Страница:
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
12.04.1925
...Осип Эмильевич: "Были такие снобы после смерти Николая Степановича хотели показать, что литература выше всего..."
АА (иронически): "И показали..."
Осип Эмильевич: "Да".
АА: "Почему это раз в жизни им захотелось показать, что литература выше всего?! Николай Степанович любил осознать себя... ну - воином... ну поэтом... И последние годы он не сознавал трагичности своего положения. А самые последние годы - даже обреченности. Нигде в стихах этого не видно. Ему казалось, что все идет обыкновенно..."
Осип Эмильевич: "Я помню его слова: "Я нахожусь в полной безопасности, я говорю всем открыто, что я - монархист. Для них (т. е. для большевиков) самое главное - это определенность. Они знают это и меня не трогают"".
АА: "Это очень характерно для Николая Степановича. Он никогда не отзывался пренебрежительно о большевиках..."
Осип Эмильевич: "Он сочинил однажды какой-то договор (ненаписанный, фантастический договор) - о взаимоотношениях между большевиками и им. Договор этот выражал их взаимоотношения, как отношения между врагами-иностранцами, взаимно уважающими друг друга".
5.04.1925
Вспоминая свои разговоры с АА о Николае Степановиче, Осип Мандельштам:
"Вот я вспомнил - мы говорили о Франсе с Анной Андреевной. Гумилев сказал: "Я горжусь тем, что живу в одно время с Анатолем Франсом" - и попутно очень умеренно отозвался о Стендале.
Анна Андреевна тогда сказала: "Это очень смешно выходит - что в одной фразе Николай Степанович говорит об Анатоле Франсе и о Стендале, я не помню повода, почему Николай Степанович заговорил о Стендале, но помню, повод к такому переходу был случайным".
О словах Николая Степановича: "Я - трус" - Анна Андреевна хорошо сказала: "В сущности - это высшее кокетство..." Анна Андреевна какие-то интонации воспроизвела, которые придали ее словам особенную несомненность... Николай Степанович говорил о "физической храбрости". Он говорил о том, что иногда самые храбрые люди по характеру, по душевному складу бывают лишены физической храбрости... Например, во время разведки валится с седла человек - заведомо благородный, который до конца пройдет и все, что нужно сделает, но все-таки будет бледнеть, будет трястись, чуть не падать с седла... Мне думается, что он был наделен физической храбростью. Я думаю. Но, может быть, это было не до конца, может быть, это - темное место, потому что слишком он горячо говорил об этом... Может быть, он сомневался? К характеристике друзей. "Он говорил: "У тебя, Осип, "пафос ласковости". Понятно это или нет? Неужели понятно? Даже страшно!"
ЦЫГАНСКИЙ ТАБОР
Нине Шишкиной 531
Струна, и гортанный вопль, и сразу
Сладостно так заныла кровь моя,
Так убедительно поверил я рассказу
Про иные, родные мне края.
Вещие струны - это жилы бычьи,
Но горькой травой питались быки,
Гортанный голос - жалобы девичьи
Из-под зажимающей рот руки.
Пламя костра, пламя костра, колонны
Красивых стволов и гики диких игр,
Ржавые листья топчет гость влюбленный,
Кружащийся в толпе бенгальский тигр.
Капли крови текут с усов колючих,
Томно ему, он сыт, он опьянел,
Слишком, слишком много бубнов гремучих,
Слишком много сладких, пахучих тел.
Ах, кто помнит его в дыму сигарном,
Где пробки хлопают, люди кричат,
На мокром столе чубуком янтарным
Злого сердца отстукивающим такт?
Девушка, что же ты? Ведь гость богатый,
Стань перед ним, как комета в ночи,
Сердце крылатое в груди косматой
Вырви, вырви сердце и растопчи!
Шире, все шире, кругами, кругами
Ходи, ходи и рукою мани,
Так пар вечерний плавает лугами,
Когда за лесом огни и огни.
Ах, кто помнит его на склоне горном
С кровавой лилией в узкой руке,
Грозою ангелов и светом черным
На убегающей к Творцу реке?
Нет уже никого в живых, кто мог бы вспомнить эту встречу. Да и был ли кто-нибудь, кто знал о ней? Когда она произошла? В 1918, 1919, 1920-м? Когда? По черновикам его стихов - возможно, и раньше. Гумилев не имел обычая рассказывать о знакомых женщинах. Да и время было не то: не девятый, не тринадцатый год. Люди разбегались, не вникая в чужую, тем паче - интимную жизнь.
Может быть, мела метель, может быть, лил дождь, или осенние листья тихо падали в аллеях Летнего сада... А они были вместе. Она была его тайной пристанью в шумном, гневном мире. Он, одержимый, утомленный, рядом с ней отдыхал. В то тяжелое время ему было легко только у нее. Она, ничего не требуя, всегда нежно и терпеливо успокаивала его и пела ему. Она сочиняла музыку на его стихи, которые он писал на ее коленях, и пела их ему.
В 1923г. Нина Алексеевна Шишкина-Цур-Милен подарила своему близкому другу Павлу Лукницкому часть архива Гумилева и более двух десятков беловых автографов его стихотворений и черновых вариантов. Что-то он писал у нее, что-то приносил. Сохранились в памяти рассказы Лукницкого о его отношениях с Ниной Алексеевной и стихи, написанные ей Лукницким, но, поскольку Ахматовой общение это было неприятно вдвойне, то в дневниках Лукницкого почти отсутствуют подробные записи (может быть, вырезаны, выброшены?) о знаменитой певице - цыганке Нине Шишкиной и ее судьбе. Лишь отдельные, обрывочные фразы. А рассказывать по памяти... ох уж эта память! Лукницкий часто повторял, что память - великая завиральница, а Ахматова вообще рекомендовала двадцать процентов литературоведческих "цитат" по памяти подвергать непременному осуждению.
В архиве сохранились надписи на книгах:
На верстке сборника "Жемчуга" издательства "Прометей" (СПБ. 1918):
"Богине из Богинь, Светлейшей из Светлых, Любимейшей из Любимых, Крови моей славянской прост(ой), Огню моей таборной крови, последнему Счастью, последней Славе Нине Шишкиной-Цур-Милен дарю я эти "Жемчуга".
Н. Гумилев,
26 сентября 1920".
На "Шатре":
"Моему старому и верному другу Нине Шишкиной в память стихов и песен.
Н. Гумилев
21 июля 1921 г.".
Если судить только по этим двум датам и текстам - перед нами не "мимолетный роман", не "донжуанский" или "шахский" порыв, не случайная девушка из его многочисленных учениц-поклонниц. Женщина. Неизвестная, впрочем, до поры до времени в его биографии...
В конце 1920г. Гумилев уехал в Москву, читал стихи в Политехническом музее. Москва тогда его огорчила и напугала своей беспросветностью, ограниченностью. Ему не писалось и не думалось здесь. Все вокруг казалось бессмысленно-мрачным.
