Страница:
Здесь мне полагается не выделяться, так что смущаться нельзя. Если мадам поймет, что я соврала насчет моих страстных романов, она вообще перестанет мне верить. Посему напускаю на себя равнодушие и слушаю объяснения Сирени относительно цветовой системы различий, которую мадам придумала для своих девиц.
Красные – это любимицы мадам: Алая и Коралловая живут у нее с младенчества, и она позволяет им пользоваться своей бижутерией. Также она разрешает им принимать горячие ванны и выдает самую спелую клубнику с грядки, которая разбита позади ее шатра. Потому что их блестящие глаза и длинные волосы приносят самый большой доход.
Синие – таинственные создания: Лиловая, Индиговая, Сапфировая и Голубая. Во время дневного сна они прижимаются друг к другу и с хихиканьем перешептываются. Но зубы у них темные и редкие, так что Синих выбирают те мужчины, которые хотят заплатить поменьше. Они редко задерживаются в задней комнате надолго. Мужчины овладевают ими быстро, иногда стоя, среди деревьев, или прямо в палатке, на глазах у остальных.
Есть и другие девушки. Множество цветов, сливающихся в одно грязное пятно. Сирень рассказывает о них, а потом прерывается, чтобы попросить Мэдди подать ей перекись. Мэдди с красными от клубничного сока губами ползет (я обращаю внимание на то, что она еле ходит) к целой выставке баночек, бутылочек и пузырьков. Найдя тот флакон, на котором написано «перекись водорода», она приносит его матери.
– Откуда она узнала, какой пузырек брать? – интересуюсь я.
– Прочла этикетку. – Сирень опрокидывает бутылочку с прижатой к ней тряпицей, а затем стирает у меня со щек румяна. – Она умненькая. Конечно, Ее Высочество (этот «титул» снова произносится со злобой) предпочитает ее прятать, считает бесполезной уродкой.
«Уродами» безжалостно именуют людей с генетическими пороками. Иногда в лаборатории, где работали мои родители, женщины рожали младенцев с дефектами: слепых, глухих или с какими-то физическими пороками. Но чаще всего среди них встречались дети со странным взглядом. Дети, которые так и не начинали говорить и не развивались, как все остальные. Чье поведение не объяснялось никакими генетическими исследованиями. Как-то мать рассказала мне про мальчика, который ночи напролет вопил от ужаса, вызванного воображаемыми призраками. А до того, как появились мы с братом, наши родители произвели на свет близнецов-уродов с такими же разноцветными глазами – каре-голубыми. Но те были слепые, не смогли научиться речи и, несмотря на все усилия родителей, прожили всего пять лет.
В приютах детей с признаками вырождения убивают – считают их пиявками, которые не смогут себя обслуживать. Если, конечно, те не умирают сами. Но в лабораториях уродцы – идеальные объекты для генетического анализа, потому что никто толком не понимает, как они устроены.
– По версии мадам, Мэдди кусает клиентов, – говорю я.
Сирень, успевшая поднести к моему лицу карандаш для глаз, запрокидывает голову и хохочет. Ее смех сливается с музыкой, чьими-то хрипами и окриком старухи, отдающей распоряжения одному из своих пареньков.
– Отлично! – восклицает она.
Где-то далеко мадам орет, требуя Сирень. Та закатывает глаза и фыркает.
– Напилась, – ворчит девушка, облизывая подушечку большого пальца, чтобы размазать карандашную линию у меня на веках. – Я сейчас вернусь. Никуда не уходи.
Можно подумать, я могу уйти! Мне даже отсюда слышно, как в кобуре у охранника, перекрывающего вход в палатку, гремит пистолет.
– Сирень! – голос мадам звучит невнятно, опять прорезался сильный акцент. – Ты где? Дура!
Сирень поспешно уходит, бормоча ругательства. Мэдди выползает из палатки следом за ней, прихватывая с собой ведерко с гнилой клубникой.
Я ложусь на ярко-розовую простыню, которой накрыт пол, пристраиваю голову на декоративную подушку: она обшита по краю оранжевыми бусинами. Кажется, в моей усталости виноват дым. Руки и ноги у меня ужасно отяжелели. А вот цвета стали вдвое ярче. И музыка звучит вдвое громче. Хихиканье, стоны и вскрики девиц превратились в необычную мелодию. Мне кажется, во всем этом есть что-то волшебное. Что-то, притягивающее сюда клиентов мадам, как луч маяка притягивает рыбаков. Но в то же время это страшно. Страшно быть здесь «девицей». В этом мире вообще страшно быть девушкой.
Глаза закрываются. Я обнимаю подушку. На мне только золотистая атласная комбинация (мадам официально назначила золото цветом своей Златовласки), но, несмотря на ветреную погоду, в палатке тепло. Наверное, из-за собравшегося в воздухе дыма, подземной нагревательной системы Джареда и множества свечей и фонарей. Мадам действительно обо всем подумала. Если бы ее девицы были закутаны по-зимнему, клиенты вряд ли сочли бы их привлекательными.
В этом тепле мне почему-то уютно. Невероятно хочется задремать.
«Не забудь, как ты сюда попала! – Это голос Дженны. – Не забывай!»
Мы с ней лежим рядом, скрытые тюлевым пологом. Она не умерла. Как она может быть мертвой в надежных объятиях моего сна?
«Не забывай!»
Я крепко зажмуриваюсь. Мне не хочется думать об ужасной смерти моей старшей сестры по мужу… Ее кожа покрывается синяками и разлагается. Ее глаза меркнут… Мне просто хочется притвориться – хотя бы на несколько минут, – будто с ней все в порядке. Однако не могу избавиться от чувства, что Дженна пытается меня предостеречь – я не должна чувствовать себя уютно в этом опасном месте! Ощущаю, как от ее смертного одра пахнет лекарством и разложением. Запах усиливается по мере того, как я погружаюсь в сон.
Занавеска шелестит, заставляя нити бусин у входа мелодично перестукиваться, и я стремительно прихожу в себя.
Габриель. С ясным взглядом, уверенно стоящий на ногах. На нем плотная черная водолазка, джинсы и вязаные носки. Так одеваются охранники мадам.
Несколько долгих секунд мы смотрим друг на друга так, словно были разлучены на целый век… Может, это и правда. С тех пор как мы сюда попали, он был недосягаем из-за «ангельской крови», а меня постоянно забирала с собой мадам.
Я спрашиваю:
– Как ты себя чувствуешь?
