Страница:
Так, Кромвель доводит страну почти феодальную и ультрамонархическую до цареубийства и демократической республики, причем лорды теряют всякое значение, а сторонники свободы стесняют последнюю до такой степени, что стремятся уничтожить адвокатское сословие и университеты, воспрещают танцы, спектакли и даже празднование Рождества Христова, разбивают статуи и сжигают священные картины. Все это ведет к реакции при Карле II, которому парламент вручил абсолютную власть. Точно таким же путем христианство приходит к кастрации и к уничтожению собственности. Крайности, совершенные в 1789 году, всем известны.
«О Христе нищие», которым христианство обязано своими первыми шагами, по прошествии века скандализировали церковь, и учение их было признано кощунственным.
Вот это-то стремление переходить границы, обусловленное чересчур страстным отношением к делу, губит восстания, ведет их к самоубийству путем эксцессов и уничтожает или по крайней мере уменьшает прогресс, достигнутый революциями.
Следовательно, самое серьезное возражение против мизонеизма представляет собой и самое яркое его подтверждение. Человек – как и животное, как растение, как камень – пребывает в неподвижности, если внешние силы тому не помешают и не бросят его в противоположную крайность, в которой он вновь может быть иммобилизирован.
Во всяком случае, в силу законов инерции всякие перемены совершаются очень медленно и дают возможность возврата. Движение становится постоянным и даже ускоряющимся лишь тогда, когда силы, его обусловившие, не только постоянны, но и увеличиваются.
В общем, филонеизм как причина прогресса одерживает иногда верх над законом инерции, по крайней мере в белой расе и у многих желтых народов, но он никогда не бывает результатом естественных, внутренних стремлений человека, а всегда обусловливается силами внешними, физическими, социальными (сумасшедшие, голод, завоевания), историческими и прочими, которые, собственно, и побеждают инерцию. Он есть, следовательно, равнодействующая маленьких и незаметных влияний житейской обстановки человека совместно с влияниями более крупными – воздействием обстановки физической, так же как работой гениев и сумасшедших, хотя последняя и является иногда бесплодной в данное время. Мы видим только эффект этой равнодействующей, так как без телескопа истории и социологии не можем различить тех маленьких сил, из которых она слагалась в течение долгого времени. Точно так же мы, глядя на Сириус, не можем себе представить, чтобы лучам его понадобились века, чтобы дойти до нашего глаза, а глядя на громадные коралловые острова, с трудом верим, что они построены миллиардами маленьких зоофитов, целые тысячелетия работавшими над этой постройкой.
И пусть никто не говорит, что филонеизм и прогресс представляют собой реакцию, пропорциональную акции мизонеизма, напоминающую колебания маятника.
Маятник не двигался бы, если б его не толкали, и даже самые маленькие его колебания происходят все-таки от внешних толчков, хотя бы незаметных.
Закон инерции всюду постоянен, так что всякое движение продолжалось бы вечно, если бы ему не мешало трение.
Мячик летает и прыгает, но только тогда, когда его двинула внешняя сила, и если бы он не встречал препятствий и не испытывал трения о воздух, то летал бы вечно. Инерция есть общий закон, и перемены, производимые внешними силами, менее общими, менее постоянными и настойчивыми, касаются больше внешности, чем сути вещей.
Перемены эти, однако же, производимые внешними силами и совершающиеся очень медленно, замечаются не только в среде людей и животных, но даже в мире неорганическом. Так, соли меди и кальция при некоторых условиях обстановки и перемен температуры меняют цвет, не изменяясь, однако же, в молекулярном строении и продолжая давать обычные химические реакции.
Люди, стремящиеся навязать обществу политическое нововведение резко, без особой надобности и наперекор традициям, будят мизонеизм и вызывают реакцию, оправдывающую приложение к ним закона о возмездии.
1) Революции и беспорядки. Вот тут-то и проявляется разница между революциями собственно так называемыми – процессом медленным, подготовленным обстоятельствами, неизбежным, слегка ускоряемым разве только гениальными невропатами или историческими случайностями, – и бунтом, восстанием, которое всегда бывает внезапным, искусственным, подогретым, а потому уже в зародыше обреченным на верную смерть.
В истории революция есть синоним эволюции. Раз государственный строй данного народа, религиозная система или научная теория перестали удовлетворять новым условиям существования, они должны измениться с наименьшим трением и наибольшими результатами. Поэтому-то заговоры и бунты, сопровождающие революцию, – если уж без них нельзя обойтись, – бывают обыкновенно едва заметны и следы их быстро изглаживаются. Это не что иное, как проклевывание яичной скорлупы цыпленком, достаточно созревшим. Главным отличительным признаком настоящей революции является, стало быть, успех, наступающий рано или поздно, смотря по тому, насколько созрел цыпленок, насколько перемена для народа необходима.
Другой отличительный признак революции есть медленное и постепенное развитие, служащее залогом успеха, так как тогда она легко переносится и совершается без особых толчков, хотя обусловливает иногда некоторое насилие сторонников старого порядка, которые всегда будут в силу мизонеизма и универсальности закона инерции.
Затем, революции всегда бывают более или менее распространены, общи целому народу, тогда как бунт есть дело отдельных партий, каст или индивидуумов. В первых принимают участие все классы народа, и высшие в особенности (если только революция направлена не против них, конечно); в последних высшие классы почти никогда участия не принимают. Правда, что благодаря мизонеизму инициатором общего движения всегда является небольшая кучка или партия – но партия, которая чует, предчувствует скрытое напряжение, разлитое в массах.