Из Москвы на несколько дней уехал в Бежецк к матери, жене, детям. Отдел народного образования Бежецка попросил Гумилева выступить. Гумилев сделал доклад о современном состоянии литературы в России и за границей. На встречу с ним собралось громадное для уездного города количество слушателей. Местное литературное объединение просило Гумилева походатайствовать о включении объединения в качестве подотдела во Всероссийский Союз поэтов.
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
04. 11.1925
Я заговорил о том, что во всех воспоминаниях о последних годах Николая Степановича сквозит: организовал то-то, принял участие в организации того-то, был инициатором в том-то и т. д.
АА очень серьезно ответила, "что нельзя говорить о том, что организаторские способности появились у Николая Степановича после революции. Они были и раньше - всегда. Вспомнить только о "Цехе", об "Академии", об "Острове", об "Аполлоне", о "поэтическом семинаре", о тысяче других вещей. Разница только в том, что, во-первых, условия проявления организаторских способностей до революции были неблагоприятными ("пойти к министру народного просвещения и сказать: "Я хочу организовать студию по стихотворчеству!""). После революции условия изменились. А во-вторых, до революции у Николая Степановича не было материальных побуждений ко всяческим таким начинаниям... Все эти студии стали предметом заработка для впервые нуждавшегося, обремененного семьей и другими заботами Николая Степановича. Они были единственной возможностью - чтобы не умереть с голоду.
Одно - когда Николай Степанович упоминает о быте, так сказать, констатирует факт, описывает как зритель. Это часто сквозит в стихах. И больше всего - в черновике канцоны... И совсем другое - осознание себя как действующего лица, как какого-то вершителя судеб".
Н. О ц у п: "...В 1918 - 1921 гг. не было, вероятно, среди русских поэтов никого равного Гумилеву в динамизме непрерывной и самой разнообразной литературной работы ....
Секрет его был в том, что он, вопреки поверхностному мнению о нем, никого не подавлял своим авторитетом, но всех заражал своим энтузиазмом".
<>
26.05. 1926
Говорили об окружении Гумилева в те последние годы. Попутно АА говорила о Блоке, считая, что Блок, вдавшись в полемику, закончившуюся статьей "Без божества, без вдохновенья"54, поступил крайне неэтично и нехорошо. А Гумилева же упрекнула в отсутствии чуткости, позволившем ему вступить в полемику с задыхающимся, отчаивающимся, больным и желчным Блоком. АА не оправдывает последних лет жизни Гумилева, причины их находит во всех условиях тогдашнего существования, считает, что если бы Гумилев не умер, то очень скоро бы сильно переменился, узнав историю с Кельсоном, он прекратил бы отношения с Г. Ивановым, Н. Оцупом; студии ему достаточно надоели (например, по словам Ф. Р. Наппельбаум, он хотел отказаться от руководства "Звучащей раковиной")... Рассказывала о непримиримом отношении Гумилева к ней...
В самом конце года в Доме литераторов состоялся организованный Гумилевым вечер Бодлера. В первом отделении Гумилев сделал доклад о Бодлере, и все второе отделение читал свои переводы из него. Выступление проходило в переполненном зале и с большим успехом.
"Бодлер к поэзии отнесся, как исследователь, вошел в нее, как завоеватель. Самый молодой из романтиков, явившийся, когда школа уже наметила свои вехи, он совершенно сознательно наметил себе еще не использованную почву и принялся за ее обработку, создав для этого специальные инструменты...
Странно было бы приписывать Бодлеру все те переживания, которые встречаются в его стихах. Чем тоньше артист, тем дальше его мысль от воплощения ее в действие. Веками подготовлявшийся переход лирической поэзии в драматическую в девятнадцатом веке наконец осуществился. Поэт почувствовал себя всечеловеком, мирозданьем даже, органом речи всего существующего и стал говорить не столько от своего собственного лица, сколько от лица воображаемого, существующего лишь в возможности, чувств и мнений которого он часто не разделял. К искусству творить стихи прибавилось искусство творить свой поэтический облик, слагающийся из суммы надевавшихся поэтом масок. Их число и разнообразие указывает на значительность поэта, их подобранность на его совершенство. Бодлер является перед нами и значительным, и совершенным. Он верит настолько горячо, что не может удержаться от богохульства, истинный аристократ духа, он видит своих равных во всех обиженных жизнью, для него, знающего ослепительные вспышки красоты, уже не отвратительно никакое безобразье, весь позор повседневных городских пейзажей у него озарен воспоминаниями о иных, сказочных странах. Перед нами фигура одинаково далекая и от приторной слащавости Ростана, и от мелодраматического злодейства юного Ришпена. Зато и влиянье его на поэзию было огромно".
В 1920 году н а п и с а н о:
В начале года - пьеса "Охота на носорога" (по заказу изд.-ва "Всемирная литература" для "Серии исторических картин");
9 января закончен перевод "Фитули-Пуули" (первые 156 строк были переведены 1 января); к 20 января закончен перевод "Бимини" Гейне.
В феврале - стихотворение "Сентиментальное путешествие"( посвященное О. Н. Арбениной);
В марте - стихотворение "Заблудившийся трамвай".
Не позже 5 мая закончен перевод четырех сонетов Антеро де Кентала (для изд.-ва "Всемирной литературы");
В июне - " Канцона вторая " ("И совсем не в мире мы, а где-то...").
Летом - стихотворения: "Слоненок" и "Шестое чувство".
6 июля - первая постановка пьесы "Гондла" ( Ростов-на-Дону);
Не позже 30 июля переведены "Баллада о темной леди" Кольриджа ; стихотворение "Эрнфила" Ж. Мореаса (для "Всемирной литературы");
Не позже 18 августа переведены стихотворения Ж. Мореаса : "Воспоминанья", "Ага-Вели", "Посланье", "Вторая элегия".
Не позже 3 сентября переведены, по подстрочнику А. В. Ганзен, четыре скандинавские народные песни ("Брингильда", "Гагбард и Сигне", "Лагобарды", "Битва со змеем") ;
Сентябрь - октябрь - "Поэма начала" (Песнь первая).
Не позже 10 октября закончен перевод стихотворений Д. Леопарди (220 строк).
В октябре - стихотворение "У цыган"( посвященнное Н. А. Шишкиной);
Не позже 25 октября переведены стихотворения "Без названья" и "Распутник" Ж. Мореаса (для изд.-ва "Всемирная литература");
18 октября или 1 ноября в студии поэзотворчества "Института живого слова" коллективно, но с преобладающим участием Н. Гумилева написано стихотворение "Наш хозяин щурится как крыса...".
В ноябре - стихотворения : "Эльга, Эльга!..", "Пьяный дервиш".
25 октября или 15 ноября в студии поэзотворчества "Института живого слова" коллективно, но с преобладающим участием Н. Гумилева написано стихотворение "Суда стоят, во льдах зажаты...".
В декабре написано стихотворение "Звездный ужас".