А он одновременно со мной произносит:
– Ты такая…
Я сижу посреди моря декоративных подушек, он опускается рядом со мной. При свете фонарей становятся видны огромные мешки у него под глазами. Когда я уходила от Габриеля утром, мадам строго приказала Сирени прекратить вводить ему «ангельскую кровь». Но в тот момент он еще спал, и его губы шевелились, бормоча слова, которые я не могла понять. Сейчас цвет лица у него лучше. На самом деле щеки у него горят. В палатке тепло и душно благодаря множеству благовонных палочек, которые зажгла Сирень, и жаркому сахаристо-сладкому запаху свечей, закрепленных в фонарях.
– Как ты себя чувствуешь? – снова спрашиваю я.
– Нормально, – отвечает он. – У меня были странные видения, но теперь все прошло.
Руки у него слегка трясутся, и я накрываю их ладонью. Кожа немного влажная, но не такая, какой была, пока он лежал без сознания, дрожа всем телом. Одно только воспоминание об этом заставляет меня прильнуть к нему.
– Мне так жаль, – шепчу я. – Я пока не придумала, как нам отсюда выбраться, но, кажется, мне удалось выгадать время. Мадам хочет, чтобы я выступала.
– Выступала? – повторяет Габриель.
– Не знаю… Вроде с какими-то танцами. Могло быть и хуже.
На это он ничего не отвечает. Мы оба понимаем, что именно делают здесь другие девушки.
– Должен быть какой-то способ выбраться за ворота, – шепчет Габриель. – Или…
– Тс-с! Кажется, шум возле входа.
Мы напряженно прислушиваемся, но почудившееся мне шуршание больше не повторяется. Возможно, это ветер, или же мимо пробежала одна из девиц мадам.
На всякий случай я переключаюсь на менее опасную тему.
– Как ты узнал, что я здесь?
– Какая-то малышка ждала, пока я проснусь. Она дала мне эту одежду и велела искать красную палатку.
Ничего не могу с собой поделать, обнимаю его за шею и прижимаюсь всем телом.
– Я так волновалась!
Ответом становится нежный поцелуй в шею. Руки Габриеля разглаживают мои упавшие на плечи волосы. Было невыносимо лежать ночью рядом и ощущать в нем пустоту тряпичной куклы, видеть обрывки снов с леденцами «Джун Бинз» на серебряных подносах, с изгибающимися коридорами особняка и дорожками лабиринта, которые никогда не приводили меня к нему, к Габриелю.
Чувствую его тело. Это будит во мне жадность, заставляет наклонить голову, чтобы поймать губами предназначавшиеся шее поцелуи. Я откидываюсь на подушки, которые гремят бусинами, и увлекаю Габриеля за собой. Мне в спину впивается пуговица со стразами.
Дым благовоний живой. Он скользит по нашим телам. Кружащий голову аромат заставляет глаза слезиться и вызывает странное чувство. Я одновременно усталая и разгоряченная.
– Погоди, – говорю я, когда Габриель начинает тянуть лямку комбинации с моего плеча. – Тебе ничего не кажется неестественным?
– Неестественным?
Он целует меня.
Я готова поклясться, что дыма стало вдвое больше.
За стеной палатки что-то шуршит. Я пугаюсь и резко сажусь. Габриель растерянно моргает. Его рука обнимает меня, с влажных волос течет пот. С нами что-то было. Какие-то чары. Какое-то сверхъестественное притяжение. Я уверена, что иначе случившееся объяснить нельзя. У меня ощущение, будто мы вернулись откуда-то издалека.
И тут я слышу легко узнаваемый хохот мадам. Она влезает в палатку, аплодируя. Ее улыбка плавает в плотном дыму. Она говорит что-то на ломаном французском, топчет палочки благовоний, чтобы они потухли.
– Merveilleux! Превосходно! – восклицает она. – Сирень, сколько их было?
Сирень проскальзывает в палатку, пересчитывая сложенные пачкой долларовые купюры.
– Десять, мадам, – говорит она. – Остальные пожаловались, что через щель ничего не было видно.
Ужаснувшись, я слышу, как за стеной палатки ворчат и выражают недовольство мужские голоса. За занавеской из бусин различаю прорезь в палатке. Давлю крик и прикрываюсь розовой шелковой подушкой.
Габриель стискивает зубы, я кладу руку ему на колено, надеясь, что это его успокоит. Что бы мадам ни задумала, нам придется ей подыгрывать.
– Афродизиаки сильно действуют, правда? – осведомляется она, просовывая руку в фонарь, чтобы потушить фитиль большим и указательным пальцами. – Да, вы устроили хорошее представление. – Глядя прямо на меня, она добавляет: – Мужчины будут платить большие деньги, чтобы посмотреть на то, до чего не могут дотронуться.
5
6
Красные – это любимицы мадам: Алая и Коралловая живут у нее с младенчества, и она позволяет им пользоваться своей бижутерией. Также она разрешает им принимать горячие ванны и выдает самую спелую клубнику с грядки, которая разбита позади ее шатра. Потому что их блестящие глаза и длинные волосы приносят самый большой доход.
Синие – таинственные создания: Лиловая, Индиговая, Сапфировая и Голубая. Во время дневного сна они прижимаются друг к другу и с хихиканьем перешептываются. Но зубы у них темные и редкие, так что Синих выбирают те мужчины, которые хотят заплатить поменьше. Они редко задерживаются в задней комнате надолго. Мужчины овладевают ими быстро, иногда стоя, среди деревьев, или прямо в палатке, на глазах у остальных.
Есть и другие девушки. Множество цветов, сливающихся в одно грязное пятно. Сирень рассказывает о них, а потом прерывается, чтобы попросить Мэдди подать ей перекись. Мэдди с красными от клубничного сока губами ползет (я обращаю внимание на то, что она еле ходит) к целой выставке баночек, бутылочек и пузырьков. Найдя тот флакон, на котором написано «перекись водорода», она приносит его матери.
– Откуда она узнала, какой пузырек брать? – интересуюсь я.
– Прочла этикетку. – Сирень опрокидывает бутылочку с прижатой к ней тряпицей, а затем стирает у меня со щек румяна. – Она умненькая. Конечно, Ее Высочество (этот «титул» снова произносится со злобой) предпочитает ее прятать, считает бесполезной уродкой.
«Уродами» безжалостно именуют людей с генетическими пороками. Иногда в лаборатории, где работали мои родители, женщины рожали младенцев с дефектами: слепых, глухих или с какими-то физическими пороками. Но чаще всего среди них встречались дети со странным взглядом. Дети, которые так и не начинали говорить и не развивались, как все остальные. Чье поведение не объяснялось никакими генетическими исследованиями. Как-то мать рассказала мне про мальчика, который ночи напролет вопил от ужаса, вызванного воображаемыми призраками. А до того, как появились мы с братом, наши родители произвели на свет близнецов-уродов с такими же разноцветными глазами – каре-голубыми. Но те были слепые, не смогли научиться речи и, несмотря на все усилия родителей, прожили всего пять лет.
