Литов Михаил. Кто как смог

   - Даша!
   Он сказал это для себя, чтобы именем как одним широким мазком вдруг обрисовать контуры своей беды. Дарья не могла услышать. Из комнаты доносились шорохи, природы которых подслушивающий не умел разгадать, а иногда и ясные шаги, пробегавшие то куда-то в отдаление, то оказывающиеся слишком даже близко и неожиданно замиравшие в грозной неизвестности. То, что Дарья не услышала его зова, Север вдруг грубо использовал как причину, по которой между ними навсегда становится непреодолимая преграда, и теперь уже ничто не могло и не должно было изменить дела на то, чтобы их связало некое теплое взаимопонимание.
   Север отстранился от двери, думая, что все кончено и он твердо отделен от девушки, так что и скажи она, в свою очередь, зовущее его слово, он и тогда не откликнется или, может быть, даже не услышит ее. И в самом деле, твердость пронзила его тело, образовав из него безупречную прямизну в застойном сумраке коридора, и тверды стали его намерения. Он очистился. Но какой-то из его шагов прозвучал громким скрипом половицы, и уши Севера сошлись на макушке, рисуя перетрусившего зайца. Его сердце замерло. Похоже, и Даша остановилась, прислушиваясь. Север бесшумно подался в сторону крыльца, а там, за скрипнувшей дверью, были еще какие-то ступеньки в темноте, и пока Север отыскивал выход на улицу, Дарья, кажется, пустилась по его следам. Тогда Север снова истончился, как за таинственным силуэтом прячась за недавней твердостью, которая действительно могла обмануть бдительность Дарьи или деятельно навести ее на ложный след. Северу было стыдно, что он с невразумительными целями прокрался в чужой дом, но еще более оттого, что он внезапно перестал понимать, где находится и как случилось, что он уже по-настоящему, надежно укрылся от пошедшей на устроенный им шум девушки. Так ребенок, закрыв глаза и голову накрыв руками, перестает мыслить себя очевидным для окружающих, но ребенок этого не стесняется, а Севера даже бросило в жар, и он покраснел.
   Он забыл, как выглядит Дарья. Наверное, не в ней заключалась причина его замешательства и всех обрушившихся на него недоразумений. Дарья была в его представлении только громадным голым существом, которое бродит поблизости, тяжелой, прочной белизной ступает в грозном розыске посмевшего потревожить ее покой. Впрочем, Север приписывал ей некую мифическую и тем более важную сейчас, в его случае, слепоту, которая, конечно же, помешает ей обнаружить его, затаившегося в каком-то углу, почти что под лестницей. Она, разъярившись, легко проходит сквозь стены, но и это не очень-то опасно, поскольку тут огромная и благотворная для него разница в намерениях: его намерения чисты - ему бы только спрятаться, уклониться от гнусного бесовского преследования и наваждения, а она, будто бы ищущая незваного гостя, на самом деле только и думает, как бы овладеть своей жертвой. Он преисполнился стыдом еще и потому, что происходящее слишком обличало нечистоту Дарьиных помыслов. Но Бог не выдаст его этой грязной бестии. Север стиснул кулаки и сцепил зубы. Губы он свернул в трубочку, слишком узкую, чтобы к ней подошел какой-либо ключ. Он ушел в некий затвор. Совсем близко встала Дарья, ему казалось, что он слышит ее дыхание и самыми крайними своими оконечностями, какими-то позорно шевелящимися щупальцами уже касается ее напряженного, горячего тела. Север сложил руки на груди и в тихом смирении опустил голову, оставив темноте только поднявшиеся слабым горбиком плечи.
   - Ты где? - позвала Дарья.
   Север ответил глухо и непознаваемо:
   - Не скажу.
   Дарья отошла с неким плачем, видя, какие глупости творятся окрест, а Север, взлохмачиваясь, потряхивая веселеющей головой, выбежал на огненное солнце вечера и опять задами помчался домой. Но лишь в первое мгновение ему на этом пути было отрадно. Скоро он остановился, не зная, был ли прав, когда не пожелал открыться хорошенькой соседке. А вернуться назад уже не стало возможности, ибо там теперь случился разрыв и зияла пропасть. Север понял, что ему и Дарье был подарен только один миг, один шанс сделать их любовь правильной и нужной и если Дарья не определилась в этом, лишь силой инстинкта действуя в верном направлении, то он почти сознательно оттолкнул дар небес, лишил великих возможностей не только себя, но и девушку, более или менее доверившуюся ему. Не о себе он жалел и сокрушался, а о Даше, которая из-за его неосторожного обращения с тонкими вещами, из-за его беспечности потеряла единственный шанс вернуться в рай.