6 декабря в студии поэзотворчества "Института живого слова" коллективно, с преобладающим участием Н. Гумилева, написано пять вариантов стихотворения "Внимали равнодушно мы...".
Не позже 25 декабря переведены две французские народные песни: "Вечный Жид" и "Адская машина"(для изд.--ва "Всемирная литература");
В декабре - стихотворения: "Звездный ужас", "Индюк", "Нет, ничего не изменилось...", "Поэт ленив...", "Ветла чернела...", "С тобой мы связаны одною цепью...".
В течение года о т р е д а к т и р о в а н ы следующие переводы:
"Эндимион" Китса (в январе - апреле); "Соловей", "Страх в одиночестве" (в январе - феврале), "Гимн перед восходом солнца", "Франция" - Кольриджа (к 29 октября); английские народные баллады (несколько в январе - феврале, шесть баллад к 20 мая, одна к 20 июля); "Гяур" (к 24 апреля), "Дон-Жуан" (часть в январе, песнь первая к 19 мая, песнь вторая к 20 июля, конец второй песни к 18 сентября) Байрона; стихи к романам "Морской волк" и "Когда боги смеются" Дж. Лондона (к 18 сентября); "Вер-Вер" Грассе (к 5 января); "Орлеанская девственница" Вольтера (песнь 8 к 24 апреля, песни 9, 10 к 30 июня, песни 6, 7, 9 к 18 августа); "Теофиль Готье" Бодлера (к 8 июня); "Смерть любовников" и "Путешествие" Бодлера (к 15 июля); "Авель и Каин" Бодлера (к 27 мая); "Эриннии" (к 18 августа), "Притчи Брата Гюи" Леконта де Лиля (к 26 ноября); "Сирано де Бержерак" Ростана (с 20 июля по 30 июля); "Хмельной гимн" Мюссе (к 19 сентября); рассказ "Ами и Амиль" Мореаса (к 15 ноября); "Антология французских поэтов-символистов и эстетов" (к 26 ноября); "Утешение" Одина (к 10 мая); 23 избранные баллады Дана (к 5 января); "Шведские народные песни" (часть в январе, 5 песен к 24 августа, 5 песен к 26 августа); "Ирод и Мириамна" и "Генофева" Геббеля (к 11 февраля); "Агасфер в Риме" Гамерлинга (к 18 февраля); "Веселый ужин шутников" Бенелли-Сема (к 19 марта); "Счастье и конец короля Оттокара" Грильпарцера (к 23 апреля); несколько стихотворений Фердинанда фон Заара (к 18 сентября); "Пелле Завоеватель" и "Канун св. Агнесы" Нексе (к 20 июля); "Заложница императора Карла" Гауптмана (к 30 июля); "Стихотворения" Вордсворта (5 стихотворений к 20 июля, 2 стихотворения к 30 августа, 2 стихотворения к 18 сентября); "Пикколомини" Шиллера (к 28 ноября) и другие.
Н а п е ч а т а н о:
Брошюра "Принципы художественного перевода" (второе, дополненное издание) со статьями Ф. Батюшкова, К. Чуковского и статьей Н. Гумилева "Переводы стихотворные" (Пг., Госиздат, 1920).
1921
И Господь воздаст мне полной мерой
За недолгий мой и горький век...
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
03. 03. 1925
АА говорила о том ужасе, который она пережила в 1921 году, когда погибли три самых близких ей духовно, самых дорогих человека - А. Блок, Николай Степанович и Андрей Андреевич Горенко.
"Через несколько дней после похорон Блока я уехала в Царское Село, в санаторию. Рыковы55 жили в Царском тогда, на ферме, и часто меня навещали Наташа и Маня. Я получила письмо от Владимира Казимировича из Петербурга, в котором он сообщал мне, что виделся с А. В. Ганзен 56, которая сказала ему, что Гумилева увезли в Москву (письмо это у меня есть). Это почему-то все считали хорошим знаком.
Ко мне пришла Маня Рыкова, сидели на балконе во втором этаже. Увидели отца, Виктора Ивановича Рыкова, который подходил, - вернулся из города и шел домой к себе на ферму".
Он увидел дочь и позвал ее. Та встает, идет. Он ей что-то говорит, и АА видит, как та вдруг всплескивает руками и закрывает ими лицо. АА, почувствовав худое, ждет уже с трепетом, думая, однако, что несчастье случилось в семье Рыковых. Но когда М. В., возвращаясь, направляется к ней... (М. В. подходит и произносит только: "Николай Степанович...") - АА сама уже все поняла.
"Отец прочел в вечерней "Красной газете".
Я жила в комнате, в которой было еще пять человек и среди них одна (соседка по кровати - член совдепа). Она в этот день ездила в город, в заседание, которым подтверждалось постановление. Вернулась и рассказывала об этом другим больным.
Утром поехала в город, на вокзале увидела "Правду" на стене. Шла с вокзала пешком в Мраморный дворец к Вольдемару Казимировичу. Он уже знал.
Говорили по телефону с Алянским57 который сказал о панихиде в Казанском соборе: "Казанский собор..." Я поняла. Была на панихиде и видела там Анну Николаевну, Лозинского, были Георгий Иванов, Оцуп, Адамович, Любовь Дмитриевна Блок была и очень много народу вообще".
Последний год его жизни начинался обыкновенно, буднично, без предчувствий и тревог. Была такая же, как и прошлые две, трудная, холодная, голодная зима - надо было выживать.
Вспоминает поэтесса И. Н а п п е л ь б а у м:
"Сейчас я уже не помню, как мы с сестрой узнали о Доме искусств, о поэтической студии при нем... Для меня этот дом на Мойке стал любимейшим местом души моей. Сами стены этого елисеевского особняка, внутренняя, узкая, скрипучая, из темного дерева лестница, Белый зал - все запущенное, холодное, неживое и в то же время населенное пульсирующей новой жизнью; сами запахи этого здания - волновали, звали, манили к себе. Я не могла дождаться вечера, когда нужно будет идти на занятия в поэтическую студию.
Поэтической студией при Доме искусств руководил Николай Степанович Гумилев ... Мы занимались в узкой, длинной, ничем не примечательной комнате. За узким длинным столом. Николай Степанович сидел во главе стола, спиною к двери. Студийцы располагались вокруг стола. Как-то так получилось, что места наши закрепились за нами сами по себе. Я сидела слева от мэтра первою...
...Мы читали стихи по кругу. Разбирали каждое, критиковали, судили. Николай Степанович был требователен и крут. Он говорил: если поэт, читая свои новые стихи, забыл какую-то строку, значит, она плоха, ищите другую
Гумилев мечтал сделать поэзию точной наукой. Своеобразной математикой. Ничего потустороннего, недоговоренного, никакой мистики, никакой зауми. Есть материал - слова, найди для них лучшую форму и сложи их в эту форму и отлей форму, как стальную. Только единственной формой можно выразить мысль, заданную поэтом. Беспощадно бороться за эту исключительную точность формы, ломать, отбрасывать, менять.
