12
Конни пошла в лес сразу после второго завтрака. День был поистине прекрасен, в траве пестрели солнечные головки одуванчиков, белые, как снег, маргаритки. Орешник стоял окутанный зеленым кружевом мелких жатых листочков, прошитый сухими прошлогодними сережками. Росли, теснясь, вверх и вширь ярко-желтые бальзамины. И примулы, невидные, застенчивые примулы, уже цвели тяжелыми розоватыми гроздьями. Сочно-зеленый ковер гиацинтов ощетинился бледными пиками бутонов; там и здесь раскрывал свои коробочки водосбор; верховая тропа вспенилась незабудками; под кустами белеют хрупкие скорлупки яиц — только что покинутых птенцами. На кустах, на деревьях — набухшие бутоны, всюду опять занималась жизнь.
Егеря не было в охотничьей сторожке. Все было исполнено миром, в загоне бегали крепкие коричневые цыплята. Конни очень хотелось повидать его, и она свернула на тропинку, ведущую к его дому.
Дом стоял на опушке леса, залитый солнцем. Двери распахнуты настежь, по обе стороны цветут пучки махровых нарциссов; вдоль дорожки, слева и справа розовые и красные маргаритки. Залаяла собака, и навстречу выбежала Флосси.
Дверь распахнута настежь! Значит, он дома. Солнце ярко освещало сквозь дверь красный кирпичный пол. Подойдя ближе, она увидела Меллорса в окно: он сидел за столом в легкой рубашке и ел. Собака тявкнула раз-другой и слабо завиляла хвостом.
Он встал, подошел к двери, вытирая рот красным платком и дожевывая кусок.
— Можно войти? — спросила она.
— Входите.
Половина комнаты была залита солнцем, пахло бараньей отбивной, зажаренной в духовке; духовка все еще стояла на выступе очага, рядом на листке бумаги — сковородка. В очаге потрескивает небольшой огонь, решетка опущена: чайник на ней уже завел свою песенку. На столе — тарелка с картошкой и остатками отбивной, хлеб в плетеной хлебнице, соль, синий кувшин с пивом. Вместо скатерти — белая клеенка. Егерь встал, лицо его было в тени, солнце в дальний угол не доставало.
— Вы опоздали с завтраком, — сказала она. — Садитесь и ешьте!
Она села на простой стул у двери на самое солнце.
— Я ездил в Атуэйт, — сказал он и тоже сел, но к еде не притронулся.
— Пожалуйста, ешьте, — сказала она.
Он не шевельнулся.
— Кушать будете? — спросил он. — Может, чашку, чая? Чайник кипит, — привстал он со стула.
— Сидите, я сама налью, — сказала Конни, поднявшись.
Вид у него был невеселый, она явно мешала ему.
— Заварной чайник и чашки там, — указал он на старый угловой буфетик, — а чай на каминной доске над вами.
Она взяла черного цвета чайник, сняла с полки жестяную банку с чаем, ополоснула чайник кипятком и секунду помешкала, не зная, куда выплеснуть воду.
— Вылейте за дверь, — сказал он, видя ее нерешительность. — Вода чистая.
Подойдя к двери, Конни выплеснула воду на дорожку. Как здесь было славно, покойно, настоящий лесной край. Дубы опушились охряными листочками; красные маргаритки — точно красные бархатные пуговицы, рассыпанные на зеленом ковре. Она глянула на сточенный временем каменный порог — теперь его мало кто переступает.
— Как здесь хорошо! — сказала она. — Так красиво и тихо. Все полно и покоя и жизни.
Он наконец принялся за еду, но ел медленно, безо всякой охоты: Конни чувствовала, он выбит из колеи. Она молча заварила чай и поставила чайник на боковую полочку в очаге, как делают местные хозяйки. Он отодвинул тарелку и пошел в глубь дома. Послышался звук защелки, скоро он вернулся, неся масло и тарелку с сыром.
Конни поставила на стол две чашки — их и было всего две.
