На мексиканце надет корсет для самоистязания с множеством маленьких острых иголок, которые впиваются в кожу. Корсет оснащен зубчатым колесиком, позволяющим регулировать глубину, на которую впиваются иглы. Мексиканец пока что не кровоточит. Иголки колют ему грудь, спину и пах вокруг яиц. Мексиканец смотрит на меня и поглаживает свой член, а я смотрю на него, сидя возле окна.
Шоссе Панамерикана пересекает Америку от Чили до самой Канады. Грузовики здесь огромные, как танкеры. Некоторые идут в сопровождении собственных вертолетов охраны. Нужно быть безумцем, чтобы выйти или выехать на Панамерикану. Грузовики давят все, что попадается им на пути. Движение пассажирского транспорта запрещено с тех пор, как автобус с миссионерами натолкнулся на колонну молоковозов. Говорят, проповедники плавали в молоке, как бревна в речном потоке.
Мексиканец проворачивает колесико, и иголки выступают еще на миллиметр, в нескольких местах появляются капельки крови. Тогда он просит меня поцеловать его, но я продолжаю сидеть на стуле. Есть такая песенка, «Мое глупое сердце», в ней поется:
«Любить и нравиться — большая разница».
Когда я выхожу из сборного домика, дождь больше не идет.
Утро я снова встречаю в бассейне, все кажется новым, как будто именно сегодня появился на свет миллион новых насекомых. Агент мексиканской полиции спрашивает о каком-то немецком архитекторе. Бывают и такие дни. Я, естественно, понятия не имею, о чем он говорит, поэтому я заказываю пинья-коладу, хотя и знаю, что она мне не нравится, а другую заказываю для агента, хотя он, естественно, отказывается.
— Мы обязаны задать эти вопросы.
— Ну вот и задавайте.
— Официанты говорят, что видели там тех немцев. Говорят также, они общались еще с каким-то европейцем.
— Да, я европеец, это верно, но ведь со столькими людьми приходится общаться, всех запомнить невозможно.
Затем агент показывает мне фотографию, это фотография мексиканской девушки.
— Такую не знаю.
Красивая девушка с потрясающей грудью. В короткой футболке с портретом Брижит Бардо.
— А вот эту я знаю. Полицейский улыбается.
— Полагаю, если бы вы ее видели, то не забыли бы. Такие девушки не забываются.
Разумеется, в этом я не могу с ним согласиться.
— Поверьте мне, забывается все.
После этого агент уходит, посему я отставляю пинья-коладу в сторону и заказываю пиво.
И в эту минуту мне вспоминается песня, которую Аструд Жилберту пела дуэтом со своим шестилетним сыном Марсело:
«Красоты твоей мне не нужно, я влюбилась бы все равно».
Память — это очень глупая собака: ты бросаешь палку, а она приносит тебе что угодно другое.
Вести из дома.
Все удручены смертью моей сестры. Женщины, которой я не помню. Моя мать, которую я помню, отправляется из Каракаса в Мадрид, чтобы присутствовать на похоронах. Мать вернулась в Венесуэлу, к своим, после развода с моим отцом. А отец мой — великолепный рыбак и остывший человек. Усталый человек, как он говорит. Моя мать работала конферансье в цирке. Дружила с укротителями львов и метателем ножей. На похоронах все спрашивали про меня. Не знаю, что они хотят сказать, когда говорят «все». Под Мадридом у моего отца загородный дом на берегу речки. Он ловит там приличного размера угрей. Мать моя выросла в Каракасе. Ее веселая тропическая жизнь не вмещалась в печальную и сухую жизнь в Мадриде. К тому же она отлично танцует: танго, болеро, хоропо. Она повсюду ездила с цирком. Потом цирк кончился, да в общем-то, и она тоже, одновременно с цирком. Сестру свою я не могу вспомнить, тем не менее я задаюсь вопросом: что движет человеком, направившим на себя ствол ружья, и что поддерживает дистанцию между ружейным стволом и нами, живыми. Компания, со своей стороны, грозит снова приставить меня к веселящим наркотикам. Возвращение к деткам и дискотекам — это, должно быть, самая черная из возможных участей. Послать бы их всех по адресу, однако в свете последних отстранений моя ситуация — критическая. Они используют именно это слово. Им нужен человек в Берлине, и моя критическая ситуация не дает права на выбор. Я агент, находящийся под подозрением. Продавец, весь пройденный путь которого может оказаться напрасным. Разумеется, все зависит от меня, и, разумеется, они принимают в расчет мое мастерство и мою ценность. Ну и конечно — желаем трудовых достижений и удачи. На этом послание заканчивается. Так что я включаю телевизор, нахожу музыкальный канал и достаю из мини-бара пиво. По какой-то причине я разглядываю свои руки, а потом высовываюсь из окна и разглядываю вертолеты. Рядом с кроватью висит семейная фотография в церкви. Мать держит младенца над купелью. Возможно, это самый странный снимок, какой я когда-либо видел в гостиничных номерах. В остальном я чувствую себя хорошо, меня лишь немного беспокоит мысль, что придется возвращаться к стимуляторам и бесконечной музыке дискотек, к отвязным девчонкам и пьяным тупым фашистам-малолеткам. Я такой же усталый, как мой отец. Как будто усталость — это наследственная болезнь. Я пью, пока не начинает светать, потом выключаю телевизор и засыпаю.
Отец рассказывал мне, что иногда ему приходится часами ждать на берегу реки, пока в конце концов не появится какой-нибудь прохожий, которому отец сможет показать своих замечательных угрей.
За эту линию заступать запрещается.
Помню, такую надпись я прочел на крыле самолета. Что еще? Помню фотографию мальчика, сидящего рядом со своим отцом на каких-то бревнах. Конечно, я только предполагаю, что мужчина на снимке — его отец, но именно так я когда-то подумал.