   - А шанс-то был уникальный, тысячи лет не видали и не слыхали подобного, а я сразу проморгал, прохлопал ушами, - рассудил Север. Он сидел на пригорке и смотрел на свой дом, где запер кота. - И я-то что, я человек конченый, я из тех, у кого только уныло обвисают уголки рта, когда с другими происходят важные и даже чудесные события. Но она-то, ей за что такое выпало, она почему пострадала?
   И он так был готов к любви и так хотел ее, что даже, встав на ноги, пошире развел руки в стороны, как бы рисуя позу, в которой все смогут отлично рассмотреть его внезапные достоинства. Он не справлялся с сознанием вины, говорившим ему только, что он лишил ближнего, бедную, слегка заплутавшую девушку, счастья и верной возможности спасти душу, и ничего о том, как ему исправить ошибку и возвратиться на правильный путь. Зашевелилась в воздухе вечерняя сырая прохлада. Север побежал на заповедный луг, надеясь там снова обрести душевное равновесие. У него появилась быстроногость зверька, он скакал и всюду проныривал задорным лосенком, но в этом чувствовался надрыв и как бы какое-то последнее, отчаянное усилие. Едва он вышел из рощи на край обширного луга, как увидел зависшую над косогором золотую маковку церкви. Север остановился в высокой траве, соображая, из чего бы ему устроить легкую жизнь и себе, и безгрешному созданию, которое явилось в его дом в облике кота. Роща раздвинулась, словно кулисы, и на огромную сцену строго выдвинулась Дарья; приблизившись к Северу, она дернула его за руку. Север вскрикнул. Пронеслось над заповедной чистой простотой его короткое завыванье.
   - Валяйся! - приказывала Даша, когда они упали в траву.
   У нее было смешное детское раздражение на то, как он обошелся с нею в ее же доме. И теперь она верно повела свою игру, пугая Севера словом, значения которого он сейчас толком не понимал, по крайней мере в тех его оттенках, на какие вдруг стала нажимать девушка. Ведь он не догадывался обо всей силе впечатления, произведенного на нее его поступком, и полагал одну лишь невинную забаву в том, что валялся у нее на глазах с животным на диване и по полу, а с ней не захотел. Он тотчас оказался в подчинении у Даши, устрашившей его своим приказом и всякими резкими движениями.
   Предостаточно вышло надутых губок, сверкающих как бы во тьме глаз, угрожающе сжатых кулачков, чересчур жгучих объятий, грубого хохота и невразумительных междометий.
   Потом Даша сказала, изумленно страдая:
   - Я еще ни с кем не изменяла мужу, и вот надо же...
   - А я-то... я... - обозначил и Север меру своего смятения.
   Тогда девушка вспыхнула и озлилась не на шутку:
   - А что ты? Я же знаю, что ты такое. У тебя сознание ничтожества перед Богом и невозможность покаяния, - резко она бросила.
   - Я осквернился.
   - Ты? Осквернился? Со мной?
   Север, растерянный, но в сущности мирный, в девушку влюбленный, кивнул. Он не успел объяснить, что не в ней, Дашеньке, которая нынче стала его единственной и ближе которой у него теперь нет никого на свете, не в ней грязь и блевотина. Не случилось ему довести до нее эти резоны.
   С себя начинать надо - с суда над собой. Начать бы ему сейчас с очищающего покаяния перед возлюбленной. Он и вообразил уже, как излагает ей свою мысль, объясняет ей, что, начав с себя, видит, что грязь, запачкавшая его ныне, она и в нем самом, т. е. в его непотребном прошлом, и еще в том бездушии, с каким нечто внешнее вмешалось между ними, сделав их отвратительно мягкими, вонючей жижицей растекающимися игрушками в руках самого дьявола. Как-то странно он мучился из-за своего прошлого. Он понимал, что далеко не все было в нем так уж скверно, а вместе с тем нельзя же не брать что-то как пример своей греховности, когда имеешь дело с небом и засматриваешься на небесную чистоту, и что же, собственно, брать, если не совершенное уже, законченное, оставшееся позади. И он не мелочился, брал все, сразу весь ворох своего прошлого, а это было уже, наверное, слишком. Север уродливо наморщил лоб. Он собирался выразить свои мысли, свое мучение. Но, потеряв какое-то мгновение на эти сборы, он открыл расторопной девушке простор для дикого набега, в котором она не думала считаться и с тем, что вполне могло быть в Севере хорошо и достойно похвалы.
