Страница:
– Уверена, ты никогда не видела таких красивых девушек, как мои, – говорит мадам.
Но она ошибается, я видела. Видела грациозную Дженну, чьи серые глаза мерцали, едва поймав луч света. Она кружилась и пела в коридорах, и постоянно читала какой-нибудь любовный роман. Слуги краснели, отводя взгляды, настолько она подавляла их своей уверенностью в себе и очаровывала кокетливыми улыбками. Здесь Дженна стала бы королевой.
– Они хотят лучшей жизни. Они сбегают и приходят сюда, ко мне. Я принимаю у них роды, лечу простуды, кормлю, слежу за тем, чтобы они не запаршивели, дарю им красивые заколки и ленты для волос. Они приходят сюда и ищут меня. – Старуха довольно ухмыляется. – Может, ты тоже обо мне слышала. И пришла ко мне за помощью.
Она хватает меня за руку с такой силой, что качается кабинка. Я пугаюсь, что мы перевернемся, но падения не происходит. Мы прекратили подъем – мы на самом верху. Я перегибаюсь через бортик. Пути вниз нет, меня охватывает страх. Этой штукой командует мадам. Если прежде я не была целиком в ее власти, то сейчас точно беспомощна.
Я заставляю себя успокоиться. Ни за что не доставлю этой женщине удовольствия наблюдать за моей паникой. Моя слабость – это ее вседозволенность.
Но все равно у меня стучит в ушах.
– Тот паренек, с которым ты сюда пришла… ведь не он подарил тебе это чудесное обручальное кольцо.
Это не вопрос. Она пытается стянуть кольцо с моего пальца, но я сжимаю кулак и отодвигаюсь.
– Вы оба явились мокрые, как мыши, – говорит она. Ее смех скрипит, словно ржавая подвеска нашей кабинки. – Но на тебе сплошной блеск и жемчуг. Настоящий жемчуг. – Она смотрит на мой свитер. – А он одет, как жалкий слуга.
Опровергнуть ее слова я не могу. Мадам удалось очень точно подвести итог последним месяцам моей жизни.
– Сбежала со своим слугой, Златовласка? За спиной у мужчины, который взял тебя в жены. Твой муж принуждал тебя? Или, может, не удовлетворял, и поэтому ты встречалась с этим своим пареньком? Вы тайком по ночам шуршали в гардеробной среди твоих шелковых платьев, как пара дикарей?
У меня загораются щеки, но это не похоже на смущение, которое я испытывала, когда мои сестры по мужу поддразнивали меня из-за отсутствия близости с Линденом. Ее слова бесцеремонны до тошноты. Это извращение. А от дымной вони, исходящей от мадам, мне трудно дышать. От высоты у меня кружится голова. Я закрываю глаза.
– Все было не так, – цежу я сквозь зубы.
– Тут нечего стыдиться, – говорит мадам, забрасывая руку мне на плечи. Я едва успеваю справиться с желанием заскулить. – Ты ведь все-таки женщина! Женщины – это прекрасный пол. А уж такая красавица, как ты… наверное, муж рядом с тобой превращался в животное. Неудивительно, что ты подыскала себе паренька помилее. А он ведь милее, правда? Я по глазам его вижу.
– Милее? По глазам? – выпаливаю я в ярости. Открыв веки, я устремляю взгляд на аляповатые заколки на голове мадам, лишь бы не смотреть на нее саму или на землю. – Это до того, как ваши подручные избили его до полусмерти, или после?
– Тут совсем другой вопрос. – Мадам нежно отводит волосы с моего лица. Я резко отстраняюсь, но ее это, похоже, не трогает. – Мои мужчины знают, как надо оберегать девочек. Это жестокий мир, Златовласка. Вам нужна защита.
Она хватает меня за подбородок, и ее пальцы с такой силой впиваются в мою челюсть, что становится больно. Она смотрит мне в глаза.
– Или, возможно… – нараспев произносит она, – …муж не захотел, чтобы этот твой дефект передался его детям? Может, он выкинул тебя на свалку?
Мадам из тех женщин, которые обожают говорить. И чем больше она говорит, тем дальше оказывается от истины. Я прозреваю: она заблуждается, решив, что легко может прочитать мои мысли. Старуха перебирает все возможные варианты, надеясь добиться моей реакции. Я могу ей солгать – и она ничего не поймет.
– У меня нет уродства, – говорю я, внезапно ощутив пьянящее ощущение власти над ней. – А вот у моего мужа оно было.
Это заставляет мадам заинтересованно ухмыльнуться. Она отпускает мое лицо и подается ближе.
– М-м?
– Да, рядом со мной он превращался в сущее животное, но это не имело значения. Девять раз из десяти он ничего не мог сделать. А вы верно сказали: у женщин есть потребности.
Мадам чуть подскакивает, заставив нашу кабинку со скрипом качнуться. Заметно, что мысль о молодой страсти заводит старуху. Мне почти не приходится лгать, она дописывает окончание этой истории самостоятельно.
– И тебе пришлось броситься в объятия слуги.
– В гардеробной, вы угадали.
– Прямо под носом у твоего мужа?
– Прямо в соседней комнате.
Пусть глотает любую безумную ложь, какая ей по вкусу. А истина, как и обручальное кольцо, принадлежат только мне, и ей они не достанутся.
Девушки в сотнях метров под нами продолжают дружно хихикать. Какое-то время они танцуют с мужчинами, а потом исчезают в шатрах. Приспешники мадам время от времени отгибают полог то одной, то другой палатки, заглядывая внутрь.
– Ах, Златовласка, ты просто сокровище! – Старуха обхватывает мое лицо ладонями и в перерывах между словами целует меня в щеку. – Сокровище, сокровище, настоящее сокровище! Мы с тобой так повеселимся!
Отлично.
В следующую секунду мы уже едем вниз. По мере приближения к земле музыка становится все более громкой, а девушки – все более жалкими.
3
Но она ошибается, я видела. Видела грациозную Дженну, чьи серые глаза мерцали, едва поймав луч света. Она кружилась и пела в коридорах, и постоянно читала какой-нибудь любовный роман. Слуги краснели, отводя взгляды, настолько она подавляла их своей уверенностью в себе и очаровывала кокетливыми улыбками. Здесь Дженна стала бы королевой.
– Они хотят лучшей жизни. Они сбегают и приходят сюда, ко мне. Я принимаю у них роды, лечу простуды, кормлю, слежу за тем, чтобы они не запаршивели, дарю им красивые заколки и ленты для волос. Они приходят сюда и ищут меня. – Старуха довольно ухмыляется. – Может, ты тоже обо мне слышала. И пришла ко мне за помощью.
Она хватает меня за руку с такой силой, что качается кабинка. Я пугаюсь, что мы перевернемся, но падения не происходит. Мы прекратили подъем – мы на самом верху. Я перегибаюсь через бортик. Пути вниз нет, меня охватывает страх. Этой штукой командует мадам. Если прежде я не была целиком в ее власти, то сейчас точно беспомощна.