В баре ко мне подходит девушка, мексиканка. Выясняется, что она живет в Сан-Диего, а здесь она проездом, ей нужно кое-что уладить. Так она выразилась. Я ни о чем ее не спрашиваю, но она настойчиво пытается мне все объяснить. Брат-астронавт, мать, не доверяющая космосу, хромоногий пес, сынишка, который еще только должен родиться, и жених, четвертованный заводским вентилятором. В общем, одна из этих абсурдных историй, которые делают человеческую жизнь столь забавной.
Мы долго болтаем и пьем, потом идем ко мне в гостиницу купаться в бассейне. На девушке очень открытый голубой купальник, она хорошо плавает. Мы поднимаемся ко мне, раздеваемся и пытаемся заняться сексом, но у меня не встает. Тогда она берет в рот, и кажется, что дело вот-вот пойдет на лад, но в итоге все-таки ничего не выходит, она ложится на кровать и закуривает.
— Я говорила тебе, что мой брат — астронавт?
Да, да, рассказывала.
— Первый коренной мексиканец-астронавт. Здесь это ничего не значит.
Затем она одевается и уходит. Как только мексиканка выходит за дверь, я распахиваю окно, выбрасываю пепел и мою пепельницу. Валюсь на постель, засыпаю и слушаю отчетливый звон адских колоколов, а когда в конце концов просыпаюсь, у меня возникает ощущение, что прошло десять лет, хотя прошло всего только два часа, и в мою дверь стучат.
2. голубые иголки
Шоссе Панамерикана пересекает Америку от Чили до самой Канады. Грузовики здесь огромные, как танкеры. Некоторые идут в сопровождении собственных вертолетов охраны. Нужно быть безумцем, чтобы выйти или выехать на Панамерикану. Грузовики давят все, что попадается им на пути. Движение пассажирского транспорта запрещено с тех пор, как автобус с миссионерами натолкнулся на колонну молоковозов. Говорят, проповедники плавали в молоке, как бревна в речном потоке.
Мексиканец проворачивает колесико, и иголки выступают еще на миллиметр, в нескольких местах появляются капельки крови. Тогда он просит меня поцеловать его, но я продолжаю сидеть на стуле. Есть такая песенка, «Мое глупое сердце», в ней поется:
«Любить и нравиться — большая разница».
Когда я выхожу из сборного домика, дождь больше не идет.
Утро я снова встречаю в бассейне, все кажется новым, как будто именно сегодня появился на свет миллион новых насекомых. Агент мексиканской полиции спрашивает о каком-то немецком архитекторе. Бывают и такие дни. Я, естественно, понятия не имею, о чем он говорит, поэтому я заказываю пинья-коладу, хотя и знаю, что она мне не нравится, а другую заказываю для агента, хотя он, естественно, отказывается.
— Мы обязаны задать эти вопросы.
— Ну вот и задавайте.
— Официанты говорят, что видели там тех немцев. Говорят также, они общались еще с каким-то европейцем.
— Да, я европеец, это верно, но ведь со столькими людьми приходится общаться, всех запомнить невозможно.
Затем агент показывает мне фотографию, это фотография мексиканской девушки.
— Такую не знаю.
Красивая девушка с потрясающей грудью. В короткой футболке с портретом Брижит Бардо.
— А вот эту я знаю. Полицейский улыбается.
— Полагаю, если бы вы ее видели, то не забыли бы. Такие девушки не забываются.
Разумеется, в этом я не могу с ним согласиться.
— Поверьте мне, забывается все.
После этого агент уходит, посему я отставляю пинья-коладу в сторону и заказываю пиво.
И в эту минуту мне вспоминается песня, которую Аструд Жилберту пела дуэтом со своим шестилетним сыном Марсело:
«Красоты твоей мне не нужно, я влюбилась бы все равно».
Память — это очень глупая собака: ты бросаешь палку, а она приносит тебе что угодно другое.
Вести из дома.
Все удручены смертью моей сестры. Женщины, которой я не помню. Моя мать, которую я помню, отправляется из Каракаса в Мадрид, чтобы присутствовать на похоронах. Мать вернулась в Венесуэлу, к своим, после развода с моим отцом. А отец мой — великолепный рыбак и остывший человек. Усталый человек, как он говорит. Моя мать работала конферансье в цирке. Дружила с укротителями львов и метателем ножей. На похоронах все спрашивали про меня. Не знаю, что они хотят сказать, когда говорят «все». Под Мадридом у моего отца загородный дом на берегу речки. Он ловит там приличного размера угрей. Мать моя выросла в Каракасе. Ее веселая тропическая жизнь не вмещалась в печальную и сухую жизнь в Мадриде. К тому же она отлично танцует: танго, болеро, хоропо. Она повсюду ездила с цирком. Потом цирк кончился, да в общем-то, и она тоже, одновременно с цирком. Сестру свою я не могу вспомнить, тем не менее я задаюсь вопросом: что движет человеком, направившим на себя ствол ружья, и что поддерживает дистанцию между ружейным стволом и нами, живыми. Компания, со своей стороны, грозит снова приставить меня к веселящим наркотикам. Возвращение к деткам и дискотекам — это, должно быть, самая черная из возможных участей. Послать бы их всех по адресу, однако в свете последних отстранений моя ситуация — критическая. Они используют именно это слово. Им нужен человек в Берлине, и моя критическая ситуация не дает права на выбор. Я агент, находящийся под подозрением. Продавец, весь пройденный путь которого может оказаться напрасным. Разумеется, все зависит от меня, и, разумеется, они принимают в расчет мое мастерство и мою ценность. Ну и конечно — желаем трудовых достижений и удачи. На этом послание заканчивается. Так что я включаю телевизор, нахожу музыкальный канал и достаю из мини-бара пиво. По какой-то причине я разглядываю свои руки, а потом высовываюсь из окна и разглядываю вертолеты. Рядом с кроватью висит семейная фотография в церкви. Мать держит младенца над купелью. Возможно, это самый странный снимок, какой я когда-либо видел в гостиничных номерах. В остальном я чувствую себя хорошо, меня лишь немного беспокоит мысль, что придется возвращаться к стимуляторам и бесконечной музыке дискотек, к отвязным девчонкам и пьяным тупым фашистам-малолеткам. Я такой же усталый, как мой отец. Как будто усталость — это наследственная болезнь. Я пью, пока не начинает светать, потом выключаю телевизор и засыпаю.
