Я ненавидел ее, а она ненавидела меня. Господи, как она ненавидела, особенно когда носила этого бедного ребенка. Я часто думаю, она и зачала-то его из ненависти ко мне. Словом, когда ребенок родился, мы с ней расстались. Тут началась война, меня призвали. А вернувшись домой, я узнал, что она живет с каким-то парнем из «Отвальной».
Он замолчал, в лице его не было ни кровинки.
— А что представляет собой этот парень из «Отвальной»? — спросила Конни.
— Амбал, килограммов девяносто. Он все больше молчит, а она его честит на чем свет стоит. И оба пьют.
— Боже мой! Что будет, если она вернется!
— В самом деле. Выходит, надо бежать отсюда, исчезнуть.
Оба замолчали, фотография в очаге стала серым пеплом.
— Значит, когда ты получил, чего хотел, тебе это показалось слишком много? — заключила Конни.
— Значит, так… И все-таки, если выбирать, я бы предпочел ее фригидным разновидностям — моей первой чистой любви и второй — лилии с ядовитым ароматом, да и прочим тоже.
— А что собой представляют прочие?
— Прочие? А прочих не было. Мой опыт говорит мне: женщины в большинстве своем любят мужчин, но не любят секс. Они вынуждены мириться с сексом как с одним из непременных условий любви. Предпочитают старомодный вариант: женщина лежит и не шелохнется, а ты делаешь свое дело. В конце концов они ничего не имеют против этого, ведь они любят своего партнера. Но плотская любовь для них не существует, она оскорбляет их добродетель. И многие мужчины на это согласны. Я же этого не выношу. Женщины похитрее стараются скрыть безразличие. Они притворяются, что умирают от страсти, что они испытывают неземное блаженство. Но это чистый обман. Они просто делают вид. Есть и еще один сорт женщин, те любят все — объятия, поцелуи, последнее содрогание, но чувственность у них разлита по всему телу. Такие женщины предпочитают все способы любви естественному. Они умеют вызвать заключительный аккорд, когда мужчина находится совсем не там, где ему в этот миг положено быть. Бывают очень тугие женщины, их дьявольски трудно довести до финиша. Иной раз они сами себя доводят, как моя жена.
И еще есть женщины, у которых внутри мертво, и они знают это. Каких только женщин нет! Или вот женщины-лесбиянки. Выбрасывают мужчину перед самым концом и начинают елозить бедрами до завершения. Удивительно, как много в женщинах лесбиянского, хотя они сами этого и не сознают.
— Тебя это раздражает?
— Я бы всех лесбиянок убил. Когда я с женщиной, которая в сущности лесбиянка, я вою в душе и готов убить ее.
— И что же ты делаешь?
— Бегу от нее со скоростью света.
— Ты полагаешь, что женщины-лесбиянки хуже, чем мужчины-педерасты?
— Разумеется, хуже. Потому что они причиняют более сильные страдания. Впрочем, если говорить честно, не знаю, кто лучше, кто хуже. Но когда я имею дело с лесбиянкой, неважно, сознающей свой дефект или не сознающей, я прихожу в бешенство и не хочу больше видеть ни одной женщины. Я готов всю жизнь довольствоваться собственным обществом, только бы не ронять своего мужского достоинства.
Он сидел хмурый, бледный как полотно.
— И ты очень огорчился, когда появилась я?
— И огорчился и обрадовался.
— И что ты чувствуешь сейчас?
— Меня страшат всякие осложнения: ссоры, взаимные обвинения, нелепые ситуации. Все это непременно будет. Кровь у меня в такие минуты холодеет, накатывает тоска. Когда же кровь играет, я чувствую, что счастлив, даже на седьмом небе. Но боюсь, я уже начал становиться мизантропом. Я изверился в любви. Мне казалось, что нет больше на земле женщин, кроме негритянок, с которыми возможен естественный половой акт. Но мы все-таки белые люди, и негритянки для нас точно вымазаны смолой.