Я заставляю себя успокоиться. Ни за что не доставлю этой женщине удовольствия наблюдать за моей паникой. Моя слабость – это ее вседозволенность.
Но все равно у меня стучит в ушах.
– Тот паренек, с которым ты сюда пришла… ведь не он подарил тебе это чудесное обручальное кольцо.
Это не вопрос. Она пытается стянуть кольцо с моего пальца, но я сжимаю кулак и отодвигаюсь.
– Вы оба явились мокрые, как мыши, – говорит она. Ее смех скрипит, словно ржавая подвеска нашей кабинки. – Но на тебе сплошной блеск и жемчуг. Настоящий жемчуг. – Она смотрит на мой свитер. – А он одет, как жалкий слуга.
Опровергнуть ее слова я не могу. Мадам удалось очень точно подвести итог последним месяцам моей жизни.
– Сбежала со своим слугой, Златовласка? За спиной у мужчины, который взял тебя в жены. Твой муж принуждал тебя? Или, может, не удовлетворял, и поэтому ты встречалась с этим своим пареньком? Вы тайком по ночам шуршали в гардеробной среди твоих шелковых платьев, как пара дикарей?
У меня загораются щеки, но это не похоже на смущение, которое я испытывала, когда мои сестры по мужу поддразнивали меня из-за отсутствия близости с Линденом. Ее слова бесцеремонны до тошноты. Это извращение. А от дымной вони, исходящей от мадам, мне трудно дышать. От высоты у меня кружится голова. Я закрываю глаза.
– Все было не так, – цежу я сквозь зубы.
– Тут нечего стыдиться, – говорит мадам, забрасывая руку мне на плечи. Я едва успеваю справиться с желанием заскулить. – Ты ведь все-таки женщина! Женщины – это прекрасный пол. А уж такая красавица, как ты… наверное, муж рядом с тобой превращался в животное. Неудивительно, что ты подыскала себе паренька помилее. А он ведь милее, правда? Я по глазам его вижу.
– Милее? По глазам? – выпаливаю я в ярости. Открыв веки, я устремляю взгляд на аляповатые заколки на голове мадам, лишь бы не смотреть на нее саму или на землю. – Это до того, как ваши подручные избили его до полусмерти, или после?
– Тут совсем другой вопрос. – Мадам нежно отводит волосы с моего лица. Я резко отстраняюсь, но ее это, похоже, не трогает. – Мои мужчины знают, как надо оберегать девочек. Это жестокий мир, Златовласка. Вам нужна защита.
Она хватает меня за подбородок, и ее пальцы с такой силой впиваются в мою челюсть, что становится больно. Она смотрит мне в глаза.
– Или, возможно… – нараспев произносит она, – …муж не захотел, чтобы этот твой дефект передался его детям? Может, он выкинул тебя на свалку?
Мадам из тех женщин, которые обожают говорить. И чем больше она говорит, тем дальше оказывается от истины. Я прозреваю: она заблуждается, решив, что легко может прочитать мои мысли. Старуха перебирает все возможные варианты, надеясь добиться моей реакции. Я могу ей солгать – и она ничего не поймет.
– У меня нет уродства, – говорю я, внезапно ощутив пьянящее ощущение власти над ней. – А вот у моего мужа оно было.
Это заставляет мадам заинтересованно ухмыльнуться. Она отпускает мое лицо и подается ближе.
– М-м?
– Да, рядом со мной он превращался в сущее животное, но это не имело значения. Девять раз из десяти он ничего не мог сделать. А вы верно сказали: у женщин есть потребности.
Мадам чуть подскакивает, заставив нашу кабинку со скрипом качнуться. Заметно, что мысль о молодой страсти заводит старуху. Мне почти не приходится лгать, она дописывает окончание этой истории самостоятельно.
– И тебе пришлось броситься в объятия слуги.
– В гардеробной, вы угадали.
– Прямо под носом у твоего мужа?
– Прямо в соседней комнате.
Пусть глотает любую безумную ложь, какая ей по вкусу. А истина, как и обручальное кольцо, принадлежат только мне, и ей они не достанутся.
Девушки в сотнях метров под нами продолжают дружно хихикать. Какое-то время они танцуют с мужчинами, а потом исчезают в шатрах. Приспешники мадам время от времени отгибают полог то одной, то другой палатки, заглядывая внутрь.
– Ах, Златовласка, ты просто сокровище! – Старуха обхватывает мое лицо ладонями и в перерывах между словами целует меня в щеку. – Сокровище, сокровище, настоящее сокровище! Мы с тобой так повеселимся!
Отлично.
В следующую секунду мы уже едем вниз. По мере приближения к земле музыка становится все более громкой, а девушки – все более жалкими.
3
Габриель спит на земле, свернувшись у самой стенки шатра, на коже у него зеленоватые отсветы от палаточной ткани. Под ним грязное одеяло, рубашка исчезла.
Мадам сказала, сегодня я буду ночевать здесь, пока она думает, что со мной делать. Уже приготовлены тазик с водой, полотенца и куски мыла, похоже, вырезанные вручную.
Я смачиваю уголок полотенца и осторожно промокаю багровую ссадину у Габриеля на щеке. Он что-то бормочет и шумно вздыхает.
– Я сделала тебе больно? – спрашиваю я.
Он мотает головой, прижимаясь щекой к земле.
– Габриель, – шепотом зову я. – Проснись! – На этот раз он мне не отвечает, даже когда я переворачиваю его на спину и выжимаю на лицо немного холодной воды. От страха бешено колотится сердце. – Габриель! Посмотри на меня!
Он слушается; его зрачки – две крошечные точки в голубом море. Он меня пугает.
– Что с тобой сделали? – спрашиваю я. – Что случилось?
– Лиловая девушка, – бормочет он, причмокивает и закрывает глаза. – У нее было… нечто.
Габриель шевелит рукой, словно что-то показывая, затем снова отключается. Тормошить его бесполезно.
– Он будет спать несколько часов. – У входа в палатку стоит девушка, прижимая к себе скомканное одеяло. – Похоже, ему было очень больно. Я просто дала ему средство, которое помогает. Вот. – Она протягивает мне одеяло. – Только что из стирки.
Девица пытается помочь мне укрыть Габриеля, но я ее оттесняю и огрызаюсь:
– Спасибо, уже помогла. Из-за кого ему, между прочим, «стало больно»?!
– Вы оба не местные, – невозмутимо говорит девушка, выжимая полотенце над тазиком. – У мадам сильный сдвиг на шпионах. Если бы я его не угомонила, она приказала бы телохранителям избить его до беспамятства. Я ему услугу оказала.