Отец рассказывал мне, что иногда ему приходится часами ждать на берегу реки, пока в конце концов не появится какой-нибудь прохожий, которому отец сможет показать своих замечательных угрей.
За эту линию заступать запрещается.
Помню, такую надпись я прочел на крыле самолета. Что еще? Помню фотографию мальчика, сидящего рядом со своим отцом на каких-то бревнах. Конечно, я только предполагаю, что мужчина на снимке — его отец, но именно так я когда-то подумал.
В баре ко мне подходит девушка, мексиканка. Выясняется, что она живет в Сан-Диего, а здесь она проездом, ей нужно кое-что уладить. Так она выразилась. Я ни о чем ее не спрашиваю, но она настойчиво пытается мне все объяснить. Брат-астронавт, мать, не доверяющая космосу, хромоногий пес, сынишка, который еще только должен родиться, и жених, четвертованный заводским вентилятором. В общем, одна из этих абсурдных историй, которые делают человеческую жизнь столь забавной.
Мы долго болтаем и пьем, потом идем ко мне в гостиницу купаться в бассейне. На девушке очень открытый голубой купальник, она хорошо плавает. Мы поднимаемся ко мне, раздеваемся и пытаемся заняться сексом, но у меня не встает. Тогда она берет в рот, и кажется, что дело вот-вот пойдет на лад, но в итоге все-таки ничего не выходит, она ложится на кровать и закуривает.
— Я говорила тебе, что мой брат — астронавт?
Да, да, рассказывала.
— Первый коренной мексиканец-астронавт. Здесь это ничего не значит.
Затем она одевается и уходит. Как только мексиканка выходит за дверь, я распахиваю окно, выбрасываю пепел и мою пепельницу. Валюсь на постель, засыпаю и слушаю отчетливый звон адских колоколов, а когда в конце концов просыпаюсь, у меня возникает ощущение, что прошло десять лет, хотя прошло всего только два часа, и в мою дверь стучат.
2. голубые иголки
Вот я в Бангкоке, сижу на террасе отеля «Ориенталь», смотрю на корабли, идущие по Чао Прайя (река — это граница старой части города), и в этот самый момент к набережной пристает длинная деревянная лодка, а в ней два каких-то типа в белых костюмах и кислородных масках, они выпрыгивают на берег и, прежде чем я успеваю их пригласить, уже сидят за моим столиком и говорят о.деньгах. Люди здесь крайне нервные, и почти все носят дыхательные маски, и все хотят убраться отсюда обратно, еще даже не приехав. Конечно, я советую парням немного успокоиться, выпить по паре бокалов виски, и, конечно, угощаю я. Один из них просит кокосовое молоко — он повыше ростом, и я делаю вывод, что это телохранитель; другой — таиландец, воспитанный в Швейцарии, молодой, но уже не новый — заказывает французское вино. Он переменяет тактику, приносит извинения, снимает маску и кладет ее рядом с моим компьютером. Прекрасно, для начала мы обсуждаем жару, уровень воды в реке, который за последний период муссонов вроде бы поднялся выше, чем было предсказано, и в конце концов мы говорим о деньгах. Он знает, что моя химия хороша, поэтому соглашается на стандартные расценки компании — с учетом значительной скидки за объем покупки. Мой друг представляет могущественную финансовую группу, серьезных людей, которые не шляются в три часа ночи по секс-шоу Пат-Понга, выискивая дерьмо новейшей разработки. И я, конечно, его понимаю. Назначаю ему встречу в двенадцать на цветочном рынке. Почему на цветочном рынке? Потому что это прекрасное место. Мой друг хохочет, а затем, прямо перед уходом, признается, что скучает по Швейцарии, словно это меня как-нибудь касается, или словно по Швейцарии можно скучать. Когда приносят счет, оба моих знакомых уже сидят в лодке, в своих масках и белых костюмах, держа курс на какое-нибудь новое дело. Я вижу, как они вылезают из лодки где-то возле Чайнатауна, поднимаются на одну из роскошных яхт, сделанную как будто из красного дерева. Возможно, так оно и есть. Я расплачиваюсь за пиво, и за кокосовое молоко, и за французское вино. В Бангкоке есть дома в шесть этажей, стоящие дешевле, чем рюмка французского вина на террасе отеля «Ориенталь». Официантка мне улыбается. Не все азиатские женщины смотрят вам в глаза, но таиландки это делают. После того как тебе улыбнется таиландка, ты сразу начинаешь чувствовать себя лучше. Это как конец сезона дождей или начало лета.
В гостинице я получаю по электронной почте странное сообщение:
Возвращайся.
К. Л. Крумпер.
Имя мне не знакомо. Так часто бывает. Ошибочные сообщения, или правильные сообщения, пришедшие на ошибочный адрес, или же просто слишком короткие сообщения от людей, которых ты не помнишь.
Я снова на улице после душа, беру тук-тук и отправляюсь в прохладный кинотеатр. Фильм только что начался; мужчина, сидящий рядом со мной, обращается ко мне по-английски: «Уже многих убили». Когда фильм кончается, я совершаю прогулку по огромным коммерческим центрам, полным студентов в униформах. Там, где в другом городе размещался бы один человек, в Бангкоке размещается шестеро; мы идем по улице так тесно, что кажется, будто все мы друзья. Скоро в городе появится монорельсовая дорога: это означает, что над рельсами, расположенными уровнем выше автодороги, которая проходит над самой улицей, появится четвертый уровень. Если смотреть снизу, небо каждый раз становится дальше.
