Страница:
Сестра моя уехала домой и вскоре обвенчалась с Н. С. Гумилевым..."48
Из записок Ю. О к с м а н а:
"В. М. Жирмунский очень убедительно рассказывал 14.IV.67 г. у меня о том, что роман Гумилева с А. Н. Энгельгардт начался до отъезда за границу, примерно ранней осенью 1917 г. Он познакомил Гумилева и Анну Ник. на своем докладе в Пушкин. Общ. о Брюсове и "Египет. ночах" (ведь нетрудно установить эту дату). На этом докладе якобы была и А. А. Ахматова с Шилейко. Анна Ник. - была глупа и капризна. Ее мать была первым браком замужем за Бальмонтом.
Значит, Гумилев спешил вернуться в феврале 1918 г. не к Анне Андр., а к А. Н. Энг.
Роман с Ларисой Рейснер был у Гумилева еще в 1916 г. Лариса показана в "Гондле".
Анна Ахматова рассказывала: "Второй брак его тоже не был удачен. Он вообразил, будто Анна Ник. воск, а она оказалась - танк... Вы ее видели?"
Я сказал, что видел: очень хорошенькая, с кротким нежным личиком и розовой ленточкой вокруг лба.
Да- да, все верно, нежное личико, розовая ленточка, а сама танк. Ник. Степанович прожил с ней какие-нибудь три месяца и отправил к своим родным. Ей это не понравилось, она потребовала, чтобы он вернул ее. Он ее вернул - и сам сразу уехал в Крым. Она очень недобрая, сварливая женщина, а он-то рассчитывал, наконец, на послушание и покорность...
Ахматова, 8.VI.1940:
"У меня в молодости был трудный характер. Я очень отстаивала свою внутреннюю независимость и была очень избалована. Но даже свекровь моя ставила меня потом в пример Анне Николаевне. Это был поспешный брак. Коля был очень уязвлен, когда я его оставила, и женился как-то наспех, нарочно, назло. Он думал, что женится на простенькой девочке, что она - воск, что из нее можно будет человека вылепить. А она железобетонная. Из нее не только нельзя лепить - на ней зарубки, царапины нельзя провести".
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
19.04.1925
Я говорю, что все, что говорит АА, только подтверждает мое мнение - то, что Николай Степанович до конца жизни любил АА, а на А. Н. Энгельгардт женился исключительно из самолюбия.
АА сказала, что во время объяснения у Срезневских Николай Степанович сказал: "Значит, я один остаюсь?.. Я не останусь один... Теперь меня женят!"
АА составила "донжуанский" список Николая Степановича. Показывает мне.
До последних лет у Н. С. было много увлечений, но не больше в среднем, чем по одному на год... А в последние годы женских имен - тьма. И Николай Степанович никого не любил в последние годы.
АА: "Разве и Одоевцеву?"
Я: "И ее не любил... Это не любовь была..."
АА не спорит со мной.
Я: "В последние годы в нем шахство было..."
АА: "Да, конечно, было... В последние годы - студий, "Звучащих раковин", институтов - у Н. С. целый гарем девушек был... И ни одну из них Н. С. не любил. И были только девушки - женщин не было..."
Я: "Чем это объяснить? Может быть, среди других причин было и чувство некоторой безответственности, которым был напоен воздух 20 - 21 года?.."
АА: "Это мое упорство так подействовало... Подумайте: 4 года, а если считать с отказа в 5-м году - 5 лет! Кто к нему теперь проявлял упорство? Я не знаю никого... Или, может быть, советские барышни не так упорны?"
22.02.1926
В частности - об Анне Николаевне. АА вспоминала разговор с человеком, "которого я бесконечно люблю и мнение которого для меня бесконечно ценно", о Наталии Гончаровой: "Если бы Пушкин не был Пушкиным, и если разбираться в этом браке, то, может быть, нельзя было бы винить ее. Она просто была другим человеком, чуждым интересам своего мужа... Ее интересовали платья, балы, а мужа - какие-то строфы, какие-то издатели, какие-то непонятные и чуждые ей дела..." Мысль АА я продолжил тут уже в отношении Анны Николаевны. Это просто был человек, совершенно не подходящий Николаю Степановичу. Да и несомненно этому есть достаточно примеров в воспоминаниях разных лиц Николай Степанович не был безупречным мужем. Она его любила - это бесспорно, а ведь известно, какое количество романов Николая Степановича укладывается в рамки 18 - 21 годов, и он не скрывал от нее. И известны его презрительные отзывы об Анне Николаевне. Конечно, она была "козлом отпущения". "Физически" ведь на нее сваливалось все тяжелое состояние Николая Степановича последних лет...
А ведь АА избрала, казалось бы, наиболее благоприятное для Николая Степановича положение: она замкнулась и нигде не бывала, ни на литературных собраниях, где могли быть встречи с Николаем Степановичем, ни у общих знакомых... Казалось бы, Николаю Степановичу это могло быть только приятно, а оказалось наоборот - он ее упрекал в такой замкнутости, в нежелании ничего делать, в отчужденности. В одну из встреч, в последние годы, Николай Степанович сказал такую фразу: "Твой туберкулез - от безделья..."
АА говорит, что, конечно, и она отчасти, какими-нибудь неосторожными фразами, переданными Николаю Степановичу, могла вызывать такое отношение. А больше всего виноваты в этом сплетни. Были люди, которые всячески домогались ссоры между Николаем Степановичем и АА и старались вызвать в них взаимную вражду. АА не хочет называть фамилий. Я, получив от АА фразу, что фамилий она называть не хочет, не стал спрашивать, но некоторые мысли у меня возникли...
28 июня вышел из печати "Мик", 11 июля - "Костер", 13 июля "Фарфоровый павильон". Были переизданы "Жемчуга" и "Романтические цветы". Начал писать стихи "Шатра".
Иногда встречался с Ахматовой, она приходила к нему на Ивановскую. Бывал он и у Срезневских, где жила Ахматова и где по случаю выходивших книг Гумилева устраивались маленькие вечеринки.
В конце лета Гумилев вошел в число членов редакционной коллегии нового издательства "Всемирная литература" под руководством Горького и принял участие во всей организационной работе, выработке плана изданий, а впоследствии - во всей текущей работе издательства.
В течение трех лет (1918-1921гг.)Гумилев был членом редколлегии, заведовал отделом французской литературы параллельно с Блоком, ведущим немецкий отдел, был редактором переводной литературы.
Кроме того, Горький ввел Гумилева в комиссию по "инсценировкам истории культуры", которую он сам возглавлял.