   Она обхватила его шею тонкими, как прутья, пальцами и сдавила, а потом бросила это и принялась давать оплеухи, и потом еще била Севера, словно отовсюду выметывая острые, жесткие кулачки. Он тревожно забился и, раздавшись вширь, плотно накрыл ее и придавил к земле. Его лицо заострилось над распростертой жертвой, а из глотки вырвался клекот:
   - Дашенька, ради Бога...
   Даша засмеялась, ерзая. Она воскликнула:
   - Вот ведь чертовщина какая, я думала, ты меня сейчас ой как клюнешь!
   - Дашенька, Дашенька... пойми, - твердил и бессвязно объяснялся Север, - жижица, вонючая жижица... ты не смотри, что все сошло будто бы гладко... Мерзость! Наваждение! Мы растеклись... не то сделали... не так... А ты такая миленькая!
   И тут он не с того начал, но Даша не удосужилась разобраться. Вырвавшись, она опять дала волю своей ярости. Ей казалось, что Север оскорбляет ее, и уже не словами только, а одним своим присутствием, тем лишь, что и сейчас в его глупо вытаращенных глазах было много необыкновенного и как бы приятного для всякого постороннего созерцания. Север без труда отводил в сторону ее метившие поточнее ударить руки, однако они возникали снова, как у сторукого чудовища, и Север, отскочив, вдруг стал с непроницаемой тупостью какого-то глубоководного гада смотреть прямо перед собой и сломя голову побежал прочь. Даша же осознанно смотрела ему вслед, с непостижимой даже для ее быстрого разума скоростью сделав исключительные выводы. Змей соблазнил меня, а теперь вздумал скрыться и залечь на дно, решила она; и рисовала уже для разнообразия: накормил меня запретным плодом...
   ***
   Север ушел в город. Трудно сказать, как бы он понимал себя и даже, например, свой внешний облик, если бы знал о созданной девушкой на его счет капитальной образности. Прежде чем он ушел - извиваясь ли, с загадочной ли и отупелой угрюмостью какого-то совершенно внештатного существа, этот вопрос остается открытым, - и прежде чем переступил черту, за которой с ним начались, как можно выразиться, необратимые процессы, он отнес кота его прежним хозяевам. Дарья не ожидала этой новой и столь скоро наступившей встречи. Ей мгновенно вообразилось, что их внезапное свидание происходит при самых что ни на есть необычайных обстоятельствах, однако далеко не так выглядело это со стороны. Хозяйка взглянула на неожиданного гостя зло и с какой-то окончательной мерзостностью, как из самой уже тесной обыденности, тяжелой затертости в распоследних и грубейших реальностях повседневной жизни, возможно, она требовала объяснений, почему кот получает отставку, но никаких объяснений у Севера не нашлось. Предположительно, у него пропал голос, а уже только потом не сложилось необходимости хоть сколько-то объясниться с девушкой, не возникло даже отдаленного представления о том, что ее ожидания ответа и впрямь имеют под собой почву. Однако же он не то чтобы порвал именно с Дарьей и решительно отдалился от нее, а преобразился вдруг вообще в иного человека и самое первое - в человека, который обо всем происходящем с ним и в нем непостижимо умалчивает.
   Нельзя думать и утверждать, будто Север принял некий обет молчания. Он-то как раз лучше, чем кто-либо иной, знал это, а вместе с тем, поскольку по невольному осознанию, что внешним образом он выглядит все же человеком, принявшим подобный обет или, на худой конец, имитирующим, будто принял, складывалось еще и как бы логическое сознание, что в некой действительности, например идеальной, там, где царит идея его, Севера, он и в самом деле пришел к такому обету. Одновременно выходила, в порядке уже полной несуразицы, и та надобность, чтобы происшедшее в этой идеальной действительности (где все, как известно, должно оставаться в неизменном виде) носило характер какого-то революционного переворота, невозможного на самом деле, а потому не отразившегося не только на Севере, но и на самой этой области идей. Т. е., случившись, явление вовсе не случилось, и никакого вреда идеальному нанесено не было, и, следовательно, приходится признать в высшей степени странным тот факт, что внезапное молчание Севера указывало на некие бесспорно происшедшие перемены. Такая вот путаница и такой, можно сказать, абсурд.
