К лесу подошли, когда совсем развиднелось. Василий Игнатьевич потрепал сына по голове, взял в руки пистолет, переломил ствол, увидел нетронутый патрон, улыбнулся и сказал:
- Молодец, сынок, ты совсем взрослый.
- Пап, а что, муравьи от дождя ушли?
- Они не ушли. Их пирамида над землей высокая, а под землей еще выше, то есть глубже. Они специально так строят и на время каких-то событий, я так думаю, переселяются в нижние "покои". Там их большая жизнь продолжается.
- Я бы хотел знать про кислоту.
- Про какую кислоту?
- Про муравьиную. Про землю - это ясно, они рыхлят ее для деревьев и травы, а про кислоту мне Петруша сказал. Может, ею звери болезни лечат, не только дороги прокладывают? Но только я думаю, что это другое. Дорогу они, наверное, прокладывают запахом. Не будут же они зря "лекарство" свое разбазаривать? Зря-то ведь ничего не бывает на свете.
В те годы, когда его десятилетние сверстники играли в "Африку", "охотясь" на львов, или бежали в "Америку", к индейцам, Саша Елисеев серьезно готовился к будущим путешествиям. Хотя его и давили стены гимназии, он добросовестно учился, не по-детски сознавая, что путешественнику нужны знания.
Побеги из гимназии в леса сменялись чтением книг о путешествиях, чтение сменялось греческим и латынью. Над нелепым "дикарем" товарищи, бывало, посмеивались, не понимая и не принимая эту страсть, а некоторых педагогов она просто раздражала. И Саша вынужден был замыкаться в себе, вместо того чтобы с восторгом и самозабвением рассказывать о чудесах природы.
"Глубоко в сердце каждого человека сокрыто стремление к путешествиям, но далеко не у всех оно выказывается с такою силой, что, сокрушая все преграды, выдвигаемые жизнью и обстоятельствами, заставляет стремиться к одной и той же никогда недосягаемой цели".
Солнце, исчезающее за горизонтом, щемит сердце, зовет с собой... Синяя звезда мерцает, манит к себе...
Где она, Сашина "недосягаемая цель"?..
Может быть, в нем самом?..
"Страсть к путешествиям - это страсть ненасытная, это страсть, переворачивающая жизнь человека, объятого ею, и несущая его вечно вперед.
...Кто из нас не переживал этого героического периода своей жизни, когда пробуждающиеся молодые силы клокочут и прорываются наружу, ища свершения великих подвигов.
...Мальчишка во сне отрывается от земли и летит, ощущая безудержную радость свободы.
...В это время ребенок мечтает быть и героем, и полководцем, и путешественником, и Бог знает чем. Но пройдет несколько лет, и золотая греза юности исчезнет, как ночной туман перед зарею.
...Бурное пламя кипит в мальчике, жарким огнем вспыхивают чувства юности. Но редко кому удается сохранить этот огонь в течение всей своей жизни.
...Мне, к великому моему счастью, удалось избегнуть этой участи и воплотить в действительность свои грезы".
Суомские рапсоды
...Пой, Вейнемейнен, ты ведь знаешь лучше,
В чем яростное песен ремесло...
В чарах северных рун
- Все тогда началось с избушки колдуна.
- Что началось? - заволновался всегда выдержанный Иван Федорович. Остальные сразу окружили кресло доктора и приготовились слушать еще одну захватывающую историю.
- Возвращение в волшебство, в чудесные встречи с Финляндией.
- Александр Васильевич, - решился спросить Надеждин, - почему вы в статьях, очерках, докладах в Географическом обществе излагаете факты и события в строгой последовательности, как-то сухо, а вот здесь, у этого камина, рождаются иные, внутренние какие-то связи?
- На разных заседаниях от меня ждут не приключений, а фактов, интересующих ученых. А вам я рассказываю о моих переживаниях и восприятиях в пути.
- Папа, ты все потом выяснишь с доктором. Пусть Александр Васильевич рассказывает свою новую сказку, - пропела тоненьким голоском девочка.
- Ты метко определила, Наташа, - "сказка". Я отправляюсь в путешествия, чтобы круговращение будней превратить в сказку. И если это получается, я чувствую себя счастливым, а путешествие считаю удавшимся. Впрочем, я каждое путешествие считаю удавшимся, а себя в нем счастливым.
Ученые видят причинно-следственные связи между приливами, Землей и Луной, холодными и теплыми течениями. Поэты знают о других связях, духовных, - настроений, страстей. В Африке мой спутник Гранов часто читал мне Боратынского:
Покуда природу любил он, она
Любовью ему отвечала,
О нем дружелюбной заботы полна,
Язык для него обретала.
Он - это человек. Возможно, мы или уже забыли, или еще не постигли языка, на котором природа говорит с нами. Поэт убежден, что даже суеверия вовсе не нелепости, а обломки иной, погибшей культуры.
- Сказку! Сказку! - теребили доктора дети. - Новую хотим!
- Нет, она не новая. Ей уже лет пятнадцать. Но я помню все так, как будто я только что вернулся из того путешествия.
А заключается сказка в том, что по дороге в Тавастгус я встретил человека, к которому всегда относился как к древнему скальду или к духу скандинавских лесов и гор. Я и не мечтал, что буду с ним говорить, что он реальность... Это профессор Элиас Ленрот, великий поэт и собиратель древних скандинавских песен - рун.
- Это он и есть колдун? - разочарованно спросил Миша.
- Нет, мальчик, подожди. Я даже не знаю, как ответить. Понимаешь, все по порядку. С колдуна все началось. Все необычное. Ленрот был позже. Хотя он больше чем колдун. Но Ленрот был потом. Мы с вашим дядей, а моим гимназическим другом ходили по финским деревням. Мы оба хорошо знали законы финского гостеприимства и потому запросто заходили в избу и располагались в ней, как у себя дома, порой даже не обмолвившись с хозяевами ни единым словом. Суровые северяне, так же, впрочем, как и жители жарких пустынь, умеют часами молчать. Для нас без лишних слов землю возле дома посыпали чистым ельником, матрацы набивали свежим сеном, а подушки - мягкими душистыми травами. Представьте себе и такое: вы открываете дверь, входите и обнаруживаете, что дом пуст. Вы располагаетесь, находите простоквашу, сушеную рыбу, твердые, как камни, лепешки, приготовленные впрок из муки, толченой коры и размельченного мха, съедаете все это с таким аппетитом, будто это самая лучшая пища на земле, потом ложитесь на лапник и переноситесь в благоухающий мир. А хозяева, возвратясь и найдя вас, непрошеных гостей, в углу своей избы или на лавке, не побеспокоят вас ни единым вопросом... Разве вам не покажется все это чудом?