Создавая свое издательство, Горький задался благородной целью дать народу самые высокие образцы всемирной литературы в самых профессиональных переводах. Для этого он собрал в издательстве крупнейших деятелей культуры Петрограда. Работать там было честью для Гумилева, тем более что взгляды Горького на этот предмет он разделял полностью.
Для Горького "Всемирная литература" была еще возможностью подкормить голодающую питерскую интеллигенцию.
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
1925
Ш и л е й к о: "Были получены деньги на написание 5000 драм, в которых должна была быть вся история. Образчиком такой драмы, единственно напечатанной, был "Рамзес" Блока. А продолжением были "Носорог" - Гумилева. Амфитеатров продал не то "Стеньку Разина", не то "Пугачева". Я какие-то вещи продавал.
Горькому он (Гумилев - В. Л.) удивлялся в хорошем смысле этого слова и очень уважал его как поэта. У него была какая-то мечта - он хотел поставить "Мужицкие цари" - Горького. Я никогда не слышал, чтобы он плохо говорил о Горьком. Кажется, Горький тоже его любил".
Март 1925
Ш и л е й к о: "Его пожирал голод (и всех нас). Во всех смыслах голод. И физический, и духовный...
Вся организационная работа делалась для денег, но у Николая Степановича был принцип - всему, что он делает, придавать какую-то субъективно-приятную окраску, и уж если приходится что-нибудь делать, то нужно, чтоб это было веселее. С Блоком они как-то вместе старались не оставлять [этот принцип] с самого начала. Разница была конечно в пользу Николая Степановича, потому что он Блока ставил очень высоко..."
Вспоминает К. И. Ч у к о в с к и й:
"Как-то он (Гумилев. В. Л. ) позвал меня к себе. Добрел я до него благополучно, но у самых дверей упал: меня внезапно сморил голод. Очнулся я в великолепной постели, куда, как потом оказалось, приволок меня Николай Степанович, вышедший встретить меня у лестницы черного хода (парадные были везде заколочены).
Едва я пришел в себя, он с обычным своим импозантным и торжественным видом внес в спальню старинное, расписанное матовым золотом, лазурное блюдо, достойное красоваться в музее. На блюде был тончайший, почти сквозной, как папиросная бумага, - не ломтик, но скорее лепесток серо-бурого, глиноподобного хлеба, величайшая драгоценность той зимы.
Торжественность, с которой еда была подана, показалась мне в ту минуту совершенно естественной. Здесь не было ни позы, ни рисовки. Было ясно, что тяготение к пышности свойственно не только поэзии и что внешняя сторона бытовых отношений для него важнейший ритуал.
Братски разделив со мной свою убогую трапезу, он столь же братски торжественно достал из секретера оттиск своей трагедии "Гондла" и стал читать ее вслух при свете затейливо-прекрасной и тоже старинной лампады.
Но лампада потухла. Наступила тьма, и тут я стал свидетелем чуда: поэт и во тьме не перестал ни на миг читать свою трагедию, не только стихотворный текст, но и все ее прозаические ремарки, стоявшие в скобках. И тогда я уже не впервые увидел, какая у него необыкновенная память".
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
Март 1925
Вторая половина 1918 года. Предлагал издать поэму "Два сна" в детском издательстве, передав рукопись К. И. Чуковскому. Поэма напечатана не была, а рукопись затерялась.
Зиму 1918/19 года Гумилев прожил на Ивановской с семьей - матерью, женою, сыном, братом и его женой. Временами из Бежецка приезжала сестра. Весной переехал вместе с семьей на новую квартиру, на Преображенскую ул. (ныне - Радищева), 5/12, и вскоре, 14 апреля 1919 года, у Гумилевых родилась дочь - Елена.
Во "Всемирную литературу" привлек Шилейко. Поручил ему перевод "Com die de la mort" - дословно "Комедии Смерти" - Теофиля Готье.
Ш и л е й к о: "Я туда начал ходить зимой 1918 - 1919. Николай Степанович потащил меня во "Всемирную литературу" и там очень долго патернировал меня. Я около года считался его человеком".
В июне открылась студия "Всемирной литературы" на Литейном, 24, в доме Мурузи. По плану занятия распределялись по трем основным отделам: поэтического искусства - под руководством Н. Гумилева и М. Лозинского, искусства прозы - под руководством В. Шкловского и Е. Замятина, критики под руководством К. Чуковского.
Гумилев принялся за работу с большим энтузиазмом. И неудивительно: первое в Петрограде художественно-педагогическое учреждение! В течение всего лета аккуратно читал лекции и руководил практическими занятиями. Лекции и семинары Гумилева были самыми посещаемыми.
Ш и л е й к о: "В период существования студии на Литейном в доме Мурузи мы много смеялись на переменах. Прятали шляпы...
Я там читал ритмику - началась студия в июне и осенью 1919 года кончилась. Когда он уезжал (Гумилев - В. Л.), я всегда брал на себя его курсы... Он, кажется, раз или два уезжал за это лето...У него были красивые руки, он это знал, и у него было громкое имя. И он садился за стол, высоко закидывая ногу. Все слушали его голос, и до того, что он говорил, всем было все равно, как и ему самому (он чувствовал это). И нам это быстро наскучивало. Он нашел выход, которым мы воспользовались. Он давал темы, и все писали стихи. А сам мог сидеть в уголке и молчать... В первые дни все очень горячо увлеклись. И тогда он читал... Не знаю, как в других студиях, а здесь его очень любили".
19 ноября по инициативе М. Горького был торжественно открыт Дом искусств. Бывший особняк купца Елисеева на Мойке, угол Невского, и в это тяжелое время принял под свой кров писателей, художников, актеров. Жители его прозвали ДИСКом. Диск - объединение людей творческого труда Петрограда. Ольга Форш называла его "Сумасшедший корабль". Там были дрова, можно было получить горячий чай... Управлялась эта коммуна советом. В совете состояли: Н. С. Гумилев, А. А. Ахматова, К. И. Чуковский, Б. М. Эйхенбаум, М. М. Зощенко, М. В. Добужинский, К. С. Петров-Водкин и многие другие. Гумилев принимал живое участие в создании журнала "Дом искусств", состоял в совете по литературному отделу. Первый номер журнала вышел в феврале 1920 года.
При Доме искусств открылась и литературная студия. Гумилев вел там курс по драматургии и практические занятия по поэтике.
Помимо работы в издательстве "Всемирная литература", и "Институте живого слова", литературной студии Дома искусств, Гумилев преподавал в студиях Пролеткульта и в 1-й культурно-просветительной коммуне милиционеров.