   Естественно предположить, что Север выглядел глуповато, когда в ответ на пытливый взгляд Даши и какое-то, между прочим, ее глухое бормотание из глубин затравленности отделывался молчанием и подобием несколько даже презрительной ухмылки. Но это предположение может быть лишь заведомо неверным. Конечно, Север и сам бы почувствовал себя дурачком в своем новом положении, если бы не ощущение вмешательства идеального, которое, оставаясь незадействованной и неизменной областью идей, все же неким образом сейчас явно присутствовало в происходящем с ним, попутно порождая и ощущение вмешательства даже самых что ни на есть настоящих сверхъестественных сил. Эти ощущения, хотел он того или нет, приводили его к чувству некоторого превосходства над Дарьей, которой теперь на долю выпадало лишь злобно дергаться в ее бытовой тесноте. Дошло даже до того, что Даша и при всем желании не отыскала бы на его лице хотя бы только тени обязанной там появиться ухмылки, как, впрочем, не нашла бы и вообще ничего, что так или иначе соответствовало бы представлениям о возникающих на человеческих лицах выражениях. Но и не сказать, чтобы маска была перед ней. Нечто обескровленное, обезличенное в обычном понимании и одухотворенное в высшем смысле, если только допустимо предполагать существование такового, увидела она.
   На все это ушло несколько мгновений. Север развязался с котом, а зачем он после этого подался на набережную, объяснению подлежит не больше, что все прочее, что стало с ним делаться. Солнце клонилось к горизонту. Север обходил гору, на которой стоял город, продвигаясь к культурно выстроенной набережной, где часто по вечерам собиралось и прогуливалось, кидая внимательные взгляды на реку, лучшее общество. Остается думать, что Север, уйдя в какой-то внутренний затвор, в то же время сохранил и даже увеличил свое желание хаотично бегать во все стороны, туда-сюда; может быть, эта склонность к физическому движению разрослась еще и от взрыва взявшего его внутреннего противоречия, ибо он отнюдь не утратил силы говорения и даже нашел бы, что сказать и в самой нынешней ситуации, а между тем обо всем уже молчал так, что, наверное, не заговорил бы и под пыткой.
   Продвигался Север не без изящной сноровки, с замечательной, не то чтобы просто спортивной, а какой-то воздушной, звездной легкостью, чему в немалой степени способствовало, кажется, замешкавшееся в нем сознание превосходства над Дарьей. Удивительно только, что не это обстоятельство, а именно предвкушение встречи с лучшими людьми города повышало его настроение и заставляло думать, что ему хорошо и отрадно, как еще никогда не бывало прежде. Это было, правду сказать, как-то даже социально, с некоторым отвлечением от нравственной действительности его души и вообще состояния его духа, как если бы он неожиданно выдумал, что как раз теперь-то и настал для него момент явиться в обществе и то ли сделать в нем некую карьеру, то ли одним махом вдруг завоевать его симпатии. Но было бы выше сил нынешнего Севера побороть эту навязчиво завладевшую им, не слишком-то ясную и для него самого цель, тем более что мысли о разумном и благотворном уединении он больше не имел настолько определенно, словно не имел ее вообще никогда. Так что и тут была если не путаница, то уж во всяком случае неизъяснимая крайность. И еще скажем: если не сам Север плутает Бог весть где, то уж во всяком случае мы забредаем в немыслимые дебри, пытаясь постичь его действия и складывающиеся вокруг него обстоятельства. Разве недостаточно выразилась вся его тайна, когда он на вопрос Дарьи о его местонахождении ответил, что не скажет? Не достаточно ли для объяснения последующих событий того факта, что это было последнее, что он произнес вслух боле или менее уверенно и веско? И нет ли у нас оснований утверждать, что, отказавшись дать Дарье положительный и естественный ответ, он тем самым изобличил не свое нежелание открыться ей, а самое натуральное незнание и непонимание своего места, иначе сказать, того, где он в тот момент находился?