— А вы выпьете чашку чая?
— С вашего позволения. Сахар в буфете, и сливки там же. Молоко в кладовке.
— Можно я уберу вашу тарелку? — спросила Конни.
— Как хотите, — сказал он, глянув на нее с легкой усмешкой, медленно жуя хлеб с сыром.
Конни пошла в моечную, куда воду подавал насос. Дверь слева вела, очевидно, в кладовую. Открыв задвижку, она улыбнулась: вот что он называет кладовкой — длинный, узкий, побеленный внутри шкаф. Но там все-таки умещались бочка пива, посуда и кое-какая еда. Конни отлила немного молока из желтого кувшина и вернулась в комнату.
— Где вы берете молоко? — спросила она.
— У Флинтов. Они оставляют для меня в конце парка бутылку. Там, где мы встретились в прошлый раз.
Но он явно был выбит из колеи.
Конни разлила чай и взяла из буфета молочник со сливками.
— Мне без молока, — сказал он; и в тот же миг насторожился, взглянув на дверь, ему послышался снаружи какой-то шорох.
— По мне, лучше бы затворить дверь.
— Может, не надо? Вряд ли кто-нибудь придет.
— Шанс один из тысячи, но ручаться все же нельзя.
— Ну и пусть, — сказала она. — Мы ведь только пьем чай. А где ложки?
Он протянул руку, выдвинул ящик в столе. Конни села за стол в конус льющегося из двери света.
— Флосси! — позвал он собаку, лежавшую на нижней ступеньке. — Ступай, послушай! — приказал он, подняв вверх палец.
«Послушай» прозвучало очень выразительно. И Флосси потрусила на разведку.
— Вы чем-то расстроены сегодня? — спросила Конни.
Он метнул в ее сторону взгляд своих синих глаз и в упор посмотрел ей в лицо.
— Расстроен? Просто досада берет. Я ездил сегодня в суд за повестками, поймал на днях в парке двух браконьеров. Ну и… а, не люблю я людей.
— Вам неприятно работать егерем?
— Неприятно? Отнюдь. При условии, что я сижу здесь в лесу и до меня никому нет дела. А вот ежели приходится торчать в присутственных местах и ждать, когда тебя одарит своим вниманием всякая сволочь, тогда я… Тогда я бешусь, — сказал он, усмехнувшись, как ей показалось, с вызовом.
— А вы могли бы жить, ни от кого не завися?
— Жить только на пенсию? Думаю, что мог бы. Да, конечно, мог бы. Но мне надо работать, иначе я с тоски подохну. Я должен быть занят с утра до вечера. Делать что-то свое я сейчас не расположен. Вот и приходится работать на хозяина. Иначе через месяц-другой все заброшу, просто из-за чудовищного сплина. Так что в общем мне здесь неплохо, особенно последнее время, — и опять та же усмешка, граничащая с вызовом.
— Отчего у вас этот сплин? — спросила Конни. — Вы всегда в таком настроении?
— Почти всегда, — рассмеялся он. — Желчь разливается.
— Какая желчь? — спросила она.
— Желчь? — повторил он. — Вы не знаете, что такое желчь?
Конни молчала, явно разочарованная. Он просто не замечает ее.
— Я через месяц уезжаю на, какое-то время, — сказала она.
— Уезжаете? Куда?
— В Венецию.
— В Венецию? С сэром Клиффордом? Надолго?
— Наверное, на месяц, — ответила она. — Клиффорд со мной не едет.
— Он останется здесь? — спросил он.
— Да. Клиффорд не любит ездить из-за своего состояния.
— Бедняга! — искренне посочувствовал он.
Немного помолчали.
— Вы не забудете меня за этот месяц? — спросила она.
Он опять поднял глаза и посмотрел на нее в упор.
— Забуду? — переспросил он. — Вы же знаете, человек ничего никогда не забывает. Так что память здесь ни при чем.