— Ну, а теперь? Ты рад, что у тебя есть я?
— Конечно рад. Когда забываю обо всех остальных женщинах. А забыть их очень трудно. Поэтому мне хочется залезть под стол и там умереть.
— Почему под стол?
— Почему? — Он рассмеялся. — Чтобы спрятаться ото всех, наверное. Знаешь, как делают дети.
— Какой же у тебя тяжелый опыт отношений с женщинами!
— Видишь ли, я не умею тешить себя самообманом. Многие мужчины умеют. Они согласны мириться с ложью, с любым маскарадом. Меня же самообман никогда не спасал. Я всегда знал, чего хочу от женщины, и, если не получал этого, никогда не говорил, что получаю.
— А теперь ты это получаешь?
— Похоже, что да.
— Тогда почему ты такой бледный и злой?
— По маковку полон воспоминаниями. И, возможно, боюсь самого себя.
Конни сидела молча. Время уже близилось к полуночи.
— А ты правда считаешь, что это очень важно — мужчина и женщина?
— Да, для меня очень. Для меня в этом смысл жизни. В любви к женщине, в естественных с ней отношениях.
— Ну, а когда у тебя их нет, что ты делаешь?
— Обхожусь без них.
Конни опять подумала и спросила:
— А ты считаешь, что сам ты всегда правильно ведешь себя с женщинами?
— Нет, конечно! В том, что случилось с моей женой, виноват я. В значительной степени виноват: это я испортил ее. И еще я очень недоверчив. Ты должна это помнить. Чтобы я до конца поверил женщине — даже не знаю, что нужно. Так что, может, я и сам не стою доверия. Я просто не верю женщинам, и все. Боюсь притворства.
Конни искоса посмотрела на него.
— Но ты ведь доверяешь своему телу, своей плоти? — сказала она.
— Увы, доверяю. От этого все мои беды. Именно поэтому мой ум так недоверчив.
— Ну и пусть недоверчив. Какое это имеет значение?
Укладываясь поудобнее на подстилке, Флосси тяжело вздохнула. Огонь в очаге догорел, оставив тлеть подернутые золой угли.
— Мы с тобой два израненных воина, — сказала Конни.
— Ты тоже изранена? — рассмеялся он. — И вот мы опять лезем в драку.
— Да! И мне по-настоящему страшно.
— Еще бы!
Он встал, поставил ее туфли сушиться, вытер свои и подвинул их ближе к очагу, утром он смажет их жиром. Взял кочергу и выгреб обгоревшие остатки рамки.
— Мне даже угли от этой рамки противны, — сказал он.
Затем принес хворосту, положил на пол к завтрашнему утру. И вышел прогулять собаку.
— Я бы тоже хотела выйти ненадолго, — сказала Конни, когда он вернулся.
Она вышла одна в темноту. Высоко в небе горели звезды. В ночном воздухе сильно пахло цветами. Ее мокрые туфли промокли еще сильнее. Но она чувствовала отъединенность от всех — и от него.
Ночь была свежая. Она зябко поежилась и вернулась в дом.
— Холодно, — сказала она, дернув плечами.
Он подбросил на угли хворосту, принес еще, и в очаге, весело треща, занялось пламя. Его желтые пляшущие языки, согрели не только их щеки, но и души.
— Выбрось все из головы, — сказала Конни.
Егерь сидел молча, неподвижно. Взяв в ладони его руку, она прибавила:
— Постарайся.
— У-гу, — вздохнул он, чуть скривив рот в улыбке.
Конни тихо подошла и скользнула ему на колени, поближе к огню.
— Забудь все, — шепнула она ему. — Забудь.
Он крепко прижал ее к себе; так они сидели молча, чувствуя наплывающее из очага тепло. Лепестки пламени казались Конни цветком забвения. Легкая сладостная тяжесть ее теплого тела кружила ему голову. Кровь снова начала бурлить, пробуждая безрассудные, неуправляемые силы.