   Если же мы все-таки неумолимо продолжаем вникать и пытаемся, несмотря на безнадежность дела, все же разобраться в загадке Севера, то вызвано это может быть только, с одной стороны, нашим пристрастием ко всему таинственному и легендарному, а с другой, стремлением вступить, не теряя, конечно, рассудка и меры, в область той легенды, которую наш герой создал из своей жизни. Таинственное соблазнительно для нас, положим, не само по себе, как нечто возбуждающее помыслы о совсем не плотском и материалистическом, обезьяньем происхождении мира, а как сфера, где именно что легко превращаются в легенды самые обыкновенные, на первый взгляд, явления, сфера, где нас всегда поджидает славная диалектика подобных превращений. Другое дело, вступить в эту сферу не от фонаря, так сказать, не от нечего делать, не по собственной прихоти и фантазии, а вслед за человеком, который, может быть, сам-то и не думал вступать в нее, а поди-ка, оказался в ней да еще с такой внезапной ловкостью и заведомой обустроенностью. Это дивное дело! Пробуешь собственными силами, норовишь въехать туда на собственном энтузиазме - и выясняется вдруг, что и диалектика уходит в сплошные недоразумения, и легендарность получается какая-то надуманная, словно бы высосанная из пальца. А следуешь покорно за субъектом, у которого, возможно, сделалось не все в порядке с головой или который, не исключено, махнул, прыгнул в абсурд аккурат по Кьеркегору, тут уже можно без опаски делать умное, вдумчивое лицо не только записного диалектика, но даже хотя бы и живописца, который прямо сейчас какую угодно бытийственность легенды вам зарисует в наилучшем и вполне правдоподобном виде.
   Поэтому мы следим за Севером и некоторым образом вторим ему. О лучшем обществе сказано не только в мифическом роде или с намеком на карикатуру. Естественно, людей, на которых мы сейчас указываем, можно отнести к лучшим уже потому, что они не лезут в политику, не принимают позы разных депутатов и дипломатов, не кроят бессмыслицу трудов, выдаваемых ими за научные, не мельтешат в наспех и на смех созидаемом искусстве и тому подобное, но этого может оказаться мало, поскольку есть еще огромная масса, даже целая толпа, которая тоже ничего подобного не делает, а между тем никоим образом не заслуживает доброго слова. Поэтому требуется опись более существенных отличий, и мы просто обязаны заговорить о том, что для нас самих никогда не составляло предела мечтаний, а именно об основательности. В тех, кто теплыми летними вечерами прогуливался по набережной, поглядывая на реку, а то и сплевывая в ее довольно торопливое течение, ясно проступало нечто внушительное, сразу дающее понимание, что если этих представительных людей спросить, кто они такие, ни один из них не станет ни секунды мямлить что-то проблемное о темных геологических и исторических недрах, откуда приходит все живое, о загадках неба, Божьем промысле или неких биологических фокусах. Один твердо ответит вам, что он начальник местной пожарной охраны, другой отрекомендуется директором школы или овощной базы, третий не без гордости объявит себя успешным рыночным торговцем. И у всех приличные таки животы. Никто тут не получался человеком, например, худощавым, нервным на вид, беспокойным, вечно куда-то порывающимся, так что и в этом смысле Север, с его худобой, с его-то нервами, выделялся из ряда, если, конечно, пристало называть рядом то, что в каждом его члене мыслит себя замечательной индивидуальностью и отдельно преуспевшей личностью. Это вкратце; это взято от щедрот классики; и любой местный летописец сказал бы то же и ничем не погрешил бы против истины.
