Страница:
Призрачной, мистически загадочной нитью, на кою нанизано все повествование, тянется через повесть странное событие: неведомый бредёт к деревушке, но не торной дорогой, а лугом, как может идти лишь нездешний, и без привала-перекура на деревенской лавке либо ошкуренном бревне уходит дальше, тает в синеватом мираже. "А однажды в голубой глади марева среди дальних Липенских лугов появилась незнакомая, еле различимая точка. И внуки Ивана Макарова, заметно подросшие, с дикими чубами, увидали эту точку, замерли, остановили дыхание." Потом мужики и бабы гадают — то ли прошёл козыревский учитель, то ли сын Одарки, ставший православным батюшкой. Если учитель, то, дай-то Бог, может, и жизнь наладится, и чадушки наплодятся, в школу побегут… "Но — очень скоро учитель козыревский спился. "Жить можно только своею жизнью, чужую жизнь, как чужую рубаху, на себя ещё никто не одел", — сказал он мне…"
А если и шёл Одаркин сын, завтрашний православный батюшка, то… жители ещё не разумеют, не вмещают в душу что, и лишь домовитая жена Ивана Макарова, гадая о прохожем, живёт смутным, но благим духовным предчувствием. В душе её изначально светит христианская духовность, хотя и по-деревенски испестрённая природно-языческими верованиями. Дочери своей она говорит сокровенно: "А я тебя родила — сразу поняла, что если теперь и умру когда-то, то дальше ты вместо меня будешь жить, что не только на том свете, но и на этом душа моя на каждую травиночку твоими глазами, как собственными, будет, не прерываясь, глядеть…" Сына Панкратия утешает: " — За отца не переживай. (…) Он, как и всякий человек, ищет только свою печаль, потому что всякому человеку своя печаль слаще."
Грешно унынье — кроме унынья от грехов своих, вдвое грешен тот, кто уныньем соблазняет, и писатель, коему держать ответ за себя и за читателя, не бросает ослепших в теми земной посреди чёрной и могильно стылой ночи, указует на ещё слабый, но спасительный свет на краю ночи. "Теперь уже многие согласны именно с женой Ивана Макарова, всё жарче утверждающей, что по Липенскому лугу пришёл к нам вовсе не козыревский учитель, а Одарки юрасовской сын, который, сколько-то лет поколупавшись в разорённой церкве засеймского села Юрасово, выправил её и покрасил зелёною краскою куполок, затем и крест деревянный надставил, а после того, как женщины из ближних селений, в том числе и жена Ивана Макарова, выбелили мелом снаружи и изнутри её стены, да иконками, из дома принесёнными, украсили фанерный алтарь, стал он править там службу уже в качестве настоятеля. (…) Многие, проникшись уютной для души богобоязненностью жены Ивана Макарова, всё-таки стали привыкать к мысли, что из далечины Липенского луга тогда пришёл в наши края именно юрасовской Одарки бывший блудный сын, по возвращении домой преобразившийся и более известный теперь всем нам, как отец Андрей. (…) И у нас завелся обычай кое-когда приходить в юрасовскую церкву, чтобы послушать редкоголосый хор, ласково и укромно полыхающий под молочными, пока ещё не расписанными сводами, чтобы насладиться хоть и жалобным, но с твёрдой, наподобие вишнёвой косточки, хрипотцой внутри, голосом юрасовского священника — лёгкого, над всеми нами возвышающегося, как хоругвь."
Помню, в ранней молодости прочёл "Утиную охоту" Александра Вампилова — мерзавец на мерзавце, мерзавцем погоняет, а кругом темь похмельная и беспросветная, — и хотелось если уж не застрелиться, то уж напиться до безумия зелена вина. "Уколоться и упасть на дно колодца", коль бессветна жизнь земная, коль о Царствии Небесном не ведали и не помышляли. Постарев и скорбно помудрев, смекнул я запоздало, чем эдакое русское искусство угодило вражескому Западу, если за него крепко ухватились тамошние бригадиры "холодной войны", которую мы, русские, так позорно проиграли. Подобное чувство, как и после прочтения "Утиной охоты", увы, рождалось и от гоголевских "Мёртвых душ", которые писатель слёзно просил в прощальной повести "Выбранные места из переписки с друзьями" не издавать, потому что не смог во второй части с тем же художественным гением, с каким живописал русскую мерзость, написать и русский божественный свет. Чтобы свет любви к Богу и ближнему и тень демонского зла уравновесились правдиво — как, увы, в жизни и есть, но чтобы свет любви торжествовал.
Позже читал знаменитую "деревенскую" прозу, а потом перечитывал и свои старые рукописи, и видел, что и там порой не написанная, а выстраданная правда тупого беспросветного русского жития, вожделенного Западом, и запоздало хотелось, что если писатель не узрел в русской жизни ничего правильного и идеального, то уж из любви к родному народу, обличая его грехи и пороки, выдумал бы и героя, в коем без святочного лубка и церковной риторики засветилась бы и божественная правда.
Не скажу, что Николай Дорошенко в повести "Прохожий" сочинил эдакого Илию Муромца, крестьянского сына, казачьего атамана и святого старца, но и не оставил без надежды, дал понять, что он уже проходил мимо, да мы его не узрели засуечёнными, усталыми очами, что он ещё придёт, и лишь бы мы угадали его в прохожем. Мир не без праведников, и ночь не без утра.
Татьяна БРЫКСИНА НЕБЕСНЫЙ МАЙ
***
По февралям судьбы моей
Тянуло холодом с полей,
Бирючьим веяло оврагом,
Позёмкой зла, метелью бед
Переметало Божий свет,
Чтоб спотыкалась шаг за шагом.
По февралям моей судьбы
Скитался дух родной избы,
Фуганок пел, шуршали стружки…
Отец над струганной доской
Молчал, застигнутый тоской,
Пуская дыма завитушки.
И всё, как сон! В печном кутке
Укроп сушился в узелке,
Дерюга, валенки, фуфайка…
А я — ни силы, ни ума! -
Ещё не знала, что зима -
Навек судьбы моей хозяйка.
Не поминая всуе мать,
Я всё ж училась понимать
Особый смысл того, что было
И будет до скончанья дней
В несообразности моей…
Февраль, февраль, я всё простила!