Из воспоминаний А. Л е в и н с о н а:
"Он делал свое поэтическое дело и шел всюду, куда его звали: в Балтфлот, в Пролеткульт, в другие советские организации и клубы, название которых я запамятовал. Помню, что одно время осуждал его за это. Но этот "железный человек", как называли мы его в шутку, приносил и в эти бурные аудитории свое поэтическое учение неизменным, свое осуждение псевдопролетарской культуре высказывал с откровенностью совершенной, а сплошь и рядом раскрывал без обиняков и свое православное исповедание. Разумеется, Гумилев мог пойти всюду, потому что нигде не потерял бы себя".
Гумилев любил эти занятия - они помогали ему чувствовать себя значительным, нужным человеком, который знает, как помочь таланту раскрыть себя, поверить в свои силы. Он любил хвалить своих учеников. От щедрой похвалы вырастают крылья - вот, пожалуй, основное правило человеческих отношений.
В разговоре с друзьями Гумилев говорил, что работа в студии важна для него потому, что он учит своих слушателей быть счастливыми. В самые жестокие исторические времена поэзия, искусство помогают людям не ожесточиться, не растерять свое достоинство, не отчаяться... Он писал когда-то давно, в юности: "Искусство является отражением жизни страны, суммой ее достижений и прозрений, но не этических, а эстетических. Оно отвечает на вопрос, не как жить хорошо, а как жить прекрасно".
Гумилев был убежден: общение людей друг с другом - духовное донорство, и чем искренней и добрее твои чувства, тем спокойнее, лучше будет человеку с тобой и вообще в жизни.
Он никогда не умел щадить себя, экономить силы для собственного творчества - он любил раздаривать себя. Вот почему на его лекции всегда собиралось много народа. Он знал: есть обиды свои и чужие, чужие страшнее. Творить - это всегда уходить к обидам других, плакать чужими слезами и кричать чужими устами, чтобы научить свои уста молчанию и с вою душу благородству.
Вспоминает Н. О ц у п:
"Никогда Гумилев не старался уловить благоприятную атмосферу для изложения своих идей. Иной бы в атмосфере враждебной смолчал, не желая "метать бисер", путаться с чернью, вызывать скандал и пр. А Гумилев знал, что вызывал раздражение, даже злобу, и все-таки говорил не из задора, а просто потому, что не желал замечать ничего, что идеям его враждебно, как не желал замечать революцию.
Помню, в аудитории, явно почитавшей гениями сухих и простоватых "формалистов", заговорил Гумилев о высоком гражданском призвании поэтов-друидов, поэтов-жрецов. В ответ он услышал грубую реплику; ничего другого, он это отлично знал, услышать не мог и разубедить, конечно, тоже никого не мог, а вот решил сказать и сказал, потому что любил идти наперекор всему, что сильно притяжением ложной новизны.
Тогда такие выступления Гумилева звучали вызовом власти. Гумилев даже пролеткультовцам говаривал: "Я монархист". Гумилева не трогали, так как в тех условиях такие слова принимали за шутку...
Рассказывали, что на лекции в литературной студии Балтфлота кто-то из сотни матросов в присутствии какого-то цензора-комиссара спросил Гумилева:
- Что же, гражданин лектор, помогает писать хорошие стихи?
- По-моему, вино и женщины, - спокойно ответил гражданин лектор.
Тем, кто знает сложное поэтическое мировоззрение Гумилева, конечно ясно, что такой ответ мог иметь целью только подразнить "начальство"...
По окончании лекции комиссар попросил Гумилева прекратить занятия в студии Балтфлота.
Кто из петербуржцев не помнит какой-то странной, гладким мехом наружу, шубы Гумилева с белыми узорами по низу (такие шубы носят зажиточные лопари). В этой шубе, в шапке с наушниками, в больших тупоносых сапогах, полученных из КУБУ (Комиссии по улучшению быта ученых), важный и приветливый Гумилев, обыкновенно окруженный учениками, шел на очередную лекцию в "Институт живого слова", Дом искусств, Пролеткульт, Балтфлот и тому подобные учреждения. Лекции он, как и все мы, читал, почти никогда не снимая шубы, так холодно было в нетопленых аудиториях. Пар валит изо рта, руки синеют, а Гумилев читает о новой поэзии, о французских символистах, учит переводить и даже писать стихи. Делал он это не только затем, чтобы прокормить семью и себя, но и потому, что любил, всем существом любил поэзию и верил, что нужно помочь каждому человеку стихами облегчить свое недоумение, когда спросит он себя: зачем я живу? Для Гумилева стихи были формой религиозного служения...
- Я вожусь с малодаровитой молодежью, - говорил Гумилев, - не потому, что хочу сделать их поэтами. Это, конечно, немыслимо - поэтами рождаются, я хочу помочь им по-человечески. Разве стихи не облегчают, как будто сбросил с себя что-то. Надо, чтобы все могли лечить себя писанием стихов..."
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
16.04.1925
Про учеников Николая Степановича АА говорила ему: "Обезьян растишь".
Вспоминает К. Ч у к о в с к и й:
"...в обывательской среде к Гумилеву почему-то очень долго относились недоверчиво и даже насмешливо. Кроме как в узких литературных кругах, где его любили и чтили, его личность ни в ком не вызывала сочувствия. Этим его литературная судьба была очень непохожа на судьбу... Анны Ахматовой. Критики сразу признали ее, стали посвящать ей не только статьи, но и книги. Он же и это очень огорчало его - был долгое время окружен каким-то злорадным молчанием. Помню: стоит в редакции "Аполлона" круглый трехногий столик, за столиком сидит Гумилев, перед ним груда каких-то пушистых узорчатых шкурок, и он своим торжественным немного напыщенным голосом повествует собравшимся, сколько пристрелил он в Абиссинии разных диковинных зверей и зверушек, чтобы добыть ту или иную из этих экзотических шкурок. Вдруг встает редактор "Сатирикона" Аркадий Аверченко, неутомимый остряк, и, заявив, что он внимательно осмотрел эту шкурки, спрашивает у докладчика очень учтиво, почему на обороте каждой шкурки отпечатано лиловое клеймо петербургского городского ломбарда. В зале поднялось хихиканье - очень ехидное, ибо из вопроса сатириконского насмешника следовало, что все африканские похождения Гумилева - миф, сочиненный им здесь, в Петербурге.
Гумилев ни слова не сказал остряку. На самом деле печати на шкурках были поставлены отнюдь не ломбардом, а музеем Академии наук, которому пожертвовал их Гумилев.
Тогда я не понимал, но впоследствии понял, что его надменное отношение к большинству окружающих происходит у него не от спеси, но от сознания своей причастности к самому священному из существующих искусств - к поэзии, к этой (как он был уверен) высшей вершине одухотворенной и творческой жизни, какой только может достигнуть человек.