Так вот, однажды из одной такой деревушки нас вывели на тропу, ведущую к огромному озеру, и рассказали, что по дороге, верстах в пятнадцати, стоит одинокая изба, в этой избе живет колдун, но до конца пути, то есть до самого озера, отдохнуть больше негде. Мы обрадовались тому, что услышали, и двинулись навстречу необыкновенному, ожидая, что, как в настоящих сказках, деревья будут становиться все выше и мрачнее, лес - все непроходимее и страшнее и что наконец после долгих испытаний и многих препятствий появится таинственный домик, вроде нашей сказочной избушки на курьих ножках...
Но в течение всего пути лес был удивительно приветлив. Дятлы стучали носами о стволы сосен и елей. Чарующее неумолчное пение синешейки финляндского соловья - сопровождало нас в пути. На одном крохотном озерце нам удалось услышать даже голоса лебедей... Это бывает очень редко. К вечеру, в лучах заката, а позже в призрачных сумерках уходящих белых ночей, лес показался и впрямь волшебным. В вышине вдруг вспыхнули холодноватым светом два совиных глаза. В кустах прошуршал ежик. Потом какие-то шорохи, писки затем страшный, почти человеческий вскрик, и снова тишина.
- Колдун нас закружил, - шепнул мне Гибсон. - Избы нет, тропа теряется во тьме.
Мы были взволнованы. Приключение нас не страшило, а только радовало.
Я влез на дерево и сразу увидел совсем рядом огонек. Пошли на него. Шли, наверное, час. Огонек все время мерцал между стволами; он манил нас, а сам как будто удалялся.
- Надо запрячь семь голубей в повозку, сесть верхом на бурого волка и бросить впереди себя железное яйцо от волшебной утки, иначе не доберемся, шептал Гибсон.
- Почему ты шепчешь? - спрашиваю его.
- Не кричать же мне в царстве колдуна.
Вдруг он вскрикнул и упал. Я тоже вздрогнул, и в этот момент в мои ноги ткнулось что-то большое, мохнатое, теплое - собака. Гибсон упал, потому что споткнулся об нее. Собака молча обнюхала нас, потом повернулась и пошла. Мы - за ней. Через несколько минут открылась небольшая поляна, а на ней одинокий домик и высохшее, мертвое дерево.
У детей, да и у взрослых, загорелись глаза. Наташа завороженно глядела на Александра Васильевича. Папа Надеждин улыбался. Мама, Фаина Михайловна, возвратившись из кухни с пирогом, присела на край стула.
- Собака толкнула дверь, мы с затаенным дыханием вошли вслед за ней и разочаровались: изба оказалась совершенно обыкновенной. Некрашеный стол, лавка. На стенах никаких оккультных предметов. Ни вещих птиц, ни черепов, ни зубов мамонта или хотя бы медвежьего когтя.
Навстречу поднялся старичок. Он помог нам раздеться, напоил чаем из лесных трав. Возница, провожавший нас до леса, говорил, что старый Урхо знает три магических заклинания: Земли, Воздуха и Человека. От первого расступаются скалы, обнажаются родники и подземный огонь. Второе вызывает или смиряет бурю, а третье рождает чары любви. При этом он добавил, что вряд ли вещий старец поведает могучие слова двум неведомым прохожим.
Я внимательно глядел на старика, отыскивая в нем следы магии, и не находил их. Маленького роста, он казался выточенным из камня и отполированным северными ветрами, не замутившими, впрочем, двух синих, как глубокие, чистые озера, глаз. Волнистые белые волосы обрамляли живое, веселое лицо. Единственное, что придавало облику старика необычность, - это длинная, до колен, удивительная борода: одна половина ее седая, серебристая, другая - рыжая, отливающая червонным золотом.
Гибсон не мешкая завел разговор о магических словах, что вызывают ветер. Глаза старика вспыхнули синим светом. Он засмеялся, снял со стены кантеле и под мелодичные звуки его тоненьким голоском нараспев произнес:
...Заставляет дуть он ветры.
...Быстро ветры зашумели,
Дует западный, восточный.
...Страшно дует ветер южный,
Так же северный бушует.
...Из окошка вьется пламя,
Из дверей несутся искры,
К небу мчится туча гари,
Дым смешался с облаками...
Окошко избы осветилось красноватым светом, и на стенах заплясали пестрые блики. Посреди поляны горела сухая ель. Мы переглянулись - чудо! Наконец-то! А наш старик просто объяснил, что поджег ее, когда ставил нам самовар, потому что сегодня она умерла. От ветра пламя колыхалось и высвечивало то одни куски поляны, то другие. "Дым смешался с облаками..." Мы с Гибсоном и впрямь оказались в чарах северных рун. И понеслись по рунной дороге к самому Ленроту.
- А Ленрот? Почему вы не рассказываете про него? - спросил Миша. - Вы сказали, что он больше чем колдун.
- О... Ленрот - великий волшебник. Он много лет бродил по деревням Финляндии, Карелии, выискивал песни, сказки, легенды и записал пять тысяч пословиц и одну тысячу загадок! Но главное, что он сделал, - он собрал лирические, эпические и магические руны о земле и потомках Калева "Калевалу". Раньше он был уездным врачом, лечил больных, потом стал путешествовать по Скандинавии. Когда он издал "Калевалу", я был еще мальчишкой и в Финляндии читал ее по-фински. Теперь она вышла в России. Я прочел ее в переводе. Прекрасный перевод, но на финском, да еще в устах старого Урхо, это было неповторимо!
Много разных рун услышали мы в ту ночь. Услышали и про то, как родился Вейнемейнен, знаменитый прародитель всех песнопевцев Финляндии:
"...Столбы ветров поднялись, камни запестрели, утесы встали над морями, а он тридцать лет уже находился в чреве матери.
Молил он месяц, молил он звезды выпустить его на волю. Не выпустили они его. Тогда сам богатырь открыл ворота костяные и вывалился в синее море, ухватив руками волны. Пять лет, и еще шесть лет, и семь, и восемь лет качался он в море, а потом выплыл на берег".
Услышали и про то, как ловил Вейнемейнен русалку в море, и про то, как из утки выкатились семь золотых яиц:
Из яйца, из верхней части.
Встал высокий свод небесный;
Из желтка, из верхней части,
Солнце светлое явилось;
Из белка, из верхней части,
Ясный месяц появился...
- А из нижней? - перебил Миша.
- Из нижней явилась мать-земля. Еще пел Урхо про то, как рубил Вейнемейнен гигантский дуб, обрушил сто его вершин, что закрывали ясное солнце. Засияло тогда солнце над миром. И кто находил ветку, тому счастье приваливало, а кто находил верхушку, становился чародеем, кто - листья, получал отраду сердцу. Не знаю, был ли старый Урхо колдуном, но колдовскую чару песни он знал. Так пел, что казалось - поет сам Вейнемейнен...