— А может, эти женщины и хотели быть с тобой, любить тебя по-настоящему, да просто у них не получалось. Может, их вины-то и нет, — сказала Конни.
— Да, это верно. Я знаю. Я и сам был тогда как змея с перебитым хребтом.
Конни вдруг крепко прижалась к нему. Ей не хотелось начинать все сначала, но что-то все время подзуживало ее.
— Теперь все по-другому, — проговорила она. — Ты ведь больше не чувствуешь себя как змея с перебитым хребтом?
— Я не знаю, что чувствую. Знаю только, впереди у нас черные дни.
— Нет, нет! Что ты говоришь! — запротестовала она.
— Близятся черные дни — для нас и вообще для всех, — повторил он свое мрачное пророчество.
— Ничего подобного! Как ты смеешь это говорить!
Егерь молчал. Но она чуяла в его душе черную пустоту отчаяния. Оно было смертью для всех желаний, смертью для самой любви. Это отчаяние подобно бездонной воронке, которая затягивает в себя душевные силы, всего человека.
— Ты так холодно говоришь о любви, — посетовала она. — Так, словно для тебя важно только свое удовольствие, свое удовлетворение.
Конни очень разволновалась.
— Ничего подобного, — ответил он. — Я всегда думал и о женщине. Я не получал ни удовольствия, ни удовлетворения, если женщина не получала того же вместе со мной. А этого ни разу не было. Для полного счастья нужно одновременное удовлетворение двоих.
— Но ты никогда не верил своим женщинам. Ты даже мне не веришь.
— Я не знаю, что значит верить женщине.
— В этом твоя беда.
Она все еще сидела, свернувшись калачиком у него на коленях. Но настроение у него было тяжелое, отсутствующее, ее как бы здесь и не было. И все, что она говорила, лишь отталкивало его от нее.
— Но все-таки во что же ты веришь? — настаивала Конни.
— Не знаю.
— Значит, ни во что, как и все другие мужчины — мои знакомые, — сказала Конни.
Опять оба замолчали. Сделав над собой усилие, он все-таки решился открыть ей душу.
— Нет, я, конечно, во что-то верю. Я верю в сердечное тепло. Верю, что нет настоящей любви без сердечного тепла. Я уверен, если мужчина обладает женщиной и в душе обоих нежность, все будет хорошо. А вот если любить с холодным сердцем — это идиотизм, это смерть.
— Но ты ведь чувствуешь ко мне нежность? Ты не просто так меня любишь?
— Я не хочу больше любить. Мое сердце холоднее остывшей картошки.
— Ах, ах, — поцеловала она его и шутливо прибавила: — sautees?[19]
Он рассмеялся.
— Я не преувеличиваю, — сказал он, выпрямившись на стуле. — Полцарства за нежность! А женщинам надо не это. Даже тебе — чего уж греха таить. Ты любишь острую любовную игру, но сердце у тебя остается холодным, хоть ты и делаешь вид, что на седьмом небе от счастья. Где твоя нежность ко мне? Ты относишься ко мне с опаской. Как кошка к собаке. Повторяю, любви нужна нежность. Тебе нравится близость с мужчиной, не спорю. Но ты возводишь эту близость во что-то мистическое, сверхценное. Только затем, чтобы польстить своему тщеславию. Собственное тщеславие важнее для тебя во сто крат любого мужчины, твоей близости с ним.
— Но я то же самое могу сказать о тебе. Твой эгоизм безграничен.
— Да? Ты так думаешь? — сказал он, заерзав на стуле, будто хотел встать. — Давай тогда расстанемся. Я скорее умру, чем буду еще раз обладать женщиной, у которой вместо сердца ледышка.
Она соскользнула с его колен, и он встал.
— А ты думаешь, мне это очень приятно?
— Думаю, что нет, — ответил он. — Посему иди-ка ты спать наверх. А я буду спать здесь.