Слово "поэт" в разговоре Гумилев произносил каким-то особенным звуком ПУЭТ, и чувствовалось, что в его представлении это слово написано огромными буквами, совсем иначе, чем все остальные слова.
Эта вера в волшебную силу поэзии, когда "солнце останавливали словом, словом разрушали города", никогда не покидала Гумилева, в ней он никогда не усомнился. Отсюда, и только отсюда, то чувство необычайной почтительности, с которым он относился к поэтам, и раньше всего к себе самому, как к одному из носителей этой могучей и загадочной силы..."
В Петрограде открылся первый Детский театр, назывался он "Коммунальный". Первая пьеса, которая была поставлена в нем, - пьеса Гумилева "Дерево превращений". Она шла в театре несколько раз.
В конце года Гумилев закончил для издательства "Всемирная литература" перевод французских народных песен, а также перевел Вольтера, Лонгфелло, Р. Броунинга, Г. Гейне, Байрона, Верлена, В. Гриффена, Леопарди, Мореаса, Эредиа, Рембо, Леконта де Лиля, Р. Соути, Р. Роллана... В это же время написал много стихов и "Поэму начала".
5 сентября 1918г. Советом Народных Комиссаров было принято постановление, разрешающее расстреливать "все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам". С этого постановления в стране фактически начался красный террор.
7 декабря 1918 года в газете "Искусство коммуны", No 1, появилась заметка "Попытка реставрации": "...с каким усилием, и то только благодаря могучему коммунистическому движению, мы вышли год тому назад из-под многолетнего гнета тусклой, изнеженно-развратной буржуазной эстетики. Признаюсь, я лично чувствовал себя бодрым и светлым в течение всего этого года отчасти потому, что перестали писать или, по крайней мере, печататься некоторые "критики" и читаться некоторые поэты (Г у м и л е в, н а п р.) (Разрядка моя. - В. Л.). И вдруг я встречаюсь с ними снова в "советских кругах". Они не изменились за это время, ни одним волосом. Те же ужимки, те же стилистические выкрутасы и проч.; стали еще более бесцветными и еще более робкими (но это, вероятно, от красного фона наших великих революций). Этому воскрешению я в конечном итоге не удивлен. Для меня это одно из бесчисленных проявлений неусыпной реакции, которая то там, то здесь нет, нет да и подымет свою битую голову. И конечно, такая реставрация советской России не страшна. Она задохнется, и задохнется от собственного яда, ибо слишком разряжен и чист воздух доброй половины Европы, чтобы оказаться средой, способствующей распространению заразы. Но тем не менее на этом небольшом, но характерном примере мы можем многому научиться. И прежде всего тому, что опасность реакции может исходить именно изнутри, из среды, близко стоящей к советским кругам, от лиц, пробравшихся в эти круги, по-видимому, с заранее определенной целью. Эта опасность может оставаться долго незамеченной, ибо часто даже старые советские работники не замечают своевременно попыток реакции, она проскальзывает, как червячок. Наконец, поучительна и сама форма реакционного воздействия. Политические авантюры не удались, не воскресить учредилки, так давай доймем их искусством. Как умеем и чем можем, будем действовать на их сознание. Привыкнут к нашему искусству, привыкнут и к нашим методам, а там недолго и до наших политических теорий. Так рассуждает эта притаившаяся и не мертвая, нет, нет, еще не мертвая, гидра реакции"...
В течение 1918 года н а п и с а н о:
Весной заканчивает трагедию "Отравленная туника" (3 июля в газ. "Ирида" помещено извещение об окончании трагедии).
Май, июнь (?) - стихотворение "Франция" ("Франция, на лик твой просветленный...").
Летом написана детская пьеса в прозе "Дерево превращений" и проредактирована написанная А. С. Сверчковой детская пьеса "Царевна-Лебедь".
До сентября - стихотворение "Галла".
Осенью - стихотворение "Экваториальный лес".
19 ноября на заседании редакционной коллегии изд-ва "Всемирная литература" написано шуточное стихотворение "Храни огонь в душе...".
Зимой 1918/19 года совместно с М. Лозинским и Н. Оцупом написал шуточную пьесу "Благовонный слон". Пьеса написана в форме пантума.
Н а п е ч а т а н ы: "Франция" (Новый Сатирикон, No 15); "Стансы" ("Над этим островом...") (Нива, No 9); "Какая странная нега..." (Нива, No 19); "Загробное мщение" (Нива, No 26); "За то, что я теперь спокойный..." (альм. "Творчество", вып. 2); "Храм Твой, Господи, в небесах..." (Нива, No 30); "Застонал я от сна дурного...", "Мы в аллеях светлых пролетали..." (еженедельник "Воля народа", No 6).
В июне вышли сборники стихов "Костер"; "Фарфоровый павильон" (изд-во "Гиперборей", СПб.).
1919
Я вежлив с жизнью современною...
Еще одни холодный, голодный год начинал свой путь... И один вопрос мучил людей: как выжить?
Вспоминает Н. О ц у п:
"Никогда мы не забудем Петербурга периода запустения и смерти, когда после девяти часов вечера нельзя было выходить на улицу, когда треск мотора ночью за окном заставлял в ужасе прислушаться: за кем приехали? Когда падаль не надо было убирать - ее тут же на улице разрывали исхудавшие собаки и растаскивали по частым еще более исхудавшие люди.
Умирающий Петербург был для нас печален и прекрасен, как лицо любимого человека на одре".
Вопрос "как выжить?" Гумилев решил для себя однозначно: работать. При всех бедах и невзгодах спасает одно - работа. Искусству нет дела до того, какой флаг развевается на Петропавловской крепости. До тех пор, пока человек чувствует в себе силы смотреть на мир и удивляться ему, до тех пор, пока желанье творчества есть в душе его, - он жив.
По воспоминаниям современников, Гумилев был человеком добрым, простым, преданным в дружбе товарищем. Но когда надо было отстаивать свои взгляды на искусство, он становился непримирим. Его умение не робеть перед несчастиями и бедами было поразительным. Казалось, мир рушится, все привычное - гибнет, но нет в Гумилеве растерянности, нет паники...Только спокойствие. Он не терял способности трезво размышлять даже в самые трудные минуты, он считал уныние самым тяжким грехом - нельзя опускаться, унижаться до отчаянья. Свято верил, что литература есть целый мир, управляемый законами, равноценными законам жизни, и он чувствовал себя не только гражданином этого мира, но и его законодателем.
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
26.11.1926
АА: "Гумилев заходил, сидел час приблизительно, прочел два или три стихотворения "Шатра". Судя по тому, что он говорил, было видно, что очень стеснен в средствах и с трудом достает продукты.