В приютах детей с признаками вырождения убивают – считают их пиявками, которые не смогут себя обслуживать. Если, конечно, те не умирают сами. Но в лабораториях уродцы – идеальные объекты для генетического анализа, потому что никто толком не понимает, как они устроены.
– По версии мадам, Мэдди кусает клиентов, – говорю я.
Сирень, успевшая поднести к моему лицу карандаш для глаз, запрокидывает голову и хохочет. Ее смех сливается с музыкой, чьими-то хрипами и окриком старухи, отдающей распоряжения одному из своих пареньков.
– Отлично! – восклицает она.
Где-то далеко мадам орет, требуя Сирень. Та закатывает глаза и фыркает.
– Напилась, – ворчит девушка, облизывая подушечку большого пальца, чтобы размазать карандашную линию у меня на веках. – Я сейчас вернусь. Никуда не уходи.
Можно подумать, я могу уйти! Мне даже отсюда слышно, как в кобуре у охранника, перекрывающего вход в палатку, гремит пистолет.
– Сирень! – голос мадам звучит невнятно, опять прорезался сильный акцент. – Ты где? Дура!
Сирень поспешно уходит, бормоча ругательства. Мэдди выползает из палатки следом за ней, прихватывая с собой ведерко с гнилой клубникой.
Я ложусь на ярко-розовую простыню, которой накрыт пол, пристраиваю голову на декоративную подушку: она обшита по краю оранжевыми бусинами. Кажется, в моей усталости виноват дым. Руки и ноги у меня ужасно отяжелели. А вот цвета стали вдвое ярче. И музыка звучит вдвое громче. Хихиканье, стоны и вскрики девиц превратились в необычную мелодию. Мне кажется, во всем этом есть что-то волшебное. Что-то, притягивающее сюда клиентов мадам, как луч маяка притягивает рыбаков. Но в то же время это страшно. Страшно быть здесь «девицей». В этом мире вообще страшно быть девушкой.
Глаза закрываются. Я обнимаю подушку. На мне только золотистая атласная комбинация (мадам официально назначила золото цветом своей Златовласки), но, несмотря на ветреную погоду, в палатке тепло. Наверное, из-за собравшегося в воздухе дыма, подземной нагревательной системы Джареда и множества свечей и фонарей. Мадам действительно обо всем подумала. Если бы ее девицы были закутаны по-зимнему, клиенты вряд ли сочли бы их привлекательными.
В этом тепле мне почему-то уютно. Невероятно хочется задремать.
«Не забудь, как ты сюда попала! – Это голос Дженны. – Не забывай!»
Мы с ней лежим рядом, скрытые тюлевым пологом. Она не умерла. Как она может быть мертвой в надежных объятиях моего сна?
«Не забывай!»
Я крепко зажмуриваюсь. Мне не хочется думать об ужасной смерти моей старшей сестры по мужу… Ее кожа покрывается синяками и разлагается. Ее глаза меркнут… Мне просто хочется притвориться – хотя бы на несколько минут, – будто с ней все в порядке. Однако не могу избавиться от чувства, что Дженна пытается меня предостеречь – я не должна чувствовать себя уютно в этом опасном месте! Ощущаю, как от ее смертного одра пахнет лекарством и разложением. Запах усиливается по мере того, как я погружаюсь в сон.
Занавеска шелестит, заставляя нити бусин у входа мелодично перестукиваться, и я стремительно прихожу в себя.
Габриель. С ясным взглядом, уверенно стоящий на ногах. На нем плотная черная водолазка, джинсы и вязаные носки. Так одеваются охранники мадам.
Несколько долгих секунд мы смотрим друг на друга так, словно были разлучены на целый век… Может, это и правда. С тех пор как мы сюда попали, он был недосягаем из-за «ангельской крови», а меня постоянно забирала с собой мадам.
Я спрашиваю:
– Как ты себя чувствуешь?
А он одновременно со мной произносит:
– Ты такая…
Я сижу посреди моря декоративных подушек, он опускается рядом со мной. При свете фонарей становятся видны огромные мешки у него под глазами. Когда я уходила от Габриеля утром, мадам строго приказала Сирени прекратить вводить ему «ангельскую кровь». Но в тот момент он еще спал, и его губы шевелились, бормоча слова, которые я не могла понять. Сейчас цвет лица у него лучше. На самом деле щеки у него горят. В палатке тепло и душно благодаря множеству благовонных палочек, которые зажгла Сирень, и жаркому сахаристо-сладкому запаху свечей, закрепленных в фонарях.
– Как ты себя чувствуешь? – снова спрашиваю я.
– Нормально, – отвечает он. – У меня были странные видения, но теперь все прошло.
Руки у него слегка трясутся, и я накрываю их ладонью. Кожа немного влажная, но не такая, какой была, пока он лежал без сознания, дрожа всем телом. Одно только воспоминание об этом заставляет меня прильнуть к нему.
– Мне так жаль, – шепчу я. – Я пока не придумала, как нам отсюда выбраться, но, кажется, мне удалось выгадать время. Мадам хочет, чтобы я выступала.
– Выступала? – повторяет Габриель.
– Не знаю… Вроде с какими-то танцами. Могло быть и хуже.
На это он ничего не отвечает. Мы оба понимаем, что именно делают здесь другие девушки.
– Должен быть какой-то способ выбраться за ворота, – шепчет Габриель. – Или…
– Тс-с! Кажется, шум возле входа.
Мы напряженно прислушиваемся, но почудившееся мне шуршание больше не повторяется. Возможно, это ветер, или же мимо пробежала одна из девиц мадам.
На всякий случай я переключаюсь на менее опасную тему.
– Как ты узнал, что я здесь?
– Какая-то малышка ждала, пока я проснусь. Она дала мне эту одежду и велела искать красную палатку.
Ничего не могу с собой поделать, обнимаю его за шею и прижимаюсь всем телом.
– Я так волновалась!
Ответом становится нежный поцелуй в шею. Руки Габриеля разглаживают мои упавшие на плечи волосы. Было невыносимо лежать ночью рядом и ощущать в нем пустоту тряпичной куклы, видеть обрывки снов с леденцами «Джун Бинз» на серебряных подносах, с изгибающимися коридорами особняка и дорожками лабиринта, которые никогда не приводили меня к нему, к Габриелю.