На цветочный рынок я явился раньше, потому что в нашем мире нет другого такого места и потому что я знаю здесь одного дядьку, готового поделиться старым опиумом в обмен на небольшое стирание памяти. Компания держит нас за яйца, но всегда есть способ расплескать кое-что из кувшина. Выражаясь метафорически. Цветы мертвым и умиротворенные опиумные улыбки — живым. Если мир в один прекрасный день взлетит на воздух, развалины цветочного рынка в Бангкоке будут, несомненно, одними из самых красивых. В одном из тех кратких опиумных снов, что схожи с жизнью внутри шкатулки с драгоценностями, я видел ребенка, сидящего рядом с автоматом по продаже жвачки на автобусной остановке в городе, который вполне мог быть Токио. Я не уверен насчет города и еще меньше — насчет ребенка. Когда наконец приходит мой элегантный таиландец, я уже беспечален и в то же время на удивление спокоен. Мы сидим в маленьком кафе — маленькое означает один складной столик и два пляжных стульчика, выставленные на улицу в окружении цветов, мотоциклов, моторикш, а теперь еще и телохранителей, поскольку мой друг притащил с собой два новых шкафа в добавление к тому, с которым я уже знаком. Заметьте, он представил мне всех, как будто мы в футбол собрались играть.
Он вручает мне деньги, а я передаю ему прямоугольную черную сумку «Адидас» размером с маленькое предплечье или большой член. Мой партнер берет ее, даже не посмотрев, что в ней — для этого он слишком хорошо воспитан. Мы заказываем чай. Я позволяю ему рассказать кое-что о своих делах — кое-что одинаково скучное для нас обоих, а потом у меня появляется впечатление, что он хочет сказать мне кое-что еще, а возможно, и выпить пивка, расслабиться, стянуть с себя маску и даже ботинки, и — кто знает? — может быть, попеть старых песен, потому что новых песен с каждым днем появляется все меньше. Посему я предлагаю ему избавиться от его головорезов и устроить прогулку по караоке-барам Сукумиты. Мой друг просит у меня прощения за головорезов, а затем отсылает их по одному, с той же галантностью, с какой он мне их представлял. Мы уходим с рынка, минуя десять или двенадцать миллионов погребальных венков, и букетов, и цветов для подношений богам, и бус, и плащей, и украшений, которые тайские боксеры надевают до и после каждой схватки.
— Меня зовут Феунанг.
Произнеся свое имя, Феунанг садится в огромный белый лимузин. Я усаживаюсь следом за ним, и не знаю почему, но у меня возникает впечатление, что моего имени он слышать не хочет.
Вверх и вниз по Сукумите, оставляя по сторонам караоке и печальные порношоу, Рussу Smoking, Рussу Рing Рong, поднятие бананов и забавную толстушку, которая пишет своей киской на школьной доске «WЕLСОМЕ» (Рussу Writing).
Мы решаем зайти в один из двухсот стрип-баров на плазе Нана; уличные девчонки пытаются уцепиться за Феунанга, но Феунанг проходит между ними, словно призрак.
В танцзале не так уж много народу, поэтому почти все девочки танцуют вокруг нашего столика: филиппинки, таиландки, вьетнамки, — все чересчур смазливые и все чересчур далеко уехавшие из дому. Феунанг заказывает бутылку «Клико». В молчании пьем шампанское. Феунанг грустит, я доволен, потому что предполагаю, что платить будет он и потому что давно не пил шампанского. Разумеется, нельзя точно сказать, как давно: дни исчезают без остатка, поглощенные стершейся памятью. По временам остается только ощущение, что я был, что я пил и что я смотрел. Как постоянное дежа-вю. Но вернемся к Феунангу: у него проблемы, его собственные проблемы, и пока я гляжу на его бледное, даже слишком бледное для таиландца лицо, во мне растет ощущение, что, быть может, я закончу ночь в его постели, а также ощущение, что, быть может, мне это понравится.
Допускаю, что мы могли спать вместе и когда-то раньше.
— Не думаю, — говорит Феунанг.
Хотя знать это наверняка невозможно.
Я просыпаюсь на огромной белой кровати с балдахином и москитной сеткой, в громадной комнате тоже белой, с прозрачной стеной, через которую виден весь Бангкок или, по крайней мере, много Бангкока, на последнем этаже «Гем Тауэре» — самой высокой башни на рынке драгоценностей.
К. Л. Крумпер.
Имя возникает у меня в голове.
Возвращайся.
Сообщение тоже возникает у меня в голове. Потом и то и другое так же легко пропадает. Феунанга рядом со мной нет, он в другой комнате. Он голый, разговаривает со своей матерью. Когда я подхожу к двери, Феунанг приглашает меня войти.
— Давай заходи, может быть, она захочет с тобой познакомиться.
Прекрасно. Но сначала я надену штаны — никто ведь не знакомится с матерями, тряся яйцами. И есть еще одна небольшая проблема. Мать Феунанга умерла.
— Он спал со мной, мама. Он очень хороший мальчик.
— Это всегда проверяется по глазам. Подойди поближе, не бойся.
Я не боюсь, но действительно волнуюсь. Мне приходилось слышать о программах реинкарнации, Но, думаю, сам я такого никогда не видел. Программы реинкарнации разрабатываются исходя из миллиона данных и примеров реакции живого человека. Когда кто-нибудь боится смерти — а боимся ее, видимо, мы все, — так вот, когда кто-нибудь боится смерти и имеет достаточно денег, чтобы расплатиться за одну из таких программ, для него изготовляют бесчисленное множество снимков памяти, шаблонов поведения, записок, дневников, графологических проб, исследований нервной системы фотографий, анализов, воспоминаний, домашних видеозаписей и всякого такого. На основе этого материала создается программа, способная заменить любимого человека после его смерти. Как одна из этих шахматных машинок, что навсегда покончили с русскими чемпионами. Программа реинкарнации порождает естественные человеческие реакции, основываясь на инстинктах, воспоминаниях, генетических кодах и тому подобной хренотени, в которой я не разбираюсь, но получается нечто вроде жизни после смерти — не для тех, кто нас покинул (этим все программы уже по фигу), но для тех, кто остался.
Вот такой способ не расставаться с любимыми существами или, в случае серьезных фирм, способ и в дальнейшем рассчитывать на блестящие решения тех, чьи мозги принципиально незаменимы.