В ее словах нет злости. Она подает мне влажное полотенце и не вторгается на мою территорию.
– Каких еще шпионах? – интересуюсь я, осторожно стирая с лица и рук Габриеля песок и кровь.
Мне не нравится то, чем его успокоили. Он – единственная моя опора в этом жутком месте, и он так далеко!
– Их не существует, – отвечает девушка. – Почти все, что говорит эта женщина, – полная чушь. Паранойя у нее из-за опиатов.
Куда нас занесло? Хорошо хоть эта девица не настолько кошмарна, как остальные. В ее глазах под толстым слоем косметики – сочувствие. А глаза у нее красивые, похожие на две темные звездочки, сияющие в туманности зеленых теней для век. У девушки очень смуглая кожа. Короткие волосы лежат блестящими кольцами. И еще от нее исходит все тот же сладковато-затхлый запах – его испускает абсолютно все, к чему прикасалась мадам.
– Почему он назвал тебя лиловой девушкой? – спрашиваю я.
– Меня зовут Сирень, – объясняет она и показывает на светло-пурпурные цветы, вышитые на линялом платье; одна бретелька постоянно сползает у нее с плеча. – Зови меня, если еще что-то понадобится, ладно? Мне надо работать.
Она откидывает полог, впуская ночное небо и наполняя палатку холодным воздухом, рыком мужчин, хихиканьем девиц и ровным ритмом ударных.
– Это моя вина, – шепчу я, проводя кончиками пальцев по губам Габриеля. – Но я нас отсюда вызволю. Даю слово.
Волосы у меня слиплись от соленой воды, и я чувствую себя ужасно грязной. Меня так и тянет залезть в тазик и смыть с себя все. Но всякий раз, когда телохранители слышат плеск воды, в которую я обмакиваю полотенце, они заглядывают в прорезь палатки. Видимо, в веселом районе право на частную жизнь давно забыто. Я ограничиваюсь тем, что закатываю рукава и брючины джинсов, чтобы вымыть как можно больше. Кто-то приготовил мне шелковое платье – такое же зеленое, как палатка, и с оранжевым драконом на боку – но я его не надеваю.
Я сворачиваюсь рядом с Габриелем, обхватив его рукой. Мыло оставило на мне странный запах мадам, а от моего спутника по-прежнему пахнет океаном. Я чувствую, как под моей ладонью вздымается грудь Габриеля, ритмично сокращаются и расслабляются мышцы на его ребрах. Я закрываю глаза, притворяясь, будто его сон совершенно нормален, и если я позову, Габриель тут же ко мне вернется.
Идет время. Девицы приходят и уходят. Я делаю вид, что сплю, пытаясь уловить, о чем они между собой шепчутся. Они говорят непонятные мне вещи. Ангельская кровь. Новый желтый. Мертвые зеленые. Издалека на них орут мужчины, и девушки уходят; их бижутерия постукивает, словно пластиковые кандалы.
Чувствую, что проваливаюсь в сон, пытаюсь сопротивляться. Но я уже на грани: то здесь, в старой палатке, то качаюсь на сверкающих волнах. То со мной рядом Габриель, то это Линден обнимает меня, как он часто делал во сне. Линден плачет у меня над ухом и произносит имя своей умершей жены. Я открываю глаза. Утоптанная земля и тонкое покрывало неприятно отличаются от пушистого белого одеяла, которое мне только что привиделось, и на секунду Габриель кажется мне незнакомцем. Его рыжеватые волосы совершенно не похожи на темные кудри Линдена, его тело массивней и не такое бледное. Я снова пытаюсь его расшевелить. Никакой реакции.
Закрываю глаза, и на этот раз мне видятся змеи. Их шипящие головы выныривают из-под земли, их тела обвиваются вокруг моих лодыжек. Они пытаются меня разуть.
Просыпаюсь в панике. Сирень стоит на коленях у моих ног, осторожно стягивая с меня носки.
– Я не хотела тебя напугать, – говорит она.
Мне кажется, будто прошло уже много часов, но через прорезь палатки я вижу, что на улице все еще ночь.
– Что ты делаешь?
Голос у меня хриплый. В шатре холодно, и с губ срывается облачко пара. Не понимаю, как эти девицы не замерзают до смерти в своих легких платьях.
– Мокрая же насквозь. Знаешь, ноги и руки должны быть в тепле. Иначе подхватишь пневмонию.
Она права, я действительно закоченела. Сирень оборачивает мои голые ноги полотенцами. Я смотрю, как она роется в небольшом чемоданчике. Локоны у нее спутаны, платье измято еще сильнее, чем раньше. Девушка опускается на колени рядом с Габриелем и раскладывает на черном носовом платке какие-то штуки. Разведя порошок в ложке с водой, она греет смесь зажигалкой, пока жидкость не начинает пузыриться, после этого набирает ее в шприц. Затем она начинает перетягивать Габриелю руку чуть повыше локтя жгутом: так делали мои родители, когда нужно было срочно ввести успокоительное истеричным пациентам в лаборатории. И тут я ее отталкиваю.
– Не смей!
– Ему это поможет, – заявляет она. – Он будет тих и спокоен, и у вас обоих не возникнет проблем.
Я вспоминаю теплые токсины, которые растекались по моим венам после травмы во время урагана. Вспоминаю, как Вон угрожал мне, а у меня не хватало сил даже на то, чтобы открыть глаза. Какой я была беспомощной, оцепенелой и перепуганной. Я предпочла бы страдать от боли в ранах – от сломанных ребер, растянутых суставов рук и ног, от швов на коже, но не оставаться парализованной.
– Мне наплевать, – говорю я. – Ты ему ничего не будешь вводить.
Она хмурится:
– Тогда ночь будет тяжелой.
Это просто смешно!
– Она и так тяжелая.
Сирень открывает было рот, но шум у входа в палатку заставляет ее повернуться. На мгновение в ее глазах мелькает страх: видимо, она ждала, что это окажется мужчина – но нет. И она тут же успокаивается.
– Ты же знаешь, что тебе не положено здесь показываться, – произносит девушка. – Хочешь разозлить мадам?
Обращается она к ребенку, который только что заполз в палатку не через охраняемый вход, а через небольшую дыру на уровне земли. Темные слипшиеся волосы закрывают малышке лицо. Девочка выходит на свет, поворачивает голову ко мне, и оказывается, что глаза у нее как матовое стекло – такие светлые, что их даже трудно назвать голубыми. Поразительный контраст с темной кожей.
Сирень кладет ложку и подталкивает малышку обратно туда, откуда она появилась, со словами:
– Быстрее. Скройся, пока нам обеим не попало.
Девочка слушается, но лишь после того, как отталкивает Сирень и возмущенно фыркает.
Габриель начинает шевелиться, я настораживаюсь. Сирень, кусая губы, опять предлагает мне шприц. Я его не беру.
– Габриель?