Чувствую его тело. Это будит во мне жадность, заставляет наклонить голову, чтобы поймать губами предназначавшиеся шее поцелуи. Я откидываюсь на подушки, которые гремят бусинами, и увлекаю Габриеля за собой. Мне в спину впивается пуговица со стразами.
Дым благовоний живой. Он скользит по нашим телам. Кружащий голову аромат заставляет глаза слезиться и вызывает странное чувство. Я одновременно усталая и разгоряченная.
– Погоди, – говорю я, когда Габриель начинает тянуть лямку комбинации с моего плеча. – Тебе ничего не кажется неестественным?
– Неестественным?
Он целует меня.
Я готова поклясться, что дыма стало вдвое больше.
За стеной палатки что-то шуршит. Я пугаюсь и резко сажусь. Габриель растерянно моргает. Его рука обнимает меня, с влажных волос течет пот. С нами что-то было. Какие-то чары. Какое-то сверхъестественное притяжение. Я уверена, что иначе случившееся объяснить нельзя. У меня ощущение, будто мы вернулись откуда-то издалека.
И тут я слышу легко узнаваемый хохот мадам. Она влезает в палатку, аплодируя. Ее улыбка плавает в плотном дыму. Она говорит что-то на ломаном французском, топчет палочки благовоний, чтобы они потухли.
– Merveilleux! Превосходно! – восклицает она. – Сирень, сколько их было?
Сирень проскальзывает в палатку, пересчитывая сложенные пачкой долларовые купюры.
– Десять, мадам, – говорит она. – Остальные пожаловались, что через щель ничего не было видно.
Ужаснувшись, я слышу, как за стеной палатки ворчат и выражают недовольство мужские голоса. За занавеской из бусин различаю прорезь в палатке. Давлю крик и прикрываюсь розовой шелковой подушкой.
Габриель стискивает зубы, я кладу руку ему на колено, надеясь, что это его успокоит. Что бы мадам ни задумала, нам придется ей подыгрывать.
– Афродизиаки сильно действуют, правда? – осведомляется она, просовывая руку в фонарь, чтобы потушить фитиль большим и указательным пальцами. – Да, вы устроили хорошее представление. – Глядя прямо на меня, она добавляет: – Мужчины будут платить большие деньги, чтобы посмотреть на то, до чего не могут дотронуться.
5
«Неразлучники», так она нас назвала. «LES TOURTEREAUX» написано красным курсивом на доске, выломанной из какого-то старого забора. Мадам делает клетку из кусочков ржавой проволоки и одежных плечиков. Она заставляет Габриеля сгибать куски проволоки кольцами и покрывать их краской, которую я готовила все утро, смешивая золотые тени для век, воду и клей. Девицы крайне недовольны тем, что им пришлось расстаться со своей золотой косметикой. Проходя мимо, они норовят меня толкнуть. Сверлят меня своими тусклыми взглядами, бормочут слова, которые мне не слышны, плюют на землю.
– Они завидуют, – говорит Сирень, сжимая в зубах булавку – она пришивает рюши к белой рубашке. – Новенькая и все такое.
Мы ютимся в красной палатке. Я макаю серые перья в оцинкованное ведро с синей краской и закрепляю их прищепками на веревке, чтобы сохли. Интересно, что за птице пришлось ради этого умереть? Наверное, голубю или чайке.
Краска остается у меня на пальцах и крупными каплями падает на изношенную просторную рубашку – мое единственное облачение. Старуха не желает, чтобы краска попала на нарядную одежду.
– Нет-нет-нет! – восклицает мадам, врываясь в палатку и сотрясая ее стены. – Ты только портишь перья, девочка!
– Я же говорила, что не умею этого делать, – мямлю я.
– Неважно. – Мадам хватает меня за руку и заставляет встать. – Все равно я хотела с тобой поговорить. Сирень сама доделает твой наряд.
Сирень ворчит. Мадам поддевает носком ком земли и швыряет в нее, заставляя раскашляться прямо в рубашку с рюшами.
– В зеленой палатке для тебя приготовили ванну и платье, – сообщает мадам. – Приведи себя в порядок, я буду ждать у колеса.
Мне не без труда удается смыть краску с пальцев. Вокруг ногтей остаются голубые полоски, превращая мои руки в карандашный набросок.
Когда я прихожу к старухе, чертово колесо медленно вращается.
– В такой мороз механизму нужно прогреться, – объясняет мадам, накидывая мне на плечи вязаную шаль. – Но нам надо кое-что обсудить, – добавляет она. – А на земле нас подслушали бы.
Джаред тянет рычаг – и колесо останавливается. Нас ждет кабинка.
Мадам заставляет меня войти первой, залезает следом. Мы поднимаемся, кабинка качается и скрипит.
– У тебя замечательные лопатки, – говорит мадам. Я не могу понять, какой акцент она изображает сегодня. – И спина безупречно прямая. Без лишнего напряжения. Изысканно.
– Вы смотрели, как я переодеваюсь, – говорю я. И это не вопрос.
Она даже не пытается отрицать.
– Мне надо знать, чем я торгую.
– И чем же вы торгуете? – спрашиваю я, решившись наконец оторвать взгляд от собственного сжатого кулака и посмотреть в ее окутанное дымом лицо.
Ветер подхватывает горячий пепел, и я ощущаю его слабые уколы голым коленом. На этой высоте, вдали от устройства, которым Джаред прогревает землю, страшно холодно. Я кутаю плечи в шаль.
– Я же тебе говорила, – отвечает она. – Иллюзиями.
Она улыбается и – с совершенно отсутствующим взглядом – проводит пальцем по моей щеке. Голос ее звучит тихо и нежно.
– Скоро ты согнешься и съежишься. Плоть начнет стекать с твоих костей. Ты будешь кричать и плакать, пока все не закончится. Тебе остались считаные годы.
Неимоверным усилием я избавляюсь от образов, возникших в моей голове. Порой правду проще не замечать.
– За это вы тоже намерены брать деньги? – спрашиваю я.
– Нет, – вздыхает она и бросает окурок вниз. Без сигареты она кажется маленькой и незаконченной. – Я намерена заставить моих клиентов забыть о гадком и уродливом. Никто не станет смотреть на тебя с мыслями о том, что скоро придет и твой срок. Им будет казаться, что твоя юность бесконечна, уходит вдаль, словно ущелье.
Я ничего не могу с собой поделать: смотрю вниз. Днем почти все девицы спят, но некоторые ходят между палаток, командуя детьми, ухаживая за погрязшими в сорняках грядками, выставляя себя на обозрение охранникам в попытках добиться их внимания. Они готовы на все, чтобы ощутить себя живыми. И все ненавидят меня за то, что я оказалась так высоко над ними.