Конни посмотрела на него. Он был не просто бледным, он был белый как снег, брови нахмурены, далекий, как северный полюс: мужчины все одинаковы.
— Но я не могу вернуться домой раньше утра, — сказала она.
— И не надо. Иди наверх. Уже четверть первого.
— Не пойду, — сказала она.
— Тогда мне придется уйти из дома, — сказал он и начал натягивать ботинок. Конни оторопело глядела на него.
— Подожди, — едва выговорила она. — Скажи, что с нами происходит?
Он продолжал нагнувшись зашнуровывать ботинок. Бежали секунды. У Конни потемнело в глазах, она стояла как в беспамятстве, глядя на него невидящими глазами.
Затянувшееся молчание становилось невыносимым. Он поднял голову. Конни стояла, как потерянная, с широко открытыми глазами. И его точно ветром подхватило: он вскочил, хромая, подбежал к ней, как был, в одном ботинке, схватил на руки и крепко прижал к себе, хотя все внутри у него исходило болью. Он держал ее на руках, а она все смотрела на него…
Рука его скользнула ей под платье и ощутила гладкую теплую кожу.
— Ласонька моя, — шептал он, — ласонька. Зачем нам ругаться? Я люблю тебя, такую гладенькую, шелковую. Только не перечь мне больше. Мы всегда будем вместе.
Конни подняла голову и посмотрела на него.
— Не расстраивайся, — сказала она тихо. — Какой от этого толк? Ты правда хочешь быть со мной? — Она взглянула ему в глаза открыто и твердо.
Он перестал гладить ее, отвернулся. И замер, как будто окаменел. Потом заглянул ей в самые зрачки и, чуть насмешливо улыбнувшись, сказал:
— Давай скрепим нашу любовь клятвой!
— Скрепим, — ответила она, и глаза ее вдруг увлажнились.
— Знаешь старинную клятву: гроб, могила, три креста, не разлюбим никогда.
Он опять улыбнулся, в глазах у него плясали шутливые искорки, от недавнего уныния не осталось и следа.
Она тихо плакала, он опустил ее на коврик у очага и прямо на полу овладел ею. И сразу у обоих растопилось сердце. Тут же заторопились наверх в спальню: становилось прохладно, да и они изрядно помучили друг друга. Конни легла и всем телом прильнула к нему, чувствуя себя маленькой, защищенной, и оба сейчас же заснули добрым, покойным сном. Они спали не шелохнувшись до первого луча, вспыхнувшего над лесом.
Он проснулся первым, в комнате мягкий полусвет, занавески задернуты. В лесу оголтело щебечут дрозды. Утро обещает быть прекрасным. Пора вставать — уже половина шестого. Как крепко ему спалось! Занимается новый день. Его женщина, нежная, любящая, — спит, свернувшись калачиком. Он коснулся ее рукой, и она раскрыла синие, изумленные глаза, улыбаясь еще в полусне его лицу.
— Ты уже встал? — спросила она.
Он глядел ей в глаза. Улыбался и целовал ее. Вдруг она быстро поднялась и села.
— Только подумать, что я у тебя, — сказала она.
Оглядела чисто побеленную крошечную спальню, скошенный потолок, слуховое окно, занавешенное белыми шторами. Комната была совсем пустая, если не считать маленького покрашенного желтым комода, стула и не очень широкой белой кровати, в которой она спала с ним эту ночь.
— Только подумать, мы с тобой здесь вместе, — сказала она, глядя на него сверху. Он лежал, любуясь ею, поглаживая ее груди сквозь тонкую ткань сорочки. Когда он спокоен и ласков, лицо у него такое красивое, совсем мальчишеское. И глаза такие теплые. А уж Конни радовала юностью и свежестью распустившегося цветка.
— Я разденусь, — сказала она, схватив в горсть тонкую батистовую ткань и потянув через голову. Она сидела в постели, обнажив удлиненные золотистые груди. Ему доставляло удовольствие покачивать их, как колокольчики.