Говорят, что есть большие корпорации, которыми годами продолжают управлять мертвые финансисты, говорят также, что есть такие президенты компаний, которые пользуются советами программ реинкарнации своих великих предшественников. А еще я слышал, что мертвый танцовщик возглавляет оперный театр в Париже. Разумеется, это незаконно, и, разумеется, удостовериться в этом нет никакой возможности. По закону программой может пользоваться только прямой родственник, первоначальный заказчик программы; идентичность пользователя проверяется по радужной оболочке глаза. Конечно, по закону мне полагалось бы торговать безопасными порциями сокращения памяти, а не выдергивать ее у людей с корнем.
Что касается матери Феунанга, бедняжка помещается в черно-белом мониторе, похожем на мониторы охранников в магазинах «7-11».
— Это всего лишь искусственный образ, — говорит мать Феунанга. Она замечательно хороша собой, хоть и мертвая.
— Как бы там ни было, это прекрасный образ… то есть, я хочу сказать, прекрасная женщина.
— Спасибо.
Мать Феунанга улыбается, он сам тоже улыбается.
Мать говорит:
— Итак, вы спали вместе.
Я смотрю на Феунанга, но поскольку он вроде бы ничего не скрывает, то отвечаю первым я:
— В общем, да, сеньора, вроде бы да.
Тогда она сообщает:
— У Феунанга очень хорошее тело.
Абсолютная правда. Они оба этим гордятся, и мать, и сын. Они сильно похожи друг на друга, оба очень красивы. Она почти так же молода, как и он.
— Когда она умерла, ей было столько же лет, сколько сейчас мне: тридцать два. Мне тогда было пятнадцать. Над программой мы работали вместе. Она знала, что умрет, Я тоже это знал.
Меня поражает, что он говорит такое в присутствии матери. Она уже, кажется, привыкла, но все равно выглядит грустной. Оба они так выглядят.
Она, как и все матери, умеет притворяться лучше.
Какое-то время мы все молчим, но мать всегда остается матерью.
— Ну да ладно, занимайтесь своими делами, мальчики должны общаться друг с другом.
Феунанг все еще печален, кажется, он никак не решится уйти.
— Давай, дурачок, иди со своим другом. Оставь наконец меня в покое, мне нужно о многом поразмыслить… Иногда вы, дети, вообще ничего не понимаете.
Когда мы возвращаемся в спальню, я спрашиваю Феунанга, знает ли его мать, что она из себя представляет.
Феунанг как будто удивлен:
— Ну, естественно, она знает, что она — моя мать.
Я оставляю Феунанга наедине с его печалью и с его матерью и направляюсь по квартире в сторону лифта. Поскольку там везде темно, я несколько раз натыкаюсь на какую-то мебель, потом свет загорается — его зажгла девушка на другом конце гостиной. Это сестра Феунанга, такая же красивая, как и он, и как их мать.
— Я сестра Феунанга.
— А я его друг.
— Я знаю, кто ты такой, я вас вместе и видела, и слышала. Я видела, как вы этим занимались. А еще я знаю, что ты ему не друг, знаю, что ты пришел, чтобы вырвать маму у него из памяти.
Я лишь продаю химию; то, что люди с ее помощью вырывают из себя, меня не касается. Поэтому я спокойно смотрю на девушку и говорю ей именно это.
— Не надо сердиться. Действительно, время пришло. Он всю жизнь проводит при ней, как привязанный. Эта машинка его убивает. Эта машинка оставляет боль без движения, как булавка, которой к стене пришпилили жучка.
— А вы с матерью не разговариваете?
— Нет, я с программой не разговариваю; предпочитаю, чтобы смерть делала свое дело.
Потом она провожает меня к лифту, мы ждем вдвоем, в тишине, когда он приедет.
Только в конце она говорит:
— Прощай, желаю удачи.
Я выглядываю из окна и вижу прямо перед гостиницей ярмарку с певцами, потом все остальное для меня исчезает. Окно, конечно, открыто, так что температура в комнате приятная, несмотря на сырость. Все остальное в гостинице по понятным причинам заморожено. Замороженный коридор, замороженный лифт, огромный замороженный вестибюль. Когда я выхожу на улицу, температура снова приходит в норму. Несмотря на сырость.
Ярмарка развернулась на площадке перед гостиницей. Единственное пустое пятно среди высотных домов, отелей и коммерческих центров. Наверняка это стройка, остановленная из-за нехватки средств — пустырь уже обнесли забором и рядом с входом свалены ненужные строительные материалы. Ярмарка представляет собой всего-навсего несколько диковинных автомобилей и ряд автоматов: видеоигры, видеосъемка, видеопочта, видеопредсказание будущего. Подростки выстраиваются в очередь, чтобы оставить в кабинках свои послания. Многие пишут о любви. Твое изображение и твой голос остаются на пленке, и любой следующий посетитель может выбрать их в меню. «Дочка кондитера — самая красивая девчонка на улице Сукумита». «Я видел тебя возле подвесного моста, когда ты ждала школьный автобус». И всякое такое. Ребята оставляют сообщения друг другу и смеются, как дурачки.
Позади игровых автоматов — вход на представление. Дверью служат два поставленных нос к носу грузовика и занавеска между ними. Зрительный зал — это та же самая стройплощадка, но со сценой в глубине и с пластиковыми стульями перед сценой. Я плачу за вход, маленький мальчик подает мне стул, а девочка ненамного старше предлагает холодное пиво. Я принимаю и то и другое и усаживаюсь позади последнего ряда. Все певцы — мужчины, у них один оркестр на всех. Шесть музыкантов взобрались на картонные подмостки, украшенные резьбой и рисунками, чтобы стало понятно, что это море. Между морем и певцом располагаются танцовщицы. Десять или двенадцать девушек в нелепых платьях — сверкающих, слишком длинных или слишком узких, как будто бы самые низенькие напялили платья самых высоких, а самые щуплые оделись в наряды толстушек. Каждый певец поет одну, две или три песни, в зависимости от реакции публики. Танцовщицы не всегда одни и те же: они разделены на две сменяющиеся группы. Пока одни танцуют, другие меняют костюмы.