– Ты ведь устроишь для меня хорошее представление? – говорит мадам. – Правило всего одно. Вы со своим пареньком ведете себя так, словно вы одни. Мои клиенты не хотят, чтобы их видели. Они не за стенами – они и есть стены.
Мысль о представлении, которое будет устроено перед «стенами», меня нисколько не утешает. Но мне нужно подыгрывать ей до тех пор, пока я не найду способ сбежать, а на свете есть вещи похуже, чем оказаться в импровизированной клетке с Габриелем и делать вид, будто мы одни. Так ведь? Мне кажется, горло у меня пересохло и отекло.
Мадам засовывает руку под многочисленные яркие шарфы, которыми задрапирована ее грудь, и вытаскивает серебристую коробочку. Открывает. Там лежит одна розовая пилюля.
Я настороженно ее рассматриваю.
– Это для предотвращения беременности, – говорит старуха. – После запрета на предохранение появилась масса поддельных пилюль, но у меня надежный поставщик. Он сам их производит.
Словно в насмешку над этим заявлением снизу доносится вопль ребенка, которого одна из Красных тащит за волосы мимо чертова колеса.
– Конечно, я не могу тратить их на всех моих девочек, – объясняет мадам. – Пилюли получают только полезные. Страшно подумать, что выйдет из утробы Сирени, если я позволю ей снова забеременеть.
Сирень. Циничная, хорошенькая и умная. По-моему, она – хорошая мать. Насколько можно быть хорошей матерью в этом месте, имея такого ребенка, как Мэдди. Но она скрывает это, когда по вечерам появляются клиенты. Она одна из самых популярных девушек, и ее предлагают только тем, кто способен дать самую высокую цену, – в основном мужчинам из первого поколения, имеющим хорошо оплачиваемую работу. Мадам рассказывает мне об этом с гордостью. И тем не менее после Мэдди у Сирени больше не было детей. Видимо, за это надо благодарить розовую пилюлю.
Как бы то ни было, я не хочу ее глотать. Как я могу здесь хоть чему-то доверять? Даже здешние ароматы способны обмануть и заставить меня вести себя странно.
Мадам запихивает таблетку мне в рот.
– Глотай! – приказывает она, и острый ноготь упирается мне в небо, вызывая рвотный рефлекс. Я отбиваюсь и дергаюсь, но не успеваю вздохнуть, как пилюля проглочена. Она двигается по пищеводу и вызывает боль.
При виде моей кислой мины мадам разражается кудахчущим смехом.
– Ты еще скажешь мне спасибо, – говорит она, обнимая меня за плечи. – Смотри! – Ее шепот щекочет ухо. – Смотри, как облака заплелись – словно девчачьи косички.
От холода, дыма и таблетки у меня на глазах выступают слезы, а когда я наконец их смаргиваю, форма облаков уже успела измениться. Но на лице мадам печаль. «Заплетены, как девчачьи косички». Наверное, она тоскует по своей умершей дочери сильнее, чем готова признаться. Эта мысль мне приносит неестественное удовольствие. Ее боль доказывает, что она все-таки человек.
Рыхлая земля под ногами оказывается теплой. Устройство Джареда наполняет ее гулом жизни. Я с неохотой признаюсь, что мне нравится ступать по ней босиком: меня то и дело посещает желание лечь прямо тут и заснуть.
Мы с Габриелем пытаемся засунуть прутья нашей гигантской клетки в землю. В нескольких шагах от нас Джаред с несколькими охранниками вбивает в землю шесты, готовясь поставить вокруг клетки шатер для вечернего представления.
У нас с Габриелем впервые за этот день появилась возможность побыть вдвоем – однако охранники все равно стоят достаточно близко, чтобы услышать наши слова. Я то и дело ловлю на себе взгляды Габриеля, его обветренные губы сжаты, словно он хочет что-то сказать.
– Давай, – говорю я шепотом, прижимаясь к нему сзади и помогая закрепить один из прутьев в земле. – В чем дело?
– Так мы действительно будем это делать? – шепчет он в ответ. – Участвовать в шоу?
Я берусь за следующий прут и нажимаю на него.
– Не вижу выбора.
– Я решил, что можно попытаться убежать, – говорит он. – Но тут ограда.
– С ней что-то не так, – откликаюсь я. – Ты не обратил внимания, что она шумит? Как будто гудит.
– Я думал, это звук от мусоросжигателя, – возражает он. – Вполне можно было бы попробовать.
Я качаю головой.
– Если кто-то заметит, нас посадят под замок.
– Значит, надо выбрать такой момент, когда нас никто не увидит.
– За нами все время кто-нибудь наблюдает.
Я украдкой смотрю на Джареда: он глядит в мою сторону, но тут же отводит взгляд.
– Думаю, можно передохнуть, – говорю я, стирая с ладоней остатки мерцающей золотом краски. – Надежнее эту клетку установить просто невозможно.
«LES TOURTEREAUX». Вывеска, изящная при всей своей примитивности, установлена перед новым шатром персикового цвета.
Мы стоим около клетки, а недовольные девицы зажигают вокруг нас благовонные палочки и фонари, от которых наши тени начинают танцевать. Поначалу мадам хотела, чтобы шатер был желтым, но потом решила, что персиковая парусина выигрышно оттеняет нашу кожу. По словам старухи, я бледна, как смерть. Габриель что-то мне шепчет, но из-за дыма и шума в ушах я ничего не слышу. На нем рубашка с рюшами – их все утро нашивала Сирень. А я буквально покрыта перьями: они закреплены у меня в волосах, а на спине превращаются в два огромных ангельских крыла. Краска еще до конца не высохла, так что на моих руках появляются водянистые цветные полосы.
Габриель обхватывает мое лицо ладонями.
– Мы еще можем убежать, – шепчет он.
У меня дрожат руки. Я качаю головой. Да, больше всего на свете мне хочется убежать, но нас вернут. Мадам, пребывающая в своей сказочной стране, созданной опиатами, обвинит Габриеля в шпионаже и прикажет его убить. И совершенно не ясно, что она сделает со мной. Мне повезло, что я похожа на ее умершую дочь. Из-за этого она симпатизирует мне, что, конечно, несправедливо по отношению к другим девушкам. Я чувствую, как между мной и мадам устанавливается осторожное доверие. Если удастся укрепить это доверие, появится шанс получить больше свободы. С Линденом это сработало, но здесь у меня надежд меньше. Сирень самая доверенная девица мадам. Ей поручают собирать деньги, вести обучение, распоряжаться нарядами и представлениями. Но я что-то не заметила, чтобы Сирень была к свободе ближе, чем все остальные.