...Вторая часть наших студийных занятий проходила во всевозможных литературных играх. Так мы часто играли в буримэ. Были заданы рифмы, и каждый из студийцев сочинял строку по кругу, должно было создаться цельное, смысловое стихотворение. Николай Степанович сам принимал активное участие в этих работах.
Наши поэтические игры продолжались на ковре уже в гостиной; примыкали к нам и уже "взрослые" поэты из "Цеха Поэтов": Мандельштам, Оцуп, Адамович, Георг. Иванов, Одоевцева, Всеволод Рождественский - и разговор велся стихами. Тут были и шутки, и шарады, и лирика, и даже настоящее объяснение в любви, чем опытный мастер приводил в смущение своих молодых учениц...
...Трудные, еще неустроенные, полуголодные - для всех нас одинаково 20-е годы! Но это не мешало нам всем быть счастливыми. Новые люди, новые отношения, стихи, стихи, свои и чужие, вечера в предоставленном новым правительством для искусства - Доме. А поздние прогулки по пустынной набережной реки Мойки! Здесь каждый камень, каждая плита под ногами, узор парапета, осенняя зелень деревьев, свивающих над водой, - все напоминало здесь Достоевского, Гоголя, Добужинского, Остроумову-Лебедеву! И рядом с тобой настоящий поэт и его чеканные стихи, которые он щедро дарит тебе в этот незабываемый вечер..."
Гумилев не сделал ни одного жеста против революции, ни единого поэтического слова не сказал ни о революции, ни о гражданской войне. Он не соглашался и не бунтовал. Он не желал вмешиваться в реальность, он как будто шел сквозь нее и она его не касалась...
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
18.02. 1968
В 1921 г. Гумилев в Доме искусств читал лекции по теории поэзии начинающим стихотворцам. У меня имеется несколько листков записей, написанных столь бегло, карандашом, что разобрать их почти невозможно. Кем из студентов сделаны эти записи на предоставленных мне в 20-х годах этих листках, я не помню. Но на одном из этих листков я разобрал следующее объяснение той формы стихотворения, которая называется "пантумом":
"...Повторение в стихах (плясового? - П. Л.) характера вначале. Позже повторы употребляются для оттенения одной мысли с разных сторон. Французские баллады, сложные секстины, рондо... Сл. с... (неразборчиво. - П. Л.) ...рифмовать одно слово в... (?) видах. Секстины с переплетениями стихотворение кончается первою строчкой; две тема (......?) - 3, 5, 2 - 4 6. Знач. втор. стр.......1. Малайский пантум.
(Следует пример пантума, трудно разбираемое стихотворение. - П. Л.):
Какая смертная тоска
Нам приходить и ждать напрасно.
А если я попал в Чека?
Вы знаете, что я не красный!
Нам приходить и ждать напрасно,
Пожалуй, силы больше нет.
Вы знаете, что я не красный,
Но и не белый - я поэт!
Пожалуй, силы больше нет
Читать стихи, писать доклады.
Но и не белый я поэт.
Мы все политике не рады.
Писать стихи, читать доклады,
Рассматривать частицу "как"
Пусть к славе медленный, но верный:
Моя трибуна - Зодиак!
Высоко над земною скверной
Пусть к славе медленный, но верный.
Но жизнь людская так легка! (Или: там легка? - П. Л.)
Высоко над земною скверной
Такая смертная тоска!
Это стихотворение, в котором знаки препинания (кроме тире) мною расставлены произвольно, - весьма характерно для настроений Гумилева в 1921 году.
Он, как я не раз слышал от знавших его людей, проповедовал ту "истину", что поэт должен стоять над политикой и не вмешиваться в нее...
Зимою Гумилев начал писать курс "Теории поэзии". Написал вступление и несколько страниц первой части курса - "Фонетики".
Из воспоминаний С. М а к о в с к о г о:
"Когда зимой 1920 года жизнь стала невыносимой в квартире на Ивановской от холода, Николаю Степановичу удалось переехать в Дом искусств, бывший дом Елисеева, на углу Невского и Мойки, где судьба соединила писателей, литературных и художественных деятелей, многих из состава сотрудников "Аполлона". За время пребывания Гумилева на фронте репутация его, как писателя, значительно выросла; он не чувствовал себя, вернувшись в русский литературный мир, одиноким. Почти вся группировавшаяся вокруг него в "Аполлоне" талантливая молодежь осталась при новой власти привилегированным меньшинством. Многие не связанные политикой сотрудники "Аполлона" могли служить власти, не вызывая особых подозрений, в то время как большинство сотрудников других журналов примыкали так или иначе к политическим партиям. Большевикам нужны были люди европейски образованные. Этим объясняется, что в Доме искусств оказалось немало аполлоновцев или примыкавших к ним художественных деятелей.
В 1921г. только малое меньшинство эмигрировало, рискуя жизнью (в первую очередь - Мережковские и Философов), не допускавшие никаких компромиссов с большевиками.
Гумилев менее всего думал куда-нибудь "бежать", он продолжал упорно свою поэтическую линию, борясь с символистами и всякими "декадентами", вроде Маяковского, Хлебникова и пр."
В начале 1921 г.на Рождество еще раз съездил на несколько дней в Бежецк к семье.
Вскоре Гумилева выбрали председателем Петроградского отделения Всероссийского Союза поэтов. После этого он сразу же поехал к Блоку.
Из воспоминаний Н. П а в л о в и ч:
"На следующих выборах Блока "за неспособность" забаллотировали, как председателя, и выбрали Гумилева. Отстаивать свое председательское место ничего более чуждого Блоку и вообразить себе нельзя. Когда он ушел, с ним ушло большинство членов президиума; Рождественский, Лозинский. Бразды правления он передал Гумилеву не без чувства облегчения. Когда через некоторое время к нему явилась делегация союза во главе с Гумилевым (сколько я помню, с нее входили Георгий Иванов и Нельдихен), Блок наотрез отказался вернуться".
В ту зиму был создан 3-й "Цех Поэтов".
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
18.02. 1968
Была (Ахматова - В. Л.) на Пушкинском вечере. Николай Степанович пришел позже, был во фраке ("что тогда было совершенно необычно - никто фраков не надевал") и там сказал АА, что "Цех Поэтов" опять существует. "Сказал в форме извещения, а не приглашения. Я тогда нигде не бывала!"
Чтобы заработать немного денег, Гумилев составлял, как и некоторые другие поэты - Ф. Сологуб, М. Кузмин, М. Лозинский, Г. Иванов, рукописные сборники своих ненапечатанных стихотворений и продавал их в книжном магазине издательства "Петрополис". Составил несколько сборников: "Fantastica", "Китай", "Французские песни", "Персия", "Канцоны", "Стружки", тетрадь, состоявшую из двух стихотворений: "Заблудившийся трамвай" и "У цыган".