Одежда тоже повторяется через каждые два-три номера. Публика не просто подбадривает или отвергает певцов. Если певцу удается тема или ее интерпретация, он подходит к краю сцены, и тогда девушки из передних рядов встают и вешают ему на шею цветочные венки. Настоящий мастер может за вечер собрать на шее тридцать—сорок венков. Иногда лица певцов полностью скрыты цветами, но и в такой ситуации умельцы продолжают петь как ни в чем не бывало. Естественно, мой восторг перед выступающими не мешает мне то и дело ходить за пивом, а еще я выпиваю пару ампул LМВ. Несмотря на шум и толчею вокруг оркестра, на шум самого оркестра на сцене и на шум детей на ярмарке, LМВ оставляет меня спокойным, достаточно внимательным, в состоянии тихой радости и почти полной невозмутимости. Прикованным к полу. Я превратился в водолаза в свинцовых ботинках шагающего по морскому дну.
Когда мне надоедают лица всех танцовщиц и песни всех певцов, я выхожу из этого маленького театрика, огороженного грузовиками. На другой стороне ряды автоматов уже почти опустели. Я захожу в одну из видеокабинок и просматриваю меню отправленных сообщений. Конечно же, там есть и одно, оставленное мною. Я выбираю на экране свое фото, и через секунду включается запись. Судя по дате, отправлено где-то на месяц раньше. На экране появляюсь я, смотрю прямо и не говорю ни слова. Позади меня — девушка, но у меня нет уверенности, что она со мной. Я наверняка один. В любом случае, девушка стоит спиной. На мне солнечные очки, вокруг меня день. Солнечный день. Рубашку я не узнаю, но куртка все еще со мной, лежит в чемодане в моей комнате. Синяя куртка на молнии. Одежда почтальона или электрика. Сэконд-хенд. Я продолжаю смотреть на изображение, но изображение на экране ничего особенного не говорит. Оно остается там, в молчании, пока время записи не подходит к концу. Я могу посмотреть любую другую картинку, поэтому возвращаюсь в меню и выбираю следующее по времени сообщение. На экране возникает та девушка, что стояла позади меня на предыдущей пленке. Девушка, конечно, не со мной. И сейчас, и тогда. Она оставляет сообщение по-тайски и посылает воздушный поцелуй. Ни она, ни ее поцелуй не имеют ко мне никакого отношения.
В гостинице я получаю по электронной почте странное сообщение:
Возвращайся.
К. Л. Крумпер.
Имя мне не знакомо. Так часто бывает. Ошибочные сообщения, или правильные сообщения, пришедшие на ошибочный адрес, или же просто слишком короткие сообщения от людей, которых ты не помнишь.
Я снова на улице после душа, беру тук-тук и отправляюсь в прохладный кинотеатр. Фильм только что начался; мужчина, сидящий рядом со мной, обращается ко мне по-английски: «Уже многих убили». Когда фильм кончается, я совершаю прогулку по огромным коммерческим центрам, полным студентов в униформах. Там, где в другом городе размещался бы один человек, в Бангкоке размещается шестеро; мы идем по улице так тесно, что кажется, будто все мы друзья. Скоро в городе появится монорельсовая дорога: это означает, что над рельсами, расположенными уровнем выше автодороги, которая проходит над самой улицей, появится четвертый уровень. Если смотреть снизу, небо каждый раз становится дальше.
На цветочный рынок я явился раньше, потому что в нашем мире нет другого такого места и потому что я знаю здесь одного дядьку, готового поделиться старым опиумом в обмен на небольшое стирание памяти. Компания держит нас за яйца, но всегда есть способ расплескать кое-что из кувшина. Выражаясь метафорически. Цветы мертвым и умиротворенные опиумные улыбки — живым. Если мир в один прекрасный день взлетит на воздух, развалины цветочного рынка в Бангкоке будут, несомненно, одними из самых красивых. В одном из тех кратких опиумных снов, что схожи с жизнью внутри шкатулки с драгоценностями, я видел ребенка, сидящего рядом с автоматом по продаже жвачки на автобусной остановке в городе, который вполне мог быть Токио. Я не уверен насчет города и еще меньше — насчет ребенка. Когда наконец приходит мой элегантный таиландец, я уже беспечален и в то же время на удивление спокоен. Мы сидим в маленьком кафе — маленькое означает один складной столик и два пляжных стульчика, выставленные на улицу в окружении цветов, мотоциклов, моторикш, а теперь еще и телохранителей, поскольку мой друг притащил с собой два новых шкафа в добавление к тому, с которым я уже знаком. Заметьте, он представил мне всех, как будто мы в футбол собрались играть.
Он вручает мне деньги, а я передаю ему прямоугольную черную сумку «Адидас» размером с маленькое предплечье или большой член. Мой партнер берет ее, даже не посмотрев, что в ней — для этого он слишком хорошо воспитан. Мы заказываем чай. Я позволяю ему рассказать кое-что о своих делах — кое-что одинаково скучное для нас обоих, а потом у меня появляется впечатление, что он хочет сказать мне кое-что еще, а возможно, и выпить пивка, расслабиться, стянуть с себя маску и даже ботинки, и — кто знает? — может быть, попеть старых песен, потому что новых песен с каждым днем появляется все меньше. Посему я предлагаю ему избавиться от его головорезов и устроить прогулку по караоке-барам Сукумиты. Мой друг просит у меня прощения за головорезов, а затем отсылает их по одному, с той же галантностью, с какой он мне их представлял. Мы уходим с рынка, минуя десять или двенадцать миллионов погребальных венков, и букетов, и цветов для подношений богам, и бус, и плащей, и украшений, которые тайские боксеры надевают до и после каждой схватки.
— Меня зовут Феунанг.
Произнеся свое имя, Феунанг садится в огромный белый лимузин. Я усаживаюсь следом за ним, и не знаю почему, но у меня возникает впечатление, что моего имени он слышать не хочет.
Вверх и вниз по Сукумите, оставляя по сторонам караоке и печальные порношоу, Рussу Smoking, Рussу Рing Рong, поднятие бананов и забавную толстушку, которая пишет своей киской на школьной доске «WЕLСОМЕ» (Рussу Writing).