Три дня жили мы у нашего "колдуна", три дня пел он нам песни, кормил дичью, поил настоями из целебных трав. Он помог мне составить коллекции насекомых и растений его края. А когда мы прощались, он шепнул что-то по-своему мохнатому псу Уло, и тот повел нас к озеру. "Колдун" остался на тропинке и глядел нам вслед.
Гибсон обернулся и выкрикнул:
Ты пошли нам ветер, Урхо,
Ветер нам пошли попутный!
- Укко, - молвил колдун и предостерегающе поднял палец. - Не забудьте: Укко - наш финский бог ветра и гроз!
На ветру поднялась борода старика и разметалась в разные стороны.
По зеркальному огромному озеру плыли мы сначала ч дно. У нас была большая лодка с тремя финскими гребцами. Жители на берегу встречали нас всегда радушно. В каждой деревне такая встреча, будто праздник. Редко, кто забирается в эти края. Нас щедро снабжали припасами, на ночь укладывали в избах. А на третий день началась буря. Лодка бешено понеслась. Волны всякий раз грозили опрокинуть нас, но умелые финны-гребцы следили за парусами, ловко поворачивали судно к волне и всякий раз спасались из беды. Вдруг лодку швырнуло, она ударилась об острый камень, треснула и стала быстро наполняться водой. Волны колотили ее со всех сторон, грозя разнести в щепы. Трое из нас вычерпывали воду, а двое ставили сорвавшийся парус. Чудом мы выбрались в тихую бухточку. Наконец на мелководье все сошли и вытащили лодку на берег... До сих пор вспоминаю старого Урхо, предсказавшего бурю, которая, впрочем, донесла нас до Ленрота.
Как вышло, что в путешествии по стране озер наш путь пересекся с путем старого профессора и "чародея", сам не знаю. Еще больше был я поражен, когда узнал, что за год перед тем старый ученый с котомкой за спиной бродил, как и я, по Карелии. Мы ведь уже тогда могли в одной избе слушать какого-нибудь карельского рапсода.
Наш рассказ про "колдуна" позабавил Ленрота. Он улыбался. Глаза его огромные сверкали, как два солнца, и морщинки лучами разбегались от них по всему лицу. И хотя профессор был выше ростом и борода у него нормальная и по длине, и по цвету, что-то было общее между ним и "колдуном" Урхо. Любовь к народу и его рунам? Скорее всего...
Дом ученого-лингвиста находился на краю волшебной Суоми, в Каяне, на границе с Архангельской губернией. Он приглашал нас поехать туда с ним хоть сегодня.
А пока что Ленрот затащил нас на горку в свое пристанище в Тавастгусе. Наверно, так и должен жить сказочник. Маленькая комнатка с окошком на острые темно-красные крыши домов городка, на вершины деревьев, на сияющие воды, на парусные лодки и пароходики, что проплывали мимо. Комната почти пустая: стол, две лавки, старый комод, сундук. И повсюду разложены аккуратными стопами рукописи. Это сказки, песни, заготовки для издания или для обработки. На стене деревянная полка, на ней глиняный кувшин, книги о финской и скандинавской земле, рядом лютня и несколько кантеле.
Всего лишь озеро да еще буря отделяли нас от избушки колдуна, и все повторялось.
Наш знаменитый ученый весело поставил на стол бутыль с пивом, кувшин с ключевой водой, рядом положил кусок сыра и каравай ржаного хлеба.
Я бы не решился, а Гибсон повел себя с Ленротом как истинный земляк и прямо спросил, будет ли он петь.
- Сначала поешьте, - ответил тот по-фински, и добавил по-русски: Милости прошу, откушайте...
Он и не подумал извиняться за бедность угощения, а вместо этого пропел:
Песню славную спою я,
Зазвучит она приятно,
Если пива поднесут мне
И дадут ржаного хлеба.
Если ж мне не будет пива,
Не предложат молодого,
Стану петь и всухомятку
Иль спою с одной водою,
Чтобы вечер был веселым,
Чтобы день наш бы украшен
И чтоб утренним весельем
Завтра день у нас начался.
Вечер был замечательным. Весельем и песнями началось и утро. За два дня мы ни разу не почувствовали, что нам всего по восемнадцать, а Ленрот давно уж старик... На каждое слово он лукаво отвечал присказками из финских рун. Я спросил его, как, где сумел он обрести столько знаний.
Подобрал их на тропинке,
Их с кусточков отломил я.
Их нарвал себе на ветках,
Их собрал себе на травах,
Где луга богаты медом...
Мы бродили с ним по окрестным лесам, плавали по озерам. Он все время пел, рассказывал, объяснял мифы древних скандинавов, засыпал нас сведениями из античной мифологии, проводил параллели. Мы не успевали следить за полетом его мысли. Его беспокойство о грядущих судьбах Европы было тесно связано с тем, что он говорил о ее прошлом.
Вечером мы плыли в лодке. Ночь приблизилась - северная, светлая, бледно-голубая. Луна бежала за нами золотой дорожкой по стальной воде. Ленрот излагал скандинавские представления о конце света: "...тогда свершится великое событие: великан-волк проглотит солнце, другой волк похитит месяц... Земля задрожит, все горы порушатся, все деревья попадают, и море хлынет на сушу, потому что Мировой Змей, что живет в море, перевернется и в яростном гневе поползет на землю..."
Для меня навсегда и Карелия, и Финляндия с их лесами, озерами, реками, северными ночами, песнями и гостеприимством неотделимы от этого великого старца. Я так ясно вижу его на фоне озера в финской ночи. Да еще "колдуна", как его отражение.
- Александр Васильевич, вы упоминали, что Ленрот одобрил ваши заметки о тавастах и финнах. Это, наверно, интересно. Вы не поделитесь с нами вашими мыслями? - попросила Фаина Михайловна.
- Мама, эти мысли живут в книге Александра Васильевича и уже три года стоят у папы в книжном шкафу, - заявила Наташа.
- Извини, дочка, я не изучила всех трудов Александра Васильевича так, как ты. В Финляндии Александр Васильевич был до знакомства с нами. Мне ближе его путешествия по Африке. Александр Васильевич совершает их теперь, при нас. Вот их я знаю очень хорошо.
- Ната, а ты принеси книгу и найди нам это место, - сгладил неловкость Иван Федорович. - Вы не прочитаете нам его, Александр Васильевич?
- Мне бы... не очень хотелось.
- А может быть, самая заинтересованная читательница и прочтет? обратился Иван Федорович к входящей с книгой Наташе. - Вы не возражаете?
Девочка положила книгу на стол и, почти не глядя в нее, прочла, словно строки любимых стихов:
"Даже неопытным глазом видна разница между карелами Ладоги и тавастами Саволакса, хотя и те и другие представляют настоящих финнов.