12.04.1925
...Осип Эмильевич: "Были такие снобы после смерти Николая Степановича хотели показать, что литература выше всего..."
АА (иронически): "И показали..."
Осип Эмильевич: "Да".
АА: "Почему это раз в жизни им захотелось показать, что литература выше всего?! Николай Степанович любил осознать себя... ну - воином... ну поэтом... И последние годы он не сознавал трагичности своего положения. А самые последние годы - даже обреченности. Нигде в стихах этого не видно. Ему казалось, что все идет обыкновенно..."
Осип Эмильевич: "Я помню его слова: "Я нахожусь в полной безопасности, я говорю всем открыто, что я - монархист. Для них (т. е. для большевиков) самое главное - это определенность. Они знают это и меня не трогают"".
АА: "Это очень характерно для Николая Степановича. Он никогда не отзывался пренебрежительно о большевиках..."
Осип Эмильевич: "Он сочинил однажды какой-то договор (ненаписанный, фантастический договор) - о взаимоотношениях между большевиками и им. Договор этот выражал их взаимоотношения, как отношения между врагами-иностранцами, взаимно уважающими друг друга".
5.04.1925
Вспоминая свои разговоры с АА о Николае Степановиче, Осип Мандельштам:
"Вот я вспомнил - мы говорили о Франсе с Анной Андреевной. Гумилев сказал: "Я горжусь тем, что живу в одно время с Анатолем Франсом" - и попутно очень умеренно отозвался о Стендале.
Анна Андреевна тогда сказала: "Это очень смешно выходит - что в одной фразе Николай Степанович говорит об Анатоле Франсе и о Стендале, я не помню повода, почему Николай Степанович заговорил о Стендале, но помню, повод к такому переходу был случайным".
О словах Николая Степановича: "Я - трус" - Анна Андреевна хорошо сказала: "В сущности - это высшее кокетство..." Анна Андреевна какие-то интонации воспроизвела, которые придали ее словам особенную несомненность... Николай Степанович говорил о "физической храбрости". Он говорил о том, что иногда самые храбрые люди по характеру, по душевному складу бывают лишены физической храбрости... Например, во время разведки валится с седла человек - заведомо благородный, который до конца пройдет и все, что нужно сделает, но все-таки будет бледнеть, будет трястись, чуть не падать с седла... Мне думается, что он был наделен физической храбростью. Я думаю. Но, может быть, это было не до конца, может быть, это - темное место, потому что слишком он горячо говорил об этом... Может быть, он сомневался? К характеристике друзей. "Он говорил: "У тебя, Осип, "пафос ласковости". Понятно это или нет? Неужели понятно? Даже страшно!"
ЦЫГАНСКИЙ ТАБОР
Нине Шишкиной 531
Струна, и гортанный вопль, и сразу
Сладостно так заныла кровь моя,
Так убедительно поверил я рассказу
Про иные, родные мне края.
Вещие струны - это жилы бычьи,
Но горькой травой питались быки,
Гортанный голос - жалобы девичьи
Из-под зажимающей рот руки.
Пламя костра, пламя костра, колонны
Красивых стволов и гики диких игр,
Ржавые листья топчет гость влюбленный,
Кружащийся в толпе бенгальский тигр.
Капли крови текут с усов колючих,
Томно ему, он сыт, он опьянел,
Слишком, слишком много бубнов гремучих,
Слишком много сладких, пахучих тел.
Ах, кто помнит его в дыму сигарном,
Где пробки хлопают, люди кричат,
На мокром столе чубуком янтарным
Злого сердца отстукивающим такт?
Девушка, что же ты? Ведь гость богатый,
Стань перед ним, как комета в ночи,
Сердце крылатое в груди косматой
Вырви, вырви сердце и растопчи!
Шире, все шире, кругами, кругами
Ходи, ходи и рукою мани,
Так пар вечерний плавает лугами,
Когда за лесом огни и огни.
Ах, кто помнит его на склоне горном
С кровавой лилией в узкой руке,
Грозою ангелов и светом черным
На убегающей к Творцу реке?
Нет уже никого в живых, кто мог бы вспомнить эту встречу. Да и был ли кто-нибудь, кто знал о ней? Когда она произошла? В 1918, 1919, 1920-м? Когда? По черновикам его стихов - возможно, и раньше. Гумилев не имел обычая рассказывать о знакомых женщинах. Да и время было не то: не девятый, не тринадцатый год. Люди разбегались, не вникая в чужую, тем паче - интимную жизнь.
Может быть, мела метель, может быть, лил дождь, или осенние листья тихо падали в аллеях Летнего сада... А они были вместе. Она была его тайной пристанью в шумном, гневном мире. Он, одержимый, утомленный, рядом с ней отдыхал. В то тяжелое время ему было легко только у нее. Она, ничего не требуя, всегда нежно и терпеливо успокаивала его и пела ему. Она сочиняла музыку на его стихи, которые он писал на ее коленях, и пела их ему.
В 1923г. Нина Алексеевна Шишкина-Цур-Милен подарила своему близкому другу Павлу Лукницкому часть архива Гумилева и более двух десятков беловых автографов его стихотворений и черновых вариантов. Что-то он писал у нее, что-то приносил. Сохранились в памяти рассказы Лукницкого о его отношениях с Ниной Алексеевной и стихи, написанные ей Лукницким, но, поскольку Ахматовой общение это было неприятно вдвойне, то в дневниках Лукницкого почти отсутствуют подробные записи (может быть, вырезаны, выброшены?) о знаменитой певице - цыганке Нине Шишкиной и ее судьбе. Лишь отдельные, обрывочные фразы. А рассказывать по памяти... ох уж эта память! Лукницкий часто повторял, что память - великая завиральница, а Ахматова вообще рекомендовала двадцать процентов литературоведческих "цитат" по памяти подвергать непременному осуждению.
В архиве сохранились надписи на книгах:
На верстке сборника "Жемчуга" издательства "Прометей" (СПБ. 1918):
"Богине из Богинь, Светлейшей из Светлых, Любимейшей из Любимых, Крови моей славянской прост(ой), Огню моей таборной крови, последнему Счастью, последней Славе Нине Шишкиной-Цур-Милен дарю я эти "Жемчуга".
Н. Гумилев,
26 сентября 1920".
На "Шатре":
"Моему старому и верному другу Нине Шишкиной в память стихов и песен.
Н. Гумилев
21 июля 1921 г.".
Если судить только по этим двум датам и текстам - перед нами не "мимолетный роман", не "донжуанский" или "шахский" порыв, не случайная девушка из его многочисленных учениц-поклонниц. Женщина. Неизвестная, впрочем, до поры до времени в его биографии...
В конце 1920г. Гумилев уехал в Москву, читал стихи в Политехническом музее. Москва тогда его огорчила и напугала своей беспросветностью, ограниченностью. Ему не писалось и не думалось здесь. Все вокруг казалось бессмысленно-мрачным.