— И ты сними свою пижаму, — сказала она.
— Э-э, нет.
— Да! Да! Сними, — приказала она.
И он снял старенькую ситцевую пижамную куртку, штаны. За исключением ладоней, запястий, лица и шеи кожа его везде была молочно-белой; сильное, мускулистое тело изящно. Он опять показался ей ошеломляюще красивым, как в тот день, когда она нечаянно подглядела его умывание.
Золотые лучи ударили в задернутую занавеску. Конни подумала — солнце спешит приветствовать их.
— Отдерни, пожалуйста, шторы, — попросила она. — Слышишь, как поют птицы. Впусти скорее к нам солнышко.
Он соскочил с постели, нагой, тонкий, белотелый, и пошел к окну, немного нагнулся, отдернул шторы и выглянул наружу. Спина была изящная, белая, маленькие ягодицы красивы скупой мужской красотой, шея, тонкая и сильная, загорела до красноты.
В этом изящном мальчишеском теле скрыта была внутренняя сила, не нуждавшаяся во внешнем проявлении.
— Но ты очень красив! — сказала Конни. — Такая чистота, изящество! Иди ко мне, — протянула она к нему руки.
Он стыдился повернуться к ней. Поднял с пола рубашку и, прикрыв наготу, пошел к ней.
— Нет! — потребовала Конни, все еще протягивая к нему тонкие красивые руки. — Я хочу тебя видеть!
Рубашка упала на пол, он стоял спокойно, устремив на нее взгляд. Солнце, ворвавшееся в низкое оконце, озарило его бедра, поджатый живот и темный, налитый горячей кровью фаллос, торчащий из облачка рыжих вьющихся волос. Она испуганно содрогнулась.
— Как странно, — проговорила она медленно. — Как странно он торчит там. Такой большой! Такой темный и самоуверенный. Значит, вот он какой.
Мужчина скользнул взглядом вдоль своего тонкого белокожего тела и засмеялся. Волосы на груди у него были темные, почти черные. В низу живота ярко рыжели.
— И такой гордый, — шептала она смятенно. — Такой высокомерный. Неудивительно, что мужчины всегда держатся свысока! Но он красив. И независим. Немного жутко, но очень красиво! И он стремится ко мне! — Конни прикусила нижнюю губу в волнении и страхе.
Мужчина молча глядел на свою тяжелую неподвижную плоть.
— Эй, парень, — сказал он наконец тихо. — Ты в своем праве. Можешь задирать голову, сколько хочешь. Ты сам по себе, я сам по себе, верно, Джон Томас? Вишь, выискался господин. Больно норовист, похлеще меня, и лишнего не лалакает. Ну что, Джон Томас? Хочешь ее? Хочешь свою леди Джейн? Опять ты меня задумал угробить. И еще улыбается! Ну, скажи ей: «Отворяйте ворота, к вам едет — государь!» Ах, скромник, ах, негодник. Ласоньку он захотел. Ну, скажи леди Джейн: хочу твою ласоньку. Джон Томас и леди Джейн — чем не пара!
— Не дразни его, — сказала Конни, подползла к краю кровати, обняла его стройные, матовые бедра и притянула их к себе, так что груди коснулись его напрягшейся плоти, и слизнула появившуюся каплю.
— Ложись, — велел он. — Ложись и пусти меня к себе.
Он торопился, а когда все кончилось, женщина опять обнажила мужчину — еще раз взглянуть на загадку фаллоса.
— Смотри, какой он маленький и мягкий, Маленький, нераспустившийся бутон жизни. И все равно он красив. Такой независимый, такой странный! И такой невинный. А ведь он был так глубоко во мне. Ты не должен обижать его, ни в коем случае. Он ведь и мой тоже. Не только твой. Он мой, да! Такой невинный, такой красивый, — шептала Конни.
Мужчина засмеялся.