Другим и улица тесна,
А мне и валенки — весна…
БАЛЛАДА О СМИРЕНИИ
В самовязных шапчонках,
В болоньевых куртках
У подъезда сидят
Маривановна с Шуркой -
Так зовут во дворе
Неразлучных соседок
А у них что ни день -
Разговор напоследок.
В коммуналке с войны
Жизнь, как срок, отбывают,
Не семейно живут -
Бабий век доживают.
Замуж так и не вышли, -
А бусы носили! -
Просят всех — положить их
Могила к могиле.
Я гляжу из окна,
Из-за тюля и ситца
На простые,
Тоской опалённые лица…
Чем-то горьким в глазах,
Только суше и строже,
На семь мачех моих
Две подруги похожи.
К ним обменщики лезут -
(Квартира на третьем!),
Не стесняясь завидовать
Женщинам этим.
За "еврейский" этаж,
За окошко на Волгу
Предлагают не новую, правда,
Но "Волгу".
Эх, как сядут на "Волгу",
Нажмут на педали -
Мариванну да Шурку
Только здесь и видали!
По России покатят,
По снежной остуде -
Посмотреть, как живут
Новорусские люди.
То-то будет чудес!
Но… чудес не бывает:
Не квартира, а жизнь
У подруг убывает.
Комнатёнки оплатят,
Остатки прикинут,
Из комодов молчком
Платья смертные вынут.
МАЙЯ
Эта белая роща — не храм на Нерли,
Но шуршат мотыльки,
словно ангелов стая,
И цветёт бузина, и посёлок вдали
Называется Майя.
Осенённая лёгкой прохладой берёз,
В полушалке
с листками по белому полю,
О любви я уже не тоскую всерьёз,
Никого не неволю.
Постою над серебряной рябью реки,
Тишину попрошу:
— До пришествия лета
Майским именем Майя меня нареки
Ради благости этой.
Ради вечной разлуки, что будет горька,
Полюбуйся, как ветку к груди прижимаю,
Как протяжно плывут надо мной облака
По небесному маю!
А когда загустеет зелёная кровь
Бузины и берёз — перед белой поляной
Повинюсь,
что любовью звала нелюбовь,
И останусь Татьяной.
***
Без вещего сна, без высокого звона,
Без плеска невидимых крыл
Душа, словно вытравленная икона,
Небесных лишается сил.
Бормочет пустое,
не может вместиться
В испытанный болью канон,
А белая ночь — синекрылая птица,
Садится на чёрный балкон.
И снова, и снова по стёртому следу
Пытается выжить душа -
Всплакнёт о любимых, ночную беседу
Со снегом начнёт не спеша.
И снова, и снова — сплошные начала:
Январь, покаянье, строка…
И то уже славно, что не одичала
В безмолвии долгом рука.
А год начинается, ангел нисходит
Холодную жизнь обновить,
Но кто его знает, твою ли находит
Он еле звенящую нить?!
***
Жёлтый цветок в придорожной пыли,
Серая, талая прель -
Мерклые краски холодной земли
Отогревает апрель.
Зимний мотив и весенний мотив
Так уязвимо-тихи…
Мятной микстурой таблетку запив,
Отогреваю стихи.
Ты, позабывший, какого числа
Праздник Татьянина дня,
Плед распахнув на четыре крыла,
Отогреваешь меня.
Кто там звонит в безответную дверь?
Чья это супится бровь?
Чтоб не заплакал с порога апрель,
Отогреваем любовь.
Отогреваем за тихим столом
Путь торопливых потерь…
Не торопись, не лети напролом
В лето, минуя апрель!
***
Иссушающи летние полдни, и всё ж
Перед жизнью реки
быстротечна жара…
Не бросай меня, август,
Еще потревожь,
Поволнуй золотые мои вечера.
Схолодеет вода, обомлеют ступни,
Станет звонкой и чистой
прибрежная рябь…
Догони меня, август,
К причалу верни,
Тетиву неизбежной разлуки ослабь.
На трамвайчик речной
кинет сходни матрос,
Потускнеет закатного солнца анис…
Научи меня, август,
Прощаться без слёз,
Без вечернего стона вослед: "Оглянись!"
Будет долго кипеть винтовая волна,
Будут плыть берега,
словно тени во сне…
Я люблю его, август,
но я не вольна
За любовью бежать по кипящей волне!
БЫТЬ ДОБРЕЕ
По глазам, по нахмуренному белобровью
Ничего не пойму, ничего не прочту,
Лишь смотрю на тебя
с нестерпимой любовью,
С пересохлостью горько-солёной во рту.
Вытребеньки творя,
что не всякий сумеет,
Надрываешься ты
раскрылённой душой…
Мудрено не сказать:
ветер вечности веет,
А родимый курень покрывается ржой.
Только жалость и может
простить не фальшиво
Пересортицу слов, понимая всегда,
Что ожогом страданья
сочувствие живо,
Остальное — болезненная ерунда.
Обжигались и мы,
как пустырной крапивой,
Холодящей
шершавостью мятной травы,
Но судьба и в страданьях
осталась красивой,
Сколько б ни облетело кудрей с головы.
И, старея, за истину не принимаем
Аритмию любви, аритмию весны,
Все бессонницы наши
от марта до мая -
Хоть и бродят во тьме,
но душевно ясны.
Мы не станем подделывать
метрику жизни,
Обольщать Вседержителя мира сего,
Но попробуй увидеть в Его укоризне
Искру боли моей — что труднее всего.
Регина ГРИГОРЬЕВА ОТТАЛКИВАЯСЬ ОТ ФИЛОСОФИИ
***
пока мы живы и здоровы,
пока мы ветрены, пока
не к месту сказанное слово
ещё не вяжет языка;
и можно оправдаться ленью,
и можно встать не с той ноги
и отложить на понедельник
все разговоры и долги;
пока спешит не жизнь, а время
и не сквозит из-за спины;
пока неощутимо бремя
неискупаемой вины.
***
взглядом пройдя от истока до устья,
не поразившись отсутствию грусти,
что ты насвистываешь у края,
пёструю гальку перебирая?
как ни иди ты, о чём ни тверди ты
вечнотекущей воде Гераклита,
что ни выдумывай — не поможет:
берег всё тот же и русло всё то же.
правду сказала мудрая дева:
сколько ни черпай справа и слева,
сколь ни ищи сокровенного знака,
женская суть и вода — одинака.
и потому не имеет значенья,
как и куда тебя сносит теченье;
полно хитрить, имена называя;
это — Река. а другой не бывает.
