Еще одно ущелье длиною в несколько километров, почти совсем заваленное камнями, и путники вышли к Святой земле. Эта земля до глубины души разочаровала Елисеева.
Здесь, в подземельях, как и ранее в горах, было много каменных орудий и скелетов. Из-за скудости средств Елисеев опять не мог забрать с собой необходимые экспонаты, чтобы на фактах и примерах доказать свою антирасистскую теорию происхождения людей. Позже он описал это в своих очерках, статьях и книгах.
Русский ученый - антрополог и этнограф - боролся против пропаганды западноевропейскими колонизаторами теорий о неполноценности "низших" рас и народов. Он писал: "О специфическом запахе араба, по которому миссионер Гюк якобы мог отличить его так же, как и китайца, и негра, и индуса, и татарина, мы не имеем никакого понятия, несмотря на значительное и продолжительное общение с ними..."
А как патриот, Елисеев с гордостью отмечал и в своих работах всегда подчеркивал, с каким уважением относились во время его путешествий по Востоку к русским. Он писал, что, начиная от Константинополя и кончая самыми дикими пустынями каменистой Аравии, мусульманин "уже не равняет русского ни с немцем, ни с французом, ни тем более с англичанином, он понял теперь, по-видимому, кто для него лучший друг, а кто враг... В продолжение больше трех месяцев находясь на Востоке, я не слыхал ни одного бранного слова ко мне как к "москову", ни одного угрожающего жеста..."
У Мамврийского дуба
Сочти морщины на верблюжьей коже,
Пересчитай по зернышку песок...
Конец русскому паломнику
Последние переходы по пустыне оказались особенно тяжелы. Зато сладостен был ночлег у древних колодцев Вирсеба... С журчанием струилась чистая вода, наполняя бурдюки.
Рашид добыл у палестинских бедуинов молодого ягненка, немного винограда и свежих фиг. Ахмед разложил костер из сучьев и сухих листьев, и друзья устроили пир.
На следующее утро путники вышли с рассветом, надеясь засветло прийти в Газу. Но по дороге проводника укусила ядовитая змейка, поэтому пришлось стать на привал. Доктор разрезал рану ножом, прижег аммиаком. Все обошлось благополучно, и с наступлением темноты караван наконец остановился у ворот греческого монастыря.
Путники наконец вымылись и впервые за многие дни легли раздетыми в постели.
На следующий день до самого вечера Елисеев, сидя в тенистом саду, приводил в порядок свои записки. Вдоль живых изгородей колючих кактусов, пестревших желтыми цветами, бродил, отдыхая и набираясь сил, все еще не привыкший к таким "экскурсиям" Гранов.
Потом был переход от Газы на север вдоль берега Средиземного моря среди финиковых пальм и маслиновых зарослей. Первый раз за все время путешествия путники шли лесом. Удушающий зной пустыни отступил.
Им открылись развалины Аскалона. Полузасыпанная песком древняя городская стена высилась на берегу. Между остатками башен и мраморных колонн позднейшего времени росли деревья. Возле романтических руин спокойно плескалось фиолетово-синее Средиземное море. Здесь было так восхитительно, что Елисеев с Грановым решили сделать преждевременный привал. Они долго любовались сказочным пейзажем, потом заснули, будто в волшебной колыбели, убаюканные тихими звуками волн, свежими ароматами садов и мягким посвечиванием далеких звезд.
Утром Гранов чувствовал себя настолько бодрым, что даже побежал купаться. Елисеев, уютно устроившись на камне, писал свои заметки.
Вдали показался человек. Он приближался. Не обращая ни малейшего внимания на караван, он шел, погруженный в свои думы, глядя себе под ноги. Гранов, подплывавший в это время к берегу, поравнялся с незнакомцем и, бросив взгляд на его походку, одежду, повадки, весело крикнул:
- Поклон, дедушка, от славных московитов!
Старик вздрогнул, остановился и поднял глаза на ловко выходившего из воды молодого человека, потом перевел взгляд на сидящего на камне.
- Вот те раз... - медленно произнес старик.