Конни хотела спросить: «А что же при чем?», но вместо этого глухо произнесла:
— Я сказала Клиффорду, возможно, у меня будет ребенок.
На этот раз он посмотрел на нее долгим напряженным взглядом.
— Вот как! — сказал он наконец. — И что же он ответил?
— Он не возражает. Если все будут думать, что ребенок его, он будет даже рад. Правда, рад.
Конни не смела поднять на него глаза. Он долго молчал.
— Обо мне, разумеется, разговора не было?
— Нет. О вас разговора не было.
— Еще бы! Ему вряд ли пришлась бы по вкусу такая замена. Ну а откуда бы взялся этот ребенок?
— У меня в Венеции может быть роман, — сказала она, взглядом умоляя его о пощаде.
— Может, — произнес он медленно, — вы потому и едете?
— Нет, конечно. Я не собираюсь заводить там никаких романов.
— Значит, потом намекнете, что роман был в Венеции.
Опять замолчали. Он смотрел в окно, улыбаясь не то с горечью, не то с насмешкой. Ее задевала эта его усмешка.
— Вы что, не предостерегались? — вдруг сказал он. — Так же как и я?
— Я это ненавижу, — пролепетала она.
Он посмотрел на нее, затем устремил взгляд в окно, по-прежнему чуть заметно улыбаясь. Молчание становилось невыносимым.
Наконец он повернулся к ней и сказал, не скрывая иронии.
— Так вот зачем я вам понадобился — для ребенка.
Конни опустила голову.
— Нет, не совсем, — прошептала она.
— Не совсем? Как это не совсем? — сказал он с явным желанием уколоть ее.
— Не знаю, — Конни с укором взглянула на него.
Он рассмеялся.
— И я не знаю.
Опять воцарилось молчание.
— Ну, что ж, — начал он. — Как вашей милости будет угодно. Ну, вы родите. Сэр Клиффорд будет доволен. Я тоже ничего не потеряю. Напротив, судьба послала мне несколько прекрасных мгновений, действительно прекрасных, — с этими словами он, чуть не зевая, потянулся на стуле. — Вы воспользовались мной, — продолжал он. — Что ж, не вы первая, не вы последняя. Но хоть унижение в этот раз скрашено удовольствием.
Он опять потянулся, по телу у него пробежала мелкая дрожь, подбородок как-то странно выпятился.
— Это не так. У меня и в мыслях не было воспользоваться вами, — сказала Конни.
— Всегда готов к услугам вашей милости.
— Но вы мне очень нравитесь.
— Да? — рассмеялся он. — Вы мне тоже очень нравитесь, так что мы квиты.
И он посмотрел на нее изменившимся, потемневшим взглядом.
— Может, пойдем сейчас наверх? — спросил он дрогнувшим голосом.
— Нет, только не здесь. Не сейчас! — поспешно возразила она. Начни он настаивать, она бы покорилась — так сильно ее тянуло к нему.
Он отвернулся и, казалось, забыл о ней.
— Мне бы хотелось ощущать ваше тело. Так же, как ощущаете вы мое, — сказала она. — Я ведь еще ни разу не прикоснулась к вашему телу.
Он взглянул на нее и улыбнулся.
— Ну, так идем!
— Нет, нет! Лучше в сторожке. Хорошо?
— А как я ощущаю? — спросил он.
— Когда ласкаете.
Взглянув на нее, он перехватил ее отяжелевший, неспокойный взгляд.
— Вам это нравится? — спросил он, все еще улыбаясь.
— Да, а вам?
— Мне? — и прибавил изменившимся тоном: — Нравится. И вы это знаете.
Да, она знала.
Конни встала, взяла шляпку.
— Мне пора идти, — сказала она.
— Идите, конечно.
Ей хотелось, чтобы он протянул руку, коснулся ее, сказал что-нибудь, но он молчал в почтительном ожидании.
— Спасибо за чай, — сказала она.
— Не смею благодарить вашу милость за оказанную честь мне и моему очагу.