Из Москвы на несколько дней уехал в Бежецк к матери, жене, детям. Отдел народного образования Бежецка попросил Гумилева выступить. Гумилев сделал доклад о современном состоянии литературы в России и за границей. На встречу с ним собралось громадное для уездного города количество слушателей. Местное литературное объединение просило Гумилева походатайствовать о включении объединения в качестве подотдела во Всероссийский Союз поэтов.
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
04. 11.1925
Я заговорил о том, что во всех воспоминаниях о последних годах Николая Степановича сквозит: организовал то-то, принял участие в организации того-то, был инициатором в том-то и т. д.
АА очень серьезно ответила, "что нельзя говорить о том, что организаторские способности появились у Николая Степановича после революции. Они были и раньше - всегда. Вспомнить только о "Цехе", об "Академии", об "Острове", об "Аполлоне", о "поэтическом семинаре", о тысяче других вещей. Разница только в том, что, во-первых, условия проявления организаторских способностей до революции были неблагоприятными ("пойти к министру народного просвещения и сказать: "Я хочу организовать студию по стихотворчеству!""). После революции условия изменились. А во-вторых, до революции у Николая Степановича не было материальных побуждений ко всяческим таким начинаниям... Все эти студии стали предметом заработка для впервые нуждавшегося, обремененного семьей и другими заботами Николая Степановича. Они были единственной возможностью - чтобы не умереть с голоду.
Одно - когда Николай Степанович упоминает о быте, так сказать, констатирует факт, описывает как зритель. Это часто сквозит в стихах. И больше всего - в черновике канцоны... И совсем другое - осознание себя как действующего лица, как какого-то вершителя судеб".
Н. О ц у п: "...В 1918 - 1921 гг. не было, вероятно, среди русских поэтов никого равного Гумилеву в динамизме непрерывной и самой разнообразной литературной работы ....
Секрет его был в том, что он, вопреки поверхностному мнению о нем, никого не подавлял своим авторитетом, но всех заражал своим энтузиазмом".
<>
26.05. 1926
Говорили об окружении Гумилева в те последние годы. Попутно АА говорила о Блоке, считая, что Блок, вдавшись в полемику, закончившуюся статьей "Без божества, без вдохновенья"54, поступил крайне неэтично и нехорошо. А Гумилева же упрекнула в отсутствии чуткости, позволившем ему вступить в полемику с задыхающимся, отчаивающимся, больным и желчным Блоком. АА не оправдывает последних лет жизни Гумилева, причины их находит во всех условиях тогдашнего существования, считает, что если бы Гумилев не умер, то очень скоро бы сильно переменился, узнав историю с Кельсоном, он прекратил бы отношения с Г. Ивановым, Н. Оцупом; студии ему достаточно надоели (например, по словам Ф. Р. Наппельбаум, он хотел отказаться от руководства "Звучащей раковиной")... Рассказывала о непримиримом отношении Гумилева к ней...
В самом конце года в Доме литераторов состоялся организованный Гумилевым вечер Бодлера. В первом отделении Гумилев сделал доклад о Бодлере, и все второе отделение читал свои переводы из него. Выступление проходило в переполненном зале и с большим успехом.
"Бодлер к поэзии отнесся, как исследователь, вошел в нее, как завоеватель. Самый молодой из романтиков, явившийся, когда школа уже наметила свои вехи, он совершенно сознательно наметил себе еще не использованную почву и принялся за ее обработку, создав для этого специальные инструменты...
Странно было бы приписывать Бодлеру все те переживания, которые встречаются в его стихах. Чем тоньше артист, тем дальше его мысль от воплощения ее в действие. Веками подготовлявшийся переход лирической поэзии в драматическую в девятнадцатом веке наконец осуществился. Поэт почувствовал себя всечеловеком, мирозданьем даже, органом речи всего существующего и стал говорить не столько от своего собственного лица, сколько от лица воображаемого, существующего лишь в возможности, чувств и мнений которого он часто не разделял. К искусству творить стихи прибавилось искусство творить свой поэтический облик, слагающийся из суммы надевавшихся поэтом масок. Их число и разнообразие указывает на значительность поэта, их подобранность на его совершенство. Бодлер является перед нами и значительным, и совершенным. Он верит настолько горячо, что не может удержаться от богохульства, истинный аристократ духа, он видит своих равных во всех обиженных жизнью, для него, знающего ослепительные вспышки красоты, уже не отвратительно никакое безобразье, весь позор повседневных городских пейзажей у него озарен воспоминаниями о иных, сказочных странах. Перед нами фигура одинаково далекая и от приторной слащавости Ростана, и от мелодраматического злодейства юного Ришпена. Зато и влиянье его на поэзию было огромно".
В 1920 году н а п и с а н о:
В начале года - пьеса "Охота на носорога" (по заказу изд.-ва "Всемирная литература" для "Серии исторических картин");
9 января закончен перевод "Фитули-Пуули" (первые 156 строк были переведены 1 января); к 20 января закончен перевод "Бимини" Гейне.
В феврале - стихотворение "Сентиментальное путешествие"( посвященное О. Н. Арбениной);
В марте - стихотворение "Заблудившийся трамвай".
Не позже 5 мая закончен перевод четырех сонетов Антеро де Кентала (для изд.-ва "Всемирной литературы");
В июне - " Канцона вторая " ("И совсем не в мире мы, а где-то...").
Летом - стихотворения: "Слоненок" и "Шестое чувство".
6 июля - первая постановка пьесы "Гондла" ( Ростов-на-Дону);
Не позже 30 июля переведены "Баллада о темной леди" Кольриджа ; стихотворение "Эрнфила" Ж. Мореаса (для "Всемирной литературы");
Не позже 18 августа переведены стихотворения Ж. Мореаса : "Воспоминанья", "Ага-Вели", "Посланье", "Вторая элегия".
Не позже 3 сентября переведены, по подстрочнику А. В. Ганзен, четыре скандинавские народные песни ("Брингильда", "Гагбард и Сигне", "Лагобарды", "Битва со змеем") ;
Сентябрь - октябрь - "Поэма начала" (Песнь первая).
Не позже 10 октября закончен перевод стихотворений Д. Леопарди (220 строк).
В октябре - стихотворение "У цыган"( посвященнное Н. А. Шишкиной);
Не позже 25 октября переведены стихотворения "Без названья" и "Распутник" Ж. Мореаса (для изд.-ва "Всемирная литература");
18 октября или 1 ноября в студии поэзотворчества "Института живого слова" коллективно, но с преобладающим участием Н. Гумилева написано стихотворение "Наш хозяин щурится как крыса...".
В ноябре - стихотворения : "Эльга, Эльга!..", "Пьяный дервиш".
25 октября или 15 ноября в студии поэзотворчества "Института живого слова" коллективно, но с преобладающим участием Н. Гумилева написано стихотворение "Суда стоят, во льдах зажаты...".
В декабре написано стихотворение "Звездный ужас".