- Здравствуй, братец, - улыбнулся Елисеев.
- Неужто русские? Доброго вам здоровьичка. - Старик низко поклонился и присел на соседний камень.
- А мы собираемся завтракать, - сказал Елисеев, - откушаешь с нами?
Старик улыбнулся:
- Хоть немошно ми идти, не дерзаю приближатися к вашему пламени горящему, да не ополею, яко сено сухое...
Шутка Елисееву понравилась. Старик переиначивал какой-то старинный текст. И сам он понравился. Русская рубаха на нем была неуклюже перекроена из восточного балдахина на крестьянский манер, а широченные штаны заправлены в сапоги. За спиной - котомка. В лице сквозило то лукавство, то простодушие. Елисеев знавал таких людей. Они были мудры, часто весьма просвещенны, но вне круга определенных вопросов вдруг становились совершенно наивны. Глаза старика глядели сквозь завесу страданий. Печать дальних дорог виделась Елисееву в них и еще что-то знакомое, назабывное.
- Звали меня Федором, сыном Антоновым, - сказал он.
- Послушай, Федор, а ведь я тебя где-то встречал, а? Никак не припомню.
- Видели, ваше благородие, я вас признал. Не вспоминаете?
- У меня память хорошая на лица. Или не таков ты был? Словно сквозь туман тебя вижу.
- Ваша правда, не таков. И туманы меня, и пустыни, и ветры, и беды опутывали, окутывали, иссекали. Да еще рыжий я был вовсе, а теперь сивый. Помните, приезжали вы в Олонецкий край, песни записывали у сказителей? Я тоже тогда навязывался сказки всякие говорить, песни, но приметил, что мои вам неинтересны. Я все думал, чем Никита лучше меня речь ведет? Только опосля догадался.
Елисеев тотчас же вспомнил. Когда он на Севере искал сказителей и песельников, к нему все подбивался рыжий мужик. И хоть не был Елисеев опытным фольклористом, но знал, что, к примеру, барские лакеи не годятся в сказители. Они многое переиначивают на свой "культурный", как им представляется, лад, ввертывают фразы, почерпнутые из господских бесед, из городской молвы, нередко сознательно исправляют текст, презирая культуру "мужицкую". Рыжий показался ему тогда человеком такого типа. Он вставлял порой в речь даже целые литературные отрывки, а то соединял сказки с былинами, чего никогда не сделает чуткий к народному слову северный сказитель. Сейчас Елисеев думал, что он тогда сам в чем-то, наверное, не разобрался, потому что ему явно нравился этот седой дед. С прозрачных глаз спала пелена, и теперь в них отражались и судьба, и характер.
Елисеев с детства любил дорожные встречи. Бывало, часами просиживал он у вечерних костров, слушая рассказы солдат. Любая встреча не казалась ему потерей времени и лишней не была.
- Что самое интересное в путешествиях? - спросит его однажды Наташа Надеждина.
- Встречи, - не задумываясь ответит он.
- Разве нельзя встретить интересных людей невдалеке от дома? Зачем тогда все дальние дороги?..
- Понимаешь, Ната, люди не просто маяки на перекрестках этих дорог. Я, может быть, через них и осмысливаю путешествие. Финские леса для меня - это колдун в избушке у озера и поэт Ленрот со своими сказками. Я вижу остроконечные крыши города, вижу новгородские тропинки, повороты, болота, реки, деревни по тем старикам, что пели мне песни, по тем людям, что встретились на моем пути. Африка, охота на львов, пустыня вызывают у меня образ бродяги Исафета. Или, вернее, он соединяется для меня с "львиными ночами". Люди как бы живыми знаками стоят на всех дорогах, которыми я прошел. Люди - узелки, благодаря которым дороги - это не просто тракты, а узы, связывающие всю землю и всех нас воедино.
У моря было нежарко. Юза был счастлив накормить гостя не бурдой, а мясом, рисом, овощами, фруктами, напоить настоящим чаем. И действительно, завтрак впервые за много дней был так вкусен!
- Так почему, думаешь, я не записывал тогда твои сказки?