Мы решаем зайти в один из двухсот стрип-баров на плазе Нана; уличные девчонки пытаются уцепиться за Феунанга, но Феунанг проходит между ними, словно призрак.
В танцзале не так уж много народу, поэтому почти все девочки танцуют вокруг нашего столика: филиппинки, таиландки, вьетнамки, — все чересчур смазливые и все чересчур далеко уехавшие из дому. Феунанг заказывает бутылку «Клико». В молчании пьем шампанское. Феунанг грустит, я доволен, потому что предполагаю, что платить будет он и потому что давно не пил шампанского. Разумеется, нельзя точно сказать, как давно: дни исчезают без остатка, поглощенные стершейся памятью. По временам остается только ощущение, что я был, что я пил и что я смотрел. Как постоянное дежа-вю. Но вернемся к Феунангу: у него проблемы, его собственные проблемы, и пока я гляжу на его бледное, даже слишком бледное для таиландца лицо, во мне растет ощущение, что, быть может, я закончу ночь в его постели, а также ощущение, что, быть может, мне это понравится.
Допускаю, что мы могли спать вместе и когда-то раньше.
— Не думаю, — говорит Феунанг.
Хотя знать это наверняка невозможно.
Я просыпаюсь на огромной белой кровати с балдахином и москитной сеткой, в громадной комнате тоже белой, с прозрачной стеной, через которую виден весь Бангкок или, по крайней мере, много Бангкока, на последнем этаже «Гем Тауэре» — самой высокой башни на рынке драгоценностей.
К. Л. Крумпер.
Имя возникает у меня в голове.
Возвращайся.
Сообщение тоже возникает у меня в голове. Потом и то и другое так же легко пропадает. Феунанга рядом со мной нет, он в другой комнате. Он голый, разговаривает со своей матерью. Когда я подхожу к двери, Феунанг приглашает меня войти.
— Давай заходи, может быть, она захочет с тобой познакомиться.
Прекрасно. Но сначала я надену штаны — никто ведь не знакомится с матерями, тряся яйцами. И есть еще одна небольшая проблема. Мать Феунанга умерла.
— Он спал со мной, мама. Он очень хороший мальчик.
— Это всегда проверяется по глазам. Подойди поближе, не бойся.
Я не боюсь, но действительно волнуюсь. Мне приходилось слышать о программах реинкарнации, Но, думаю, сам я такого никогда не видел. Программы реинкарнации разрабатываются исходя из миллиона данных и примеров реакции живого человека. Когда кто-нибудь боится смерти — а боимся ее, видимо, мы все, — так вот, когда кто-нибудь боится смерти и имеет достаточно денег, чтобы расплатиться за одну из таких программ, для него изготовляют бесчисленное множество снимков памяти, шаблонов поведения, записок, дневников, графологических проб, исследований нервной системы фотографий, анализов, воспоминаний, домашних видеозаписей и всякого такого. На основе этого материала создается программа, способная заменить любимого человека после его смерти. Как одна из этих шахматных машинок, что навсегда покончили с русскими чемпионами. Программа реинкарнации порождает естественные человеческие реакции, основываясь на инстинктах, воспоминаниях, генетических кодах и тому подобной хренотени, в которой я не разбираюсь, но получается нечто вроде жизни после смерти — не для тех, кто нас покинул (этим все программы уже по фигу), но для тех, кто остался.
Вот такой способ не расставаться с любимыми существами или, в случае серьезных фирм, способ и в дальнейшем рассчитывать на блестящие решения тех, чьи мозги принципиально незаменимы.
Говорят, что есть большие корпорации, которыми годами продолжают управлять мертвые финансисты, говорят также, что есть такие президенты компаний, которые пользуются советами программ реинкарнации своих великих предшественников. А еще я слышал, что мертвый танцовщик возглавляет оперный театр в Париже. Разумеется, это незаконно, и, разумеется, удостовериться в этом нет никакой возможности. По закону программой может пользоваться только прямой родственник, первоначальный заказчик программы; идентичность пользователя проверяется по радужной оболочке глаза. Конечно, по закону мне полагалось бы торговать безопасными порциями сокращения памяти, а не выдергивать ее у людей с корнем.
Что касается матери Феунанга, бедняжка помещается в черно-белом мониторе, похожем на мониторы охранников в магазинах «7-11».
— Это всего лишь искусственный образ, — говорит мать Феунанга. Она замечательно хороша собой, хоть и мертвая.
— Как бы там ни было, это прекрасный образ… то есть, я хочу сказать, прекрасная женщина.
— Спасибо.
Мать Феунанга улыбается, он сам тоже улыбается.
Мать говорит:
— Итак, вы спали вместе.
Я смотрю на Феунанга, но поскольку он вроде бы ничего не скрывает, то отвечаю первым я:
— В общем, да, сеньора, вроде бы да.
Тогда она сообщает:
— У Феунанга очень хорошее тело.
Абсолютная правда. Они оба этим гордятся, и мать, и сын. Они сильно похожи друг на друга, оба очень красивы. Она почти так же молода, как и он.
— Когда она умерла, ей было столько же лет, сколько сейчас мне: тридцать два. Мне тогда было пятнадцать. Над программой мы работали вместе. Она знала, что умрет, Я тоже это знал.
Меня поражает, что он говорит такое в присутствии матери. Она уже, кажется, привыкла, но все равно выглядит грустной. Оба они так выглядят.
Она, как и все матери, умеет притворяться лучше.
Какое-то время мы все молчим, но мать всегда остается матерью.
— Ну да ладно, занимайтесь своими делами, мальчики должны общаться друг с другом.
Феунанг все еще печален, кажется, он никак не решится уйти.
— Давай, дурачок, иди со своим другом. Оставь наконец меня в покое, мне нужно о многом поразмыслить… Иногда вы, дети, вообще ничего не понимаете.
Когда мы возвращаемся в спальню, я спрашиваю Феунанга, знает ли его мать, что она из себя представляет.