Такие чуткие души, пионеры революции, размножаются прямо пропорционально времени (в продолжение целых веков иногда) и приобретают сторонников даже в среде противной партии.
Социальный порядок, также как и порядок органический, устраивается путем медленных и мелких усилий.
Идеи Иисуса Христа и Будды, подготовленные в течение веков другими, менее счастливыми гениями, терпят поражение у народов, среди которых возникли, и побеждают в других местах. Но победа эта дается им после трехвековых усилий, употребленных адептами для распространения соответствующих учений в среде самых низких и неинтеллигентных слоев народа, притом не путем насилия, а путем благости и убеждения.
Плебеи 250 лет боролись в Риме за свободу, постоянно встречая от сенаторов один и тот же ответ: «Ваши предложения слишком новы», так что свобода была дана одним из них и взята другими лишь для того, чтобы быть сейчас же потерянной – сначала в анархии, а потом в диктатуре и империи.
Апостолов у Иисуса Христа было только двенадцать, но 150 лет спустя в одном только Риме, в катакомбах, оказалось 737 христианских гробниц, и Ренан высчитал, что ко времени Коммода в Риме было 33 тысячи христиан.
Известно, что сам апостол Павел был сначала ожесточенным врагом Христа.
Перед 1789 годом Робеспьер считался конституционалистом и даже роялистом.
Английская революция до того времени, когда Карл I задумал арестовать четырех членов парламента, была антиреспубликанской, даже строго роялистской, но революционные идеи гнездились в умах народа, и самые усердные сторонники короля, не будучи слепы, первые ворчали против него после вышеупомянутой деспотической попытки.
Бунты вспыхивают обыкновенно из-за пустяков[3], под влиянием алкоголя, подражания, а чаще всего – климатических условий, как это я покажу далее, и прекращаются тем скорее, чем более бурно начались. Не опираясь на возвышенные идеалы, они или не достигают никакой цели, или приводят к результатам, противным общему благу. Они очень часты у народов остальных (например, на Санто-Доминго, в маленьких средневековых республиках и в Южной Америке), а также среди необразованных классов народа и лиц слабейшего пола. Преступники участвуют в них гораздо чаще, чем честные люди.
Революции, напротив того, очень редки, никогда не совершаются у народов отсталых и всегда возникают по важным причинам и из-за возвышенных идеалов. Страстные люди, то есть преступники по страсти, и гении принимают в них участие чаще, чем преступники обыкновенные.
«Великие народные помрачения, – пишет Бонфадини, – те, которые оставляют за собой неизгладимые следы, суть почти всегда результаты причин нравственных, хотя бы предлогами для них и служили чисто экономические мотивы. Народы легко выносят даже крупные неудобства в практической жизни, если чувствуют, что душа их свободна. Но если они чувствуют, напротив того, что свобода эта стеснена, то редко выносят даже экономическое благосостояние, даваемое им умелым правительством взамен свободы воли».
Французская революция началась ропотом против хлебной монополии, а между тем первый акт насилия, совершенный народом, был направлен не против булочников, а против Бастилии. Восстание англичан против Стюартов началось отказом Хэмпдена платить налоги, а между тем Карла I судили за презрение к правам и вольностям народа.
Дело в том, что настоящие революции – такие, которые дают результат, – всегда начинаются и проводятся мыслящими классами народа.
Глубокие и прочные изменения государственного строя создаются не руками, а идеями. Когда двигаются одни только руки, то происходит не революция, а бунт, героем которого является Мазаниелло, а не Кромвель и не Кавур.
Из этого следует, что если бунты кончаются со смертью вожаков, то революции, напротив того, получают от таких смертей новый толчок, и если вначале они не блещут успехами, то кончают обыкновенно полной победой, в противоположность бунтам, которые только в самом начале и кажутся победоносными.
Так бывает даже при столкновениях слабых народов с сильными, как в Греции, Голландии, в Милане в 1848 году и в предприятии Гарибальди.
Если сначала эти революции казались неудавшимися, то зато они послужили началом медленного брожения, давшего им в конце концов победу. Так народная партия в Риме, задавленная Суллой, восторжествовала при Цезаре; так во Флоренции побежденные Чиомпи добились победы при Медичи. В новейшее время революционные движения 1848 и 1849 годов в Венгрии и Италии, сначала жестоким образом усмиренные, привели к завоеванию этими нациями политической независимости.
Все это объясняется тем, что революции возникают лишь на почве совершенно подготовленной, от толчка, производимого гениями или мономанами, благодаря оригинальности и остроте их разума, а также меньшему мизонеизму, предчувствующими потребности, которые впоследствии будут ясно осознаны всеми. Вначале мизонеистическое большинство бывает неспособно разделять взгляды этих людей, но позднее, когда их предчувствия оправдываются, оно уже смело идет за ними, представляя собой громадную силу. Достижению результатов начинает помогать тогда и реакция, возбужденная их страданиями и несправедливостью, им оказанной. Доказательство всему этому можно видеть в примерах Лютера, Текени, Мадзини, Гарибальди и прочих.
Но если почва не подготовлена как следует и масса публики далеко отстала от провозвестника новых идей, то его не слушают, сторонниками его являются только фанатики, преступники и сумасшедшие, вместо революции выходит бунт, вместо здорового движения – судорога, служащая доказательством болезненного состояния общества.