Из записок Ю. О к с м а н а:
"В. М. Жирмунский очень убедительно рассказывал 14.IV.67 г. у меня о том, что роман Гумилева с А. Н. Энгельгардт начался до отъезда за границу, примерно ранней осенью 1917 г. Он познакомил Гумилева и Анну Ник. на своем докладе в Пушкин. Общ. о Брюсове и "Египет. ночах" (ведь нетрудно установить эту дату). На этом докладе якобы была и А. А. Ахматова с Шилейко. Анна Ник. - была глупа и капризна. Ее мать была первым браком замужем за Бальмонтом.
Значит, Гумилев спешил вернуться в феврале 1918 г. не к Анне Андр., а к А. Н. Энг.
Роман с Ларисой Рейснер был у Гумилева еще в 1916 г. Лариса показана в "Гондле".
Анна Ахматова рассказывала: "Второй брак его тоже не был удачен. Он вообразил, будто Анна Ник. воск, а она оказалась - танк... Вы ее видели?"
Я сказал, что видел: очень хорошенькая, с кротким нежным личиком и розовой ленточкой вокруг лба.
Да- да, все верно, нежное личико, розовая ленточка, а сама танк. Ник. Степанович прожил с ней какие-нибудь три месяца и отправил к своим родным. Ей это не понравилось, она потребовала, чтобы он вернул ее. Он ее вернул - и сам сразу уехал в Крым. Она очень недобрая, сварливая женщина, а он-то рассчитывал, наконец, на послушание и покорность...
Ахматова, 8.VI.1940:
"У меня в молодости был трудный характер. Я очень отстаивала свою внутреннюю независимость и была очень избалована. Но даже свекровь моя ставила меня потом в пример Анне Николаевне. Это был поспешный брак. Коля был очень уязвлен, когда я его оставила, и женился как-то наспех, нарочно, назло. Он думал, что женится на простенькой девочке, что она - воск, что из нее можно будет человека вылепить. А она железобетонная. Из нее не только нельзя лепить - на ней зарубки, царапины нельзя провести".
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
19.04.1925
Я говорю, что все, что говорит АА, только подтверждает мое мнение - то, что Николай Степанович до конца жизни любил АА, а на А. Н. Энгельгардт женился исключительно из самолюбия.
АА сказала, что во время объяснения у Срезневских Николай Степанович сказал: "Значит, я один остаюсь?.. Я не останусь один... Теперь меня женят!"
АА составила "донжуанский" список Николая Степановича. Показывает мне.
До последних лет у Н. С. было много увлечений, но не больше в среднем, чем по одному на год... А в последние годы женских имен - тьма. И Николай Степанович никого не любил в последние годы.
АА: "Разве и Одоевцеву?"
Я: "И ее не любил... Это не любовь была..."
АА не спорит со мной.
Я: "В последние годы в нем шахство было..."
АА: "Да, конечно, было... В последние годы - студий, "Звучащих раковин", институтов - у Н. С. целый гарем девушек был... И ни одну из них Н. С. не любил. И были только девушки - женщин не было..."
Я: "Чем это объяснить? Может быть, среди других причин было и чувство некоторой безответственности, которым был напоен воздух 20 - 21 года?.."
АА: "Это мое упорство так подействовало... Подумайте: 4 года, а если считать с отказа в 5-м году - 5 лет! Кто к нему теперь проявлял упорство? Я не знаю никого... Или, может быть, советские барышни не так упорны?"
22.02.1926
В частности - об Анне Николаевне. АА вспоминала разговор с человеком, "которого я бесконечно люблю и мнение которого для меня бесконечно ценно", о Наталии Гончаровой: "Если бы Пушкин не был Пушкиным, и если разбираться в этом браке, то, может быть, нельзя было бы винить ее. Она просто была другим человеком, чуждым интересам своего мужа... Ее интересовали платья, балы, а мужа - какие-то строфы, какие-то издатели, какие-то непонятные и чуждые ей дела..." Мысль АА я продолжил тут уже в отношении Анны Николаевны. Это просто был человек, совершенно не подходящий Николаю Степановичу. Да и несомненно этому есть достаточно примеров в воспоминаниях разных лиц Николай Степанович не был безупречным мужем. Она его любила - это бесспорно, а ведь известно, какое количество романов Николая Степановича укладывается в рамки 18 - 21 годов, и он не скрывал от нее. И известны его презрительные отзывы об Анне Николаевне. Конечно, она была "козлом отпущения". "Физически" ведь на нее сваливалось все тяжелое состояние Николая Степановича последних лет...
А ведь АА избрала, казалось бы, наиболее благоприятное для Николая Степановича положение: она замкнулась и нигде не бывала, ни на литературных собраниях, где могли быть встречи с Николаем Степановичем, ни у общих знакомых... Казалось бы, Николаю Степановичу это могло быть только приятно, а оказалось наоборот - он ее упрекал в такой замкнутости, в нежелании ничего делать, в отчужденности. В одну из встреч, в последние годы, Николай Степанович сказал такую фразу: "Твой туберкулез - от безделья..."
АА говорит, что, конечно, и она отчасти, какими-нибудь неосторожными фразами, переданными Николаю Степановичу, могла вызывать такое отношение. А больше всего виноваты в этом сплетни. Были люди, которые всячески домогались ссоры между Николаем Степановичем и АА и старались вызвать в них взаимную вражду. АА не хочет называть фамилий. Я, получив от АА фразу, что фамилий она называть не хочет, не стал спрашивать, но некоторые мысли у меня возникли...
28 июня вышел из печати "Мик", 11 июля - "Костер", 13 июля "Фарфоровый павильон". Были переизданы "Жемчуга" и "Романтические цветы". Начал писать стихи "Шатра".
Иногда встречался с Ахматовой, она приходила к нему на Ивановскую. Бывал он и у Срезневских, где жила Ахматова и где по случаю выходивших книг Гумилева устраивались маленькие вечеринки.
В конце лета Гумилев вошел в число членов редакционной коллегии нового издательства "Всемирная литература" под руководством Горького и принял участие во всей организационной работе, выработке плана изданий, а впоследствии - во всей текущей работе издательства.
В течение трех лет (1918-1921гг.)Гумилев был членом редколлегии, заведовал отделом французской литературы параллельно с Блоком, ведущим немецкий отдел, был редактором переводной литературы.
Кроме того, Горький ввел Гумилева в комиссию по "инсценировкам истории культуры", которую он сам возглавлял.