Мой голос звучит очень тихо. Я отвожу волосы с лица Габриеля. Лоб у него покрыт липким холодным потом, а на щеках горят лихорадочные пятна. Его ресницы вздрагивают, кажется, он не может поднять веки.
В темноте кто-то вскрикивает – от боли или досады, – и пронзительный голос мадам восклицает:
– Грязный никчемный ребенок!
В следующую секунду Сирень уже на ногах, но шприц она оставляет на земле рядом со мной.
– Укол ему понадобится, – говорит она мне, спеша к выходу. – Обязательно.
– Рейн? – шепчет Габриель.
Здесь, в парке со сломанными аттракционами, лишь он один знает мое имя. Он выкрикивал его навстречу ураганному ветру, когда вокруг нас проносились обломки фальшивого мира Вона. Он шептал его в стенах особняка, склоняясь надо мной. Им он выманивал меня из дремоты еще до рассвета, пока мой супруг и сестры по мужу спали. Он всегда произносил его так, словно оно было… важным. Словно мое имя и сама я были драгоценной тайной.
– Да, – отзываюсь я. – Я с тобой.
Он не отвечает и, кажется, снова теряет сознание. Я чувствую себя брошенной, меня пугает, что он опять уходит в эту темную, недостижимую даль. Но Габриель судорожно вздыхает и открывает глаза. Зрачки снова нормальные, больше не тонут в сплошной голубизне радужки.
У него стучат зубы, он заикается, невнятно спрашивает:
– Что это за место?
Не «где мы», а «что это».
– Это неважно, – успокоительно произношу я, стирая рукавом пот с его лица. – Я нас отсюда вызволю.
Мы оба здесь чужие, но из нас двоих я лучше понимаю окружающий мир. Мне наверняка удастся что-нибудь придумать.
Несколько долгих секунд он смотрит на меня, дрожа от холода и наркотического «похмелья». А потом говорит:
– Охранники пытались тебя утащить.
– Они меня поймали, – отвечаю я. – Они нас обоих поймали.
Я вижу, Габриель изо всех сил пытается остаться в сознании. На щеке у него наливается синяк, губы запеклись и растрескались. Его так трясет, что я чувствую дрожь, даже не прикасаясь к нему.
Плотнее заворачиваю его в одеяло, стараясь изобразить кокон, в какой Сесилия укутывала своего малыша холодными ночами. Один из тех немногих случаев, когда по ее виду чувствовалось – она понимает, что делает.
– Спи, – шепчу я. – Я буду рядом.
Какое-то время он всматривается в меня: взгляд снова и снова скользит по моему лицу. Мне кажется, что Габриель собирается заговорить. Я надеюсь, он это сделает – пусть даже скажет, что это я виновата, что он предупреждал меня о том, как опасен мир. Мне все равно. Я просто хочу, чтобы он оставался здесь, со мной. Я хочу слышать его голос. Но он закрывает глаза – и снова уходит.
Дремлю рядом с ним, сон мой чуток. Дрожу, укрытая лишь влажным полотенцем, отдала все одеяла Габриелю. Мне снится хрустящее постельное белье; пузырящееся золотистое шампанское, один глоток которого согревает горло и желудок; ураганы, сотрясающие и рвущие края реальности, обнажающие кусочки тьмы, что скрывается за безупречным сияющим миром.
Из сна меня выдергивают булькающие звуки судорожной рвоты, и в первую секунду мне кажется, что я у смертного одра моей старшей сестры по мужу. Однако когда я открываю глаза, вижу, что Габриель сложился пополам в дальней части нашей палатки. Вонь от рвоты не перешибает запах дешевых духов и дыма, из-за которого тут все постоянно затянуто смогом.
Я спешу к Габриелю, сосредоточенная, с отчаянно бьющимся сердцем. Оказавшись рядом, ощущаю металлический запах и вижу, как из раны между лопатками у него течет кровь. Когда напрягаются мышцы, кожа расходится. Не помню, чтобы наши противники дрались ножами, но на нас налетели так неожиданно!
– Габриель?
Трогаю его за плечо, но не могу заставить себя смотреть. Когда рвота заканчивается, подаю ему тряпочку, он берет ее, садясь на корточки.
Спрашивать, все ли с ним в порядке, глупо, поэтому я пытаюсь рассмотреть его глаза. Под ними залегли многослойные фиолетовые тени, от совсем темных до светлых. Из-за холода дыхание Габриеля превращается в пар.
В свете качающихся фонарей за его неподвижной спиной танцуют тени.
Он спрашивает:
– Что это за место?
– Мы оказались в веселом районе у берега. Тебе что-то дали, кажется, это называется «ангельской кровью».
– Это успокаивающее, – говорит он невнятно, отползает обратно к одеялу и падает на него ничком. – У Распорядителя Вона такое было. Раньше его применяли в больницах, а потом перестали, из-за побочных эффектов.
Габриель не противится, когда я переворачиваю его на бок и укрываю одеялом. Он дрожит.
– Из-за побочных эффектов? – повторяю я.
– Галлюцинации. Кошмары.
Я вспоминаю тепло, которое растекалось по моим сосудам после урагана, вспоминаю, как не могла пошевелиться. Вон удерживал меня в сознании ровно столько, сколько нужно было, чтобы запугать. И хотя я ничего не помню, Линден утверждал, что во сне я бормотала нечто ужасное.
– Я чем-то могу тебе помочь? – спрашиваю я, подтыкая Габриелю одеяло. – Пить хочешь?
Он тянется ко мне, и я подаюсь ему навстречу.
– Мне привиделось, что ты утонула, – говорит он. – Наше судно загорелось, а берега не было.
– Исключено, – откликаюсь я. Его обветренные и разбитые в кровь губы прижимаются к моему лбу. – Я отлично плаваю.
– Было темно, – продолжает он, – я видел лишь твои волосы, погружающиеся в воду. Я нырнул за тобой и понял, что догоняю медузу. Ты исчезла.
Возражаю:
– Я-то была тут. Это ты исчез – я не могла тебя добудиться.
Он поднимает край одеяла, словно крыло, закутывая меня в него, прижимая к себе. Рядом с Габриелем тепло, и я мгновенно понимаю, насколько мне не хватало его, пока он лежал без памяти. Я закрываю глаза и втягиваю ноздрями воздух, но запах океана исчез с его кожи. От него пахнет кровью и духами мадам, их запах впитался в белую мыльную пленку, которая плавает на поверхности всех тазиков с водой.
– Не бросай меня больше, – шепчу я. Габриель не отвечает. Я чуть отстраняюсь, заглядываю ему в лицо. Глаза у него закрыты. – Габриель! – зову я.
– Ты умерла, – сонно бормочет он. – Я видел, как ты умираешь… – Тут его речь прерывается судорожным зевком, – … видел, как ты умираешь сотней ужасных смертей.