Конни пошла по дорожке, ведущей в лес, а он стоял в дверях, и легкая усмешка чуть кривила его губы. Флосси, задрав хвост, бросилась было вдогонку. Конни шла медленно, не шла, а тащилась, чувствуя, что он смотрит ей вслед, улыбаясь непонятной улыбкой.
Она вернулась домой расстроенная. Ее задели его слова, что она пользуется им в своих целях, потому что ведь, в сущности, это была правда. И в ней опять заговорили противоречивые чувства — возмущение и потребность скорее помириться с ним.
За чаем Конни была молчалива и рано удалилась наверх. Она себе места не находила. Надо, не мешкая, на что-то решиться. Вот возьмет и пойдет прямо сейчас в сторожку. А если его там нет? Что ж, может, оно и к лучшему.
Конни незаметно выскользнула из дома через заднюю дверь и пошла в лес, все еще пребывая в унынии.
У самой сторожки она вдруг почувствовала сильнейшее смущение. Его она увидела сразу; он стоял нагнувшись в рубашке и выгонял из загона кур, вокруг которых путались фазанята, крепенькие, еще немного неуклюжие, но поизящнее обыкновенных цыплят.
Конни пошла прямо к нему.
— Видите, я пришла, — сказала она просто.
— Вижу, — ответил он, выпрямляясь и глядя на нее с заметным удивлением.
— Вы выпускаете кур? — спросила она.
— Выгоняю. Не выгонишь, сами не пойдут. Им холод нипочем, у несушек, вишь, одно на уме — как бы чего с птенцами не приключилось.
Бедняжки куры, вот он, инстинкт продолжения рода. Слепая материнская привязанность! И ведь им все равно, чьи яйца высиживать. Конни поглядела на них с жалостью.
Оба беспомощно молчали.
— Пойдем, что ли, в сторожку, — сказал он наконец.
— А вы этого хотите? — спросила она неуверенно.
— Ну так что, идем, нет?
И она пошла с ним. Он затворил дверь, и стало совсем темно; как в те разы засветил несильно фонарь.
— У вас ничего нет под платьем? — спросил он.
— Ничего.
— Ну, так и я буду нагишом.
Он постелил одеяла, одно оставил сбоку, чтобы накрыться. Конни сняла шляпу, тряхнула волосами. Он сел, разулся, снял носки, стянул вельветовые брюки.
— Ложитесь! — велел он, стоя в одной рубахе.
Она молча повиновалась, он лег рядом и натянул на обоих одеяло.
— Ну вот, — проговорил он.
Закатал вверх ее платье до самой груди и стал нежно целовать соски, лаская их губами.
— Вот славно-то! — сказал он, потеревшись щекой о ее теплый живот.
Конни тоже обняла его; но ей вдруг стало страшно; она испугалась его гладкого, худого тела, которое оказалось таким сильным и яростным. Все внутри у нее сжалось от страха.
— Славно-то как! — повторил он, вздохнув.
От этих слов что-то в ней дрогнуло, ум в сопротивлении напрягся, ей неприятна была близость чужого тела, стремительность его движений. И страсть на этот раз не проснулась в ней. Ее руки безучастно обнимали его размеренно движущееся тело, она отвечала ему против воли: ей казалось, у нее открылся третий глаз и отрешенно следит за происходящим: его прыгающие бедра казались ей смешными, убыстряющиеся толчки — просто фарсом. Подскоки ягодиц, сокращение бедного маленького влажного пениса — и это любовь! В конце концов нынешнее поколение право, чувствуя презрение к этому спектаклю. Поэты говорят, и с ними нельзя не согласиться, что Бог, создавший человека, обладал, по-видимому, несколько странным, если не сказать злобным, чувством юмора. Наделив человека разумом, он безысходно навязал ему эту смешную позу, вселил слепую, неуправляемую тягу к участию в этом спектакле. Даже Мопассан назвал его «унизительным». Мужчина презирает половой акт, а обойтись без него не может.