***
я рада этому, но счастлива иным,
хочу одно, а хочется другого,
так цель и смысл идут путём одним,
а свидевшись, не совпадут и словом.
так всё двоится: как ни посмотри,
не разберёшь — лицо или изнанка;
и сам ты где — снаружи ли, внутри;
и что таится — дар или приманка
в бесхитростной ромашке на лугу.
вот, чудится, уж сети наготове,
а я не берегусь и не бегу,
и мир меня поймал бы, да не ловит.
держи меня, сожми плотней кулак,
не позволяй мне просочиться мимо!
но, видимо, тебе милей вот так:
чтоб я — песком -gt; дождём -gt; туманом -gt; дымом -gt;
ДВА СОНЕТА
1.
есть нежная гармония кошмара,
есть вкрадчивая логика абсурда,
есть музыка (она жестокосердна),
лелеющая нас в ладонях мира
от сих до сих. скажи, какая мера
сверяет голоса ночного бреда,
и письмена на шкуре леопарда,
и хищный блеск рассеянного взора
из мглы. душа напряжена как хорда,
изогнута как лук. так ждут прихода
невесть чего неведомо откуда.
и я слежу, задумчивая дура,
как сеется сквозь пальцы Демиурга
застенчивая очевидность чуда.
2.
я звонница, пронизанная звоном,
светлица,
всклень исполненная светом,
страница, сплошь исписанная словом
единственным,
а смысл мне недоступен.
я столп,
несущий семь слоёв небесных,
я ствол,
сосущий семь земных истоков,
я свод,
собой укрывший семь вселенных
от сонма бед,
и нет мне в этом счастья.
вот быть бы мне
янтарноглазой зверью,
питать сосцами Ромула и Рема,
не ведая, где встанут стены Рима -
густого леса бессловесной тварью,
чужих щенков ощеренной защитой,
не ждущей и не знающей пощады.
когдатошней девоЧке
как сказать ей о том, что я знаю;
что совсем по-другому сбылось;
что всегда четверть шага до края
и что стоило, стоило слёз
на скамейке забытого мая
за неровной стеною дождя
по-киношному пальцы ломая,
ничегошеньки не понимая,
никого-то ещё не щадя…
***
лучи идут по кругу -
планида тяжела,
обращены друг к другу
ночные зеркала,
пересекаясь снами,
друг в друге как в воде.
а далее — не с нами,
а более — нигде.
тела лежат как вещи,
пока, стремясь в побег,
на ниточке трепещет
душа у края век.
ей снятся две свободы,
две сродных темноты -
летального исхода,
фетальной немоты.
***
вот так порушишь былых кумиров,
расчистишь место -
а строить поздно:
другие каузы вертят миром,
другие казусы
вьют здесь гнёзда;
иные страсти, иные веры,
чужие гости, чужие вести;
иная музыка полнит сферы
чужих чертогов на старом месте.
вот так посмотришь -
как всё успело
перемениться единым махом:
что было словом — то стало делом,
что было делом — то стало прахом,
из грязи — в князи,
с подмостков — в Лету,
из горностаев поди в заплаты -
а лист всё так же
скользит по ветру,
сквозя на солнце
прохладным златом.
методом
последовательного
приближениЯ
думая о себе,
я мыслю себя стволом дерева
(для определённости
пусть это будет яблоня);
далее — очевидно.
или вот так:
думая о себе,
я мыслю себя стеклом
сложноизогнутой формы
на пути светового потока:
рассеиваю,
преломляю,
фокусирую…
что там ещё?
или вот так:
думая о себе
я мыслю себя…
в поисках точного слова
скольжу по столу
рассеянным взглядом
и забываю мыслить -
любуюсь своей рукой, пятилепестковым
чудом Господним…
или вот так наконец:
думая о себе,
я мыслю.
думая о тебе,
я существую.
***
то ли всё низачем,
то ли незачем всё усложнять:
смысла миру искать,
что вчерашнему снегу — помина.
сквозь опавшую медь
пробиваются ввысь зеленя.
осыпается вишня
и благоухает рябина.
меж сиренью и розой
сколько ветер успеет вместить
чабреца с розмарином,
шалфея,
крапивы и мяты.
гаснут свечи каштанов.
готовится липа цвести.
доцветает утёсник.
а ты всё приметы и даты
собираешь,
как будто все эти реестры
всерьёз.
помолчи — и уловишь:
у слуха на верхнем пределе
"я люблю, я люблю"
рассекает пространство
как SOS
и нигде на пути не найдёт
ни преграды, ни цели.
Светлана ПОПОВА ВОЛЬНЫЙ ВЕТЕР
***
Я сны себе наколдовала.
Качались низко потолки.
И старый дом из поддувала
Метал цветные языки.
Древесный уголь — вкусный пряник.
И трауром сведённый рот,
И сон, как явь, как злой охранник,
Опять к полуночи придёт.
И по углам примолкнут тени,
И кисло сморщится луна,
И в кровь ободранным коленям
Мешает твёрдая стена.
За той стеной метель заплачет
На перепутье всех дорог.
И сразу все переиначит.
И обязательно припрячет
Дорогу, веник и порог.
Блестит в сенях дверной крючок,
За чёрной створкой свет струится.
Дрожит рука. И ночь мне снится,
И время, заводной волчок,
Обратно в прошлое стремится.
А снег валит клокастым паром.
Не иней — вырос воротник.
Охранник, пьяный от угара,
Как привидение возник.
И в дым седая борода,
Узлами скрюченные руки,
Он улыбается от скуки,
Он не смеется никогда.
И снег по улицам метёт,
А вечером опять придёт.
Чтоб снова превратиться в стужу,
Морозить звезды, двери, душу,
Минуты превращать в недели,
О прошлом плакать у постели,
И заводным волчком звенеть
И возле печки леденеть.
***
Чередою бессонных луж,
Осторожно их обходя,
Чертовщина, любимый муж
Уходил после дождя.
Следом ночь по лужам прошла,
Не разбирая уже пути.
Возвратить его не смогла,
Слишком быстро он уходил.
Мимо киосков, ободранных стен,
Попрошаек, нищих, калек,
Покидал добровольный плен
Незнакомый мне человек.
Оглянуться забыл на ребят,
Кричавших во весь посиневший рот.
И не то чтобы весел был или рад,
А надеялся, что уйдёт…
***
На третьей полке плохо спится.
Урчит кабальный перестук.