- Человек я книжный. Мужик деревенский, он поет, что батька пел. А я высмотрю что-то в книге, или где какую сказку услышу, или припомню такое, что в песнях было уже. Надо бы подумать и разобраться, зачем люди по-своему складывают. Для тебя сказитель - это ответ на твой вопрос, который ты сам себе задал. Я так понимаю, что не ответил я тогда тебе, потому как сам не понимал, что к чему.
- Теперь-то понимаешь?
- Не-е, мыслю я трудно. Книги-то читал, а не учился. На мир все сквозь них глядел, как невеста сквозь фату. То клад норовил откопать, то щуку изловить такую, чтоб чудеса свершались "по щучьему велению". За моря, за горы побежать, чтоб в тридевятом царстве землю найти, где царь - истинный батюшка, царица - родная матушка, а все - братья друг другу да сестры. Но ничего такого не выходило в жизни.
Он хихикнул. Лицо его стало детски-мечтательным.
- Еще на ковре-самолете в небо полететь к птичкам желал. Старый дурак что дитя малое. Не-е, мне лучше святое писание читать.
- Почему же?
- Там не понимать надо, а только верить. Так мужику легше. "Пришел Сын Человеческий в Кану Галилейскую, а у людей вина нет, чтоб свадьбу справить. И обратил он водоносы с водой в вино". Все ясно. Пришел он, значит, радость дать людям. Когда радость, то и вода как вино. Это в горе пьют не напьются, а еще пуще голосят.
- А не расскажешь ли нам свою жизнь по порядку, Федор? - спросил Елисеев. - Как в этот путь пустился? Только ли от веры своей?
- Рассказать можно, но глубоко надо забираться, скоро не вылезешь, а у вас, гляжу, уже вещи уложены. Да и мне сегодня в Газу надо, чтоб к кораблю поспеть. Так что если чего, я прошлое примну, уложу потуже.
...Места у нас в Олонечине хорошие: простору много, рыбы, трав. Но неправдой все заросло пуще, чем травами. Законники, сказано, присвоили себе ключ разумения, сами не вошли и входящим воспрепятствовали. Тьма над нами, что полярная ночь. И грабят, и людей бьют, и лес губят, и рыбу тоже. Правды только не сеют и не жнут.
Что чиновники, что приказчики, что лесопромышленники. Да и сами темные мужики от своей темноты друг другу зло творят. Вырос я у одного кабатчика. Мамка у сына его кормилицей жила. Меня грамоте по повелению его ученой барыни выучили и велели книги в ее шкафах складывать, кое-чего переписывать. Ну и почитывал... Мамка моя так песни певала, что барин приглашал к себе господ послушать ее.
- Ты ее в петербургскую оперу отдай, - подстрекали его дружки.
- Опера обойдется, а она моего мал го развлекает, хворый он у меня растет.
Потом или мамка чем-то проштрафилась, или барский сынок подрос, но послали ее на скотный двор. Отец в солдатах служил. Не довелось узнать, ни где он за государя-императора живот положил, ни каков он был, мой батя.
Сюда я шел с одним бродягой. Его отца барин тоже в солдаты сдал, мамку его захоронил, а его выкинул. Может, и у моей мамки что с барином было... Подойду к ней, бывало, - она плачет:
- Ты, Федя, терпи. Говорят, воля скоро. Может, найдешь счастье свое. Ты у нас образованный.
А сама вдруг и померла.
Воля пришла в Россию. Тут посыпались на меня беды, как блины в масленицу. Ты вот, барин, песельников да сказочников отыскивал, а знаешь, сколько их у нас на Олонечине загублено ни за что ни про что?
Одного баржей придавило, другого на лесосплаве потеряли, иной на порубке задушен. А сколько их господа хорошие продали, пропили. У нашего барина был Емелька Мудр й. То сеялку новую сочинит, то к плугу какие-то чудные приспособления приделает, то коляску выдумает новую. Барин все-то даст сделать ему, гостям покажет, потом порушит все. "Мне, говорит, и по-старому нравится, как сеют-пашут. А другим и вовсе ни к чему. Разврат один". Емелька плачет, а барин смеется: "Ничего, Емелька, ты еще народишь". Куклы только от него смешные и остались. Ходят, пищат, поклоны отпускают.