Тем не менее расположение мадам лишним не будет.
– Просто поцелуй меня, – говорю я, закрывая нашу клетку на защелку и пятясь к центру.
– Они завидуют, – говорит Сирень, сжимая в зубах булавку – она пришивает рюши к белой рубашке. – Новенькая и все такое.
Мы ютимся в красной палатке. Я макаю серые перья в оцинкованное ведро с синей краской и закрепляю их прищепками на веревке, чтобы сохли. Интересно, что за птице пришлось ради этого умереть? Наверное, голубю или чайке.
Краска остается у меня на пальцах и крупными каплями падает на изношенную просторную рубашку – мое единственное облачение. Старуха не желает, чтобы краска попала на нарядную одежду.
– Нет-нет-нет! – восклицает мадам, врываясь в палатку и сотрясая ее стены. – Ты только портишь перья, девочка!
– Я же говорила, что не умею этого делать, – мямлю я.
– Неважно. – Мадам хватает меня за руку и заставляет встать. – Все равно я хотела с тобой поговорить. Сирень сама доделает твой наряд.
Сирень ворчит. Мадам поддевает носком ком земли и швыряет в нее, заставляя раскашляться прямо в рубашку с рюшами.
– В зеленой палатке для тебя приготовили ванну и платье, – сообщает мадам. – Приведи себя в порядок, я буду ждать у колеса.
Мне не без труда удается смыть краску с пальцев. Вокруг ногтей остаются голубые полоски, превращая мои руки в карандашный набросок.
Когда я прихожу к старухе, чертово колесо медленно вращается.
– В такой мороз механизму нужно прогреться, – объясняет мадам, накидывая мне на плечи вязаную шаль. – Но нам надо кое-что обсудить, – добавляет она. – А на земле нас подслушали бы.
Джаред тянет рычаг – и колесо останавливается. Нас ждет кабинка.
Мадам заставляет меня войти первой, залезает следом. Мы поднимаемся, кабинка качается и скрипит.
– У тебя замечательные лопатки, – говорит мадам. Я не могу понять, какой акцент она изображает сегодня. – И спина безупречно прямая. Без лишнего напряжения. Изысканно.
– Вы смотрели, как я переодеваюсь, – говорю я. И это не вопрос.
Она даже не пытается отрицать.
– Мне надо знать, чем я торгую.
– И чем же вы торгуете? – спрашиваю я, решившись наконец оторвать взгляд от собственного сжатого кулака и посмотреть в ее окутанное дымом лицо.
Ветер подхватывает горячий пепел, и я ощущаю его слабые уколы голым коленом. На этой высоте, вдали от устройства, которым Джаред прогревает землю, страшно холодно. Я кутаю плечи в шаль.
– Я же тебе говорила, – отвечает она. – Иллюзиями.
Она улыбается и – с совершенно отсутствующим взглядом – проводит пальцем по моей щеке. Голос ее звучит тихо и нежно.
– Скоро ты согнешься и съежишься. Плоть начнет стекать с твоих костей. Ты будешь кричать и плакать, пока все не закончится. Тебе остались считаные годы.
Неимоверным усилием я избавляюсь от образов, возникших в моей голове. Порой правду проще не замечать.
– За это вы тоже намерены брать деньги? – спрашиваю я.
– Нет, – вздыхает она и бросает окурок вниз. Без сигареты она кажется маленькой и незаконченной. – Я намерена заставить моих клиентов забыть о гадком и уродливом. Никто не станет смотреть на тебя с мыслями о том, что скоро придет и твой срок. Им будет казаться, что твоя юность бесконечна, уходит вдаль, словно ущелье.
Я ничего не могу с собой поделать: смотрю вниз. Днем почти все девицы спят, но некоторые ходят между палаток, командуя детьми, ухаживая за погрязшими в сорняках грядками, выставляя себя на обозрение охранникам в попытках добиться их внимания. Они готовы на все, чтобы ощутить себя живыми. И все ненавидят меня за то, что я оказалась так высоко над ними.
– Ты ведь устроишь для меня хорошее представление? – говорит мадам. – Правило всего одно. Вы со своим пареньком ведете себя так, словно вы одни. Мои клиенты не хотят, чтобы их видели. Они не за стенами – они и есть стены.
Мысль о представлении, которое будет устроено перед «стенами», меня нисколько не утешает. Но мне нужно подыгрывать ей до тех пор, пока я не найду способ сбежать, а на свете есть вещи похуже, чем оказаться в импровизированной клетке с Габриелем и делать вид, будто мы одни. Так ведь? Мне кажется, горло у меня пересохло и отекло.
Мадам засовывает руку под многочисленные яркие шарфы, которыми задрапирована ее грудь, и вытаскивает серебристую коробочку. Открывает. Там лежит одна розовая пилюля.
Я настороженно ее рассматриваю.
– Это для предотвращения беременности, – говорит старуха. – После запрета на предохранение появилась масса поддельных пилюль, но у меня надежный поставщик. Он сам их производит.
Словно в насмешку над этим заявлением снизу доносится вопль ребенка, которого одна из Красных тащит за волосы мимо чертова колеса.
– Конечно, я не могу тратить их на всех моих девочек, – объясняет мадам. – Пилюли получают только полезные. Страшно подумать, что выйдет из утробы Сирени, если я позволю ей снова забеременеть.
Сирень. Циничная, хорошенькая и умная. По-моему, она – хорошая мать. Насколько можно быть хорошей матерью в этом месте, имея такого ребенка, как Мэдди. Но она скрывает это, когда по вечерам появляются клиенты. Она одна из самых популярных девушек, и ее предлагают только тем, кто способен дать самую высокую цену, – в основном мужчинам из первого поколения, имеющим хорошо оплачиваемую работу. Мадам рассказывает мне об этом с гордостью. И тем не менее после Мэдди у Сирени больше не было детей. Видимо, за это надо благодарить розовую пилюлю.
Как бы то ни было, я не хочу ее глотать. Как я могу здесь хоть чему-то доверять? Даже здешние ароматы способны обмануть и заставить меня вести себя странно.
Мадам запихивает таблетку мне в рот.
– Глотай! – приказывает она, и острый ноготь упирается мне в небо, вызывая рвотный рефлекс. Я отбиваюсь и дергаюсь, но не успеваю вздохнуть, как пилюля проглочена. Она двигается по пищеводу и вызывает боль.
При виде моей кислой мины мадам разражается кудахчущим смехом.