И громыхает на мосту,
И забывает раствориться,
И разрывают пустоту.
В битком загруженном вагоне,
На бесконечном перегоне,
Среди коленок и калек,
Среди забытых и ненужных,
Среди разбитых и недужных,
Среди косынок и колец.
Дохнув ковыльными ветрами,
Из самой заповедной рани
Исходит русская душа.
Неприбранной степной дорогой,
Прощения просить у бога
За то, что хочется дышать.
***
Как призрачно, как празднично, как разно!
На ветках нет раскрашенной листвы.
И цвет волос с обрывками травы,
И столько слёз, истраченных напрасно.
Мне не поднять упавшей пелены.
Осенняя, дождливая причуда.
Во времени случается минута
Нежданной, покаянной тишины.
Когда окончен день в его начале,
Когда весь мир, потерянный, молчит.
Под утро, с одинокой каланчи
Сорвались птицы. И не закричали…
***
Я встала рано. Надо уезжать.
Помешана, прикована к пути.
Могу не пить, не есть и не дышать.
Но не могу обратно не прийти.
Пора прощаться. Раз и навсегда.
Не привыкать к обыденным вещам.
Родные и чужие города
По швам у основания трещат.
Пора, пора, колотится в груди.
Сорваться, по-другому не свернуть.
Вопросов много, а ответ один.
Всегда один. Себя не обмануть.
Я встала рано. Надо уезжать.
И чемоданы пухнут у двери.
Прощаться — обязательно прощать,
Последний вдох срывая изнутри.
***
Я не версты считаю дорожные,
Не холодную воду лью.
А захочется невозможного -
Осторожного опою.
Травам ведьминым не указчица,
Не советчица, да своя.
По дороге монетка катится,
Одинокая, как и я.
Наговорами, разговорами
Душу грешную разбужу.
Обернусь воронихой-вороном,
Осторожного закружу.
Все желанное — невозможное.
На дорогах к утру роса.
Полюблю тебя, осторожного,
Не смотревшего мне в глаза…
***
Какие ночью фонари!
Огромный чёрный мир.
И хоть замри, и хоть умри,
И ничего не говори
Бессонный конвоир.
Я (руки за спину) иду -
Красива и горда.
Такой наверно ночи ждут,
Сгорая от стыда.
Луна, погашенный ночник,
За тучами плыла,
Целуй, мой милый проводник,
Сгоревшую дотла.
Какие ночью фонари!
Шаг в сторону — навек.
И хоть замри, и хоть умри.
Ищи беглянку до зари
Служивый человек.
***
За окном степная воля,
Лёгкой птицей улететь!
В синем небе, в синем поле,
В синей ласковой воде -
Смысл обиды и разлуки.
Дышат узкие следы.
То ли крылья, то ли руки,
То ли летние сады.
Раствориться — вольный ветер -
Воду пить из родника.
Не увидит, не заметит,
Не сваляет дурака…
Ольга ДЬЯКОВА НА ДНЕ ЛАДОНИ
***
Широки просторы,
Есть, где разгуляться
Радостям и грозам,
Что за нами мчатся.
Выйду в вечер к плёсу
Звёзды смотрят в воду.
Расплетает косу
Ветер в непогоду.
Волга век от веку
Матушкой зовётся.
Бросишь горе в реку -
Больше не вернётся.
***
Разменяла радость
На седую грусть.
Лёгкая, как шалость,
Бродит осень пусть.
Ветры изорвали
Жёлтых листьев шаль.
Все цветы завяли
Под окном — не жаль…
Провода гудели,
Поезда прошли.
Скользкие, как змеи,
Рельсы пролегли.
Их годами грели
Сны самоубийц.
Стыли параллели
В отблесках зарниц.
Безысходность Анны,
Колесо — что меч.
Сколько безымянных
Скорость будет сечь.
Время обуздает
Ветер ледяной.
Сколько сил летает
В мире надо мной.
Небо, цепенея,
Начало алеть.
Шесть огней Цефея
Отогнали смерть.
***
Искать кривые зеркала
Не будет подлинное зренье.
В уме года перебрала -
Рассыпались тугие звенья.
Впотьмах так долго я брела
И время чувствовала остро.
Стою, где прежде не была,
Здесь речку рассекает остров.
Земля ли тянет? Глубина!
Луны неровной отраженье.
В прозрачной тайне нету дна,
В ней тонет неба продолженье.
А через час начнёт светать,
И от росы намокнут ноги.
Лишь стоит голову поднять -
Искрятся горние дороги.
***
Наступает судьба на пятки,
Прижимает к глухой стене.
И слепая затея в прятки -
Что игра на чужой струне.
Крест с души моей снимет время.
Час настал — прозвучит в тиши.
Только в вечную встречу веря,
Я в ответ прошепчу: "Верши".
И лицом повернусь к разадке…
Холодок пройдёт по спине,
Раздирая души заплатки,
Свет зовущий впитав извне.
МЕЧТА
За горой — гора.
За мечтой — моря.
Не уйти тропой,
Не уплыть с тобой
Ни по озеру,
Ни по реченьке.
От людей — стена
Дыма без огня
С оговорками,
С кривотолками.
Никому мечту
Не поведати.
Там, где ты, — огни,
Да стоит в тени
Добрый молодец
С плёткой шёлковой -
Поучать жену
Уму-разуму,
Красоваться ль ей
На людском пиру,
На честном миру,
Иль мечту свою
Спрятать в тереме,
И велеть ей жить
Во кручинушке.
***
С дождями убывает лето
По гати деревянных троп.
В чащобе хмурой мало света;
Иду сквозь пагубную топь.
В квадраты мути между кочек
Зовут хранители болот,
Утробным бульканьем пророча
Моей судьбе обратный ход.
И птичьему внимая граю,
Смотрю на неба колыбель.
Дыханье августа вбираю,
А прежде берегла метель.
***
Ты удалялся, превращаясь в точку.
Вода уже загладила следы.
Но будет свет -
я это знала точно -
Любви,
что затаилась впереди.
Сегодня жизнь моя -
как окна к морю.
По странствиям тоска
влечёт меня вперёд.
Ушедший по пескам,
увидит вскоре
Бегущую к волне
встречать восход.
***
На дне твоей ладони
Лежит судьба моя.
Никто её не тронет
Пока она твоя.
Уроки рисованья
Сырой сентябрь берёт.
В минуту расставанья
Пожатье не соврёт.