Едва перешли мы в область, населенную тавастами, как многочисленные предания, которые мы слышали в деревнях у карелов, стали пропадать: угрюмый и малоподвижный таваст не любит поэтического вымысла, он не умеет сложить даже той глубокой, прочувствованной песни, которую так часто поет под звуки своей лиры - кантеле подвижный и жизнерадостный карел. С изменением характера и самого внешнего вида населения изменяется и одежда, и быт туземца; таваст еще сохраняет свой живописный древний наряд, который стал пропадать у карела, он умеет хранить старые серебряные украшения, которыми так гордятся женщины Саволакса и которые давно уже успел спустить карел".
- Боже мой, доченька, да ты наизусть помнишь!
- Там еще сказано, что тавасты словно сделаны из камней и скал Финляндии, а карелы подобны ее сияющим водам, - продолжала Наташа.
- Вы, Александр Васильевич, рассуждаете как настоящий поэт. Меня всегда поражают ваши такие красочные описания восходов, закатов, соловьиных ночей, звезд и вообще природы... Немудрено, что Наташенька влюблена в них.
- Смиренно принимая ваши комплименты, я скажу лишь, что мне всегда был чужд тот тип ученого, которого Гете называет "презренный червь сухой науки".
"Минуточку, - перебила Наташа, - в книге Александра Васильевича есть еще гораздо подробней о карелах и тавастах. Можно я прочту два отрывочка? И, не дожидаясь ответа, она перевернула страницу:
"Симпатичная, добродушная, со светлыми добрыми глазами, фигура карела дышит жизнью... он весел, болтлив, любит хорошо провести время, поплясать и попеть; в нем нет особенной финской осмотрительности и самоуглубления; напротив того, он весь нараспашку, как русский мужик. Он легко сходится, приятен в дружбе, не зол и не верует в роковой фатум, как его сосед-таваст. При живости характера карел сообразителен, быстро принимается за всякое дело, но зато скоро теряет и терпение. В отношении к другим он чрезвычайно мягок, любезен и обходителен. Между карелами встречаются чрезвычайно приятные и даже, можно сказать, красивые физиономии, особенно между женщинами, так что их можно назвать красавицами..."
А вот отрывок о тавастах.
"Таваст угрюм, серьезен и молчалив, он редко поет... Таваст любит молчать, забившись в свою скорлупу. Вся его фигура, неладно скроенная, да плотно сшитая, несколько грузная и аляповатая, гармонирует с его психическим настроением. Глаза его, иногда прекрасные, смотрят как-то в глубь себя; мира слов нет для таваста, превратности судьбы не волнуют его, потому что он, как истинный фанатик, убежден, что, чему быть, того не миновать..." Еще сказано, что он не боится труда, что он силен, что он верный и бесстрашный воин, и еще много чего...
Наташа говорила без остановки, и было видно - могла сказать еще многое.
- А еще там сказано, что "Калевала" для финна то же самое, что "Илиада" для грека. И еще о культе музыки, о том, как чарует вдали от цивилизации песня слепого барда, поющего руны. А еще о том, что не случайно в тех местах сохранились источники русских былин и финский эпос.
Она вдруг остановилась, потом тихо сказала:
- Я не стану больше читать. Это неправильно! Сегодня надо слушать самого Александра Васильевича. А то через три дня он опять исчезнет, как всегда, куда-нибудь на край света... Тогда и почитаем. Устные рассказы лучше. Не потому, что вы не "червь науки", который предпочитает засушенных бабочек тем, что порхают над лугами. А, - она смутилась и добавила еще тише, - потому, что голос, глаза, жесты...
- Я сейчас, наверное, разочарую тебя, но напомню: ведь я тоже бабочек собираю, и гербарии, и птичьи чучела... Но какая же ты умница, Наташенька! Я, право, не заслуживаю такого внимания.
- Вы меня, Александр Васильевич, никогда не разочаруете. Никогда! - И Наташа выбежала из комнаты.
Полярные сияния
...Другие песни сложатся,
И будут в них не жалобы...
Поморье, Норвегия, снова Поморье...
"Меня ели всевозможные двукрылые: комары низовьев Волги, Кубанских плавней и Дунайских болот, москиты Нильской дельты, скнипы Иорданской долины - всевозможная мошкара трех частей света, но всего горше и тяжелее мне пришлось в тундрах приполярных стран, где целые тучи комаров, затемняющих свет, наполняют воздух, ни на минуту не давая покоя ничему живому.
От них нет никакого избавления. Они преследуют тучами и человека, и животное, не только жаля снаружи, но и забираясь в глаза, в нос, в уши. Вдохнешь - и десятки комаров уже набились в горло, мигнешь - и опять комар-другой застрянет между веками. Дышать становится трудно, и немудрено, что лесные животные приходят в исступление от нападения комариной рати...
Я поверил тогда рассказам лопарей, что бывают случаи, когда комары заживо заедают человека".
Елисеев продвигался по суше и по воде.
Сначала через Кольский полуостров, а потом Белым морем в Соловки и Архангельск. Это было после его путешествия по Норвегии, которую он не случайно идеализировал, выдвигая некий образец для русского Севера.
"Заедали" в тундре русского помора не только комары, но и купцы, лесопромышленники, кабатчики, чиновники. Пили кровь, разоряли, ввергали в нищету, спаивали водкой. Заметки Елисеева о русском Севере - это рассказы о богатстве природы, о таланте народа; рассказы о том, как гибнут леса и озера, и рыба, и звери, как гибнут таланты - сказочники, строители, мореходы; рассказы о болезнях, голоде, нищете, темноте; рассказы о причинах, которые губят северную Россию. Архангельск, самое северное окно в Европу, хиреет. Он видел ужасный быт поморов. Сплошь и рядом, кроме выловленной рыбы, в селениях нет никакого питания. Болезни, смерть детей - обычное явление. Елисеев наблюдал один смешной и печальный факт их ежедневного быта. Если помор Мурмана желает снестись почтой с Онегой или Архангельском, он отправляется в близлежащее норвежское селение. Оттуда его телеграмма кружным путем через всю Скандинавию и Петербург пойдет на родину.
А между тем "Белое море кишит могучей жизнью. Кроме бесчисленных стай всевозможных рыб тысячи тюленей, белух и нерп обитают в прозрачных зелено-голубых водах. На 5 - 10 сажен в глубину глаз видит массу морских животных, о существовании которых нельзя и подозревать, судя по бедности земной флоры и фауны. С точки зрения географии растений и животных Белое море представляет один из самых любопытных уголков Ледовитого океана". Заросли кораллов, десятки видов медуз, морских звезд, раков, крабов, ежей, моллюсков, губок населяют его. С палубы корабля не раз видел путешественник играющих китов и огорчался, что китобойное дело почти целиком в руках скандинавов.