Создавая свое издательство, Горький задался благородной целью дать народу самые высокие образцы всемирной литературы в самых профессиональных переводах. Для этого он собрал в издательстве крупнейших деятелей культуры Петрограда. Работать там было честью для Гумилева, тем более что взгляды Горького на этот предмет он разделял полностью.
Для Горького "Всемирная литература" была еще возможностью подкормить голодающую питерскую интеллигенцию.
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
1925
Ш и л е й к о: "Были получены деньги на написание 5000 драм, в которых должна была быть вся история. Образчиком такой драмы, единственно напечатанной, был "Рамзес" Блока. А продолжением были "Носорог" - Гумилева. Амфитеатров продал не то "Стеньку Разина", не то "Пугачева". Я какие-то вещи продавал.
Горькому он (Гумилев - В. Л.) удивлялся в хорошем смысле этого слова и очень уважал его как поэта. У него была какая-то мечта - он хотел поставить "Мужицкие цари" - Горького. Я никогда не слышал, чтобы он плохо говорил о Горьком. Кажется, Горький тоже его любил".
Март 1925
Ш и л е й к о: "Его пожирал голод (и всех нас). Во всех смыслах голод. И физический, и духовный...
Вся организационная работа делалась для денег, но у Николая Степановича был принцип - всему, что он делает, придавать какую-то субъективно-приятную окраску, и уж если приходится что-нибудь делать, то нужно, чтоб это было веселее. С Блоком они как-то вместе старались не оставлять [этот принцип] с самого начала. Разница была конечно в пользу Николая Степановича, потому что он Блока ставил очень высоко..."
Вспоминает К. И. Ч у к о в с к и й:
"Как-то он (Гумилев. В. Л. ) позвал меня к себе. Добрел я до него благополучно, но у самых дверей упал: меня внезапно сморил голод. Очнулся я в великолепной постели, куда, как потом оказалось, приволок меня Николай Степанович, вышедший встретить меня у лестницы черного хода (парадные были везде заколочены).
Едва я пришел в себя, он с обычным своим импозантным и торжественным видом внес в спальню старинное, расписанное матовым золотом, лазурное блюдо, достойное красоваться в музее. На блюде был тончайший, почти сквозной, как папиросная бумага, - не ломтик, но скорее лепесток серо-бурого, глиноподобного хлеба, величайшая драгоценность той зимы.
Торжественность, с которой еда была подана, показалась мне в ту минуту совершенно естественной. Здесь не было ни позы, ни рисовки. Было ясно, что тяготение к пышности свойственно не только поэзии и что внешняя сторона бытовых отношений для него важнейший ритуал.
Братски разделив со мной свою убогую трапезу, он столь же братски торжественно достал из секретера оттиск своей трагедии "Гондла" и стал читать ее вслух при свете затейливо-прекрасной и тоже старинной лампады.
Но лампада потухла. Наступила тьма, и тут я стал свидетелем чуда: поэт и во тьме не перестал ни на миг читать свою трагедию, не только стихотворный текст, но и все ее прозаические ремарки, стоявшие в скобках. И тогда я уже не впервые увидел, какая у него необыкновенная память".
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
Март 1925
Вторая половина 1918 года. Предлагал издать поэму "Два сна" в детском издательстве, передав рукопись К. И. Чуковскому. Поэма напечатана не была, а рукопись затерялась.
Зиму 1918/19 года Гумилев прожил на Ивановской с семьей - матерью, женою, сыном, братом и его женой. Временами из Бежецка приезжала сестра. Весной переехал вместе с семьей на новую квартиру, на Преображенскую ул. (ныне - Радищева), 5/12, и вскоре, 14 апреля 1919 года, у Гумилевых родилась дочь - Елена.
Во "Всемирную литературу" привлек Шилейко. Поручил ему перевод "Com die de la mort" - дословно "Комедии Смерти" - Теофиля Готье.
Ш и л е й к о: "Я туда начал ходить зимой 1918 - 1919. Николай Степанович потащил меня во "Всемирную литературу" и там очень долго патернировал меня. Я около года считался его человеком".
В июне открылась студия "Всемирной литературы" на Литейном, 24, в доме Мурузи. По плану занятия распределялись по трем основным отделам: поэтического искусства - под руководством Н. Гумилева и М. Лозинского, искусства прозы - под руководством В. Шкловского и Е. Замятина, критики под руководством К. Чуковского.
Гумилев принялся за работу с большим энтузиазмом. И неудивительно: первое в Петрограде художественно-педагогическое учреждение! В течение всего лета аккуратно читал лекции и руководил практическими занятиями. Лекции и семинары Гумилева были самыми посещаемыми.
Ш и л е й к о: "В период существования студии на Литейном в доме Мурузи мы много смеялись на переменах. Прятали шляпы...
Я там читал ритмику - началась студия в июне и осенью 1919 года кончилась. Когда он уезжал (Гумилев - В. Л.), я всегда брал на себя его курсы... Он, кажется, раз или два уезжал за это лето...У него были красивые руки, он это знал, и у него было громкое имя. И он садился за стол, высоко закидывая ногу. Все слушали его голос, и до того, что он говорил, всем было все равно, как и ему самому (он чувствовал это). И нам это быстро наскучивало. Он нашел выход, которым мы воспользовались. Он давал темы, и все писали стихи. А сам мог сидеть в уголке и молчать... В первые дни все очень горячо увлеклись. И тогда он читал... Не знаю, как в других студиях, а здесь его очень любили".
19 ноября по инициативе М. Горького был торжественно открыт Дом искусств. Бывший особняк купца Елисеева на Мойке, угол Невского, и в это тяжелое время принял под свой кров писателей, художников, актеров. Жители его прозвали ДИСКом. Диск - объединение людей творческого труда Петрограда. Ольга Форш называла его "Сумасшедший корабль". Там были дрова, можно было получить горячий чай... Управлялась эта коммуна советом. В совете состояли: Н. С. Гумилев, А. А. Ахматова, К. И. Чуковский, Б. М. Эйхенбаум, М. М. Зощенко, М. В. Добужинский, К. С. Петров-Водкин и многие другие. Гумилев принимал живое участие в создании журнала "Дом искусств", состоял в совете по литературному отделу. Первый номер журнала вышел в феврале 1920 года.
При Доме искусств открылась и литературная студия. Гумилев вел там курс по драматургии и практические занятия по поэтике.
Помимо работы в издательстве "Всемирная литература", и "Институте живого слова", литературной студии Дома искусств, Гумилев преподавал в студиях Пролеткульта и в 1-й культурно-просветительной коммуне милиционеров.