И Тёмный Перевозчик
Почти не различим.
В предсмертный час полночный,
Ты стал совсем ничьим.
КУБОК С ПТИЦЕЙ
Из кубка этого — не птице пить. Навеки серебро её сковало. Орнамента причудливая нить Смягчает холод
звонкого металла.
Кто раз отпил из кубка -
тот пропал,
Не может ни любить,
ни ненавидеть.
И вставлен в соколиный глаз опал, Чтоб чёрный птичий гнев
не видеть.
А если и шёл Одаркин сын, завтрашний православный батюшка, то… жители ещё не разумеют, не вмещают в душу что, и лишь домовитая жена Ивана Макарова, гадая о прохожем, живёт смутным, но благим духовным предчувствием. В душе её изначально светит христианская духовность, хотя и по-деревенски испестрённая природно-языческими верованиями. Дочери своей она говорит сокровенно: "А я тебя родила — сразу поняла, что если теперь и умру когда-то, то дальше ты вместо меня будешь жить, что не только на том свете, но и на этом душа моя на каждую травиночку твоими глазами, как собственными, будет, не прерываясь, глядеть…" Сына Панкратия утешает: " — За отца не переживай. (…) Он, как и всякий человек, ищет только свою печаль, потому что всякому человеку своя печаль слаще."
Грешно унынье — кроме унынья от грехов своих, вдвое грешен тот, кто уныньем соблазняет, и писатель, коему держать ответ за себя и за читателя, не бросает ослепших в теми земной посреди чёрной и могильно стылой ночи, указует на ещё слабый, но спасительный свет на краю ночи. "Теперь уже многие согласны именно с женой Ивана Макарова, всё жарче утверждающей, что по Липенскому лугу пришёл к нам вовсе не козыревский учитель, а Одарки юрасовской сын, который, сколько-то лет поколупавшись в разорённой церкве засеймского села Юрасово, выправил её и покрасил зелёною краскою куполок, затем и крест деревянный надставил, а после того, как женщины из ближних селений, в том числе и жена Ивана Макарова, выбелили мелом снаружи и изнутри её стены, да иконками, из дома принесёнными, украсили фанерный алтарь, стал он править там службу уже в качестве настоятеля. (…) Многие, проникшись уютной для души богобоязненностью жены Ивана Макарова, всё-таки стали привыкать к мысли, что из далечины Липенского луга тогда пришёл в наши края именно юрасовской Одарки бывший блудный сын, по возвращении домой преобразившийся и более известный теперь всем нам, как отец Андрей. (…) И у нас завелся обычай кое-когда приходить в юрасовскую церкву, чтобы послушать редкоголосый хор, ласково и укромно полыхающий под молочными, пока ещё не расписанными сводами, чтобы насладиться хоть и жалобным, но с твёрдой, наподобие вишнёвой косточки, хрипотцой внутри, голосом юрасовского священника — лёгкого, над всеми нами возвышающегося, как хоругвь."
Помню, в ранней молодости прочёл "Утиную охоту" Александра Вампилова — мерзавец на мерзавце, мерзавцем погоняет, а кругом темь похмельная и беспросветная, — и хотелось если уж не застрелиться, то уж напиться до безумия зелена вина. "Уколоться и упасть на дно колодца", коль бессветна жизнь земная, коль о Царствии Небесном не ведали и не помышляли. Постарев и скорбно помудрев, смекнул я запоздало, чем эдакое русское искусство угодило вражескому Западу, если за него крепко ухватились тамошние бригадиры "холодной войны", которую мы, русские, так позорно проиграли. Подобное чувство, как и после прочтения "Утиной охоты", увы, рождалось и от гоголевских "Мёртвых душ", которые писатель слёзно просил в прощальной повести "Выбранные места из переписки с друзьями" не издавать, потому что не смог во второй части с тем же художественным гением, с каким живописал русскую мерзость, написать и русский божественный свет. Чтобы свет любви к Богу и ближнему и тень демонского зла уравновесились правдиво — как, увы, в жизни и есть, но чтобы свет любви торжествовал.
Позже читал знаменитую "деревенскую" прозу, а потом перечитывал и свои старые рукописи, и видел, что и там порой не написанная, а выстраданная правда тупого беспросветного русского жития, вожделенного Западом, и запоздало хотелось, что если писатель не узрел в русской жизни ничего правильного и идеального, то уж из любви к родному народу, обличая его грехи и пороки, выдумал бы и героя, в коем без святочного лубка и церковной риторики засветилась бы и божественная правда.
Не скажу, что Николай Дорошенко в повести "Прохожий" сочинил эдакого Илию Муромца, крестьянского сына, казачьего атамана и святого старца, но и не оставил без надежды, дал понять, что он уже проходил мимо, да мы его не узрели засуечёнными, усталыми очами, что он ещё придёт, и лишь бы мы угадали его в прохожем. Мир не без праведников, и ночь не без утра.
Татьяна БРЫКСИНА НЕБЕСНЫЙ МАЙ
***
По февралям судьбы моей
Тянуло холодом с полей,
Бирючьим веяло оврагом,
Позёмкой зла, метелью бед
Переметало Божий свет,
Чтоб спотыкалась шаг за шагом.
По февралям моей судьбы
Скитался дух родной избы,
Фуганок пел, шуршали стружки…
Отец над струганной доской
Молчал, застигнутый тоской,
Пуская дыма завитушки.
И всё, как сон! В печном кутке
Укроп сушился в узелке,
Дерюга, валенки, фуфайка…
А я — ни силы, ни ума! -
Ещё не знала, что зима -
Навек судьбы моей хозяйка.
Не поминая всуе мать,
Я всё ж училась понимать
Особый смысл того, что было
И будет до скончанья дней
В несообразности моей…
Февраль, февраль, я всё простила!
Другим и улица тесна,
А мне и валенки — весна…
БАЛЛАДА О СМИРЕНИИ
В самовязных шапчонках,
В болоньевых куртках
У подъезда сидят
Маривановна с Шуркой -
Так зовут во дворе
Неразлучных соседок
А у них что ни день -
Разговор напоследок.
В коммуналке с войны
Жизнь, как срок, отбывают,
Не семейно живут -
Бабий век доживают.
Замуж так и не вышли, -
А бусы носили! -
Просят всех — положить их
Могила к могиле.
Я гляжу из окна,
Из-за тюля и ситца
На простые,
Тоской опалённые лица…
Чем-то горьким в глазах,
Только суше и строже,
На семь мачех моих
Две подруги похожи.