Холодный, насмешливый, непостижимый женский ум оценивал происходящее со стороны; и хотя она лежала податливо, ее так и подмывало рвануться и сбросить с себя мужчину, освободиться от его жестких объятий, от этой абсурдной пляски его бедер, ягодиц. Его тело представлялось ей глупым, непристойным, отталкивающим в своей незавершенности. Ведь нет сомнения, что дальнейшая эволюция отменит этот спектакль.
Тем не менее, когда все скоро кончилось и Он лежал, замерев, очень далекий, канувший за пределы ее разумения, сердце ее заныло. Он уходил от нее, отступал, как отливная волна, кинувшая на берег ненужный ей камешек. Рыдание вдруг сотрясло ее, и он очнулся.
— Ты чего? — сказал он. — Ну, не сладилось в этот раз, бывает.
Значит, он понял! Рыдания ее стали безудержны.
— Чего убиваться-то! — продолжал он. — Раз на раз не приходится.
— Я… я не могу тебя любить, — захлебывалась она слезами.
— Ну и ладно. Реветь-то чего! Никто тебя не понуждает любить.
Он все еще держал руку на ее груди. Конни не сразу разомкнула руки. Его слова не утешили ее: она плакала навзрыд.
— Ну, ну, — говорил он. — Вишь как бывает: то густо, то пусто.
— Я хочу… хочу тебя любить, — причитала сквозь слезы Конни. — Но почему-то не могу. Все мне кажется таким ужасным.
Он засмеялся, удивленно и с оттенком горечи.
— Чего ужасно-то? Кажется — перекрестись. Эка невидаль — не любишь. А коли не любишь, неволить себя — грех. Да только ведь орех с червоточиной — один на сотню. Что же теперь, из-за одного ореха вешаться?
Он убрал руку с ее груди, не приласкав. И она почувствовала какое-то надсадное удовольствие. Конни не выносила эту его народную манеру говорить — вишь, понужать, эка невидаль. Еще встанет сейчас и начнет прямо над ней застегивать эти нелепые вельветовые брюки, Микаэлис из приличия хоть отворачивался. Такая самоуверенность, ему и в голову не придет, что в глазах людей он просто клоун, дурно воспитанный клоун.
И все же, когда он отстранился от нее и стал молча вставать, она вцепилась в него как в бреду.
— Не уходи! Не уходи от меня! Не сердись! Обними лучше. Крепко обними, — шептала она в исступлении, не понимая, что говорит, удерживая с невесть откуда взявшейся силой. Она искала спасения от самой себя, своего внутреннего неприятия, сопротивления, которое было так сильно.
И он внял ей, обнял, привлек к себе, взял на руки, и она вдруг ощутила себя крошечным комочком. Сопротивление исчезло, в душе воцарился ни с чем не сравнимый покой. И тогда эта нежная, доверчиво прильнувшая к нему женщина стала для него бесконечно желанна. Он жаждал обладать этой мягкой женственной красотой, волнующей в нем каждую жилку. И он стал, как в тумане, ласкать ее ладонью, воплощавшей чистую живую страсть. Ладонь его плыла по шелковистым округлым бедрам, теплым холмикам ягодиц, все ниже, ниже, пока не коснулась самых чувствительных ее клеточек. Она отогревалась, оттаивала в его пламени. Мужская его плоть напряглась сильно, уверенно. И она покорилась ему. Точно электрический разряд пробежал по ее телу, это было как смерть, и она вся ему раскрылась. Он не посмеет сейчас быть резким, разящим, ведь она беззащитна, вся открыта ему. И если бы он вонзился в ее тело кинжалом, это была бы смерть. На нее нахлынул мгновенный ужас. Но движение его было странным, замедленным, несущим мир — темное, тяжелое и вместе медленное колыхание космоса, сотворившее Землю. Ужас унялся у нее в груди, ее объял покой, ничего затаенного не осталось. Она отреклась от всего, от себя и предалась несущейся стремнине.