– Очнись! – приказываю я ему.
Я сажусь и стягиваю с него все одеяла в надежде на то, что неожиданный холод приведет его в чувство.
Габриель открывает глаза – они блестят точно так же, как у Дженны, когда она умирала.
– Тебе перерезали горло, – говорит он. – Ты пыталась кричать, но голоса у тебя не было.
– Это не на самом деле, – убеждаю я его. От страха у меня колотится сердце, кровь леденеет в жилах. – Ты бредишь. Смотри, я же рядом!
Я провожу пальцами по его шее: она красная и горячая. Я вспоминаю, как мы целовались, держа в руках атлас Линдена, как теплое дыхание Габриеля касалось моего языка, подбородка и шеи и как внезапно мне становилось холодно, когда он отстранялся. В то мгновение все вокруг нас исчезало, и я чувствовала себя в полной безопасности.
А теперь я боюсь, что мы больше никогда не будем в безопасности. Если вообще когда-то были.
Остаток ночи проходит отвратительно. Габриель проваливается в беспробудный сон, а я заставляю себя бодрствовать, чтобы не пропустить ни одной опасности из тех, что притаились за стенами нашей зеленой палатки.
Когда я наконец погружаюсь в дрему, мне снится дым. Он вьется, изгибается, заплетается в струи и дорожки, которые никуда не ведут.
– …скорей! – говорит кто-то. – Проснись и пой, милая птичка! Réveille-toi!
Мое плечо сжимает чья-то рука. Я резко просыпаюсь. Мадам снова говорит со своим фальшивым прононсом: согласные вырываются у нее изо рта, словно дым.
Дневной свет бьет с неимоверной силой, обрисовывая шелковые контуры ее шарфа, делая их похожими на радужные гребни ящериц и оставляя лицо женщины в тени. Вся палатка залита зеленым сиянием, оно бликами ложится мне на кожу.
Ночью Габриель снова затянул меня к себе под одеяло – его рука обнимает мою спину. Он зарылся лицом в мои волосы, и я чувствую, что его лоб покрыт холодной испариной. Я сажусь, но мое движение остается незамеченным. Габриель не приходит в сознание.
Шприц! Там, где его оставила Сирень, теперь пусто.
Мадам берет меня за руки и тянет, заставляя встать. Она обхватывает мои щеки своими пергаментными ладонями и улыбается.
– При дневном свете ты еще прелестнее, моя Златовласка.
Я не ее Златовласка. Я вообще не ее. Но, похоже, она причислила меня к своему имуществу, к своим древностям, своим поддельным драгоценным камням.
Я мысленно приказываю Габриелю больше не шептать мое имя. Я не хочу, чтобы мадам его узнала, чтобы оно срывалось с ее уст, заставляя меня переживать те же чувства, какие я испытала, когда старуха щупала цветы на моем обручальном кольце.
Она обиженно дуется.
– Ты не хочешь носить чудесное платье, которое я тебе приготовила?
Платье висит, переброшенное через ее руку. Словно сдувшийся труп, словно обескровленное тело той девицы, которая носила его последней.
– У тебя красивый свитер. Разве самой не противно, что он такой грязный? – печально спрашивает она. Мне кажется, что недовольство вот-вот отделится от ее лица и заживет своей жизнью. – Одна из малышек постирает его тебе.
Ее акцент стал теперь совсем другим: «д» звучат как «т», а «р» – как «у». «Отна из малышек постиуает его».
Она сует платье мне в руки, снимает с плеч меховой палантин и накидывает его на мою шею.
– Переоденься, я подожду на улице. Погода чудесная!
«Пеуеотенься, я потошту».
Когда она уходит, я быстро скидываю свитер и натягиваю платье, сообразив, что это – единственный способ выбраться из палатки. И вынуждена признать, прикосновение шелка к коже мне приятно, а палантин, несмотря на свою душную вонь, такой теплый, что я готова нырнуть в него целиком. Да, возможно, переодевание – единственный способ заставить мадам выпустить меня из палатки, но как же Габриель? Габриель по-прежнему остается в плену беспамятства. Я опускаюсь рядом с ним на колени и трогаю его лоб. Думаю, что он должен гореть, но чувствую прохладу.
– Я нас отсюда вызволю, – повторяю я.
Пусть Габриель меня не слышит, эти слова предназначаются не только ему.
Мадам отдергивает полог, цокает языком, хватает меня за запястье и тянет так сильно, что я сразу вспоминаю тот случай, когда я вывихнула руку, и брату пришлось ее вправлять.
– Не беспокойся о нем, – приказывает старуха.
Я неохотно переставляю босые ноги, не делая попыток поспеть за ней.
Едва мы выходим из палатки, две девчушки проскальзывают мимо нас внутрь и собирают мою мятую одежду. Их головы опущены, губы плотно сжаты. Я вижу их мельком, но, похоже, они близняшки. Меня выволакивают в холодное солнечное утро, небо кажется светло-голубым леденцом, будто я смотрю на него сквозь пластинку льда. Мадам хлопочет над моими волосами, от которых пахнет морской водой и веселым районом. По моим ощущениям, они тяжелые и спутанные. Старуха выглядит сосредоточенной и, возможно, недовольной. Я жду критики, но она говорит только:
– Не беспокойся об этом пареньке. – Ухмыляется. И я готова поклясться, что вижу свое отражение в каждом из ее чересчур белых зубов. – Он очнется, когда привыкнет к мысли, что тобой надо делиться.
При свете дня, без суеты и огней чертова колеса, мне видно, насколько здесь все запущено. Повсюду длинные полосы голой земли, а ржавые обломки механизмов торчат так, словно проросли из семян. Вдалеке еще один аттракцион. Поначалу я решаю, что это тоже чертово колесо, но когда мы подходим ближе, вижу металлических коней, насаженных на шесты. Кажется, будто лошадей обездвижили в тот момент, когда они пытались вырваться на свободу. Мадам говорит мне, что это называют каруселью.
Мадам сказала, сегодня я буду ночевать здесь, пока она думает, что со мной делать. Уже приготовлены тазик с водой, полотенца и куски мыла, похоже, вырезанные вручную.
Я смачиваю уголок полотенца и осторожно промокаю багровую ссадину у Габриеля на щеке. Он что-то бормочет и шумно вздыхает.
– Я сделала тебе больно? – спрашиваю я.
Он мотает головой, прижимаясь щекой к земле.
– Габриель, – шепотом зову я. – Проснись! – На этот раз он мне не отвечает, даже когда я переворачиваю его на спину и выжимаю на лицо немного холодной воды. От страха бешено колотится сердце. – Габриель! Посмотри на меня!
Он слушается; его зрачки – две крошечные точки в голубом море. Он меня пугает.
– Что с тобой сделали? – спрашиваю я. – Что случилось?