6 декабря в студии поэзотворчества "Института живого слова" коллективно, с преобладающим участием Н. Гумилева, написано пять вариантов стихотворения "Внимали равнодушно мы...".
Не позже 25 декабря переведены две французские народные песни: "Вечный Жид" и "Адская машина"(для изд.--ва "Всемирная литература");
В декабре - стихотворения: "Звездный ужас", "Индюк", "Нет, ничего не изменилось...", "Поэт ленив...", "Ветла чернела...", "С тобой мы связаны одною цепью...".
В течение года о т р е д а к т и р о в а н ы следующие переводы:
"Эндимион" Китса (в январе - апреле); "Соловей", "Страх в одиночестве" (в январе - феврале), "Гимн перед восходом солнца", "Франция" - Кольриджа (к 29 октября); английские народные баллады (несколько в январе - феврале, шесть баллад к 20 мая, одна к 20 июля); "Гяур" (к 24 апреля), "Дон-Жуан" (часть в январе, песнь первая к 19 мая, песнь вторая к 20 июля, конец второй песни к 18 сентября) Байрона; стихи к романам "Морской волк" и "Когда боги смеются" Дж. Лондона (к 18 сентября); "Вер-Вер" Грассе (к 5 января); "Орлеанская девственница" Вольтера (песнь 8 к 24 апреля, песни 9, 10 к 30 июня, песни 6, 7, 9 к 18 августа); "Теофиль Готье" Бодлера (к 8 июня); "Смерть любовников" и "Путешествие" Бодлера (к 15 июля); "Авель и Каин" Бодлера (к 27 мая); "Эриннии" (к 18 августа), "Притчи Брата Гюи" Леконта де Лиля (к 26 ноября); "Сирано де Бержерак" Ростана (с 20 июля по 30 июля); "Хмельной гимн" Мюссе (к 19 сентября); рассказ "Ами и Амиль" Мореаса (к 15 ноября); "Антология французских поэтов-символистов и эстетов" (к 26 ноября); "Утешение" Одина (к 10 мая); 23 избранные баллады Дана (к 5 января); "Шведские народные песни" (часть в январе, 5 песен к 24 августа, 5 песен к 26 августа); "Ирод и Мириамна" и "Генофева" Геббеля (к 11 февраля); "Агасфер в Риме" Гамерлинга (к 18 февраля); "Веселый ужин шутников" Бенелли-Сема (к 19 марта); "Счастье и конец короля Оттокара" Грильпарцера (к 23 апреля); несколько стихотворений Фердинанда фон Заара (к 18 сентября); "Пелле Завоеватель" и "Канун св. Агнесы" Нексе (к 20 июля); "Заложница императора Карла" Гауптмана (к 30 июля); "Стихотворения" Вордсворта (5 стихотворений к 20 июля, 2 стихотворения к 30 августа, 2 стихотворения к 18 сентября); "Пикколомини" Шиллера (к 28 ноября) и другие.
Н а п е ч а т а н о:
Брошюра "Принципы художественного перевода" (второе, дополненное издание) со статьями Ф. Батюшкова, К. Чуковского и статьей Н. Гумилева "Переводы стихотворные" (Пг., Госиздат, 1920).
1921
И Господь воздаст мне полной мерой
За недолгий мой и горький век...
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
03. 03. 1925
АА говорила о том ужасе, который она пережила в 1921 году, когда погибли три самых близких ей духовно, самых дорогих человека - А. Блок, Николай Степанович и Андрей Андреевич Горенко.
"Через несколько дней после похорон Блока я уехала в Царское Село, в санаторию. Рыковы55 жили в Царском тогда, на ферме, и часто меня навещали Наташа и Маня. Я получила письмо от Владимира Казимировича из Петербурга, в котором он сообщал мне, что виделся с А. В. Ганзен 56, которая сказала ему, что Гумилева увезли в Москву (письмо это у меня есть). Это почему-то все считали хорошим знаком.
Ко мне пришла Маня Рыкова, сидели на балконе во втором этаже. Увидели отца, Виктора Ивановича Рыкова, который подходил, - вернулся из города и шел домой к себе на ферму".
Он увидел дочь и позвал ее. Та встает, идет. Он ей что-то говорит, и АА видит, как та вдруг всплескивает руками и закрывает ими лицо. АА, почувствовав худое, ждет уже с трепетом, думая, однако, что несчастье случилось в семье Рыковых. Но когда М. В., возвращаясь, направляется к ней... (М. В. подходит и произносит только: "Николай Степанович...") - АА сама уже все поняла.
"Отец прочел в вечерней "Красной газете".
Я жила в комнате, в которой было еще пять человек и среди них одна (соседка по кровати - член совдепа). Она в этот день ездила в город, в заседание, которым подтверждалось постановление. Вернулась и рассказывала об этом другим больным.
Утром поехала в город, на вокзале увидела "Правду" на стене. Шла с вокзала пешком в Мраморный дворец к Вольдемару Казимировичу. Он уже знал.
Говорили по телефону с Алянским57 который сказал о панихиде в Казанском соборе: "Казанский собор..." Я поняла. Была на панихиде и видела там Анну Николаевну, Лозинского, были Георгий Иванов, Оцуп, Адамович, Любовь Дмитриевна Блок была и очень много народу вообще".
Последний год его жизни начинался обыкновенно, буднично, без предчувствий и тревог. Была такая же, как и прошлые две, трудная, холодная, голодная зима - надо было выживать.
Вспоминает поэтесса И. Н а п п е л ь б а у м:
"Сейчас я уже не помню, как мы с сестрой узнали о Доме искусств, о поэтической студии при нем... Для меня этот дом на Мойке стал любимейшим местом души моей. Сами стены этого елисеевского особняка, внутренняя, узкая, скрипучая, из темного дерева лестница, Белый зал - все запущенное, холодное, неживое и в то же время населенное пульсирующей новой жизнью; сами запахи этого здания - волновали, звали, манили к себе. Я не могла дождаться вечера, когда нужно будет идти на занятия в поэтическую студию.
Поэтической студией при Доме искусств руководил Николай Степанович Гумилев ... Мы занимались в узкой, длинной, ничем не примечательной комнате. За узким длинным столом. Николай Степанович сидел во главе стола, спиною к двери. Студийцы располагались вокруг стола. Как-то так получилось, что места наши закрепились за нами сами по себе. Я сидела слева от мэтра первою...
...Мы читали стихи по кругу. Разбирали каждое, критиковали, судили. Николай Степанович был требователен и крут. Он говорил: если поэт, читая свои новые стихи, забыл какую-то строку, значит, она плоха, ищите другую
Гумилев мечтал сделать поэзию точной наукой. Своеобразной математикой. Ничего потустороннего, недоговоренного, никакой мистики, никакой зауми. Есть материал - слова, найди для них лучшую форму и сложи их в эту форму и отлей форму, как стальную. Только единственной формой можно выразить мысль, заданную поэтом. Беспощадно бороться за эту исключительную точность формы, ломать, отбрасывать, менять.