Она сама была теперь океан; его тяжелая зыбь, раскачивающая свою темную немую бездну; где-то в глуби бездна расступалась, посылая в стороны длинные, тягучие валы, — расступалась от нежных и сильных толчков; толчки уходили все глубже; валы, которые были она сама, колыхались сильнее, обнажая ее, порывая с ней… Внезапно нежное и сильное содрогание коснулось святая святых ее плоти. Крещендо разрешилось, и она исчезла. Исчезла и родилась заново — женщиной!
Как это было прекрасно! Возвращение к жизни не стерло в памяти только что пережитого чуда. Исходя любовью к чужому мужчине, она не замечала, как таинственный гость уходит от нее. После столь мощно явленной силы он уходил кротко, неосязаемо. А когда совсем исчез, из груди ее вырвался горестный крик утраты. Он был само совершенство! Она так любила его!
Только сейчас она осознала, что он похож на бутон, маленький, нежный, безгласный бутон; и она опять вскрикнула, на этот раз с недоуменной болью: ее женское сердце оплакивало мощь, обернувшуюся немощью.
— Он был так прекрасен! — всхлипнула она. — Так прекрасен.
А Меллорс молчал, все еще обнимая ее тело и тихо целуя. Она всхлипывала от избытка чувства — сожженная в пепел жертва и вновь родившееся существо.
И тогда в сердце у нее пробудилось странное восхищение. Мужчина! Непостижимая для нее мужская природа. Руки ее блуждали по его телу, а в душе все еще тлел страх. Страх, который вызывало в ней это непонятное, совсем недавно враждебное, даже отталкивающее существо — мужчина. А теперь она с нежностью касается его. Сыны Божий и дочери человеческие. Как он красив, как гладка его кожа. Как прекрасен, могуч, чист и нежен покой его тела, заряженного страстью. Покой, присущий сильной и нежной плоти! Как он прекрасен! Как прекрасен! Ее ладони робко скользнули ниже, коснулись мягких ягодиц. Совершенная красота! Новое, неведомое знание, как пламенем, опалило ее. Нет, это невероятно — ведь только что эта красота представлялась ей чуть не безобразием. Несказанная красота этих круглых тугих ягодиц. Непостижимо сложный механизм жизни; полная скрытой энергии красота. А эта странная загадочная тяжесть мошонки? Великая тайна! Начало начал всего, девственный источник прекрасного…
Она прижалась к нему, шумно вздохнув, и в этом вздохе слились изумление, благоговейный восторг, граничащий с ужасом. Он молча притянул ее к себе, все это время он так и не сказал ни слова. Она прижималась к нему все плотнее, стараясь быть как можно ближе к этому чуду. И вот опять полный, непостижимый покой точно подернуло рябью: медленно, угрожающе заворочался фаллос. И сердце ее объял священный трепет.
Близость на этот раз была нежной и переливчатой, ускользающей от восприятия. Все ее существо трепетало живым, неуправляемым трепетом плазмы. Она не понимала, что происходит. Не помнила, что с ней было. Она знала одно — ничего сладостнее она никогда прежде не испытывала. И уже после всего на нее снизошел полный, блаженный покой отрешенности, и она пребывала в нем Бог весть сколько времени. Он все еще был с ней, погруженный, как и она, в океан молчания. И на поверхность не вырвалось ни одного слова.
Когда внешний мир стал проступать в сознании, Конни прошептала: «Любовь моя! Любовь!» Он молча прижал ее к себе, она свернулсь калачиком у него на груди, упиваясь совершенной гармонией…
Молчание его начинало тревожить. Его руки Ласкали ее, как лепестки цветка, такие покойные и такие странные.
— Ты где? — шептала она ему. — Где? Ну скажи что-нибудь! Хоть словечко!
— Моя девонька, — он нежно поцеловал ее.
Но она как не слышала, не понимала, где он. Его молчание, казалось, отчуждает его.
— Ты ведь любишь меня? — спросила она.
— Ты это знаешь, миленькая.
— А ты все равно скажи.