– Ты еще скажешь мне спасибо, – говорит она, обнимая меня за плечи. – Смотри! – Ее шепот щекочет ухо. – Смотри, как облака заплелись – словно девчачьи косички.
От холода, дыма и таблетки у меня на глазах выступают слезы, а когда я наконец их смаргиваю, форма облаков уже успела измениться. Но на лице мадам печаль. «Заплетены, как девчачьи косички». Наверное, она тоскует по своей умершей дочери сильнее, чем готова признаться. Эта мысль мне приносит неестественное удовольствие. Ее боль доказывает, что она все-таки человек.
Рыхлая земля под ногами оказывается теплой. Устройство Джареда наполняет ее гулом жизни. Я с неохотой признаюсь, что мне нравится ступать по ней босиком: меня то и дело посещает желание лечь прямо тут и заснуть.
Мы с Габриелем пытаемся засунуть прутья нашей гигантской клетки в землю. В нескольких шагах от нас Джаред с несколькими охранниками вбивает в землю шесты, готовясь поставить вокруг клетки шатер для вечернего представления.
У нас с Габриелем впервые за этот день появилась возможность побыть вдвоем – однако охранники все равно стоят достаточно близко, чтобы услышать наши слова. Я то и дело ловлю на себе взгляды Габриеля, его обветренные губы сжаты, словно он хочет что-то сказать.
– Давай, – говорю я шепотом, прижимаясь к нему сзади и помогая закрепить один из прутьев в земле. – В чем дело?
– Так мы действительно будем это делать? – шепчет он в ответ. – Участвовать в шоу?
Я берусь за следующий прут и нажимаю на него.
– Не вижу выбора.
– Я решил, что можно попытаться убежать, – говорит он. – Но тут ограда.
– С ней что-то не так, – откликаюсь я. – Ты не обратил внимания, что она шумит? Как будто гудит.
– Я думал, это звук от мусоросжигателя, – возражает он. – Вполне можно было бы попробовать.
Я качаю головой.
– Если кто-то заметит, нас посадят под замок.
– Значит, надо выбрать такой момент, когда нас никто не увидит.
– За нами все время кто-нибудь наблюдает.
Я украдкой смотрю на Джареда: он глядит в мою сторону, но тут же отводит взгляд.
– Думаю, можно передохнуть, – говорю я, стирая с ладоней остатки мерцающей золотом краски. – Надежнее эту клетку установить просто невозможно.
«LES TOURTEREAUX». Вывеска, изящная при всей своей примитивности, установлена перед новым шатром персикового цвета.
Мы стоим около клетки, а недовольные девицы зажигают вокруг нас благовонные палочки и фонари, от которых наши тени начинают танцевать. Поначалу мадам хотела, чтобы шатер был желтым, но потом решила, что персиковая парусина выигрышно оттеняет нашу кожу. По словам старухи, я бледна, как смерть. Габриель что-то мне шепчет, но из-за дыма и шума в ушах я ничего не слышу. На нем рубашка с рюшами – их все утро нашивала Сирень. А я буквально покрыта перьями: они закреплены у меня в волосах, а на спине превращаются в два огромных ангельских крыла. Краска еще до конца не высохла, так что на моих руках появляются водянистые цветные полосы.
Габриель обхватывает мое лицо ладонями.
– Мы еще можем убежать, – шепчет он.
У меня дрожат руки. Я качаю головой. Да, больше всего на свете мне хочется убежать, но нас вернут. Мадам, пребывающая в своей сказочной стране, созданной опиатами, обвинит Габриеля в шпионаже и прикажет его убить. И совершенно не ясно, что она сделает со мной. Мне повезло, что я похожа на ее умершую дочь. Из-за этого она симпатизирует мне, что, конечно, несправедливо по отношению к другим девушкам. Я чувствую, как между мной и мадам устанавливается осторожное доверие. Если удастся укрепить это доверие, появится шанс получить больше свободы. С Линденом это сработало, но здесь у меня надежд меньше. Сирень самая доверенная девица мадам. Ей поручают собирать деньги, вести обучение, распоряжаться нарядами и представлениями. Но я что-то не заметила, чтобы Сирень была к свободе ближе, чем все остальные.
Тем не менее расположение мадам лишним не будет.
– Просто поцелуй меня, – говорю я, закрывая нашу клетку на защелку и пятясь к центру.
6
Я совершенно выжата. Заползаю под одеяло в нашей зеленой палатке. Здесь нет дыма, хотя я уже привыкла и к постоянному мареву от опиатов мадам, и к духам, которыми себя поливают девицы.
Габриель сидит рядом, вынимая крашеные перья из моих волос, разбирая «корону» на отдельные фрагменты. Он аккуратно втыкает их в земляной пол. Смотрит.
– Что случилось? – спрашиваю я.
Уже очень поздно. Или очень рано. Когда мы вышли из клетки, на темно-синем небе уже проступали полосы рассвета.
– Они на тебя пялились, – говорит он. – Все мужчины.
Я стараюсь не думать об этом.
Я не позволила себе смотреть на то, что происходило за пределами моей клетки. Чтобы не слышать шорохов и бормотания, сосредоточилась на веселой музыке, звучавшей вдали. Спустя какое-то время все слилось воедино. С прутьев клетки свисали шелковые шафры, касались нашей кожи. Габриель поцеловал меня, а я приоткрыла губы и опустила веки. Все превратилось в один короткий темный сон. Несколько раз Габриель шепотом призывал меня проснуться, и, открывая глаза, я читала в его взгляде мрачную тревогу. Помню, как повторяла: «Все хорошо».
Эти же слова вырываются у меня и сейчас. «Все хорошо» превратилось в мантру.
– Рейн, – шепчет он, – мне тут все не нравится.
– Ш-ш, – отвечаю я. Веки у меня слишком тяжелые. – Просто немного полежи рядом со мной.
Он не ложится. Я ощущаю легкие прикосновения к своей спине и понимаю, что Габриель откалывает от моего платья перья, по одному.
Дни пролетают мимо – в пурпуре, зелени и шелушащейся позолоте, которая осыпается с покрашенных прутьев, словно гибнущие империи с древа истории. Вокруг меня сплошная темнота. Я будто нахожусь в каком-то туннеле, бездумно двигаюсь во времени между сном и ежедневными представлениями.
Где-то далеко встревоженный голос любимого произносит, что пора убираться, что это надо прекратить. Но в следующую секунду Габриель целует меня, подхватывает под мышки, и я проваливаюсь в него.
Чертово колесо вращается, оставляя в небе полосы света. Девицы кудахчут и блюют. Дети снуют, словно тараканы. Охранники держат свои пистолеты на виду в качестве предостережения.