Вот почему, как мы увидим, бунты чаще возникают в странах жарких или лежащих на большой высоте, где меньшее атмосферное давление вызывает аноксиэмию, тогда как революции чаще случаются в умеренном климате. Не надо забывать, что евреи, например, переходя из теплых стран в холодные, становятся почти совсем арийцами, между тем как чистые арийцы – вандалы, например, переходя из умеренных стран в Африку, претерпевают обратное развитие.
Вот почему также есть страны, в которых никогда не было настоящей революции, в которых религия постоянно остается католической, браминской или фетишистской, а правительство – личным и деспотическим, даже в так называемых республиках. Между тем в Англии, в Северной Америке, в Германии, где были настоящие революции, почти нет бунтов.
В общем, революции суть явления физиологические, а бунты – патологические. Поэтому первые никогда не могут считаться преступными, так как освящаются и поддерживаются общественным мнением, а последние, наоборот, почти всегда бывают если не преступлением, то чем-то эквивалентным последнему.
2) Нечто среднее. Бывают, однако же, случаи, представляющие собой нечто среднее между бунтом и революцией. Таковы суть перевороты, вызванные справедливой причиной, притом не личной, а общей, но начатые слишком преждевременно, как, например, перестройка России Петром Великим, движения, созданные Помбалом – в Португалии, Колой ди Риенци и Мазаниелло – в Италии. Сюда же относятся движения, вышедшие из низших слоев народа, как, например, христианство и буддизм, Жакерия во Франции и прочие, или – из самых высших, как нигилизм и движения 1821 и 1831 годов в Италии. Правда, иногда они одерживают победу, но до тех пор, пока не приспособятся к среде, должны быть рассматриваемы как преступления – конечно, временные только, так как в более или менее далеком будущем будут признаны за героизм.
В самом деле, не будучи продуктом чисто физиологическим, они почти всегда оставляют дело в незаконченном виде и часто попадают в руки настоящих преступников и настоящих сумасшедших.
Лучшим примером движений такого рода я считаю начало Французской революции 1789 года. Она сразу была встречена общим сочувствием, выразившимся в подаче пяти миллионов голосов за Генеральные Штаты, а несколько лет спустя эти 5 миллионов свелись к 700 тысячам, так что при вторжении герцога Брауншвейгского ему можно было противопоставить только 40 тысяч волонтеров. Но в это время власть начала уже переходить в руки сумасшедших и преступников. Вот почему Французская революция отличалась жестокостями и почему она оказалась непрочной.
В таких случаях трудно сказать с первого взгляда, идет ли речь о революции или о простом бунте, а при анализе отдельных характеров не всегда можно отличить революционера от бунтовщика, являющегося преступным, тем более что характеры эти в большинстве случаев оказываются средними, ничем не выдающимися. Только один успех сегодня делает революционером того, кого вчера следовало считать за бунтовщика, а мы не можем принимать в расчет успех при обсуждении антропологических характеров с общей точки зрения.
Помимо этого, самая законная революция не может обойтись без некоторых насилий, хотя и представляющих собой проклеванные скорлупы, но все же очень чувствительных для этой последней. Вот о них-то и нельзя определенно высказаться с первого взгляда. Эта задача может быть решена лишь гораздо позднее, когда насилие будет оправдано всеобщим сочувствием, успехом дела и вполне выяснившимися добрыми намерениями, а для этого нужно время, и много времени.
Французская революция и Сицилийские Вечерни{15}, например, хотя и были вызваны вполне справедливыми причинами и совершились при участии высших классов народа, но запятнали себя такими неслыханными преступлениями, что этой своей стороной принадлежат к числу наивозмутительнейших бунтов, тем более что и результаты их далеко не соответствовали ожиданиям, не оправдали средств. В самом деле, Сицилия выиграла только то, что заменила анжуйское владычество испанским, а экономические реформы, достигнутые Французской революцией, были сравнительно ничтожны; да их можно было бы добиться, просто продолжая легальное движение, начатое энциклопедистами[4].
По этому поводу Ренан сказал во Французской Академии:
«На революцию надо смотреть как на приступ священной болезни, по выражению древних. Лихорадочное состояние может быть благотворным, если оно служит признаком внутренней работы, но не надо, чтобы оно было продолжительно, чтобы оно повторялось. Революция осуждена бесповоротно, если через сто лет после нее приходится начинать сначала, вновь искать пути и бороться с заговорами да анархией».
Как бы то ни было, после всего нами сказанного разница между краткой борьбой, сопровождающей революцию, задолго подготовленную и отвечающую потребностям времени, – с одной стороны, и грубой, насильственной оппозицией общим законам мизонеизма – с другой, становится вполне ясной. А так как эти законы особенно сильно действуют во всем, что касается религии, политики и общественного порядка, то грубое их нарушение в этих пунктах является политическим преступлением, каковым следует называть «всякое насильственное покушение, направленное против политического, религиозного и социального мизонеизма большинства народа, против основанного на нем общественного строя и против лиц, служащих официальными представителями последнего».
Метод. При нашей манере исследования можно избежать всякой путаницы в этом отношении. Так как гениальность представляет собой наивысший пункт, которого достигла эволюция в данное время, то изучение ее натуры и причин дает нам точное понятие об истинном характере и истинных причинах тех великих стадий эволюции, которые называются революциями в отличие от бунтов. Для того чтобы дополнить изложение, мы обратим особенное внимание на личности наших политических мучеников и на французские выборы 1877, 1881 и 1885 годов, которые дадут нам в цифрах картину стремлений и вполне законных действий революции, лишенной всякого преступного характера.
Что касается бунтов и политических убийств, то по отношению к ним наша задача будет легка, потому что мы будем опираться только на факты, совершившиеся на наших глазах, в наше время, причем для решения вопроса, который никогда не был изучен с помощью чисто позитивного метода, мы дадим материалы вполне точные – цифры.