   Странным выглядит лишь то, что Севера здесь не только терпели, но по-своему даже и любили. Однако эта странность тотчас развеивается, едва мы добираемся до очевидности, что никто из этих лучших людей вовсе, абсолютно не утруждал себя вопросом, за что можно любить такого человека, как Север. Была разве что общая, никем не растолкованная убежденность в том, что он для чего-то нужен городу. Мужчины дружески похлопывали его по плечу, а их спутницы рассеяно ему улыбались. Сколько-то значительный, широкий взмах руки одного из этих великанов пожарного дела или хранения овощей сразу заколачивал существо Севера в уже окончательную, плотную узость и заставлял его смотреть как бы с фотографии с ее мертвой запечатленностью мгновения, а не из глубины жизни. Если где слаживалась чисто мужская компания, как бы сама собой возникала необходимость Северу присоединиться к ней и с мягкой, одобрительной усмешкой послушать, что говорят эти высшие существа. Тогда начиналось для него некое подобие жизни. Обсуждения нередко переходили в полемику, а Север, как правило, не вмешивался, помалкивал, но в конце концов, когда в споре наступал перелом и дело клонилось в тупик, спрашивали и его мнение, и тогда он отвечал так, чтобы не обидеть ни одну из сторон, но и не ради угождения кому ни попадя. Выслушав Севера, высшие чины пожарной службы, образования и рыночной торговли неожиданно для себя каждый раз впадали в некую оторопь, ибо ими, много времени потратившими на пустое словопрение, овладевала торжественная и величавая мысль, что Север - знает. Кто-нибудь эту мысль и выдавливал из своих недр, глухо произнося: вот, он знает! И хотя никто толком не понимал, что же в действительности знает Север и какую, собственно говоря, точку он поставил в их споре, выходило таким образом, что Север, как к нему ни подступайся, именно что знает и лучше о его положении в сравнении с положением их, споривших, не скажешь.
   Вот и нынче, т. е. этим самым вечером, когда Север прибежал от Даши на набережную, кончилось обращением к нему, некой, можно сказать, просьбой внести ясность в вопрос, разделивший компанию на сторонников всевозможных мнений, разница же с обычным порядком вещей случилась та, что Север не ответил и даже не улыбнулся, а лишь взглянул на спорщиков вдруг словно бы в высшей степени опешившим человеком. Но тут надо рассказать все по порядку. Итак, пока Павлик Тушнолобов, в муках делая душой розыск в загадках российского искусства, обеспечивал себе на столичных пажитях безбедную старость или, во всяком случае, думал, что обеспечивает, а его жена без особой запальчивости, но в сущности стойко подтверждала истину, что женщина есть не что иное, как сосуд греха, в то же время Север Глаголев в своей погоне за святостью задвигался с каким-то даже лихорадочным ускорением. Просто удивительно, как он при этом умудрялся сохранять гладко и бледно спокойное, ничем не тронутое, как бы выхолощенное лицо. Однако не об этом речь, хотя, конечно, привести сравнение упомянутого лица с свинцово отливающей в иные вечерние часы гладью реки все же стоит.
   На набережной Север присоединился к компании мужчин, которая нами уже вполне описана. Все они стояли мощным, по солидности обращенных внутрь их круга животов, сгустком человечества и время от времени взрывались дружным хохотом, вспугивающим птиц, а Север присел на лавочке хотя и при них, но все же несколько в стороне и молчал, как-то странно отлившись в какую-то неподвижную закорючку или некую тоненькую, психически неудобную в нормальном обществе тень человеческого. На это последнее обстоятельство тотчас обратили внимание, сопряженное с подозрением, что Север нынче таков, что от него можно ожидать даже необыкновенных штук, но он был в действительности не совсем неподвижен и порой, мало уловимым движением повернув голову на тонкой шее, простирал затуманенный коровьей несообразительностью взгляд вдаль по набережной; сильно успокаивало, что он при этом как будто даже сплевывал. Набережная тянулась ровно и далеко, созданная, казалось, не для людского уверенного обитания, а чтобы ее когда-нибудь наконец надлежащим образом застроили, но, впрочем, ее существенно оживляло зрелище с некоторой картинностью прогуливающихся людей. А наверх шел городской холм, дававший полное впечатление устремленных к небесам крестов и маковок. Небо здесь пило золото земной веры в него. Спора на этот раз не было между собравшимися мужчинами. Говорили пустяково, так что обращаться к Северу было, собственно, не с чем, но исходившая от него необыкновенность, усиленная еще к тому же явной обособленностью, накрепко подготовляла почву для вопросов и даже насильственных попыток проникнуть в загадку его души. Ударили в колокол - в один, и в другой, и в третий. Колокольный звон красиво поплыл над рекой. Гулявшие любили прислушиваться к нему, и было хорошо и правильно, когда они при этом помалкивали, однако порой на них находил стих, и тогда не совсем уместно начиналось бурное сплетение словес.