К ним обменщики лезут -
(Квартира на третьем!),
Не стесняясь завидовать
Женщинам этим.
За "еврейский" этаж,
За окошко на Волгу
Предлагают не новую, правда,
Но "Волгу".
Эх, как сядут на "Волгу",
Нажмут на педали -
Мариванну да Шурку
Только здесь и видали!
По России покатят,
По снежной остуде -
Посмотреть, как живут
Новорусские люди.
То-то будет чудес!
Но… чудес не бывает:
Не квартира, а жизнь
У подруг убывает.
Комнатёнки оплатят,
Остатки прикинут,
Из комодов молчком
Платья смертные вынут.
МАЙЯ
Эта белая роща — не храм на Нерли,
Но шуршат мотыльки,
словно ангелов стая,
И цветёт бузина, и посёлок вдали
Называется Майя.
Осенённая лёгкой прохладой берёз,
В полушалке
с листками по белому полю,
О любви я уже не тоскую всерьёз,
Никого не неволю.
Постою над серебряной рябью реки,
Тишину попрошу:
— До пришествия лета
Майским именем Майя меня нареки
Ради благости этой.
Ради вечной разлуки, что будет горька,
Полюбуйся, как ветку к груди прижимаю,
Как протяжно плывут надо мной облака
По небесному маю!
А когда загустеет зелёная кровь
Бузины и берёз — перед белой поляной
Повинюсь,
что любовью звала нелюбовь,
И останусь Татьяной.
***
Без вещего сна, без высокого звона,
Без плеска невидимых крыл
Душа, словно вытравленная икона,
Небесных лишается сил.
Бормочет пустое,
не может вместиться
В испытанный болью канон,
А белая ночь — синекрылая птица,
Садится на чёрный балкон.
И снова, и снова по стёртому следу
Пытается выжить душа -
Всплакнёт о любимых, ночную беседу
Со снегом начнёт не спеша.
И снова, и снова — сплошные начала:
Январь, покаянье, строка…
И то уже славно, что не одичала
В безмолвии долгом рука.
А год начинается, ангел нисходит
Холодную жизнь обновить,
Но кто его знает, твою ли находит
Он еле звенящую нить?!
***
Жёлтый цветок в придорожной пыли,
Серая, талая прель -
Мерклые краски холодной земли
Отогревает апрель.
Зимний мотив и весенний мотив
Так уязвимо-тихи…
Мятной микстурой таблетку запив,
Отогреваю стихи.
Ты, позабывший, какого числа
Праздник Татьянина дня,
Плед распахнув на четыре крыла,
Отогреваешь меня.
Кто там звонит в безответную дверь?
Чья это супится бровь?
Чтоб не заплакал с порога апрель,
Отогреваем любовь.
Отогреваем за тихим столом
Путь торопливых потерь…
Не торопись, не лети напролом
В лето, минуя апрель!
***
Иссушающи летние полдни, и всё ж
Перед жизнью реки
быстротечна жара…
Не бросай меня, август,
Еще потревожь,
Поволнуй золотые мои вечера.
Схолодеет вода, обомлеют ступни,
Станет звонкой и чистой
прибрежная рябь…
Догони меня, август,
К причалу верни,
Тетиву неизбежной разлуки ослабь.
На трамвайчик речной
кинет сходни матрос,
Потускнеет закатного солнца анис…
Научи меня, август,
Прощаться без слёз,
Без вечернего стона вослед: "Оглянись!"
Будет долго кипеть винтовая волна,
Будут плыть берега,
словно тени во сне…
Я люблю его, август,
но я не вольна
За любовью бежать по кипящей волне!
БЫТЬ ДОБРЕЕ
По глазам, по нахмуренному белобровью
Ничего не пойму, ничего не прочту,
Лишь смотрю на тебя
с нестерпимой любовью,
С пересохлостью горько-солёной во рту.
Вытребеньки творя,
что не всякий сумеет,
Надрываешься ты
раскрылённой душой…
Мудрено не сказать:
ветер вечности веет,
А родимый курень покрывается ржой.
Только жалость и может
простить не фальшиво
Пересортицу слов, понимая всегда,
Что ожогом страданья
сочувствие живо,
Остальное — болезненная ерунда.
Обжигались и мы,
как пустырной крапивой,
Холодящей
шершавостью мятной травы,
Но судьба и в страданьях
осталась красивой,
Сколько б ни облетело кудрей с головы.
И, старея, за истину не принимаем
Аритмию любви, аритмию весны,
Все бессонницы наши
от марта до мая -
Хоть и бродят во тьме,
но душевно ясны.
Мы не станем подделывать
метрику жизни,
Обольщать Вседержителя мира сего,
Но попробуй увидеть в Его укоризне
Искру боли моей — что труднее всего.
Регина ГРИГОРЬЕВА ОТТАЛКИВАЯСЬ ОТ ФИЛОСОФИИ
***
пока мы живы и здоровы,
пока мы ветрены, пока
не к месту сказанное слово
ещё не вяжет языка;
и можно оправдаться ленью,
и можно встать не с той ноги
и отложить на понедельник
все разговоры и долги;
пока спешит не жизнь, а время
и не сквозит из-за спины;
пока неощутимо бремя
неискупаемой вины.
***
взглядом пройдя от истока до устья,
не поразившись отсутствию грусти,
что ты насвистываешь у края,
пёструю гальку перебирая?
как ни иди ты, о чём ни тверди ты
вечнотекущей воде Гераклита,
что ни выдумывай — не поможет:
берег всё тот же и русло всё то же.
правду сказала мудрая дева:
сколько ни черпай справа и слева,
сколь ни ищи сокровенного знака,
женская суть и вода — одинака.
и потому не имеет значенья,
как и куда тебя сносит теченье;
полно хитрить, имена называя;
это — Река. а другой не бывает.
***
я рада этому, но счастлива иным,
хочу одно, а хочется другого,
так цель и смысл идут путём одним,
а свидевшись, не совпадут и словом.
так всё двоится: как ни посмотри,
не разберёшь — лицо или изнанка;
и сам ты где — снаружи ли, внутри;
и что таится — дар или приманка
в бесхитростной ромашке на лугу.
вот, чудится, уж сети наготове,
а я не берегусь и не бегу,
и мир меня поймал бы, да не ловит.