- Молодец, сынок, ты совсем взрослый.
- Пап, а что, муравьи от дождя ушли?
- Они не ушли. Их пирамида над землей высокая, а под землей еще выше, то есть глубже. Они специально так строят и на время каких-то событий, я так думаю, переселяются в нижние "покои". Там их большая жизнь продолжается.
- Я бы хотел знать про кислоту.
- Про какую кислоту?
- Про муравьиную. Про землю - это ясно, они рыхлят ее для деревьев и травы, а про кислоту мне Петруша сказал. Может, ею звери болезни лечат, не только дороги прокладывают? Но только я думаю, что это другое. Дорогу они, наверное, прокладывают запахом. Не будут же они зря "лекарство" свое разбазаривать? Зря-то ведь ничего не бывает на свете.
В те годы, когда его десятилетние сверстники играли в "Африку", "охотясь" на львов, или бежали в "Америку", к индейцам, Саша Елисеев серьезно готовился к будущим путешествиям. Хотя его и давили стены гимназии, он добросовестно учился, не по-детски сознавая, что путешественнику нужны знания.
Побеги из гимназии в леса сменялись чтением книг о путешествиях, чтение сменялось греческим и латынью. Над нелепым "дикарем" товарищи, бывало, посмеивались, не понимая и не принимая эту страсть, а некоторых педагогов она просто раздражала. И Саша вынужден был замыкаться в себе, вместо того чтобы с восторгом и самозабвением рассказывать о чудесах природы.
"Глубоко в сердце каждого человека сокрыто стремление к путешествиям, но далеко не у всех оно выказывается с такою силой, что, сокрушая все преграды, выдвигаемые жизнью и обстоятельствами, заставляет стремиться к одной и той же никогда недосягаемой цели".
Солнце, исчезающее за горизонтом, щемит сердце, зовет с собой... Синяя звезда мерцает, манит к себе...
Где она, Сашина "недосягаемая цель"?..
Может быть, в нем самом?..
"Страсть к путешествиям - это страсть ненасытная, это страсть, переворачивающая жизнь человека, объятого ею, и несущая его вечно вперед.
...Кто из нас не переживал этого героического периода своей жизни, когда пробуждающиеся молодые силы клокочут и прорываются наружу, ища свершения великих подвигов.
...Мальчишка во сне отрывается от земли и летит, ощущая безудержную радость свободы.
...В это время ребенок мечтает быть и героем, и полководцем, и путешественником, и Бог знает чем. Но пройдет несколько лет, и золотая греза юности исчезнет, как ночной туман перед зарею.
...Бурное пламя кипит в мальчике, жарким огнем вспыхивают чувства юности. Но редко кому удается сохранить этот огонь в течение всей своей жизни.
...Мне, к великому моему счастью, удалось избегнуть этой участи и воплотить в действительность свои грезы".
Суомские рапсоды
...Пой, Вейнемейнен, ты ведь знаешь лучше,
В чем яростное песен ремесло...
В чарах северных рун
- Все тогда началось с избушки колдуна.
- Что началось? - заволновался всегда выдержанный Иван Федорович. Остальные сразу окружили кресло доктора и приготовились слушать еще одну захватывающую историю.
- Возвращение в волшебство, в чудесные встречи с Финляндией.
- Александр Васильевич, - решился спросить Надеждин, - почему вы в статьях, очерках, докладах в Географическом обществе излагаете факты и события в строгой последовательности, как-то сухо, а вот здесь, у этого камина, рождаются иные, внутренние какие-то связи?
- На разных заседаниях от меня ждут не приключений, а фактов, интересующих ученых. А вам я рассказываю о моих переживаниях и восприятиях в пути.
- Папа, ты все потом выяснишь с доктором. Пусть Александр Васильевич рассказывает свою новую сказку, - пропела тоненьким голоском девочка.
- Ты метко определила, Наташа, - "сказка". Я отправляюсь в путешествия, чтобы круговращение будней превратить в сказку. И если это получается, я чувствую себя счастливым, а путешествие считаю удавшимся. Впрочем, я каждое путешествие считаю удавшимся, а себя в нем счастливым.
Ученые видят причинно-следственные связи между приливами, Землей и Луной, холодными и теплыми течениями. Поэты знают о других связях, духовных, - настроений, страстей. В Африке мой спутник Гранов часто читал мне Боратынского:
Покуда природу любил он, она
Любовью ему отвечала,
О нем дружелюбной заботы полна,
Язык для него обретала.
Он - это человек. Возможно, мы или уже забыли, или еще не постигли языка, на котором природа говорит с нами. Поэт убежден, что даже суеверия вовсе не нелепости, а обломки иной, погибшей культуры.
- Сказку! Сказку! - теребили доктора дети. - Новую хотим!
- Нет, она не новая. Ей уже лет пятнадцать. Но я помню все так, как будто я только что вернулся из того путешествия.
А заключается сказка в том, что по дороге в Тавастгус я встретил человека, к которому всегда относился как к древнему скальду или к духу скандинавских лесов и гор. Я и не мечтал, что буду с ним говорить, что он реальность... Это профессор Элиас Ленрот, великий поэт и собиратель древних скандинавских песен - рун.
- Это он и есть колдун? - разочарованно спросил Миша.
- Нет, мальчик, подожди. Я даже не знаю, как ответить. Понимаешь, все по порядку. С колдуна все началось. Все необычное. Ленрот был позже. Хотя он больше чем колдун. Но Ленрот был потом. Мы с вашим дядей, а моим гимназическим другом ходили по финским деревням. Мы оба хорошо знали законы финского гостеприимства и потому запросто заходили в избу и располагались в ней, как у себя дома, порой даже не обмолвившись с хозяевами ни единым словом. Суровые северяне, так же, впрочем, как и жители жарких пустынь, умеют часами молчать. Для нас без лишних слов землю возле дома посыпали чистым ельником, матрацы набивали свежим сеном, а подушки - мягкими душистыми травами. Представьте себе и такое: вы открываете дверь, входите и обнаруживаете, что дом пуст. Вы располагаетесь, находите простоквашу, сушеную рыбу, твердые, как камни, лепешки, приготовленные впрок из муки, толченой коры и размельченного мха, съедаете все это с таким аппетитом, будто это самая лучшая пища на земле, потом ложитесь на лапник и переноситесь в благоухающий мир. А хозяева, возвратясь и найдя вас, непрошеных гостей, в углу своей избы или на лавке, не побеспокоят вас ни единым вопросом... Разве вам не покажется все это чудом?