— Блаженны узы, связавшие сердца родством любви.
— Да, конечно, — кивнула Конни. — Даже когда он такой мягкий, маленький, я чувствую, что до конца жизни привязана к нему. И такие славные у тебя тут волосы! Совсем, совсем другие.
— Это шевелюра Джона Томаса, не Моя. Эге! — воскликнул мужчина, потянувшись чуть не до боли во всем теле. — Да ты никак опять за свое? А ведь корнями-то ты врос в мою душу. Другой раз просто не знаю, что с тобой и делать. Он ведь себе на уме, никак ему не потрафишь. Вместе тесно, а врозь скучно.
— Теперь понятно, почему мужчины его боятся! — сказала Конни. — В нем явно есть что-то грозное.
По телу мужчины пробежала дрожь: сознание опять раздвоилось. Он был бессилен противиться неизбежному; а мышца его стала набухать, твердеть, расти, согласно извечному странному обыкновению. Женщина, наблюдая его, затрепетала.
— Бери его! Бери! Он твой! — велел мужчина.
Ее забила дрожь, сознание отключилось. Он вошел в нее, и ее затопили нежные волны острого, неописуемого наслаждения, разлившегося по всему телу. Блаженство все росло и, наконец, завершилось последней ослепляющей вспышкой.
Он услыхал далекие гудки «Отвальной»: семь часов утра, понедельник. Поежившись, зарылся головой в ее грудь, чтобы не слышать гудков.
А она даже не слышала гудка. Она лежала тихо, душа ее этим светлым утром отмылась до прозрачности.
— Тебе, наверное, пора вставать? — спросил он.
— Сколько времени?
— Только что прогудело семь.
— Да, наверное, пора, — сказала она недовольно: терпеть не могла внешнего принуждения.
Он сел и тупо уставился в окно.
— Ты ведь меня любишь? — спросила она спокойно.
Он поглядел на нее.
— Не знаешь, что ли? Чего же спрашивать, — с легким раздражением ответил он.
— Я хочу, чтоб ты не отпускал меня, — сказала она. — Оставил меня.
Глаза его застило теплой мягкой мглой, отогнавшей мысли.
— Прямо сейчас?
— Сейчас, в своем сердце. А потом я приду к тебе насовсем, и это будет скоро.
Он сидел обнаженный на постели, повесив голову; не способный соображать.
— Ты что, не хочешь этого? — спросила она.
— Хочу.
Он посмотрел на нее тем же затуманенным взглядом, в котором горело пламя иного сознания, почти сна.
— Не лезь сейчас ко мне с вопросами. Дай мне опамятоваться. Ты очень нравишься мне. Ты вот тут лежишь, и я тебя люблю. Как не любить бабу с такой хорошей ласонькой. Я люблю тебя, твои ноги, фигуру. Твою женственность. Люблю всеми своими потрохами. Но не береди мне пока душу. Не спрашивай ни о чем. Пусть пока все есть, как есть. Спрашивать будешь после. Дай мне прийти в себя.
С этими словами он стал нежно поглаживать ее мягкие каштановые волосы, под животом, а сам сидел на постели — нагой, полный покоя, лицо неподвижно — некая материальная абстракция, наподобие лица Будды. Он сидел, замерев, ослепленный пламенем иного сознания, держа ладонь на ее теле и ожидая возвращения сознания будничного.
Немного спустя он встал, натянул рубаху, быстро оделся, не произнеся ни слова, еще раз взглянул на нее — она лежала на постели, золотистая в лучах солнца, как роза Gloire de Dijon[20], — и быстро ушел. Она слышала, как он внизу отпирает дверь.