держи меня, сожми плотней кулак,
не позволяй мне просочиться мимо!
но, видимо, тебе милей вот так:
чтоб я — песком -gt; дождём -gt; туманом -gt; дымом -gt;
ДВА СОНЕТА
1.
есть нежная гармония кошмара,
есть вкрадчивая логика абсурда,
есть музыка (она жестокосердна),
лелеющая нас в ладонях мира
от сих до сих. скажи, какая мера
сверяет голоса ночного бреда,
и письмена на шкуре леопарда,
и хищный блеск рассеянного взора
из мглы. душа напряжена как хорда,
изогнута как лук. так ждут прихода
невесть чего неведомо откуда.
и я слежу, задумчивая дура,
как сеется сквозь пальцы Демиурга
застенчивая очевидность чуда.
2.
я звонница, пронизанная звоном,
светлица,
всклень исполненная светом,
страница, сплошь исписанная словом
единственным,
а смысл мне недоступен.
я столп,
несущий семь слоёв небесных,
я ствол,
сосущий семь земных истоков,
я свод,
собой укрывший семь вселенных
от сонма бед,
и нет мне в этом счастья.
вот быть бы мне
янтарноглазой зверью,
питать сосцами Ромула и Рема,
не ведая, где встанут стены Рима -
густого леса бессловесной тварью,
чужих щенков ощеренной защитой,
не ждущей и не знающей пощады.
когдатошней девоЧке
как сказать ей о том, что я знаю;
что совсем по-другому сбылось;
что всегда четверть шага до края
и что стоило, стоило слёз
на скамейке забытого мая
за неровной стеною дождя
по-киношному пальцы ломая,
ничегошеньки не понимая,
никого-то ещё не щадя…
***
лучи идут по кругу -
планида тяжела,
обращены друг к другу
ночные зеркала,
пересекаясь снами,
друг в друге как в воде.
а далее — не с нами,
а более — нигде.
тела лежат как вещи,
пока, стремясь в побег,
на ниточке трепещет
душа у края век.
ей снятся две свободы,
две сродных темноты -
летального исхода,
фетальной немоты.
***
вот так порушишь былых кумиров,
расчистишь место -
а строить поздно:
другие каузы вертят миром,
другие казусы
вьют здесь гнёзда;
иные страсти, иные веры,
чужие гости, чужие вести;
иная музыка полнит сферы
чужих чертогов на старом месте.
вот так посмотришь -
как всё успело
перемениться единым махом:
что было словом — то стало делом,
что было делом — то стало прахом,
из грязи — в князи,
с подмостков — в Лету,
из горностаев поди в заплаты -
а лист всё так же
скользит по ветру,
сквозя на солнце
прохладным златом.
методом
последовательного
приближениЯ
думая о себе,
я мыслю себя стволом дерева
(для определённости
пусть это будет яблоня);
далее — очевидно.
или вот так:
думая о себе,
я мыслю себя стеклом
сложноизогнутой формы
на пути светового потока:
рассеиваю,
преломляю,
фокусирую…
что там ещё?
или вот так:
думая о себе
я мыслю себя…
в поисках точного слова
скольжу по столу
рассеянным взглядом
и забываю мыслить -
любуюсь своей рукой, пятилепестковым
чудом Господним…
или вот так наконец:
думая о себе,
я мыслю.
думая о тебе,
я существую.
***
то ли всё низачем,
то ли незачем всё усложнять:
смысла миру искать,
что вчерашнему снегу — помина.
сквозь опавшую медь
пробиваются ввысь зеленя.
осыпается вишня
и благоухает рябина.
меж сиренью и розой
сколько ветер успеет вместить
чабреца с розмарином,
шалфея,
крапивы и мяты.
гаснут свечи каштанов.
готовится липа цвести.
доцветает утёсник.
а ты всё приметы и даты
собираешь,
как будто все эти реестры
всерьёз.
помолчи — и уловишь:
у слуха на верхнем пределе
"я люблю, я люблю"
рассекает пространство
как SOS
и нигде на пути не найдёт
ни преграды, ни цели.
Светлана ПОПОВА ВОЛЬНЫЙ ВЕТЕР
***
Я сны себе наколдовала.
Качались низко потолки.
И старый дом из поддувала
Метал цветные языки.
Древесный уголь — вкусный пряник.
И трауром сведённый рот,
И сон, как явь, как злой охранник,
Опять к полуночи придёт.
И по углам примолкнут тени,
И кисло сморщится луна,
И в кровь ободранным коленям
Мешает твёрдая стена.
За той стеной метель заплачет
На перепутье всех дорог.
И сразу все переиначит.
И обязательно припрячет
Дорогу, веник и порог.
Блестит в сенях дверной крючок,
За чёрной створкой свет струится.
Дрожит рука. И ночь мне снится,
И время, заводной волчок,
Обратно в прошлое стремится.
А снег валит клокастым паром.
Не иней — вырос воротник.
Охранник, пьяный от угара,
Как привидение возник.
И в дым седая борода,
Узлами скрюченные руки,
Он улыбается от скуки,
Он не смеется никогда.
И снег по улицам метёт,
А вечером опять придёт.
Чтоб снова превратиться в стужу,
Морозить звезды, двери, душу,
Минуты превращать в недели,
О прошлом плакать у постели,
И заводным волчком звенеть
И возле печки леденеть.
***
Чередою бессонных луж,
Осторожно их обходя,
Чертовщина, любимый муж
Уходил после дождя.
Следом ночь по лужам прошла,
Не разбирая уже пути.
Возвратить его не смогла,
Слишком быстро он уходил.
Мимо киосков, ободранных стен,
Попрошаек, нищих, калек,
Покидал добровольный плен
Незнакомый мне человек.
Оглянуться забыл на ребят,
Кричавших во весь посиневший рот.
И не то чтобы весел был или рад,
А надеялся, что уйдёт…
***
На третьей полке плохо спится.
Урчит кабальный перестук.
И громыхает на мосту,
И забывает раствориться,
И разрывают пустоту.
В битком загруженном вагоне,
На бесконечном перегоне,
Среди коленок и калек,
Среди забытых и ненужных,
Среди разбитых и недужных,
Среди косынок и колец.
Дохнув ковыльными ветрами,
Из самой заповедной рани
Исходит русская душа.
Неприбранной степной дорогой,
Прощения просить у бога
За то, что хочется дышать.
***
Как призрачно, как празднично, как разно!