Из воспоминаний А. Л е в и н с о н а:
"Он делал свое поэтическое дело и шел всюду, куда его звали: в Балтфлот, в Пролеткульт, в другие советские организации и клубы, название которых я запамятовал. Помню, что одно время осуждал его за это. Но этот "железный человек", как называли мы его в шутку, приносил и в эти бурные аудитории свое поэтическое учение неизменным, свое осуждение псевдопролетарской культуре высказывал с откровенностью совершенной, а сплошь и рядом раскрывал без обиняков и свое православное исповедание. Разумеется, Гумилев мог пойти всюду, потому что нигде не потерял бы себя".
Гумилев любил эти занятия - они помогали ему чувствовать себя значительным, нужным человеком, который знает, как помочь таланту раскрыть себя, поверить в свои силы. Он любил хвалить своих учеников. От щедрой похвалы вырастают крылья - вот, пожалуй, основное правило человеческих отношений.
В разговоре с друзьями Гумилев говорил, что работа в студии важна для него потому, что он учит своих слушателей быть счастливыми. В самые жестокие исторические времена поэзия, искусство помогают людям не ожесточиться, не растерять свое достоинство, не отчаяться... Он писал когда-то давно, в юности: "Искусство является отражением жизни страны, суммой ее достижений и прозрений, но не этических, а эстетических. Оно отвечает на вопрос, не как жить хорошо, а как жить прекрасно".
Гумилев был убежден: общение людей друг с другом - духовное донорство, и чем искренней и добрее твои чувства, тем спокойнее, лучше будет человеку с тобой и вообще в жизни.
Он никогда не умел щадить себя, экономить силы для собственного творчества - он любил раздаривать себя. Вот почему на его лекции всегда собиралось много народа. Он знал: есть обиды свои и чужие, чужие страшнее. Творить - это всегда уходить к обидам других, плакать чужими слезами и кричать чужими устами, чтобы научить свои уста молчанию и с вою душу благородству.
Вспоминает Н. О ц у п:
"Никогда Гумилев не старался уловить благоприятную атмосферу для изложения своих идей. Иной бы в атмосфере враждебной смолчал, не желая "метать бисер", путаться с чернью, вызывать скандал и пр. А Гумилев знал, что вызывал раздражение, даже злобу, и все-таки говорил не из задора, а просто потому, что не желал замечать ничего, что идеям его враждебно, как не желал замечать революцию.
Помню, в аудитории, явно почитавшей гениями сухих и простоватых "формалистов", заговорил Гумилев о высоком гражданском призвании поэтов-друидов, поэтов-жрецов. В ответ он услышал грубую реплику; ничего другого, он это отлично знал, услышать не мог и разубедить, конечно, тоже никого не мог, а вот решил сказать и сказал, потому что любил идти наперекор всему, что сильно притяжением ложной новизны.
Тогда такие выступления Гумилева звучали вызовом власти. Гумилев даже пролеткультовцам говаривал: "Я монархист". Гумилева не трогали, так как в тех условиях такие слова принимали за шутку...
Рассказывали, что на лекции в литературной студии Балтфлота кто-то из сотни матросов в присутствии какого-то цензора-комиссара спросил Гумилева:
- Что же, гражданин лектор, помогает писать хорошие стихи?
- По-моему, вино и женщины, - спокойно ответил гражданин лектор.
Тем, кто знает сложное поэтическое мировоззрение Гумилева, конечно ясно, что такой ответ мог иметь целью только подразнить "начальство"...
По окончании лекции комиссар попросил Гумилева прекратить занятия в студии Балтфлота.
Кто из петербуржцев не помнит какой-то странной, гладким мехом наружу, шубы Гумилева с белыми узорами по низу (такие шубы носят зажиточные лопари). В этой шубе, в шапке с наушниками, в больших тупоносых сапогах, полученных из КУБУ (Комиссии по улучшению быта ученых), важный и приветливый Гумилев, обыкновенно окруженный учениками, шел на очередную лекцию в "Институт живого слова", Дом искусств, Пролеткульт, Балтфлот и тому подобные учреждения. Лекции он, как и все мы, читал, почти никогда не снимая шубы, так холодно было в нетопленых аудиториях. Пар валит изо рта, руки синеют, а Гумилев читает о новой поэзии, о французских символистах, учит переводить и даже писать стихи. Делал он это не только затем, чтобы прокормить семью и себя, но и потому, что любил, всем существом любил поэзию и верил, что нужно помочь каждому человеку стихами облегчить свое недоумение, когда спросит он себя: зачем я живу? Для Гумилева стихи были формой религиозного служения...
- Я вожусь с малодаровитой молодежью, - говорил Гумилев, - не потому, что хочу сделать их поэтами. Это, конечно, немыслимо - поэтами рождаются, я хочу помочь им по-человечески. Разве стихи не облегчают, как будто сбросил с себя что-то. Надо, чтобы все могли лечить себя писанием стихов..."
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
16.04.1925
Про учеников Николая Степановича АА говорила ему: "Обезьян растишь".
Вспоминает К. Ч у к о в с к и й:
"...в обывательской среде к Гумилеву почему-то очень долго относились недоверчиво и даже насмешливо. Кроме как в узких литературных кругах, где его любили и чтили, его личность ни в ком не вызывала сочувствия. Этим его литературная судьба была очень непохожа на судьбу... Анны Ахматовой. Критики сразу признали ее, стали посвящать ей не только статьи, но и книги. Он же и это очень огорчало его - был долгое время окружен каким-то злорадным молчанием. Помню: стоит в редакции "Аполлона" круглый трехногий столик, за столиком сидит Гумилев, перед ним груда каких-то пушистых узорчатых шкурок, и он своим торжественным немного напыщенным голосом повествует собравшимся, сколько пристрелил он в Абиссинии разных диковинных зверей и зверушек, чтобы добыть ту или иную из этих экзотических шкурок. Вдруг встает редактор "Сатирикона" Аркадий Аверченко, неутомимый остряк, и, заявив, что он внимательно осмотрел эту шкурки, спрашивает у докладчика очень учтиво, почему на обороте каждой шкурки отпечатано лиловое клеймо петербургского городского ломбарда. В зале поднялось хихиканье - очень ехидное, ибо из вопроса сатириконского насмешника следовало, что все африканские похождения Гумилева - миф, сочиненный им здесь, в Петербурге.
Гумилев ни слова не сказал остряку. На самом деле печати на шкурках были поставлены отнюдь не ломбардом, а музеем Академии наук, которому пожертвовал их Гумилев.
Тогда я не понимал, но впоследствии понял, что его надменное отношение к большинству окружающих происходит у него не от спеси, но от сознания своей причастности к самому священному из существующих искусств - к поэзии, к этой (как он был уверен) высшей вершине одухотворенной и творческой жизни, какой только может достигнуть человек.