Холодная вода бьет мне в лицо, пенистая и громкая. Я отфыркиваюсь.
– Ты меня слушаешь? – сурово шепчет Габриель.
Мы в нашей зеленой палатке. Вокруг нас полно перьев.
– Нам надо уходить. Немедленно, – говорит он. Я пытаюсь сфокусировать взгляд на его лице. – Ты становишься одной из них.
Я несколько раз моргаю, пытаясь проснуться.
– Одной из… кого?
– Одной из этих ужасных девиц, – отвечает он. – Разве ты не видишь? Пошли!
Он тянет меня за руку, заставляя встать, но я сопротивляюсь.
– Но мы же не можем! – возражаю я. – Она нас поймает. Она тебя убьет.
– Знаешь, а Златовласка права, – говорит Сирень. Девушка стоит у входа, скрестив руки на груди. Свет раннего утра сияет у нее за спиной, превращая ее в изящную черную девушку-ленту. – Лучше не делайте глупостей. У мадам глаза повсюду.
Габриель смотрит на нее и ничего не отвечает. Когда она уходит, он подает мне лоскуток ткани, чтобы я вытерла лицо.
– Это надо сделать как можно скорее, – настаивает он.
– Хорошо, – соглашаюсь я. – Как можно скорее.
Несмотря на навалившуюся тяжесть, заставляю себя не спать. Мы с Габриелем шепотом обсуждаем наши возможности – они безнадежно малы. Все наши мысли возвращаются к ограде. Как через нее перелезть? Как под нее подкопаться? Габриель рассказывает, что будет с несколькими охранниками перекрашивать карусель и тогда постарается осмотреться получше.
В конце концов мы засыпаем. Солнце уже высоко, и мы в своей палатке оказываемся словно в центре большого изумруда. Проваливаясь в сон, я ощущаю на губах поцелуй Габриеля. Он уверенный и искренний, и я отвечаю тем же. В груди становится тесно, и мне хочется большего, но я заглушаю этот порыв. Не могу избавиться от ощущения, что за нами наблюдают.
Во сне я следую за той самой розовой пилюлей, которую мадам заставила меня проглотить. Я соскальзываю по языку, уходящему в темную пещеру. Падаю с громким всплеском и изумленно растворяюсь.
Габриель сидит рядом, вынимая крашеные перья из моих волос, разбирая «корону» на отдельные фрагменты. Он аккуратно втыкает их в земляной пол. Смотрит.
– Что случилось? – спрашиваю я.
Уже очень поздно. Или очень рано. Когда мы вышли из клетки, на темно-синем небе уже проступали полосы рассвета.
– Они на тебя пялились, – говорит он. – Все мужчины.
Я стараюсь не думать об этом.
Я не позволила себе смотреть на то, что происходило за пределами моей клетки. Чтобы не слышать шорохов и бормотания, сосредоточилась на веселой музыке, звучавшей вдали. Спустя какое-то время все слилось воедино. С прутьев клетки свисали шелковые шафры, касались нашей кожи. Габриель поцеловал меня, а я приоткрыла губы и опустила веки. Все превратилось в один короткий темный сон. Несколько раз Габриель шепотом призывал меня проснуться, и, открывая глаза, я читала в его взгляде мрачную тревогу. Помню, как повторяла: «Все хорошо».
Эти же слова вырываются у меня и сейчас. «Все хорошо» превратилось в мантру.
– Рейн, – шепчет он, – мне тут все не нравится.
– Ш-ш, – отвечаю я. Веки у меня слишком тяжелые. – Просто немного полежи рядом со мной.
Он не ложится. Я ощущаю легкие прикосновения к своей спине и понимаю, что Габриель откалывает от моего платья перья, по одному.
Дни пролетают мимо – в пурпуре, зелени и шелушащейся позолоте, которая осыпается с покрашенных прутьев, словно гибнущие империи с древа истории. Вокруг меня сплошная темнота. Я будто нахожусь в каком-то туннеле, бездумно двигаюсь во времени между сном и ежедневными представлениями.
Где-то далеко встревоженный голос любимого произносит, что пора убираться, что это надо прекратить. Но в следующую секунду Габриель целует меня, подхватывает под мышки, и я проваливаюсь в него.
Чертово колесо вращается, оставляя в небе полосы света. Девицы кудахчут и блюют. Дети снуют, словно тараканы. Охранники держат свои пистолеты на виду в качестве предостережения.
Холодная вода бьет мне в лицо, пенистая и громкая. Я отфыркиваюсь.
– Ты меня слушаешь? – сурово шепчет Габриель.
Мы в нашей зеленой палатке. Вокруг нас полно перьев.
– Нам надо уходить. Немедленно, – говорит он. Я пытаюсь сфокусировать взгляд на его лице. – Ты становишься одной из них.
Я несколько раз моргаю, пытаясь проснуться.
– Одной из… кого?
– Одной из этих ужасных девиц, – отвечает он. – Разве ты не видишь? Пошли!
Он тянет меня за руку, заставляя встать, но я сопротивляюсь.
– Но мы же не можем! – возражаю я. – Она нас поймает. Она тебя убьет.
– Знаешь, а Златовласка права, – говорит Сирень. Девушка стоит у входа, скрестив руки на груди. Свет раннего утра сияет у нее за спиной, превращая ее в изящную черную девушку-ленту. – Лучше не делайте глупостей. У мадам глаза повсюду.
Габриель смотрит на нее и ничего не отвечает. Когда она уходит, он подает мне лоскуток ткани, чтобы я вытерла лицо.
– Это надо сделать как можно скорее, – настаивает он.
– Хорошо, – соглашаюсь я. – Как можно скорее.
Несмотря на навалившуюся тяжесть, заставляю себя не спать. Мы с Габриелем шепотом обсуждаем наши возможности – они безнадежно малы. Все наши мысли возвращаются к ограде. Как через нее перелезть? Как под нее подкопаться? Габриель рассказывает, что будет с несколькими охранниками перекрашивать карусель и тогда постарается осмотреться получше.
В конце концов мы засыпаем. Солнце уже высоко, и мы в своей палатке оказываемся словно в центре большого изумруда. Проваливаясь в сон, я ощущаю на губах поцелуй Габриеля. Он уверенный и искренний, и я отвечаю тем же. В груди становится тесно, и мне хочется большего, но я заглушаю этот порыв. Не могу избавиться от ощущения, что за нами наблюдают.
Во сне я следую за той самой розовой пилюлей, которую мадам заставила меня проглотить. Я соскальзываю по языку, уходящему в темную пещеру. Падаю с громким всплеском и изумленно растворяюсь.