Так вот, однажды из одной такой деревушки нас вывели на тропу, ведущую к огромному озеру, и рассказали, что по дороге, верстах в пятнадцати, стоит одинокая изба, в этой избе живет колдун, но до конца пути, то есть до самого озера, отдохнуть больше негде. Мы обрадовались тому, что услышали, и двинулись навстречу необыкновенному, ожидая, что, как в настоящих сказках, деревья будут становиться все выше и мрачнее, лес - все непроходимее и страшнее и что наконец после долгих испытаний и многих препятствий появится таинственный домик, вроде нашей сказочной избушки на курьих ножках...
Но в течение всего пути лес был удивительно приветлив. Дятлы стучали носами о стволы сосен и елей. Чарующее неумолчное пение синешейки финляндского соловья - сопровождало нас в пути. На одном крохотном озерце нам удалось услышать даже голоса лебедей... Это бывает очень редко. К вечеру, в лучах заката, а позже в призрачных сумерках уходящих белых ночей, лес показался и впрямь волшебным. В вышине вдруг вспыхнули холодноватым светом два совиных глаза. В кустах прошуршал ежик. Потом какие-то шорохи, писки затем страшный, почти человеческий вскрик, и снова тишина.
- Колдун нас закружил, - шепнул мне Гибсон. - Избы нет, тропа теряется во тьме.
Мы были взволнованы. Приключение нас не страшило, а только радовало.
Я влез на дерево и сразу увидел совсем рядом огонек. Пошли на него. Шли, наверное, час. Огонек все время мерцал между стволами; он манил нас, а сам как будто удалялся.
- Надо запрячь семь голубей в повозку, сесть верхом на бурого волка и бросить впереди себя железное яйцо от волшебной утки, иначе не доберемся, шептал Гибсон.
- Почему ты шепчешь? - спрашиваю его.
- Не кричать же мне в царстве колдуна.
Вдруг он вскрикнул и упал. Я тоже вздрогнул, и в этот момент в мои ноги ткнулось что-то большое, мохнатое, теплое - собака. Гибсон упал, потому что споткнулся об нее. Собака молча обнюхала нас, потом повернулась и пошла. Мы - за ней. Через несколько минут открылась небольшая поляна, а на ней одинокий домик и высохшее, мертвое дерево.
У детей, да и у взрослых, загорелись глаза. Наташа завороженно глядела на Александра Васильевича. Папа Надеждин улыбался. Мама, Фаина Михайловна, возвратившись из кухни с пирогом, присела на край стула.
- Собака толкнула дверь, мы с затаенным дыханием вошли вслед за ней и разочаровались: изба оказалась совершенно обыкновенной. Некрашеный стол, лавка. На стенах никаких оккультных предметов. Ни вещих птиц, ни черепов, ни зубов мамонта или хотя бы медвежьего когтя.
Навстречу поднялся старичок. Он помог нам раздеться, напоил чаем из лесных трав. Возница, провожавший нас до леса, говорил, что старый Урхо знает три магических заклинания: Земли, Воздуха и Человека. От первого расступаются скалы, обнажаются родники и подземный огонь. Второе вызывает или смиряет бурю, а третье рождает чары любви. При этом он добавил, что вряд ли вещий старец поведает могучие слова двум неведомым прохожим.
Я внимательно глядел на старика, отыскивая в нем следы магии, и не находил их. Маленького роста, он казался выточенным из камня и отполированным северными ветрами, не замутившими, впрочем, двух синих, как глубокие, чистые озера, глаз. Волнистые белые волосы обрамляли живое, веселое лицо. Единственное, что придавало облику старика необычность, - это длинная, до колен, удивительная борода: одна половина ее седая, серебристая, другая - рыжая, отливающая червонным золотом.
Гибсон не мешкая завел разговор о магических словах, что вызывают ветер. Глаза старика вспыхнули синим светом. Он засмеялся, снял со стены кантеле и под мелодичные звуки его тоненьким голоском нараспев произнес:
...Заставляет дуть он ветры.
...Быстро ветры зашумели,
Дует западный, восточный.
...Страшно дует ветер южный,
Так же северный бушует.
...Из окошка вьется пламя,
Из дверей несутся искры,
К небу мчится туча гари,
Дым смешался с облаками...
Окошко избы осветилось красноватым светом, и на стенах заплясали пестрые блики. Посреди поляны горела сухая ель. Мы переглянулись - чудо! Наконец-то! А наш старик просто объяснил, что поджег ее, когда ставил нам самовар, потому что сегодня она умерла. От ветра пламя колыхалось и высвечивало то одни куски поляны, то другие. "Дым смешался с облаками..." Мы с Гибсоном и впрямь оказались в чарах северных рун. И понеслись по рунной дороге к самому Ленроту.
- А Ленрот? Почему вы не рассказываете про него? - спросил Миша. - Вы сказали, что он больше чем колдун.
- О... Ленрот - великий волшебник. Он много лет бродил по деревням Финляндии, Карелии, выискивал песни, сказки, легенды и записал пять тысяч пословиц и одну тысячу загадок! Но главное, что он сделал, - он собрал лирические, эпические и магические руны о земле и потомках Калева "Калевалу". Раньше он был уездным врачом, лечил больных, потом стал путешествовать по Скандинавии. Когда он издал "Калевалу", я был еще мальчишкой и в Финляндии читал ее по-фински. Теперь она вышла в России. Я прочел ее в переводе. Прекрасный перевод, но на финском, да еще в устах старого Урхо, это было неповторимо!
Много разных рун услышали мы в ту ночь. Услышали и про то, как родился Вейнемейнен, знаменитый прародитель всех песнопевцев Финляндии:
"...Столбы ветров поднялись, камни запестрели, утесы встали над морями, а он тридцать лет уже находился в чреве матери.
Молил он месяц, молил он звезды выпустить его на волю. Не выпустили они его. Тогда сам богатырь открыл ворота костяные и вывалился в синее море, ухватив руками волны. Пять лет, и еще шесть лет, и семь, и восемь лет качался он в море, а потом выплыл на берег".
Услышали и про то, как ловил Вейнемейнен русалку в море, и про то, как из утки выкатились семь золотых яиц:
Из яйца, из верхней части.
Встал высокий свод небесный;
Из желтка, из верхней части,
Солнце светлое явилось;
Из белка, из верхней части,
Ясный месяц появился...
- А из нижней? - перебил Миша.
- Из нижней явилась мать-земля. Еще пел Урхо про то, как рубил Вейнемейнен гигантский дуб, обрушил сто его вершин, что закрывали ясное солнце. Засияло тогда солнце над миром. И кто находил ветку, тому счастье приваливало, а кто находил верхушку, становился чародеем, кто - листья, получал отраду сердцу. Не знаю, был ли старый Урхо колдуном, но колдовскую чару песни он знал. Так пел, что казалось - поет сам Вейнемейнен...