- А сам он?
- А он "тронулся", как воля пришла. Нашли его зарезанным в овраге. С ярмарки ехал.
Федор перекрестился.
- Не туда я завел беседу. Про свои злосчастия сказывать - старые болячки колупать. До конца века не вылезешь... Надо жить тем днем, что тебе сегодня послан.
Скажу старой присказкой: пошел я в море быстрой рыбою, а горе за мной частым неводом. Полетел я сизым голубем, а горе за мной серым ястребом, В той мамкиной старой песне молодец от горя в монастырь заперся, а горе его у ворот стережет, но за порог ступить не смеет. А мне монастырь не по нраву. Я мир посмотреть желал. И уразуметь, зачем люди зло другу чинят.
Вижу, что это и им самим не в радость. Как слепые все. Книги почитал в голове у меня... словно разрыв-травы наглотался. Я раньше думал, книги пишутся святыми людьми. Потом гляжу, в одной на Бога восстают, в другой вовсе не помнят про Него. Читал и графьев, и дворян всяких - Тургенева там, Толстого само собой. Многого не понял: о чем-то своем спорят господа. Но иногда мелькнет строка, словно молния, хожу с ней и маюсь:
Мало слов, а горя реченька,
Горя реченька бездонная.
- А говоришь, не понимать надо, а верить. Если верить - с чего же маяться?
Федор помолчал.
- Вот с маяты и отправился. Пройду, думал, по святым местам, может, мне что и откроется, зараз и грехи свои замолю. Вот как вы от нас отъехали, так и пошел.
- Как? - хором воскликнули Елисеев и Гранов. - Так ведь три года с тех пор уж минуло!
- А я три года и ходил. Не все, правда, шел. Много на местах засиживался. У кавказцев в заточении сидел, у турков сидел, у персов. Бит бывал до полусмерти раз двадцать. Три раза помирал, но не принял меня Господь. Видно, не допил свою чашу. Не нагляделся на жизнь. И мусульман, и огнепоклонников, и сектантов. А счастья нет у людей нигде. Друг на друга, племя на племя злобу льют. Одним кажется, побей они турков - к ним радость привалит, другим мнится, если гяуров не будет, тут и рай откроется для правоверных. Бесово наваждение, скажу.
Спутники у меня были. И никто не дошел. За что-то дано мне было муки претерпеть, но дойти. С Волги до Кавказа шел со мной один. Много людей порешил. Но однажды младенчика погубил, и не вынесла душа его. Стал ему тот младенчик сниться. Я думаю, что из рая он его мучил, чтоб пробудить душу темную. В тюрьме какой-то старец блаженный наставил его на путь истинный, и решил он в Святую землю идти отмаливать грехи. По дороге в одной осетинской деревне увидел он мальца годиков двух и стал его привечать. То сласти ему притащит, то игрушку. А старшие братья следили, видать, за ним. Раз он стал выманивать мальчишку за калитку, а они, как кошки, прыгнули на него с кинжалами и прикончили - думали, он украсть дитя хочет. Мы в той деревне нанялись на три дня сено косить. Я недалеко сидел. На моих глазах все и было. А может, положено ему было от младенчика пасть, а?
Потом до самой Персии с молодухой шел. Она грех какой-то свершила против мужа. Муж сгинул... сам ли, от нее ли - не ведаю. Старуха родственница и присоветовала идти. Напали на нас, в Персии это уже было, меня избили, потом пристукнули чем-то, я память потерял. Бабу забрали, баба была красивая, в теле. Верно, продали в гарем какого-нибудь султана тешить. И опять не ведаю, чей тут перст. Может, и ей положено претерпеть это за грехи ее? Кто ответит?
А персы и добрые бывают. Двое стариков бедолаг выходили меня. И калякать по-ихнему выучили.
- Постой, - перебил Елисеев, - как же ты знал, куда идти?
