из моих коллег может оказаться крайне полезным в решении ваших проблем. Я же не буду упоминать ваше имя…
– У меня нет никаких проблем, – грустно улыбнулась она.
– Лора, – мягко сказал я, – если так, то зачем я вам вообще нужен?
Она кивнула, признавая логичность вопроса. Я понял, что сейчас последует нелегкое признание.
– Они дали мне один год. За этот срок я должна убедить хотя бы одного нормального человека, что говорю правду. Если мне это удастся… я смогу остаться.
Иммигрантка? Истекает срок визы? Убедить нормального человека?
– Остаться? – переспросил я.
Она не ответила, но ее глаза дрогнули, в них была мольба и что-то еще, для чего явно не хватало слов. Спокойствие на секунду ей изменило, и я понял, как это для нее важно. Потом она овладела собой и продолжала:
– Поэтому мне нужно, чтобы вы поверили. Единственная проблема – время. В моем распоряжении всего год. Вернее, одиннадцать месяцев.
Я заметил, что слово «время» она произнесла как-то странно, будто оно имело для нее совсем другое значение.
– Только один год? Что вы имеете в виду?
– Через год они вернутся за мной.
– Кто?
Мне трудно выразить, какое действие произвел на меня ее ответ. Казалось, я должен был обрадоваться: вот оно, теперь все понятно. Однако вместо этого все мои годами отточенные инстинкты свидетельствовали о невозможном: она говорила правду!
– Кто вернется? – повторил я вопрос.
– Холоки.
– Хо… локи?
– Ну… такие существа… – Она явно не ожидала, что я поверю. – Из другого мира.
Наступила долгая пауза. В моем сознании мелькнули кадры из «Песни Бернадетты», фильма о крестьянской девочке из Лурда, которой является Богоматерь. Сияя невинностью, юная героиня наголову разбивает профессиональных скептиков из церкви и правительства, рассуждая о святой Марии и непорочном зачатии, хотя почти неграмотна и никак не может разбираться в подобных вопросах, затруднительных даже для богословов. Потом я подумал о недавних подобных же чудесных явлениях в Югославии, когда молящиеся в деревенской церквушке вдруг падали на колени и в течение нескольких минут как завороженные смотрели в одну и ту же точку на стене, будто видели там что-то, скрытое от остальных, а потом снова хором продолжали «Отче наш» – с того самого слова, на котором запнулись.
Так что и против «пришельцев» я в общем-то ничего не имею. Джимми Картер сам, например, видел НЛО. И Джон Леннон видел, и тысячи других свидетелей. Карл Юнг говорил о летающих тарелках как о современном мифе, «психогенной реальности», некоем ритуальном техносимволе, который проецируется подсознанием на обыденную реальность, чтобы восполнить имеющийся вакуум. Если долго разглядывать пол, выложенный шахматной плиткой, то наше сознание начнет вычленять из бесконечного скучного узора случайные геометрические фигуры – и тут примерно то же самое. Мы во всем ищем смысл и значение, что неудивительно. Мне сплошь и рядом приходится иметь дело с жертвами механистического материализма западной культуры, которая так охотно платит нам за отказ от чистого воздуха и воды, спокойного естественного образа жизни и попыток узнать, зачем мы родились на свет. Иными словами, что-то там такое определенно существует. Там или здесь, в нас самих. Во всяком случае, не все эти очевидцы – жулики, простаки, свихнувшиеся неудачники или жители Калифорнии.
– Пришельцы? – уточнил я. – Да.
Снова пауза. Потом я заговорил, медленно и четко, помогая себе жестами, будто стараясь уложить слова в более осмысленную конструкцию:
– Пришельцы… сказали вам… что если вам… удастся убедить меня… то вам… разрешат… остаться. Так?
Она кивнула.
– Остаться на Земле. Да?
Еще кивок.
О боже… Я откашлялся.
– Давайте теперь вернемся немного назад. Где вы родились?
– В другом мире.
– То есть ваши отец и мать…
– У меня не было матери. Только два отца. Своего земного отца я никогда не видела. Мне сказали, что он был из Детройта. А отцом с другой стороны был стиллнер, это что-то вроде проводника в поезде… Его имя Сьюкамон… Сьюки – так я звала его. – Она взглянула па меня искоса и вдруг улыбнулась. – Интересная привычка – накручивать волосы на палец.
– Она вас раздражает?
– Наоборот, нравится. Это так по-детски… Можно я буду звать вас Джоном? Или лучше «доктор»?
– Доктор, Джон – как хотите.
Мы снова замолчали, на этот раз надолго. Тишину нарушила Лора:
– Вы, наверное, хотите узнать, почему я выбрала именно вас.
Еще бы. Ясное дело, хочу.
– Я была на вашей лекции «Сны и память». Вы много знаете и способны понять.
– Спасибо.
Она улыбнулась.
– Никогда раньше не слышала, чтобы сны объясняли по аналогии с туалетом, а психоз сравнивали с запором.
– Это моя любимая теория, – пожал я плечами. – Я никогда не мог понять, почему, если сны, по последним данным, так важны для работы памяти, мы так легко их забываем. Ну и предположил – в лекции это было подано в шуточной форме, – что они играют роль оперативной памяти компьютера: делают свое дело, а потом, когда мы выходим из системы, то есть просыпаемся, становятся не нужны и «смываются». Человек не умеет запоминать сны, потому что они выполняют лишь служебные, организующие функции. Вот почему они кажутся нам такими значимыми и при этом неуловимыми, упорядоченными и в то же время непонятными, полными зашифрованных символов. Представьте, что вы пытаетесь понять содержание пьесы, не имея текста, по одним только сценическим ремаркам вроде «занавес открывается, король входит справа, он озабочен, говорит шепотом, зажигает свечу» и так далее. По моей теории, сны – это как раз не текст, а нечто ироде каталога или указателя. Аудитории сравнение понравилось, я был рад, но вряд ли стоит воспринимать его слишком серьезно.
Лора кивнула.
– Мне запомнилась ваша фраза: «Открытый ум – главный признак душевного здоровья». Вот и захотелось проверить, не расходятся ли у вас слова с делом.
Мне нравился ее голос, низкий и звучный. Казалось, он заставлял вибрировать всю ее грудную клетку. В нем было что-то умиротворяющее. И пахло от нее совсем не так, как от других женщин. Духи тут ни при чем. Звучит глупо, но это был скорее запах дикого животного. Но больше всего в ту нашу первую встречу меня поразило ее невероятное хладнокровие, совершенное владение собой. Не отстраненное самодовольство, которое так часто можно наблюдать у настоящих больных, не высокомерие, а некая особенная манера держать себя, свойственная людям, прошедшим через бесконечный страх и унижение. Такая почти сверхъестественная уверенность в себе встречается, говорят, у бывших узников концлагерей: «Хуже, чем было, мне уже не будет». Можно вспомнить и легендарную выдержку американских индейцев. Такова была и Лора.