– Лиловая девушка, – бормочет он, причмокивает и закрывает глаза. – У нее было… нечто.
Габриель шевелит рукой, словно что-то показывая, затем снова отключается. Тормошить его бесполезно.
– Он будет спать несколько часов. – У входа в палатку стоит девушка, прижимая к себе скомканное одеяло. – Похоже, ему было очень больно. Я просто дала ему средство, которое помогает. Вот. – Она протягивает мне одеяло. – Только что из стирки.
Девица пытается помочь мне укрыть Габриеля, но я ее оттесняю и огрызаюсь:
– Спасибо, уже помогла. Из-за кого ему, между прочим, «стало больно»?!
– Вы оба не местные, – невозмутимо говорит девушка, выжимая полотенце над тазиком. – У мадам сильный сдвиг на шпионах. Если бы я его не угомонила, она приказала бы телохранителям избить его до беспамятства. Я ему услугу оказала.
В ее словах нет злости. Она подает мне влажное полотенце и не вторгается на мою территорию.
– Каких еще шпионах? – интересуюсь я, осторожно стирая с лица и рук Габриеля песок и кровь.
Мне не нравится то, чем его успокоили. Он – единственная моя опора в этом жутком месте, и он так далеко!
– Их не существует, – отвечает девушка. – Почти все, что говорит эта женщина, – полная чушь. Паранойя у нее из-за опиатов.
Куда нас занесло? Хорошо хоть эта девица не настолько кошмарна, как остальные. В ее глазах под толстым слоем косметики – сочувствие. А глаза у нее красивые, похожие на две темные звездочки, сияющие в туманности зеленых теней для век. У девушки очень смуглая кожа. Короткие волосы лежат блестящими кольцами. И еще от нее исходит все тот же сладковато-затхлый запах – его испускает абсолютно все, к чему прикасалась мадам.
– Почему он назвал тебя лиловой девушкой? – спрашиваю я.
– Меня зовут Сирень, – объясняет она и показывает на светло-пурпурные цветы, вышитые на линялом платье; одна бретелька постоянно сползает у нее с плеча. – Зови меня, если еще что-то понадобится, ладно? Мне надо работать.
Она откидывает полог, впуская ночное небо и наполняя палатку холодным воздухом, рыком мужчин, хихиканьем девиц и ровным ритмом ударных.
– Это моя вина, – шепчу я, проводя кончиками пальцев по губам Габриеля. – Но я нас отсюда вызволю. Даю слово.
Волосы у меня слиплись от соленой воды, и я чувствую себя ужасно грязной. Меня так и тянет залезть в тазик и смыть с себя все. Но всякий раз, когда телохранители слышат плеск воды, в которую я обмакиваю полотенце, они заглядывают в прорезь палатки. Видимо, в веселом районе право на частную жизнь давно забыто. Я ограничиваюсь тем, что закатываю рукава и брючины джинсов, чтобы вымыть как можно больше. Кто-то приготовил мне шелковое платье – такое же зеленое, как палатка, и с оранжевым драконом на боку – но я его не надеваю.
Я сворачиваюсь рядом с Габриелем, обхватив его рукой. Мыло оставило на мне странный запах мадам, а от моего спутника по-прежнему пахнет океаном. Я чувствую, как под моей ладонью вздымается грудь Габриеля, ритмично сокращаются и расслабляются мышцы на его ребрах. Я закрываю глаза, притворяясь, будто его сон совершенно нормален, и если я позову, Габриель тут же ко мне вернется.
Идет время. Девицы приходят и уходят. Я делаю вид, что сплю, пытаясь уловить, о чем они между собой шепчутся. Они говорят непонятные мне вещи. Ангельская кровь. Новый желтый. Мертвые зеленые. Издалека на них орут мужчины, и девушки уходят; их бижутерия постукивает, словно пластиковые кандалы.
Чувствую, что проваливаюсь в сон, пытаюсь сопротивляться. Но я уже на грани: то здесь, в старой палатке, то качаюсь на сверкающих волнах. То со мной рядом Габриель, то это Линден обнимает меня, как он часто делал во сне. Линден плачет у меня над ухом и произносит имя своей умершей жены. Я открываю глаза. Утоптанная земля и тонкое покрывало неприятно отличаются от пушистого белого одеяла, которое мне только что привиделось, и на секунду Габриель кажется мне незнакомцем. Его рыжеватые волосы совершенно не похожи на темные кудри Линдена, его тело массивней и не такое бледное. Я снова пытаюсь его расшевелить. Никакой реакции.
Закрываю глаза, и на этот раз мне видятся змеи. Их шипящие головы выныривают из-под земли, их тела обвиваются вокруг моих лодыжек. Они пытаются меня разуть.
Просыпаюсь в панике. Сирень стоит на коленях у моих ног, осторожно стягивая с меня носки.
– Я не хотела тебя напугать, – говорит она.
Мне кажется, будто прошло уже много часов, но через прорезь палатки я вижу, что на улице все еще ночь.
– Что ты делаешь?
Голос у меня хриплый. В шатре холодно, и с губ срывается облачко пара. Не понимаю, как эти девицы не замерзают до смерти в своих легких платьях.
– Мокрая же насквозь. Знаешь, ноги и руки должны быть в тепле. Иначе подхватишь пневмонию.
Она права, я действительно закоченела. Сирень оборачивает мои голые ноги полотенцами. Я смотрю, как она роется в небольшом чемоданчике. Локоны у нее спутаны, платье измято еще сильнее, чем раньше. Девушка опускается на колени рядом с Габриелем и раскладывает на черном носовом платке какие-то штуки. Разведя порошок в ложке с водой, она греет смесь зажигалкой, пока жидкость не начинает пузыриться, после этого набирает ее в шприц. Затем она начинает перетягивать Габриелю руку чуть повыше локтя жгутом: так делали мои родители, когда нужно было срочно ввести успокоительное истеричным пациентам в лаборатории. И тут я ее отталкиваю.
– Не смей!
– Ему это поможет, – заявляет она. – Он будет тих и спокоен, и у вас обоих не возникнет проблем.
Я вспоминаю теплые токсины, которые растекались по моим венам после травмы во время урагана. Вспоминаю, как Вон угрожал мне, а у меня не хватало сил даже на то, чтобы открыть глаза. Какой я была беспомощной, оцепенелой и перепуганной. Я предпочла бы страдать от боли в ранах – от сломанных ребер, растянутых суставов рук и ног, от швов на коже, но не оставаться парализованной.
– Мне наплевать, – говорю я. – Ты ему ничего не будешь вводить.
Она хмурится:
– Тогда ночь будет тяжелой.
Это просто смешно!
– Она и так тяжелая.
Сирень открывает было рот, но шум у входа в палатку заставляет ее повернуться. На мгновение в ее глазах мелькает страх: видимо, она ждала, что это окажется мужчина – но нет. И она тут же успокаивается.