Глава 2. Влияние климата и атмосферных явлений на революции
«О Христе нищие», которым христианство обязано своими первыми шагами, по прошествии века скандализировали церковь, и учение их было признано кощунственным.
Вот это-то стремление переходить границы, обусловленное чересчур страстным отношением к делу, губит восстания, ведет их к самоубийству путем эксцессов и уничтожает или по крайней мере уменьшает прогресс, достигнутый революциями.
Следовательно, самое серьезное возражение против мизонеизма представляет собой и самое яркое его подтверждение. Человек – как и животное, как растение, как камень – пребывает в неподвижности, если внешние силы тому не помешают и не бросят его в противоположную крайность, в которой он вновь может быть иммобилизирован.
Во всяком случае, в силу законов инерции всякие перемены совершаются очень медленно и дают возможность возврата. Движение становится постоянным и даже ускоряющимся лишь тогда, когда силы, его обусловившие, не только постоянны, но и увеличиваются.
В общем, филонеизм как причина прогресса одерживает иногда верх над законом инерции, по крайней мере в белой расе и у многих желтых народов, но он никогда не бывает результатом естественных, внутренних стремлений человека, а всегда обусловливается силами внешними, физическими, социальными (сумасшедшие, голод, завоевания), историческими и прочими, которые, собственно, и побеждают инерцию. Он есть, следовательно, равнодействующая маленьких и незаметных влияний житейской обстановки человека совместно с влияниями более крупными – воздействием обстановки физической, так же как работой гениев и сумасшедших, хотя последняя и является иногда бесплодной в данное время. Мы видим только эффект этой равнодействующей, так как без телескопа истории и социологии не можем различить тех маленьких сил, из которых она слагалась в течение долгого времени. Точно так же мы, глядя на Сириус, не можем себе представить, чтобы лучам его понадобились века, чтобы дойти до нашего глаза, а глядя на громадные коралловые острова, с трудом верим, что они построены миллиардами маленьких зоофитов, целые тысячелетия работавшими над этой постройкой.
И пусть никто не говорит, что филонеизм и прогресс представляют собой реакцию, пропорциональную акции мизонеизма, напоминающую колебания маятника.
Маятник не двигался бы, если б его не толкали, и даже самые маленькие его колебания происходят все-таки от внешних толчков, хотя бы незаметных.
Закон инерции всюду постоянен, так что всякое движение продолжалось бы вечно, если бы ему не мешало трение.
Мячик летает и прыгает, но только тогда, когда его двинула внешняя сила, и если бы он не встречал препятствий и не испытывал трения о воздух, то летал бы вечно. Инерция есть общий закон, и перемены, производимые внешними силами, менее общими, менее постоянными и настойчивыми, касаются больше внешности, чем сути вещей.
Перемены эти, однако же, производимые внешними силами и совершающиеся очень медленно, замечаются не только в среде людей и животных, но даже в мире неорганическом. Так, соли меди и кальция при некоторых условиях обстановки и перемен температуры меняют цвет, не изменяясь, однако же, в молекулярном строении и продолжая давать обычные химические реакции.
IV
Революции и бунты. Обоснование понятия политических преступлений
Если, следовательно, органический и нравственный прогресс должен идти весьма медленно в силу естественных толчков, производимых внешними и внутренними обстоятельствами, и если человек и человеческое общество являются консервативными по инстинкту, то слишком произвольные, внезапные и резкие усилия для того, чтобы ускорить его, должны считаться нефизиологичными. Будучи юридически необходимыми для угнетенного меньшинства, эти усилия все-таки антисоциальны, а потому и преступны. В большей части случаев даже бесполезно преступны, так как возбуждают мизонеистическую реакцию, которая, опираясь на основные свойства человеческой натуры, оказывается более сильной и идет дальше, чем предшествовавшая ей акция. Всякое прогрессивное движение, для того чтобы упрочиться, должно идти медленным шагом, а иначе оно будет не только бесполезным, а прямо вредным.Люди, стремящиеся навязать обществу политическое нововведение резко, без особой надобности и наперекор традициям, будят мизонеизм и вызывают реакцию, оправдывающую приложение к ним закона о возмездии.
1) Революции и беспорядки. Вот тут-то и проявляется разница между революциями собственно так называемыми – процессом медленным, подготовленным обстоятельствами, неизбежным, слегка ускоряемым разве только гениальными невропатами или историческими случайностями, – и бунтом, восстанием, которое всегда бывает внезапным, искусственным, подогретым, а потому уже в зародыше обреченным на верную смерть.
В истории революция есть синоним эволюции. Раз государственный строй данного народа, религиозная система или научная теория перестали удовлетворять новым условиям существования, они должны измениться с наименьшим трением и наибольшими результатами. Поэтому-то заговоры и бунты, сопровождающие революцию, – если уж без них нельзя обойтись, – бывают обыкновенно едва заметны и следы их быстро изглаживаются. Это не что иное, как проклевывание яичной скорлупы цыпленком, достаточно созревшим. Главным отличительным признаком настоящей революции является, стало быть, успех, наступающий рано или поздно, смотря по тому, насколько созрел цыпленок, насколько перемена для народа необходима.
Другой отличительный признак революции есть медленное и постепенное развитие, служащее залогом успеха, так как тогда она легко переносится и совершается без особых толчков, хотя обусловливает иногда некоторое насилие сторонников старого порядка, которые всегда будут в силу мизонеизма и универсальности закона инерции.