Три дня жили мы у нашего "колдуна", три дня пел он нам песни, кормил дичью, поил настоями из целебных трав. Он помог мне составить коллекции насекомых и растений его края. А когда мы прощались, он шепнул что-то по-своему мохнатому псу Уло, и тот повел нас к озеру. "Колдун" остался на тропинке и глядел нам вслед.
Гибсон обернулся и выкрикнул:
Ты пошли нам ветер, Урхо,
Ветер нам пошли попутный!
- Укко, - молвил колдун и предостерегающе поднял палец. - Не забудьте: Укко - наш финский бог ветра и гроз!
На ветру поднялась борода старика и разметалась в разные стороны.
По зеркальному огромному озеру плыли мы сначала ч дно. У нас была большая лодка с тремя финскими гребцами. Жители на берегу встречали нас всегда радушно. В каждой деревне такая встреча, будто праздник. Редко, кто забирается в эти края. Нас щедро снабжали припасами, на ночь укладывали в избах. А на третий день началась буря. Лодка бешено понеслась. Волны всякий раз грозили опрокинуть нас, но умелые финны-гребцы следили за парусами, ловко поворачивали судно к волне и всякий раз спасались из беды. Вдруг лодку швырнуло, она ударилась об острый камень, треснула и стала быстро наполняться водой. Волны колотили ее со всех сторон, грозя разнести в щепы. Трое из нас вычерпывали воду, а двое ставили сорвавшийся парус. Чудом мы выбрались в тихую бухточку. Наконец на мелководье все сошли и вытащили лодку на берег... До сих пор вспоминаю старого Урхо, предсказавшего бурю, которая, впрочем, донесла нас до Ленрота.
Как вышло, что в путешествии по стране озер наш путь пересекся с путем старого профессора и "чародея", сам не знаю. Еще больше был я поражен, когда узнал, что за год перед тем старый ученый с котомкой за спиной бродил, как и я, по Карелии. Мы ведь уже тогда могли в одной избе слушать какого-нибудь карельского рапсода.
Наш рассказ про "колдуна" позабавил Ленрота. Он улыбался. Глаза его огромные сверкали, как два солнца, и морщинки лучами разбегались от них по всему лицу. И хотя профессор был выше ростом и борода у него нормальная и по длине, и по цвету, что-то было общее между ним и "колдуном" Урхо. Любовь к народу и его рунам? Скорее всего...
Дом ученого-лингвиста находился на краю волшебной Суоми, в Каяне, на границе с Архангельской губернией. Он приглашал нас поехать туда с ним хоть сегодня.
А пока что Ленрот затащил нас на горку в свое пристанище в Тавастгусе. Наверно, так и должен жить сказочник. Маленькая комнатка с окошком на острые темно-красные крыши домов городка, на вершины деревьев, на сияющие воды, на парусные лодки и пароходики, что проплывали мимо. Комната почти пустая: стол, две лавки, старый комод, сундук. И повсюду разложены аккуратными стопами рукописи. Это сказки, песни, заготовки для издания или для обработки. На стене деревянная полка, на ней глиняный кувшин, книги о финской и скандинавской земле, рядом лютня и несколько кантеле.
Всего лишь озеро да еще буря отделяли нас от избушки колдуна, и все повторялось.
Наш знаменитый ученый весело поставил на стол бутыль с пивом, кувшин с ключевой водой, рядом положил кусок сыра и каравай ржаного хлеба.
Я бы не решился, а Гибсон повел себя с Ленротом как истинный земляк и прямо спросил, будет ли он петь.
- Сначала поешьте, - ответил тот по-фински, и добавил по-русски: Милости прошу, откушайте...
Он и не подумал извиняться за бедность угощения, а вместо этого пропел:
Песню славную спою я,
Зазвучит она приятно,
Если пива поднесут мне
И дадут ржаного хлеба.
Если ж мне не будет пива,
Не предложат молодого,
Стану петь и всухомятку
Иль спою с одной водою,
Чтобы вечер был веселым,
Чтобы день наш бы украшен
И чтоб утренним весельем
Завтра день у нас начался.
Вечер был замечательным. Весельем и песнями началось и утро. За два дня мы ни разу не почувствовали, что нам всего по восемнадцать, а Ленрот давно уж старик... На каждое слово он лукаво отвечал присказками из финских рун. Я спросил его, как, где сумел он обрести столько знаний.
Подобрал их на тропинке,
Их с кусточков отломил я.
Их нарвал себе на ветках,
Их собрал себе на травах,
Где луга богаты медом...
Мы бродили с ним по окрестным лесам, плавали по озерам. Он все время пел, рассказывал, объяснял мифы древних скандинавов, засыпал нас сведениями из античной мифологии, проводил параллели. Мы не успевали следить за полетом его мысли. Его беспокойство о грядущих судьбах Европы было тесно связано с тем, что он говорил о ее прошлом.
Вечером мы плыли в лодке. Ночь приблизилась - северная, светлая, бледно-голубая. Луна бежала за нами золотой дорожкой по стальной воде. Ленрот излагал скандинавские представления о конце света: "...тогда свершится великое событие: великан-волк проглотит солнце, другой волк похитит месяц... Земля задрожит, все горы порушатся, все деревья попадают, и море хлынет на сушу, потому что Мировой Змей, что живет в море, перевернется и в яростном гневе поползет на землю..."
Для меня навсегда и Карелия, и Финляндия с их лесами, озерами, реками, северными ночами, песнями и гостеприимством неотделимы от этого великого старца. Я так ясно вижу его на фоне озера в финской ночи. Да еще "колдуна", как его отражение.
- Александр Васильевич, вы упоминали, что Ленрот одобрил ваши заметки о тавастах и финнах. Это, наверно, интересно. Вы не поделитесь с нами вашими мыслями? - попросила Фаина Михайловна.
- Мама, эти мысли живут в книге Александра Васильевича и уже три года стоят у папы в книжном шкафу, - заявила Наташа.
- Извини, дочка, я не изучила всех трудов Александра Васильевича так, как ты. В Финляндии Александр Васильевич был до знакомства с нами. Мне ближе его путешествия по Африке. Александр Васильевич совершает их теперь, при нас. Вот их я знаю очень хорошо.
- Ната, а ты принеси книгу и найди нам это место, - сгладил неловкость Иван Федорович. - Вы не прочитаете нам его, Александр Васильевич?
- Мне бы... не очень хотелось.
- А может быть, самая заинтересованная читательница и прочтет? обратился Иван Федорович к входящей с книгой Наташе. - Вы не возражаете?
Девочка положила книгу на стол и, почти не глядя в нее, прочла, словно строки любимых стихов:
"Даже неопытным глазом видна разница между карелами Ладоги и тавастами Саволакса, хотя и те и другие представляют настоящих финнов.