Слово "поэт" в разговоре Гумилев произносил каким-то особенным звуком ПУЭТ, и чувствовалось, что в его представлении это слово написано огромными буквами, совсем иначе, чем все остальные слова.
Эта вера в волшебную силу поэзии, когда "солнце останавливали словом, словом разрушали города", никогда не покидала Гумилева, в ней он никогда не усомнился. Отсюда, и только отсюда, то чувство необычайной почтительности, с которым он относился к поэтам, и раньше всего к себе самому, как к одному из носителей этой могучей и загадочной силы..."
В Петрограде открылся первый Детский театр, назывался он "Коммунальный". Первая пьеса, которая была поставлена в нем, - пьеса Гумилева "Дерево превращений". Она шла в театре несколько раз.
В конце года Гумилев закончил для издательства "Всемирная литература" перевод французских народных песен, а также перевел Вольтера, Лонгфелло, Р. Броунинга, Г. Гейне, Байрона, Верлена, В. Гриффена, Леопарди, Мореаса, Эредиа, Рембо, Леконта де Лиля, Р. Соути, Р. Роллана... В это же время написал много стихов и "Поэму начала".
5 сентября 1918г. Советом Народных Комиссаров было принято постановление, разрешающее расстреливать "все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам". С этого постановления в стране фактически начался красный террор.
7 декабря 1918 года в газете "Искусство коммуны", No 1, появилась заметка "Попытка реставрации": "...с каким усилием, и то только благодаря могучему коммунистическому движению, мы вышли год тому назад из-под многолетнего гнета тусклой, изнеженно-развратной буржуазной эстетики. Признаюсь, я лично чувствовал себя бодрым и светлым в течение всего этого года отчасти потому, что перестали писать или, по крайней мере, печататься некоторые "критики" и читаться некоторые поэты (Г у м и л е в, н а п р.) (Разрядка моя. - В. Л.). И вдруг я встречаюсь с ними снова в "советских кругах". Они не изменились за это время, ни одним волосом. Те же ужимки, те же стилистические выкрутасы и проч.; стали еще более бесцветными и еще более робкими (но это, вероятно, от красного фона наших великих революций). Этому воскрешению я в конечном итоге не удивлен. Для меня это одно из бесчисленных проявлений неусыпной реакции, которая то там, то здесь нет, нет да и подымет свою битую голову. И конечно, такая реставрация советской России не страшна. Она задохнется, и задохнется от собственного яда, ибо слишком разряжен и чист воздух доброй половины Европы, чтобы оказаться средой, способствующей распространению заразы. Но тем не менее на этом небольшом, но характерном примере мы можем многому научиться. И прежде всего тому, что опасность реакции может исходить именно изнутри, из среды, близко стоящей к советским кругам, от лиц, пробравшихся в эти круги, по-видимому, с заранее определенной целью. Эта опасность может оставаться долго незамеченной, ибо часто даже старые советские работники не замечают своевременно попыток реакции, она проскальзывает, как червячок. Наконец, поучительна и сама форма реакционного воздействия. Политические авантюры не удались, не воскресить учредилки, так давай доймем их искусством. Как умеем и чем можем, будем действовать на их сознание. Привыкнут к нашему искусству, привыкнут и к нашим методам, а там недолго и до наших политических теорий. Так рассуждает эта притаившаяся и не мертвая, нет, нет, еще не мертвая, гидра реакции"...
В течение 1918 года н а п и с а н о:
Весной заканчивает трагедию "Отравленная туника" (3 июля в газ. "Ирида" помещено извещение об окончании трагедии).
Май, июнь (?) - стихотворение "Франция" ("Франция, на лик твой просветленный...").
Летом написана детская пьеса в прозе "Дерево превращений" и проредактирована написанная А. С. Сверчковой детская пьеса "Царевна-Лебедь".
До сентября - стихотворение "Галла".
Осенью - стихотворение "Экваториальный лес".
19 ноября на заседании редакционной коллегии изд-ва "Всемирная литература" написано шуточное стихотворение "Храни огонь в душе...".
Зимой 1918/19 года совместно с М. Лозинским и Н. Оцупом написал шуточную пьесу "Благовонный слон". Пьеса написана в форме пантума.
Н а п е ч а т а н ы: "Франция" (Новый Сатирикон, No 15); "Стансы" ("Над этим островом...") (Нива, No 9); "Какая странная нега..." (Нива, No 19); "Загробное мщение" (Нива, No 26); "За то, что я теперь спокойный..." (альм. "Творчество", вып. 2); "Храм Твой, Господи, в небесах..." (Нива, No 30); "Застонал я от сна дурного...", "Мы в аллеях светлых пролетали..." (еженедельник "Воля народа", No 6).
В июне вышли сборники стихов "Костер"; "Фарфоровый павильон" (изд-во "Гиперборей", СПб.).
1919
Я вежлив с жизнью современною...
Еще одни холодный, голодный год начинал свой путь... И один вопрос мучил людей: как выжить?
Вспоминает Н. О ц у п:
"Никогда мы не забудем Петербурга периода запустения и смерти, когда после девяти часов вечера нельзя было выходить на улицу, когда треск мотора ночью за окном заставлял в ужасе прислушаться: за кем приехали? Когда падаль не надо было убирать - ее тут же на улице разрывали исхудавшие собаки и растаскивали по частым еще более исхудавшие люди.
Умирающий Петербург был для нас печален и прекрасен, как лицо любимого человека на одре".
Вопрос "как выжить?" Гумилев решил для себя однозначно: работать. При всех бедах и невзгодах спасает одно - работа. Искусству нет дела до того, какой флаг развевается на Петропавловской крепости. До тех пор, пока человек чувствует в себе силы смотреть на мир и удивляться ему, до тех пор, пока желанье творчества есть в душе его, - он жив.
По воспоминаниям современников, Гумилев был человеком добрым, простым, преданным в дружбе товарищем. Но когда надо было отстаивать свои взгляды на искусство, он становился непримирим. Его умение не робеть перед несчастиями и бедами было поразительным. Казалось, мир рушится, все привычное - гибнет, но нет в Гумилеве растерянности, нет паники...Только спокойствие. Он не терял способности трезво размышлять даже в самые трудные минуты, он считал уныние самым тяжким грехом - нельзя опускаться, унижаться до отчаянья. Свято верил, что литература есть целый мир, управляемый законами, равноценными законам жизни, и он чувствовал себя не только гражданином этого мира, но и его законодателем.
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
26.11.1926
АА: "Гумилев заходил, сидел час приблизительно, прочел два или три стихотворения "Шатра". Судя по тому, что он говорил, было видно, что очень стеснен в средствах и с трудом достает продукты.