На ветках нет раскрашенной листвы.
И цвет волос с обрывками травы,
И столько слёз, истраченных напрасно.
Мне не поднять упавшей пелены.
Осенняя, дождливая причуда.
Во времени случается минута
Нежданной, покаянной тишины.
Когда окончен день в его начале,
Когда весь мир, потерянный, молчит.
Под утро, с одинокой каланчи
Сорвались птицы. И не закричали…
***
Я встала рано. Надо уезжать.
Помешана, прикована к пути.
Могу не пить, не есть и не дышать.
Но не могу обратно не прийти.
Пора прощаться. Раз и навсегда.
Не привыкать к обыденным вещам.
Родные и чужие города
По швам у основания трещат.
Пора, пора, колотится в груди.
Сорваться, по-другому не свернуть.
Вопросов много, а ответ один.
Всегда один. Себя не обмануть.
Я встала рано. Надо уезжать.
И чемоданы пухнут у двери.
Прощаться — обязательно прощать,
Последний вдох срывая изнутри.
***
Я не версты считаю дорожные,
Не холодную воду лью.
А захочется невозможного -
Осторожного опою.
Травам ведьминым не указчица,
Не советчица, да своя.
По дороге монетка катится,
Одинокая, как и я.
Наговорами, разговорами
Душу грешную разбужу.
Обернусь воронихой-вороном,
Осторожного закружу.
Все желанное — невозможное.
На дорогах к утру роса.
Полюблю тебя, осторожного,
Не смотревшего мне в глаза…
***
Какие ночью фонари!
Огромный чёрный мир.
И хоть замри, и хоть умри,
И ничего не говори
Бессонный конвоир.
Я (руки за спину) иду -
Красива и горда.
Такой наверно ночи ждут,
Сгорая от стыда.
Луна, погашенный ночник,
За тучами плыла,
Целуй, мой милый проводник,
Сгоревшую дотла.
Какие ночью фонари!
Шаг в сторону — навек.
И хоть замри, и хоть умри.
Ищи беглянку до зари
Служивый человек.
***
За окном степная воля,
Лёгкой птицей улететь!
В синем небе, в синем поле,
В синей ласковой воде -
Смысл обиды и разлуки.
Дышат узкие следы.
То ли крылья, то ли руки,
То ли летние сады.
Раствориться — вольный ветер -
Воду пить из родника.
Не увидит, не заметит,
Не сваляет дурака…
Ольга ДЬЯКОВА НА ДНЕ ЛАДОНИ
***
Широки просторы,
Есть, где разгуляться
Радостям и грозам,
Что за нами мчатся.
Выйду в вечер к плёсу
Звёзды смотрят в воду.
Расплетает косу
Ветер в непогоду.
Волга век от веку
Матушкой зовётся.
Бросишь горе в реку -
Больше не вернётся.
***
Разменяла радость
На седую грусть.
Лёгкая, как шалость,
Бродит осень пусть.
Ветры изорвали
Жёлтых листьев шаль.
Все цветы завяли
Под окном — не жаль…
Провода гудели,
Поезда прошли.
Скользкие, как змеи,
Рельсы пролегли.
Их годами грели
Сны самоубийц.
Стыли параллели
В отблесках зарниц.
Безысходность Анны,
Колесо — что меч.
Сколько безымянных
Скорость будет сечь.
Время обуздает
Ветер ледяной.
Сколько сил летает
В мире надо мной.
Небо, цепенея,
Начало алеть.
Шесть огней Цефея
Отогнали смерть.
***
Искать кривые зеркала
Не будет подлинное зренье.
В уме года перебрала -
Рассыпались тугие звенья.
Впотьмах так долго я брела
И время чувствовала остро.
Стою, где прежде не была,
Здесь речку рассекает остров.
Земля ли тянет? Глубина!
Луны неровной отраженье.
В прозрачной тайне нету дна,
В ней тонет неба продолженье.
А через час начнёт светать,
И от росы намокнут ноги.
Лишь стоит голову поднять -
Искрятся горние дороги.
***
Наступает судьба на пятки,
Прижимает к глухой стене.
И слепая затея в прятки -
Что игра на чужой струне.
Крест с души моей снимет время.
Час настал — прозвучит в тиши.
Только в вечную встречу веря,
Я в ответ прошепчу: "Верши".
И лицом повернусь к разадке…
Холодок пройдёт по спине,
Раздирая души заплатки,
Свет зовущий впитав извне.
МЕЧТА
За горой — гора.
За мечтой — моря.
Не уйти тропой,
Не уплыть с тобой
Ни по озеру,
Ни по реченьке.
От людей — стена
Дыма без огня
С оговорками,
С кривотолками.
Никому мечту
Не поведати.
Там, где ты, — огни,
Да стоит в тени
Добрый молодец
С плёткой шёлковой -
Поучать жену
Уму-разуму,
Красоваться ль ей
На людском пиру,
На честном миру,
Иль мечту свою
Спрятать в тереме,
И велеть ей жить
Во кручинушке.
***
С дождями убывает лето
По гати деревянных троп.
В чащобе хмурой мало света;
Иду сквозь пагубную топь.
В квадраты мути между кочек
Зовут хранители болот,
Утробным бульканьем пророча
Моей судьбе обратный ход.
И птичьему внимая граю,
Смотрю на неба колыбель.
Дыханье августа вбираю,
А прежде берегла метель.
***
Ты удалялся, превращаясь в точку.
Вода уже загладила следы.
Но будет свет -
я это знала точно -
Любви,
что затаилась впереди.
Сегодня жизнь моя -
как окна к морю.
По странствиям тоска
влечёт меня вперёд.
Ушедший по пескам,
увидит вскоре
Бегущую к волне
встречать восход.
***
На дне твоей ладони
Лежит судьба моя.
Никто её не тронет
Пока она твоя.
Уроки рисованья
Сырой сентябрь берёт.
В минуту расставанья
Пожатье не соврёт.
И Тёмный Перевозчик
Почти не различим.
В предсмертный час полночный,
Ты стал совсем ничьим.
КУБОК С ПТИЦЕЙ
Из кубка этого — не птице пить. Навеки серебро её сковало. Орнамента причудливая нить Смягчает холод
звонкого металла.
Кто раз отпил из кубка -
тот пропал,
Не может ни любить,
ни ненавидеть.
И вставлен в соколиный глаз опал, Чтоб чёрный птичий гнев
не видеть.