Едва перешли мы в область, населенную тавастами, как многочисленные предания, которые мы слышали в деревнях у карелов, стали пропадать: угрюмый и малоподвижный таваст не любит поэтического вымысла, он не умеет сложить даже той глубокой, прочувствованной песни, которую так часто поет под звуки своей лиры - кантеле подвижный и жизнерадостный карел. С изменением характера и самого внешнего вида населения изменяется и одежда, и быт туземца; таваст еще сохраняет свой живописный древний наряд, который стал пропадать у карела, он умеет хранить старые серебряные украшения, которыми так гордятся женщины Саволакса и которые давно уже успел спустить карел".
- Боже мой, доченька, да ты наизусть помнишь!
- Там еще сказано, что тавасты словно сделаны из камней и скал Финляндии, а карелы подобны ее сияющим водам, - продолжала Наташа.
- Вы, Александр Васильевич, рассуждаете как настоящий поэт. Меня всегда поражают ваши такие красочные описания восходов, закатов, соловьиных ночей, звезд и вообще природы... Немудрено, что Наташенька влюблена в них.
- Смиренно принимая ваши комплименты, я скажу лишь, что мне всегда был чужд тот тип ученого, которого Гете называет "презренный червь сухой науки".
"Минуточку, - перебила Наташа, - в книге Александра Васильевича есть еще гораздо подробней о карелах и тавастах. Можно я прочту два отрывочка? И, не дожидаясь ответа, она перевернула страницу:
"Симпатичная, добродушная, со светлыми добрыми глазами, фигура карела дышит жизнью... он весел, болтлив, любит хорошо провести время, поплясать и попеть; в нем нет особенной финской осмотрительности и самоуглубления; напротив того, он весь нараспашку, как русский мужик. Он легко сходится, приятен в дружбе, не зол и не верует в роковой фатум, как его сосед-таваст. При живости характера карел сообразителен, быстро принимается за всякое дело, но зато скоро теряет и терпение. В отношении к другим он чрезвычайно мягок, любезен и обходителен. Между карелами встречаются чрезвычайно приятные и даже, можно сказать, красивые физиономии, особенно между женщинами, так что их можно назвать красавицами..."
А вот отрывок о тавастах.
"Таваст угрюм, серьезен и молчалив, он редко поет... Таваст любит молчать, забившись в свою скорлупу. Вся его фигура, неладно скроенная, да плотно сшитая, несколько грузная и аляповатая, гармонирует с его психическим настроением. Глаза его, иногда прекрасные, смотрят как-то в глубь себя; мира слов нет для таваста, превратности судьбы не волнуют его, потому что он, как истинный фанатик, убежден, что, чему быть, того не миновать..." Еще сказано, что он не боится труда, что он силен, что он верный и бесстрашный воин, и еще много чего...
Наташа говорила без остановки, и было видно - могла сказать еще многое.
- А еще там сказано, что "Калевала" для финна то же самое, что "Илиада" для грека. И еще о культе музыки, о том, как чарует вдали от цивилизации песня слепого барда, поющего руны. А еще о том, что не случайно в тех местах сохранились источники русских былин и финский эпос.
Она вдруг остановилась, потом тихо сказала:
- Я не стану больше читать. Это неправильно! Сегодня надо слушать самого Александра Васильевича. А то через три дня он опять исчезнет, как всегда, куда-нибудь на край света... Тогда и почитаем. Устные рассказы лучше. Не потому, что вы не "червь науки", который предпочитает засушенных бабочек тем, что порхают над лугами. А, - она смутилась и добавила еще тише, - потому, что голос, глаза, жесты...
- Я сейчас, наверное, разочарую тебя, но напомню: ведь я тоже бабочек собираю, и гербарии, и птичьи чучела... Но какая же ты умница, Наташенька! Я, право, не заслуживаю такого внимания.
- Вы меня, Александр Васильевич, никогда не разочаруете. Никогда! - И Наташа выбежала из комнаты.
Полярные сияния
...Другие песни сложатся,
И будут в них не жалобы...
Поморье, Норвегия, снова Поморье...
"Меня ели всевозможные двукрылые: комары низовьев Волги, Кубанских плавней и Дунайских болот, москиты Нильской дельты, скнипы Иорданской долины - всевозможная мошкара трех частей света, но всего горше и тяжелее мне пришлось в тундрах приполярных стран, где целые тучи комаров, затемняющих свет, наполняют воздух, ни на минуту не давая покоя ничему живому.
От них нет никакого избавления. Они преследуют тучами и человека, и животное, не только жаля снаружи, но и забираясь в глаза, в нос, в уши. Вдохнешь - и десятки комаров уже набились в горло, мигнешь - и опять комар-другой застрянет между веками. Дышать становится трудно, и немудрено, что лесные животные приходят в исступление от нападения комариной рати...
Я поверил тогда рассказам лопарей, что бывают случаи, когда комары заживо заедают человека".
Елисеев продвигался по суше и по воде.
Сначала через Кольский полуостров, а потом Белым морем в Соловки и Архангельск. Это было после его путешествия по Норвегии, которую он не случайно идеализировал, выдвигая некий образец для русского Севера.
"Заедали" в тундре русского помора не только комары, но и купцы, лесопромышленники, кабатчики, чиновники. Пили кровь, разоряли, ввергали в нищету, спаивали водкой. Заметки Елисеева о русском Севере - это рассказы о богатстве природы, о таланте народа; рассказы о том, как гибнут леса и озера, и рыба, и звери, как гибнут таланты - сказочники, строители, мореходы; рассказы о болезнях, голоде, нищете, темноте; рассказы о причинах, которые губят северную Россию. Архангельск, самое северное окно в Европу, хиреет. Он видел ужасный быт поморов. Сплошь и рядом, кроме выловленной рыбы, в селениях нет никакого питания. Болезни, смерть детей - обычное явление. Елисеев наблюдал один смешной и печальный факт их ежедневного быта. Если помор Мурмана желает снестись почтой с Онегой или Архангельском, он отправляется в близлежащее норвежское селение. Оттуда его телеграмма кружным путем через всю Скандинавию и Петербург пойдет на родину.
А между тем "Белое море кишит могучей жизнью. Кроме бесчисленных стай всевозможных рыб тысячи тюленей, белух и нерп обитают в прозрачных зелено-голубых водах. На 5 - 10 сажен в глубину глаз видит массу морских животных, о существовании которых нельзя и подозревать, судя по бедности земной флоры и фауны. С точки зрения географии растений и животных Белое море представляет один из самых любопытных уголков Ледовитого океана". Заросли кораллов, десятки видов медуз, морских звезд, раков, крабов, ежей, моллюсков, губок населяют его. С палубы корабля не раз видел путешественник играющих китов и огорчался, что китобойное дело почти целиком в руках скандинавов.