— Люблю. Ты ведь чувствуешь это. — Он едва шевелил губами, но говорил твердо и с нежностью. Она еще теснее прижалась к нему. Он был скуп на слова, а ей хотелось, чтобы он снова и снова повторял, что любит.
— Ты меня любишь, да, любишь! — истово прошептала она.
Он опять стал поглаживать ее, как гладил бы цветок. В ладонях теперь уже не было ни искорки страсти, а только бережное любование. А ей хотелось слышать уверения в любви.
— Скажи, что всегда будешь меня любить, — требовала она.
— У-гу, — промычал он отрешенно.
И она поняла, что ее настойчивость только отдаляет его от нее.
— Тебе, наверное, пора идти, — сказал он наконец.
— Нет, нет, — запротестовала она.
Но он уже краем уха прислушивался к звукам наружного мира.
— Начинает темнеть, — беспокоился он.
И она уловила в этом голосе нотки отрезвления. Она поцеловала его, по-женски печалясь, что час ее миновал.
Он встал, подкрутил ярче фонарь и начал быстро одеваться. Он стоял над ней, застегивая брюки, глядя на нее вниз темными, расширенными глазами, лицо слегка порозовело, волосы растрепались — и такой он был естественный, спокойный, уютный в неярком свете фонаря, такой красивый, не найти слов. И ей опять захотелось крепко прижаться к нему, обнять; в его красивом лице она подметила полусонную отдаленность и опять чуть не расплакалась — так бы схватить его и никуда не пускать. Нет, этого никогда не будет, не может быть. Она все не вставала, нежно белел округлый холмик ее бедра.
Он не знал, о чем она думает, но и он любовался ею — живым, ласковым, удивительным созданием, которое принадлежало ему.
— Я люблю тебя, потому что ты моя баба, — сказал он.
— Я тебе нравлюсь? — У Конни забилось сердце.
— Ты моя баба, этим сказано все. Я люблю тебя, потому что сегодня ты вся совсем отдалась мне.
Он нагнулся, поцеловал ее и натянул на нее одеяло.
— Ты никогда от меня не уйдешь? — спросила она.
— Чего спрашивать-то?
— Но ты теперь веришь, что я тебя люблю?
— Сейчас ты любишь. Но ведь у тебя и в мыслях не было, что полюбишь. Чего о будущем-то гадать. Начнешь думать, сомневаться…
— Никогда не говори мне таких вещей. Но теперь-то ты не считаешь, что я хотела тобой воспользоваться?
— Как воспользоваться?
— Родить от тебя ребенка.
— Сейчас бабе понести — плевое дело, только пальчиков помани, — проговорил он и, сев на стул, начал пристегивать носки.
— Неправда. Неужели ты и сам этому веришь?
— Верю — не верю… — сказал он, поглядев на нее исподлобья. — А сегодня было наилучше всего.
Она лежала спокойно. Он тихо отворил дверь. Небо было темно-синее, к низу переходящее в бирюзу. Он вышел запереть кур, что-то тихонько сказал Флосси. А она лежала и не могла надивиться этому диву — жизни, живым тварям.
Когда он вернулся, она все еще лежала, сияя радостным возбуждением.
Он сел рядом на скамейку, опустив руки между колен.
— Приходи до отъезда ко мне домой, на всю ночь, — сказал он, подняв брови и не отрывая от нее взгляда.
— На всю ночь? — улыбнулась она.
— Придешь?
— Приду.
— Вот и лады, — ответил он на своем кошмарном наречии.
— Лады, — передразнила она его.
Он улыбнулся.
— Когда?
— Наверное, в воскресенье.
— В воскресенье? Ха! В воскресенье негоже, — возразил он.
— Почему негоже? — спросила она.
Он опять рассмеялся — смешно это у нее получается: лады, негоже.
— Ты не сможешь.
— Смогу.
— Ладно, вставай. Пора и честь знать. — Он наклонился и нежно погладил ладонью ее лицо.