Затем, революции всегда бывают более или менее распространены, общи целому народу, тогда как бунт есть дело отдельных партий, каст или индивидуумов. В первых принимают участие все классы народа, и высшие в особенности (если только революция направлена не против них, конечно); в последних высшие классы почти никогда участия не принимают. Правда, что благодаря мизонеизму инициатором общего движения всегда является небольшая кучка или партия – но партия, которая чует, предчувствует скрытое напряжение, разлитое в массах.
Такие чуткие души, пионеры революции, размножаются прямо пропорционально времени (в продолжение целых веков иногда) и приобретают сторонников даже в среде противной партии.
Социальный порядок, также как и порядок органический, устраивается путем медленных и мелких усилий.
Идеи Иисуса Христа и Будды, подготовленные в течение веков другими, менее счастливыми гениями, терпят поражение у народов, среди которых возникли, и побеждают в других местах. Но победа эта дается им после трехвековых усилий, употребленных адептами для распространения соответствующих учений в среде самых низких и неинтеллигентных слоев народа, притом не путем насилия, а путем благости и убеждения.
Плебеи 250 лет боролись в Риме за свободу, постоянно встречая от сенаторов один и тот же ответ: «Ваши предложения слишком новы», так что свобода была дана одним из них и взята другими лишь для того, чтобы быть сейчас же потерянной – сначала в анархии, а потом в диктатуре и империи.
Апостолов у Иисуса Христа было только двенадцать, но 150 лет спустя в одном только Риме, в катакомбах, оказалось 737 христианских гробниц, и Ренан высчитал, что ко времени Коммода в Риме было 33 тысячи христиан.
Известно, что сам апостол Павел был сначала ожесточенным врагом Христа.
Перед 1789 годом Робеспьер считался конституционалистом и даже роялистом.
Английская революция до того времени, когда Карл I задумал арестовать четырех членов парламента, была антиреспубликанской, даже строго роялистской, но революционные идеи гнездились в умах народа, и самые усердные сторонники короля, не будучи слепы, первые ворчали против него после вышеупомянутой деспотической попытки.
Бунты вспыхивают обыкновенно из-за пустяков[3], под влиянием алкоголя, подражания, а чаще всего – климатических условий, как это я покажу далее, и прекращаются тем скорее, чем более бурно начались. Не опираясь на возвышенные идеалы, они или не достигают никакой цели, или приводят к результатам, противным общему благу. Они очень часты у народов остальных (например, на Санто-Доминго, в маленьких средневековых республиках и в Южной Америке), а также среди необразованных классов народа и лиц слабейшего пола. Преступники участвуют в них гораздо чаще, чем честные люди.
Революции, напротив того, очень редки, никогда не совершаются у народов отсталых и всегда возникают по важным причинам и из-за возвышенных идеалов. Страстные люди, то есть преступники по страсти, и гении принимают в них участие чаще, чем преступники обыкновенные.
«Великие народные помрачения, – пишет Бонфадини, – те, которые оставляют за собой неизгладимые следы, суть почти всегда результаты причин нравственных, хотя бы предлогами для них и служили чисто экономические мотивы. Народы легко выносят даже крупные неудобства в практической жизни, если чувствуют, что душа их свободна. Но если они чувствуют, напротив того, что свобода эта стеснена, то редко выносят даже экономическое благосостояние, даваемое им умелым правительством взамен свободы воли».
Французская революция началась ропотом против хлебной монополии, а между тем первый акт насилия, совершенный народом, был направлен не против булочников, а против Бастилии. Восстание англичан против Стюартов началось отказом Хэмпдена платить налоги, а между тем Карла I судили за презрение к правам и вольностям народа.
Дело в том, что настоящие революции – такие, которые дают результат, – всегда начинаются и проводятся мыслящими классами народа.
Глубокие и прочные изменения государственного строя создаются не руками, а идеями. Когда двигаются одни только руки, то происходит не революция, а бунт, героем которого является Мазаниелло, а не Кромвель и не Кавур.
Из этого следует, что если бунты кончаются со смертью вожаков, то революции, напротив того, получают от таких смертей новый толчок, и если вначале они не блещут успехами, то кончают обыкновенно полной победой, в противоположность бунтам, которые только в самом начале и кажутся победоносными.
Так бывает даже при столкновениях слабых народов с сильными, как в Греции, Голландии, в Милане в 1848 году и в предприятии Гарибальди.
Если сначала эти революции казались неудавшимися, то зато они послужили началом медленного брожения, давшего им в конце концов победу. Так народная партия в Риме, задавленная Суллой, восторжествовала при Цезаре; так во Флоренции побежденные Чиомпи добились победы при Медичи. В новейшее время революционные движения 1848 и 1849 годов в Венгрии и Италии, сначала жестоким образом усмиренные, привели к завоеванию этими нациями политической независимости.
Все это объясняется тем, что революции возникают лишь на почве совершенно подготовленной, от толчка, производимого гениями или мономанами, благодаря оригинальности и остроте их разума, а также меньшему мизонеизму, предчувствующими потребности, которые впоследствии будут ясно осознаны всеми. Вначале мизонеистическое большинство бывает неспособно разделять взгляды этих людей, но позднее, когда их предчувствия оправдываются, оно уже смело идет за ними, представляя собой громадную силу. Достижению результатов начинает помогать тогда и реакция, возбужденная их страданиями и несправедливостью, им оказанной. Доказательство всему этому можно видеть в примерах Лютера, Текени, Мадзини, Гарибальди и прочих.