– Ты же знаешь, что тебе не положено здесь показываться, – произносит девушка. – Хочешь разозлить мадам?
Обращается она к ребенку, который только что заполз в палатку не через охраняемый вход, а через небольшую дыру на уровне земли. Темные слипшиеся волосы закрывают малышке лицо. Девочка выходит на свет, поворачивает голову ко мне, и оказывается, что глаза у нее как матовое стекло – такие светлые, что их даже трудно назвать голубыми. Поразительный контраст с темной кожей.
Сирень кладет ложку и подталкивает малышку обратно туда, откуда она появилась, со словами:
– Быстрее. Скройся, пока нам обеим не попало.
Девочка слушается, но лишь после того, как отталкивает Сирень и возмущенно фыркает.
Габриель начинает шевелиться, я настораживаюсь. Сирень, кусая губы, опять предлагает мне шприц. Я его не беру.
– Габриель?
Мой голос звучит очень тихо. Я отвожу волосы с лица Габриеля. Лоб у него покрыт липким холодным потом, а на щеках горят лихорадочные пятна. Его ресницы вздрагивают, кажется, он не может поднять веки.
В темноте кто-то вскрикивает – от боли или досады, – и пронзительный голос мадам восклицает:
– Грязный никчемный ребенок!
В следующую секунду Сирень уже на ногах, но шприц она оставляет на земле рядом со мной.
– Укол ему понадобится, – говорит она мне, спеша к выходу. – Обязательно.
– Рейн? – шепчет Габриель.
Здесь, в парке со сломанными аттракционами, лишь он один знает мое имя. Он выкрикивал его навстречу ураганному ветру, когда вокруг нас проносились обломки фальшивого мира Вона. Он шептал его в стенах особняка, склоняясь надо мной. Им он выманивал меня из дремоты еще до рассвета, пока мой супруг и сестры по мужу спали. Он всегда произносил его так, словно оно было… важным. Словно мое имя и сама я были драгоценной тайной.
– Да, – отзываюсь я. – Я с тобой.
Он не отвечает и, кажется, снова теряет сознание. Я чувствую себя брошенной, меня пугает, что он опять уходит в эту темную, недостижимую даль. Но Габриель судорожно вздыхает и открывает глаза. Зрачки снова нормальные, больше не тонут в сплошной голубизне радужки.
У него стучат зубы, он заикается, невнятно спрашивает:
– Что это за место?
Не «где мы», а «что это».
– Это неважно, – успокоительно произношу я, стирая рукавом пот с его лица. – Я нас отсюда вызволю.
Мы оба здесь чужие, но из нас двоих я лучше понимаю окружающий мир. Мне наверняка удастся что-нибудь придумать.
Несколько долгих секунд он смотрит на меня, дрожа от холода и наркотического «похмелья». А потом говорит:
– Охранники пытались тебя утащить.
– Они меня поймали, – отвечаю я. – Они нас обоих поймали.
Я вижу, Габриель изо всех сил пытается остаться в сознании. На щеке у него наливается синяк, губы запеклись и растрескались. Его так трясет, что я чувствую дрожь, даже не прикасаясь к нему.
Плотнее заворачиваю его в одеяло, стараясь изобразить кокон, в какой Сесилия укутывала своего малыша холодными ночами. Один из тех немногих случаев, когда по ее виду чувствовалось – она понимает, что делает.
– Спи, – шепчу я. – Я буду рядом.
Какое-то время он всматривается в меня: взгляд снова и снова скользит по моему лицу. Мне кажется, что Габриель собирается заговорить. Я надеюсь, он это сделает – пусть даже скажет, что это я виновата, что он предупреждал меня о том, как опасен мир. Мне все равно. Я просто хочу, чтобы он оставался здесь, со мной. Я хочу слышать его голос. Но он закрывает глаза – и снова уходит.
Дремлю рядом с ним, сон мой чуток. Дрожу, укрытая лишь влажным полотенцем, отдала все одеяла Габриелю. Мне снится хрустящее постельное белье; пузырящееся золотистое шампанское, один глоток которого согревает горло и желудок; ураганы, сотрясающие и рвущие края реальности, обнажающие кусочки тьмы, что скрывается за безупречным сияющим миром.
Из сна меня выдергивают булькающие звуки судорожной рвоты, и в первую секунду мне кажется, что я у смертного одра моей старшей сестры по мужу. Однако когда я открываю глаза, вижу, что Габриель сложился пополам в дальней части нашей палатки. Вонь от рвоты не перешибает запах дешевых духов и дыма, из-за которого тут все постоянно затянуто смогом.
Я спешу к Габриелю, сосредоточенная, с отчаянно бьющимся сердцем. Оказавшись рядом, ощущаю металлический запах и вижу, как из раны между лопатками у него течет кровь. Когда напрягаются мышцы, кожа расходится. Не помню, чтобы наши противники дрались ножами, но на нас налетели так неожиданно!
– Габриель?
Трогаю его за плечо, но не могу заставить себя смотреть. Когда рвота заканчивается, подаю ему тряпочку, он берет ее, садясь на корточки.
Спрашивать, все ли с ним в порядке, глупо, поэтому я пытаюсь рассмотреть его глаза. Под ними залегли многослойные фиолетовые тени, от совсем темных до светлых. Из-за холода дыхание Габриеля превращается в пар.
В свете качающихся фонарей за его неподвижной спиной танцуют тени.
Он спрашивает:
– Что это за место?
– Мы оказались в веселом районе у берега. Тебе что-то дали, кажется, это называется «ангельской кровью».
– Это успокаивающее, – говорит он невнятно, отползает обратно к одеялу и падает на него ничком. – У Распорядителя Вона такое было. Раньше его применяли в больницах, а потом перестали, из-за побочных эффектов.
Габриель не противится, когда я переворачиваю его на бок и укрываю одеялом. Он дрожит.
– Из-за побочных эффектов? – повторяю я.
– Галлюцинации. Кошмары.
Я вспоминаю тепло, которое растекалось по моим сосудам после урагана, вспоминаю, как не могла пошевелиться. Вон удерживал меня в сознании ровно столько, сколько нужно было, чтобы запугать. И хотя я ничего не помню, Линден утверждал, что во сне я бормотала нечто ужасное.
– Я чем-то могу тебе помочь? – спрашиваю я, подтыкая Габриелю одеяло. – Пить хочешь?
Он тянется ко мне, и я подаюсь ему навстречу.
– Мне привиделось, что ты утонула, – говорит он. – Наше судно загорелось, а берега не было.
– Исключено, – откликаюсь я. Его обветренные и разбитые в кровь губы прижимаются к моему лбу. – Я отлично плаваю.
– Было темно, – продолжает он, – я видел лишь твои волосы, погружающиеся в воду. Я нырнул за тобой и понял, что догоняю медузу. Ты исчезла.