...Вторая часть наших студийных занятий проходила во всевозможных литературных играх. Так мы часто играли в буримэ. Были заданы рифмы, и каждый из студийцев сочинял строку по кругу, должно было создаться цельное, смысловое стихотворение. Николай Степанович сам принимал активное участие в этих работах.
Наши поэтические игры продолжались на ковре уже в гостиной; примыкали к нам и уже "взрослые" поэты из "Цеха Поэтов": Мандельштам, Оцуп, Адамович, Георг. Иванов, Одоевцева, Всеволод Рождественский - и разговор велся стихами. Тут были и шутки, и шарады, и лирика, и даже настоящее объяснение в любви, чем опытный мастер приводил в смущение своих молодых учениц...
...Трудные, еще неустроенные, полуголодные - для всех нас одинаково 20-е годы! Но это не мешало нам всем быть счастливыми. Новые люди, новые отношения, стихи, стихи, свои и чужие, вечера в предоставленном новым правительством для искусства - Доме. А поздние прогулки по пустынной набережной реки Мойки! Здесь каждый камень, каждая плита под ногами, узор парапета, осенняя зелень деревьев, свивающих над водой, - все напоминало здесь Достоевского, Гоголя, Добужинского, Остроумову-Лебедеву! И рядом с тобой настоящий поэт и его чеканные стихи, которые он щедро дарит тебе в этот незабываемый вечер..."
Гумилев не сделал ни одного жеста против революции, ни единого поэтического слова не сказал ни о революции, ни о гражданской войне. Он не соглашался и не бунтовал. Он не желал вмешиваться в реальность, он как будто шел сквозь нее и она его не касалась...
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
18.02. 1968
В 1921 г. Гумилев в Доме искусств читал лекции по теории поэзии начинающим стихотворцам. У меня имеется несколько листков записей, написанных столь бегло, карандашом, что разобрать их почти невозможно. Кем из студентов сделаны эти записи на предоставленных мне в 20-х годах этих листках, я не помню. Но на одном из этих листков я разобрал следующее объяснение той формы стихотворения, которая называется "пантумом":
"...Повторение в стихах (плясового? - П. Л.) характера вначале. Позже повторы употребляются для оттенения одной мысли с разных сторон. Французские баллады, сложные секстины, рондо... Сл. с... (неразборчиво. - П. Л.) ...рифмовать одно слово в... (?) видах. Секстины с переплетениями стихотворение кончается первою строчкой; две тема (......?) - 3, 5, 2 - 4 6. Знач. втор. стр.......1. Малайский пантум.
(Следует пример пантума, трудно разбираемое стихотворение. - П. Л.):
Какая смертная тоска
Нам приходить и ждать напрасно.
А если я попал в Чека?
Вы знаете, что я не красный!
Нам приходить и ждать напрасно,
Пожалуй, силы больше нет.
Вы знаете, что я не красный,
Но и не белый - я поэт!
Пожалуй, силы больше нет
Читать стихи, писать доклады.
Но и не белый я поэт.
Мы все политике не рады.
Писать стихи, читать доклады,
Рассматривать частицу "как"
Пусть к славе медленный, но верный:
Моя трибуна - Зодиак!
Высоко над земною скверной
Пусть к славе медленный, но верный.
Но жизнь людская так легка! (Или: там легка? - П. Л.)
Высоко над земною скверной
Такая смертная тоска!
Это стихотворение, в котором знаки препинания (кроме тире) мною расставлены произвольно, - весьма характерно для настроений Гумилева в 1921 году.
Он, как я не раз слышал от знавших его людей, проповедовал ту "истину", что поэт должен стоять над политикой и не вмешиваться в нее...
Зимою Гумилев начал писать курс "Теории поэзии". Написал вступление и несколько страниц первой части курса - "Фонетики".
Из воспоминаний С. М а к о в с к о г о:
"Когда зимой 1920 года жизнь стала невыносимой в квартире на Ивановской от холода, Николаю Степановичу удалось переехать в Дом искусств, бывший дом Елисеева, на углу Невского и Мойки, где судьба соединила писателей, литературных и художественных деятелей, многих из состава сотрудников "Аполлона". За время пребывания Гумилева на фронте репутация его, как писателя, значительно выросла; он не чувствовал себя, вернувшись в русский литературный мир, одиноким. Почти вся группировавшаяся вокруг него в "Аполлоне" талантливая молодежь осталась при новой власти привилегированным меньшинством. Многие не связанные политикой сотрудники "Аполлона" могли служить власти, не вызывая особых подозрений, в то время как большинство сотрудников других журналов примыкали так или иначе к политическим партиям. Большевикам нужны были люди европейски образованные. Этим объясняется, что в Доме искусств оказалось немало аполлоновцев или примыкавших к ним художественных деятелей.
В 1921г. только малое меньшинство эмигрировало, рискуя жизнью (в первую очередь - Мережковские и Философов), не допускавшие никаких компромиссов с большевиками.
Гумилев менее всего думал куда-нибудь "бежать", он продолжал упорно свою поэтическую линию, борясь с символистами и всякими "декадентами", вроде Маяковского, Хлебникова и пр."
В начале 1921 г.на Рождество еще раз съездил на несколько дней в Бежецк к семье.
Вскоре Гумилева выбрали председателем Петроградского отделения Всероссийского Союза поэтов. После этого он сразу же поехал к Блоку.
Из воспоминаний Н. П а в л о в и ч:
"На следующих выборах Блока "за неспособность" забаллотировали, как председателя, и выбрали Гумилева. Отстаивать свое председательское место ничего более чуждого Блоку и вообразить себе нельзя. Когда он ушел, с ним ушло большинство членов президиума; Рождественский, Лозинский. Бразды правления он передал Гумилеву не без чувства облегчения. Когда через некоторое время к нему явилась делегация союза во главе с Гумилевым (сколько я помню, с нее входили Георгий Иванов и Нельдихен), Блок наотрез отказался вернуться".
В ту зиму был создан 3-й "Цех Поэтов".
ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО
18.02. 1968
Была (Ахматова - В. Л.) на Пушкинском вечере. Николай Степанович пришел позже, был во фраке ("что тогда было совершенно необычно - никто фраков не надевал") и там сказал АА, что "Цех Поэтов" опять существует. "Сказал в форме извещения, а не приглашения. Я тогда нигде не бывала!"
Чтобы заработать немного денег, Гумилев составлял, как и некоторые другие поэты - Ф. Сологуб, М. Кузмин, М. Лозинский, Г. Иванов, рукописные сборники своих ненапечатанных стихотворений и продавал их в книжном магазине издательства "Петрополис". Составил несколько сборников: "Fantastica", "Китай", "Французские песни", "Персия", "Канцоны", "Стружки", тетрадь, состоявшую из двух стихотворений: "Заблудившийся трамвай" и "У цыган".