Феунанг как будто удивлен:
— Ну, естественно, она знает, что она — моя мать.
Я оставляю Феунанга наедине с его печалью и с его матерью и направляюсь по квартире в сторону лифта. Поскольку там везде темно, я несколько раз натыкаюсь на какую-то мебель, потом свет загорается — его зажгла девушка на другом конце гостиной. Это сестра Феунанга, такая же красивая, как и он, и как их мать.
— Я сестра Феунанга.
— А я его друг.
— Я знаю, кто ты такой, я вас вместе и видела, и слышала. Я видела, как вы этим занимались. А еще я знаю, что ты ему не друг, знаю, что ты пришел, чтобы вырвать маму у него из памяти.
Я лишь продаю химию; то, что люди с ее помощью вырывают из себя, меня не касается. Поэтому я спокойно смотрю на девушку и говорю ей именно это.
— Не надо сердиться. Действительно, время пришло. Он всю жизнь проводит при ней, как привязанный. Эта машинка его убивает. Эта машинка оставляет боль без движения, как булавка, которой к стене пришпилили жучка.
— А вы с матерью не разговариваете?
— Нет, я с программой не разговариваю; предпочитаю, чтобы смерть делала свое дело.
Потом она провожает меня к лифту, мы ждем вдвоем, в тишине, когда он приедет.
Только в конце она говорит:
— Прощай, желаю удачи.
Я выглядываю из окна и вижу прямо перед гостиницей ярмарку с певцами, потом все остальное для меня исчезает. Окно, конечно, открыто, так что температура в комнате приятная, несмотря на сырость. Все остальное в гостинице по понятным причинам заморожено. Замороженный коридор, замороженный лифт, огромный замороженный вестибюль. Когда я выхожу на улицу, температура снова приходит в норму. Несмотря на сырость.
Ярмарка развернулась на площадке перед гостиницей. Единственное пустое пятно среди высотных домов, отелей и коммерческих центров. Наверняка это стройка, остановленная из-за нехватки средств — пустырь уже обнесли забором и рядом с входом свалены ненужные строительные материалы. Ярмарка представляет собой всего-навсего несколько диковинных автомобилей и ряд автоматов: видеоигры, видеосъемка, видеопочта, видеопредсказание будущего. Подростки выстраиваются в очередь, чтобы оставить в кабинках свои послания. Многие пишут о любви. Твое изображение и твой голос остаются на пленке, и любой следующий посетитель может выбрать их в меню. «Дочка кондитера — самая красивая девчонка на улице Сукумита». «Я видел тебя возле подвесного моста, когда ты ждала школьный автобус». И всякое такое. Ребята оставляют сообщения друг другу и смеются, как дурачки.
Позади игровых автоматов — вход на представление. Дверью служат два поставленных нос к носу грузовика и занавеска между ними. Зрительный зал — это та же самая стройплощадка, но со сценой в глубине и с пластиковыми стульями перед сценой. Я плачу за вход, маленький мальчик подает мне стул, а девочка ненамного старше предлагает холодное пиво. Я принимаю и то и другое и усаживаюсь позади последнего ряда. Все певцы — мужчины, у них один оркестр на всех. Шесть музыкантов взобрались на картонные подмостки, украшенные резьбой и рисунками, чтобы стало понятно, что это море. Между морем и певцом располагаются танцовщицы. Десять или двенадцать девушек в нелепых платьях — сверкающих, слишком длинных или слишком узких, как будто бы самые низенькие напялили платья самых высоких, а самые щуплые оделись в наряды толстушек. Каждый певец поет одну, две или три песни, в зависимости от реакции публики. Танцовщицы не всегда одни и те же: они разделены на две сменяющиеся группы. Пока одни танцуют, другие меняют костюмы.
Одежда тоже повторяется через каждые два-три номера. Публика не просто подбадривает или отвергает певцов. Если певцу удается тема или ее интерпретация, он подходит к краю сцены, и тогда девушки из передних рядов встают и вешают ему на шею цветочные венки. Настоящий мастер может за вечер собрать на шее тридцать—сорок венков. Иногда лица певцов полностью скрыты цветами, но и в такой ситуации умельцы продолжают петь как ни в чем не бывало. Естественно, мой восторг перед выступающими не мешает мне то и дело ходить за пивом, а еще я выпиваю пару ампул LМВ. Несмотря на шум и толчею вокруг оркестра, на шум самого оркестра на сцене и на шум детей на ярмарке, LМВ оставляет меня спокойным, достаточно внимательным, в состоянии тихой радости и почти полной невозмутимости. Прикованным к полу. Я превратился в водолаза в свинцовых ботинках шагающего по морскому дну.
Когда мне надоедают лица всех танцовщиц и песни всех певцов, я выхожу из этого маленького театрика, огороженного грузовиками. На другой стороне ряды автоматов уже почти опустели. Я захожу в одну из видеокабинок и просматриваю меню отправленных сообщений. Конечно же, там есть и одно, оставленное мною. Я выбираю на экране свое фото, и через секунду включается запись. Судя по дате, отправлено где-то на месяц раньше. На экране появляюсь я, смотрю прямо и не говорю ни слова. Позади меня — девушка, но у меня нет уверенности, что она со мной. Я наверняка один. В любом случае, девушка стоит спиной. На мне солнечные очки, вокруг меня день. Солнечный день. Рубашку я не узнаю, но куртка все еще со мной, лежит в чемодане в моей комнате. Синяя куртка на молнии. Одежда почтальона или электрика. Сэконд-хенд. Я продолжаю смотреть на изображение, но изображение на экране ничего особенного не говорит. Оно остается там, в молчании, пока время записи не подходит к концу. Я могу посмотреть любую другую картинку, поэтому возвращаюсь в меню и выбираю следующее по времени сообщение. На экране возникает та девушка, что стояла позади меня на предыдущей пленке. Девушка, конечно, не со мной. И сейчас, и тогда. Она оставляет сообщение по-тайски и посылает воздушный поцелуй. Ни она, ни ее поцелуй не имеют ко мне никакого отношения.