Но если почва не подготовлена как следует и масса публики далеко отстала от провозвестника новых идей, то его не слушают, сторонниками его являются только фанатики, преступники и сумасшедшие, вместо революции выходит бунт, вместо здорового движения – судорога, служащая доказательством болезненного состояния общества.
Вот почему, как мы увидим, бунты чаще возникают в странах жарких или лежащих на большой высоте, где меньшее атмосферное давление вызывает аноксиэмию, тогда как революции чаще случаются в умеренном климате. Не надо забывать, что евреи, например, переходя из теплых стран в холодные, становятся почти совсем арийцами, между тем как чистые арийцы – вандалы, например, переходя из умеренных стран в Африку, претерпевают обратное развитие.
Вот почему также есть страны, в которых никогда не было настоящей революции, в которых религия постоянно остается католической, браминской или фетишистской, а правительство – личным и деспотическим, даже в так называемых республиках. Между тем в Англии, в Северной Америке, в Германии, где были настоящие революции, почти нет бунтов.
В общем, революции суть явления физиологические, а бунты – патологические. Поэтому первые никогда не могут считаться преступными, так как освящаются и поддерживаются общественным мнением, а последние, наоборот, почти всегда бывают если не преступлением, то чем-то эквивалентным последнему.
2) Нечто среднее. Бывают, однако же, случаи, представляющие собой нечто среднее между бунтом и революцией. Таковы суть перевороты, вызванные справедливой причиной, притом не личной, а общей, но начатые слишком преждевременно, как, например, перестройка России Петром Великим, движения, созданные Помбалом – в Португалии, Колой ди Риенци и Мазаниелло – в Италии. Сюда же относятся движения, вышедшие из низших слоев народа, как, например, христианство и буддизм, Жакерия во Франции и прочие, или – из самых высших, как нигилизм и движения 1821 и 1831 годов в Италии. Правда, иногда они одерживают победу, но до тех пор, пока не приспособятся к среде, должны быть рассматриваемы как преступления – конечно, временные только, так как в более или менее далеком будущем будут признаны за героизм.
В самом деле, не будучи продуктом чисто физиологическим, они почти всегда оставляют дело в незаконченном виде и часто попадают в руки настоящих преступников и настоящих сумасшедших.
Лучшим примером движений такого рода я считаю начало Французской революции 1789 года. Она сразу была встречена общим сочувствием, выразившимся в подаче пяти миллионов голосов за Генеральные Штаты, а несколько лет спустя эти 5 миллионов свелись к 700 тысячам, так что при вторжении герцога Брауншвейгского ему можно было противопоставить только 40 тысяч волонтеров. Но в это время власть начала уже переходить в руки сумасшедших и преступников. Вот почему Французская революция отличалась жестокостями и почему она оказалась непрочной.
В таких случаях трудно сказать с первого взгляда, идет ли речь о революции или о простом бунте, а при анализе отдельных характеров не всегда можно отличить революционера от бунтовщика, являющегося преступным, тем более что характеры эти в большинстве случаев оказываются средними, ничем не выдающимися. Только один успех сегодня делает революционером того, кого вчера следовало считать за бунтовщика, а мы не можем принимать в расчет успех при обсуждении антропологических характеров с общей точки зрения.
Помимо этого, самая законная революция не может обойтись без некоторых насилий, хотя и представляющих собой проклеванные скорлупы, но все же очень чувствительных для этой последней. Вот о них-то и нельзя определенно высказаться с первого взгляда. Эта задача может быть решена лишь гораздо позднее, когда насилие будет оправдано всеобщим сочувствием, успехом дела и вполне выяснившимися добрыми намерениями, а для этого нужно время, и много времени.
Французская революция и Сицилийские Вечерни{15}, например, хотя и были вызваны вполне справедливыми причинами и совершились при участии высших классов народа, но запятнали себя такими неслыханными преступлениями, что этой своей стороной принадлежат к числу наивозмутительнейших бунтов, тем более что и результаты их далеко не соответствовали ожиданиям, не оправдали средств. В самом деле, Сицилия выиграла только то, что заменила анжуйское владычество испанским, а экономические реформы, достигнутые Французской революцией, были сравнительно ничтожны; да их можно было бы добиться, просто продолжая легальное движение, начатое энциклопедистами[4].
По этому поводу Ренан сказал во Французской Академии:
«На революцию надо смотреть как на приступ священной болезни, по выражению древних. Лихорадочное состояние может быть благотворным, если оно служит признаком внутренней работы, но не надо, чтобы оно было продолжительно, чтобы оно повторялось. Революция осуждена бесповоротно, если через сто лет после нее приходится начинать сначала, вновь искать пути и бороться с заговорами да анархией».
Как бы то ни было, после всего нами сказанного разница между краткой борьбой, сопровождающей революцию, задолго подготовленную и отвечающую потребностям времени, – с одной стороны, и грубой, насильственной оппозицией общим законам мизонеизма – с другой, становится вполне ясной. А так как эти законы особенно сильно действуют во всем, что касается религии, политики и общественного порядка, то грубое их нарушение в этих пунктах является политическим преступлением, каковым следует называть «всякое насильственное покушение, направленное против политического, религиозного и социального мизонеизма большинства народа, против основанного на нем общественного строя и против лиц, служащих официальными представителями последнего».