Возражаю:
– Я-то была тут. Это ты исчез – я не могла тебя добудиться.
Он поднимает край одеяла, словно крыло, закутывая меня в него, прижимая к себе. Рядом с Габриелем тепло, и я мгновенно понимаю, насколько мне не хватало его, пока он лежал без памяти. Я закрываю глаза и втягиваю ноздрями воздух, но запах океана исчез с его кожи. От него пахнет кровью и духами мадам, их запах впитался в белую мыльную пленку, которая плавает на поверхности всех тазиков с водой.
– Не бросай меня больше, – шепчу я. Габриель не отвечает. Я чуть отстраняюсь, заглядываю ему в лицо. Глаза у него закрыты. – Габриель! – зову я.
– Ты умерла, – сонно бормочет он. – Я видел, как ты умираешь… – Тут его речь прерывается судорожным зевком, – … видел, как ты умираешь сотней ужасных смертей.
– Очнись! – приказываю я ему.
Я сажусь и стягиваю с него все одеяла в надежде на то, что неожиданный холод приведет его в чувство.
Габриель открывает глаза – они блестят точно так же, как у Дженны, когда она умирала.
– Тебе перерезали горло, – говорит он. – Ты пыталась кричать, но голоса у тебя не было.
– Это не на самом деле, – убеждаю я его. От страха у меня колотится сердце, кровь леденеет в жилах. – Ты бредишь. Смотри, я же рядом!
Я провожу пальцами по его шее: она красная и горячая. Я вспоминаю, как мы целовались, держа в руках атлас Линдена, как теплое дыхание Габриеля касалось моего языка, подбородка и шеи и как внезапно мне становилось холодно, когда он отстранялся. В то мгновение все вокруг нас исчезало, и я чувствовала себя в полной безопасности.
А теперь я боюсь, что мы больше никогда не будем в безопасности. Если вообще когда-то были.
Остаток ночи проходит отвратительно. Габриель проваливается в беспробудный сон, а я заставляю себя бодрствовать, чтобы не пропустить ни одной опасности из тех, что притаились за стенами нашей зеленой палатки.
Когда я наконец погружаюсь в дрему, мне снится дым. Он вьется, изгибается, заплетается в струи и дорожки, которые никуда не ведут.
– …скорей! – говорит кто-то. – Проснись и пой, милая птичка! Réveille-toi!
Мое плечо сжимает чья-то рука. Я резко просыпаюсь. Мадам снова говорит со своим фальшивым прононсом: согласные вырываются у нее изо рта, словно дым.
Дневной свет бьет с неимоверной силой, обрисовывая шелковые контуры ее шарфа, делая их похожими на радужные гребни ящериц и оставляя лицо женщины в тени. Вся палатка залита зеленым сиянием, оно бликами ложится мне на кожу.
Ночью Габриель снова затянул меня к себе под одеяло – его рука обнимает мою спину. Он зарылся лицом в мои волосы, и я чувствую, что его лоб покрыт холодной испариной. Я сажусь, но мое движение остается незамеченным. Габриель не приходит в сознание.
Шприц! Там, где его оставила Сирень, теперь пусто.
Мадам берет меня за руки и тянет, заставляя встать. Она обхватывает мои щеки своими пергаментными ладонями и улыбается.
– При дневном свете ты еще прелестнее, моя Златовласка.
Я не ее Златовласка. Я вообще не ее. Но, похоже, она причислила меня к своему имуществу, к своим древностям, своим поддельным драгоценным камням.
Я мысленно приказываю Габриелю больше не шептать мое имя. Я не хочу, чтобы мадам его узнала, чтобы оно срывалось с ее уст, заставляя меня переживать те же чувства, какие я испытала, когда старуха щупала цветы на моем обручальном кольце.
Она обиженно дуется.
– Ты не хочешь носить чудесное платье, которое я тебе приготовила?
Платье висит, переброшенное через ее руку. Словно сдувшийся труп, словно обескровленное тело той девицы, которая носила его последней.
– У тебя красивый свитер. Разве самой не противно, что он такой грязный? – печально спрашивает она. Мне кажется, что недовольство вот-вот отделится от ее лица и заживет своей жизнью. – Одна из малышек постирает его тебе.
Ее акцент стал теперь совсем другим: «д» звучат как «т», а «р» – как «у». «Отна из малышек постиуает его».
Она сует платье мне в руки, снимает с плеч меховой палантин и накидывает его на мою шею.
– Переоденься, я подожду на улице. Погода чудесная!
«Пеуеотенься, я потошту».
Когда она уходит, я быстро скидываю свитер и натягиваю платье, сообразив, что это – единственный способ выбраться из палатки. И вынуждена признать, прикосновение шелка к коже мне приятно, а палантин, несмотря на свою душную вонь, такой теплый, что я готова нырнуть в него целиком. Да, возможно, переодевание – единственный способ заставить мадам выпустить меня из палатки, но как же Габриель? Габриель по-прежнему остается в плену беспамятства. Я опускаюсь рядом с ним на колени и трогаю его лоб. Думаю, что он должен гореть, но чувствую прохладу.
– Я нас отсюда вызволю, – повторяю я.
Пусть Габриель меня не слышит, эти слова предназначаются не только ему.
Мадам отдергивает полог, цокает языком, хватает меня за запястье и тянет так сильно, что я сразу вспоминаю тот случай, когда я вывихнула руку, и брату пришлось ее вправлять.
– Не беспокойся о нем, – приказывает старуха.
Я неохотно переставляю босые ноги, не делая попыток поспеть за ней.
Едва мы выходим из палатки, две девчушки проскальзывают мимо нас внутрь и собирают мою мятую одежду. Их головы опущены, губы плотно сжаты. Я вижу их мельком, но, похоже, они близняшки. Меня выволакивают в холодное солнечное утро, небо кажется светло-голубым леденцом, будто я смотрю на него сквозь пластинку льда. Мадам хлопочет над моими волосами, от которых пахнет морской водой и веселым районом. По моим ощущениям, они тяжелые и спутанные. Старуха выглядит сосредоточенной и, возможно, недовольной. Я жду критики, но она говорит только:
– Не беспокойся об этом пареньке. – Ухмыляется. И я готова поклясться, что вижу свое отражение в каждом из ее чересчур белых зубов. – Он очнется, когда привыкнет к мысли, что тобой надо делиться.
При свете дня, без суеты и огней чертова колеса, мне видно, насколько здесь все запущено. Повсюду длинные полосы голой земли, а ржавые обломки механизмов торчат так, словно проросли из семян. Вдалеке еще один аттракцион. Поначалу я решаю, что это тоже чертово колесо, но когда мы подходим ближе, вижу металлических коней, насаженных на шесты. Кажется, будто лошадей обездвижили в тот момент, когда они пытались вырваться на свободу. Мадам говорит мне, что это называют каруселью.