А она все лежала, размышляя, что же с ней происходит: ей очень очень трудно уйти, оторваться от него. Снизу донесся голос: «Половина восьмого!» Она вздохнула и встала с постели. Маленькая-голая комнатка, ничего в ней нет, кроме комода и не очень широкой кровати. Но половицы отмыты дочиста. А в углу у окна полка с книгами, некоторые взяты из библиотеки. Она посмотрела, что он читает: книги о большевистской России, путешествия, книга об атоме и электронах, еще одна о составе земного ядра и причинах землетрясения, несколько романов и три книги об Индии. Так, значит, он все-таки читает.
Солнце озаряло ее обнаженное тело. Она подошла к окну, возле дома бесцельно слонялась Флосси. Куст орешника окутан зеленой дымкой, под ним темно-зеленые пролески. Утро было чистое, ясное, с ветки на ветку порхали птицы, оглашая воздух торжественным пением. Если бы она могла здесь остаться! Если бы только не было того ужасного мира дыма и стали! Если бы он мог подарить ей какой-то новый, особый мир.
Она спустилась вниз по узкой, крутой деревянной лестнице. И все равно было бы славно жить в этом маленьком домике — только бы он был в другом особом мире.
Он уже умылся, от него веяло чистотой и свежестью, в очаге потрескивал огонь.
— Ты будешь есть? — спросил он.
— Нет. Вот если бы ты одолжил мне расческу?
Она пошла за ним в моечную и причесалась, глядясь в зеркало величиной в ладонь. Пора идти назад, в Рагби.
Она стояла в маленьком палисаднике, глядя на подернутые росой цветы, на серую клумбу гвоздик, уже набравших бутоны.
— Хорошо бы весь остальной мир исчез, — сказала Конни, — и мы бы с тобой жили здесь вдвоем.
— Не исчезнет, — ответил он.
Они шли молча по веселому росистому лесу, отрешенные от всего и вся.
Ей было тяжко возвращаться в Рагби-холл.
— Я хочу как можно скорее прийти к тебе насовсем. И мы будем жить вместе, — сказала она на прощание.
Он улыбнулся, ничего не ответив.
Она вернулась домой тихо, никем не замеченная, и поднялась к себе в комнату.
15
На подносе лежало письмо от Хильды.
«Отец будет в Лондоне на этой неделе, — писала она. — Я за тобой заеду в четверг 17 июня. Будь готова к этому дню. И мы тут же отправимся. Я не хочу задерживаться в Рагби. Это ужасное место. Скорее всего, я переночую в Ретфорде у Колменов. В четверг жди меня к обеду. Выедем сразу после чая и переночуем, наверное, в Грэнтеме. Нет смысла сидеть весь вечер с Клиффордом. Вряд ли он доволен твоим отъездом, так что мой визит не доставит ему удовольствия».
Ну вот! Опять она пешка на шахматной доске.
Клиффорд был действительно недоволен ее предстоящим отъездом, и только по одной причине: ему будет без нее не так покойно. Конни была для него неким символом: она дома, и Он мог с легкой душой заниматься делами. Клиффорд много времени уделял сейчас своим шахтам и боролся с почти безнадежными проблемами: как экономнее добывать уголь и кому его продавать. Конечно, лучше всего перерабатывать его дома, чтобы избавиться, наконец, от мучительных поисков покупателя. Можно производить электрическую энергию, для нее, наверное, легче найти рынок сбыта, но превращать уголь в другой вид топлива оказалось делом сложным и дорогостоящим. Чтобы поддерживать производство, нужно развивать все новые виды производства. Какое-то сумасшествие!
Да, сумасшествие, и только сумасшедшие могут преуспевать в этой индустриальной гонке. Но ведь он тоже был немного сумасшедшим. Во всяком случае так думала Конни. Его одержимость угольными проблемами, его нескончаемые прожекты представлялись ей явным свидетельством его безумия; именно безумие она считала источником его изобретательского вдохновения. Он делился с ней обширными планами, а она слушала его в изумлении, не прерывая. Когда поток слов иссякал, он включал радио и превращался в глухонемого, но было очевидно, что все его прожекты сидят в нем, точно туго закрученная пружина, и ждут своего часа.