Метод. При нашей манере исследования можно избежать всякой путаницы в этом отношении. Так как гениальность представляет собой наивысший пункт, которого достигла эволюция в данное время, то изучение ее натуры и причин дает нам точное понятие об истинном характере и истинных причинах тех великих стадий эволюции, которые называются революциями в отличие от бунтов. Для того чтобы дополнить изложение, мы обратим особенное внимание на личности наших политических мучеников и на французские выборы 1877, 1881 и 1885 годов, которые дадут нам в цифрах картину стремлений и вполне законных действий революции, лишенной всякого преступного характера.
Что касается бунтов и политических убийств, то по отношению к ним наша задача будет легка, потому что мы будем опираться только на факты, совершившиеся на наших глазах, в наше время, причем для решения вопроса, который никогда не был изучен с помощью чисто позитивного метода, мы дадим материалы вполне точные – цифры.
Глава 2. Влияние климата и атмосферных явлений на революции
Исследуя влияние, производимое такими могучими факторами, как климат, пища и почва, на эволюцию рода человеческого, мы прежде всего увидим, что в странах очень жарких, то есть тропических, и полярных революций и бунтов почти не бывает. Этот факт легко объясняется с физиологической точки зрения и согласуется с данными, добытыми нравственной патологией.
1) Влияние жары на гениальность и революции. Южные департаменты Франции, за исключением тех, которые лежат около Пиренеев, где распространен зоб и живет иберийская раса, дают большое количество либералов и гениальных людей.
Правда, я еще в своем сочинении «Гениальный человек» цифрами доказал, что гении родятся преимущественно в теплое и жаркое время года, так как на весну падает maximum — 539, на лето и осень – 485, а на зиму – 368. Я доказал там же, что наибольшее количество гениальных людей появляется в странах холмистых, с теплым климатом и вблизи от моря. Великие музыканты тоже особенно многочисленны в жарких странах: из 118 музыкантов 44 родились в Италии, а из них 27 – в Неаполе и Сицилии. Из Неаполя же выходят знаменитые живописцы и скульпторы.
Между тем наибольшее количество либералов на политических выборах в 1877–1881—1885 годах было дано холмистыми и сравнительно холодными местностями. А если еще принять во внимание эволюцию протестантизма и развитие промышленности, то окажется, что наиболее жаркие страны Европы, дающие наибольшее количество бунтов (Греция, Испания, Италия, даже Франция), и в этом отношении далеко уступают странам северным и холодным (Англия, Германия, Голландия), в которых эволюция идет гигантскими шагами. Равным образом и в Америке Северные Штаты далеко ушли вперед от Южных, а те и другие вместе – от южноамериканских республик по пути прогресса.
2) Чрезмерный жар. Бокль замечает, что в странах очень жарких, где благодаря обилию пищи распределение богатств, а стало быть, и общественной власти очень неравномерно, народ постоянно остается в угнетенном положении. В его летописях не встречается ни борьбы классов, ни восстаний, ни крупных заговоров, и если бывали какие-нибудь перемены, то страна в них участия не принимала.
Вообще, если у жителей жарких стран нет недостатка в инициативе, то у них не хватает выдержки, настойчивости. Когда человек ест плохо, а переваривает еще хуже, то он поневоле бывает расположен к инерции, к вошедшему в пословицу far niente (сладостному безделью), к йоге индусов, к фиваидскому аскетизму{16}; чувствительность его обострена, организм созревает преждевременно, идеи и страсти не уравновешены – детское тело с мозгом и страстями взрослого человека. Инерция – необходимый результат действия чрезмерного жара, обусловливающего постоянную слабость, делает организм склонным к судороге, к внезапным взрывам, способствует наклонности как к ленивому созерцанию, так и к преувеличенным увлечениям, а следовательно, к религиозному фанатизму и деспотизму. Вот почему мистические, суеверные идеи зарождались в Египте, Индии, Месопотамии и оттуда расходились по всему миру. Вот почему в жарких странах безудержный разврат чередуется с аскетизмом, а наиболее деспотический абсолютизм – с полнейшей анархией. Вот откуда взялись великие цивилизации, громадные империи, сложные религиозные системы, растущие под раскаленными лучами тропического солнца, как гигантские грибы, и как грибы же лопающиеся для того, чтобы дать место менее скороспелым, медленнее растущим, но более сильным и прочным концепциям народов умеренного климата и жителей гор – норманнов, германцев, македонян, персов, афганцев, а у нас в Италии – пьемонтцев.
То же самое замечается и в Новом Свете: деспотические империи – Мексика, Перу – группируются около экватора, тогда как более свободные народы живут в странах умеренных, в Канаде, Аргентине и прочих.
3) Холод. В странах очень холодных, напротив того, где борьба за существование ожесточеннее ввиду трудности добывать себе пищу, одежду и топливо, там все гораздо устойчивее. Чрезмерный холод успокаивает воображение, замедляет мышление и делает его менее изменчивым, а вместе с тем жители холодных стран, поглощая огромные количества углеводов для того, чтобы уравновесить потерю тепла, принуждены тратить жизненную энергию на переваривание пищи в ущерб той ее доле, которая должна идти на жизнь индивидуальную и общественную. Так, эскимосы потребляют до десяти килограммов жира в день, и все-таки чрезмерный холод задерживает развитие их тела и духа.
Во всяком случае, жар, даже чрезмерный, менее неблаготворно действует на ум, чем чрезмерный холод. Юг Китая, Индия, Камбоджа, Перу, Сицилия, Великая Греция, Египет были древнейшими колыбелями цивилизации – потому ли, что жар прямо обусловливает быстрейшее развитие духа и тела, или потому, что он влияет на них косвенно, обусловливая большее плодородие почвы. В самом деле, благодаря обилию пищи и меньшей потребности в одежде и топливе борьба за существование в жарких странах сводится к минимуму, так что человек там может легче и скорее достигать высших форм социальной жизни и приходить к высшим религиозным абстракциям. Между тем в странах холодных великие религиозные и эстетические идеи находят немногих последователей и еще меньше инициаторов. В Гренландии не было никакой религии, а у эскимосов никогда не было эпоса. Ливингстон нашел, что религиозные идеи у африканских дикарей развиваются по мере приближения от мыса Доброй Надежды к экватору.
1) Влияние жары на гениальность и революции. Южные департаменты Франции, за исключением тех, которые лежат около Пиренеев, где распространен зоб и живет иберийская раса, дают большое количество либералов и гениальных людей.
Правда, я еще в своем сочинении «Гениальный человек» цифрами доказал, что гении родятся преимущественно в теплое и жаркое время года, так как на весну падает maximum — 539, на лето и осень – 485, а на зиму – 368. Я доказал там же, что наибольшее количество гениальных людей появляется в странах холмистых, с теплым климатом и вблизи от моря. Великие музыканты тоже особенно многочисленны в жарких странах: из 118 музыкантов 44 родились в Италии, а из них 27 – в Неаполе и Сицилии. Из Неаполя же выходят знаменитые живописцы и скульпторы.
Между тем наибольшее количество либералов на политических выборах в 1877–1881—1885 годах было дано холмистыми и сравнительно холодными местностями. А если еще принять во внимание эволюцию протестантизма и развитие промышленности, то окажется, что наиболее жаркие страны Европы, дающие наибольшее количество бунтов (Греция, Испания, Италия, даже Франция), и в этом отношении далеко уступают странам северным и холодным (Англия, Германия, Голландия), в которых эволюция идет гигантскими шагами. Равным образом и в Америке Северные Штаты далеко ушли вперед от Южных, а те и другие вместе – от южноамериканских республик по пути прогресса.
2) Чрезмерный жар. Бокль замечает, что в странах очень жарких, где благодаря обилию пищи распределение богатств, а стало быть, и общественной власти очень неравномерно, народ постоянно остается в угнетенном положении. В его летописях не встречается ни борьбы классов, ни восстаний, ни крупных заговоров, и если бывали какие-нибудь перемены, то страна в них участия не принимала.
Вообще, если у жителей жарких стран нет недостатка в инициативе, то у них не хватает выдержки, настойчивости. Когда человек ест плохо, а переваривает еще хуже, то он поневоле бывает расположен к инерции, к вошедшему в пословицу far niente (сладостному безделью), к йоге индусов, к фиваидскому аскетизму{16}; чувствительность его обострена, организм созревает преждевременно, идеи и страсти не уравновешены – детское тело с мозгом и страстями взрослого человека. Инерция – необходимый результат действия чрезмерного жара, обусловливающего постоянную слабость, делает организм склонным к судороге, к внезапным взрывам, способствует наклонности как к ленивому созерцанию, так и к преувеличенным увлечениям, а следовательно, к религиозному фанатизму и деспотизму. Вот почему мистические, суеверные идеи зарождались в Египте, Индии, Месопотамии и оттуда расходились по всему миру. Вот почему в жарких странах безудержный разврат чередуется с аскетизмом, а наиболее деспотический абсолютизм – с полнейшей анархией. Вот откуда взялись великие цивилизации, громадные империи, сложные религиозные системы, растущие под раскаленными лучами тропического солнца, как гигантские грибы, и как грибы же лопающиеся для того, чтобы дать место менее скороспелым, медленнее растущим, но более сильным и прочным концепциям народов умеренного климата и жителей гор – норманнов, германцев, македонян, персов, афганцев, а у нас в Италии – пьемонтцев.
То же самое замечается и в Новом Свете: деспотические империи – Мексика, Перу – группируются около экватора, тогда как более свободные народы живут в странах умеренных, в Канаде, Аргентине и прочих.
3) Холод. В странах очень холодных, напротив того, где борьба за существование ожесточеннее ввиду трудности добывать себе пищу, одежду и топливо, там все гораздо устойчивее. Чрезмерный холод успокаивает воображение, замедляет мышление и делает его менее изменчивым, а вместе с тем жители холодных стран, поглощая огромные количества углеводов для того, чтобы уравновесить потерю тепла, принуждены тратить жизненную энергию на переваривание пищи в ущерб той ее доле, которая должна идти на жизнь индивидуальную и общественную. Так, эскимосы потребляют до десяти килограммов жира в день, и все-таки чрезмерный холод задерживает развитие их тела и духа.
Во всяком случае, жар, даже чрезмерный, менее неблаготворно действует на ум, чем чрезмерный холод. Юг Китая, Индия, Камбоджа, Перу, Сицилия, Великая Греция, Египет были древнейшими колыбелями цивилизации – потому ли, что жар прямо обусловливает быстрейшее развитие духа и тела, или потому, что он влияет на них косвенно, обусловливая большее плодородие почвы. В самом деле, благодаря обилию пищи и меньшей потребности в одежде и топливе борьба за существование в жарких странах сводится к минимуму, так что человек там может легче и скорее достигать высших форм социальной жизни и приходить к высшим религиозным абстракциям. Между тем в странах холодных великие религиозные и эстетические идеи находят немногих последователей и еще меньше инициаторов. В Гренландии не было никакой религии, а у эскимосов никогда не было эпоса. Ливингстон нашел, что религиозные идеи у африканских дикарей развиваются по мере приближения от мыса Доброй Надежды к экватору.