- Так... знал, что надо через персидскую землю двигаться. Ну, вот... за Кавказом в Персию дорогу искал, из Персии - в Сирию, потом и в землю обетованную.
Елисеев вынул свои карты, попытался представить себе маршрут пешего паломника, но ничего путного не вышло. Старик одни пункты, через которые проходил, знал, другие нет. Он часто оказывался в стороне от нужного маршрута: то его хватали и вели куда-то работать насильно, то он сам шел на заработки с толпой бедняков...
Прощаясь с Федором, Елисеев выяснил, что и обратного пути не знает паломник, и денег на проезд до Одессы ему не хватает. Елисеев решил дать немного. Но вмешался Гранов и дал Федору два письма: одно своему знакомому в Газу и другое в контору отца в Константинополе.
- По этой записке тебя, братец, доставят бесплатно. Может быть, еще и заработаешь, если будет поручение. А это письмо в Петербург, чтобы дали тебе постоянную работу.
- Спасибо, барин, но я мыслил вернуться к себе.
- В Олонце, я понял, тебя никто не ждет. В твои шестьдесят не очень-то легко будет там на хлеб заработать. Ты все ж зайди с письмом: у конторы и в Олонце дела найдутся.
У Елисеева было много подобных встреч. Через рассказы о горестях странников он ясно чувствовал язвы Родины. Ничтожная часть крестьянства бунтовала, большинство же молилось. В молениях и стонах ходоков слышал Елисеев плач своей земли.
Не случайно он так вслушивался в рассказ странника, пытался понять душу бедного сына своей бедной, стонущей в юдоли Родины.
Пройдя несколько городов и развалины древнего Аскалона, караван подошел к пещерному городу Бет-Джибрин, древнему Элевтерополису. Ныне на месте его оказалось лишь небольшое поселение, расположенное террасами меж гор и холмов.
Полна таинственности история древнейшего царства троглодитов. Пещерная столица - это куполообразные холмы, до того изрытые, что представляют собой сплошные просторные помещения, соединенные подземными коридорами. Залы внутри гор подобны внутреннему пространству церквей. В вершинах куполов имеется световое отверстие. Местные жители знают далеко не все пещеры, потому что многие входы обвалились и загромоздили проходы.
В далекой древности, еще до существования Иерусалима и Хеврона, это место называлось Бетагабра, что значит "дом великанов". И предания говорят, что в этих пещерах обитали огромные троглодиты. Однако измерения, сделанные Елисеевым здесь, как и предыдущие, показали, что люди были обычного роста. Действительно, бродя по "залам" Бет-Джибрина, можно представить, что не люди, а могучие великаны выдолбили изнутри эти горы. Гигантские колонны держат своды многих пещер. Стены исписаны иероглифами жрецов культа Ваала, Астарты, Молоха. На рисунках изображены солнце, луна, человеческие фигуры с растопыренными руками и ногами.
Елисеева и Гранова сопровождали арабы в белых одеждах. Они несли факелы и свечи. Это мерное шествие по подземным гулким коридорам вдоль стен, между колоннами, напоминало траурную процессию. На дне пещеры Елисеев то и дело обнаруживал человеческие останки - кости, черепа, целые скелеты.
Воображение Гранова разыгралось.
- Представляешь себе, как в этом первобытном обиталище позже происходили мистерии в честь финикийских божеств, горели жертвенные костры, стоны оглашали эти жуткие своды. В раскаленные объятия Молоха ввергались невинные юноши и девушки. У подножия статуи Астарты шли сладострастные вакханалии.
- О-го-го! - вдруг прокричал он.
Арабы остались невозмутимыми. А совы и нетопыри взлетели над процессией, и на путников посыпались мелкие камни и помет.
Хотя привыкли путники к чудесам и необычностям, трудно было заснуть после всего увиденного.
Покинув на рассвете пещерный город, путешественники с наступлением темноты достигли Хеврона.
Караван остановился у ворот белого домика русской странноприимницы. Добрая женщина, повязанная поверх черного платья цветастым передником, покормила яичницей с черным хлебом, напоила чайком из медного самовара. Если бы не тощие фигуры верблюдов каравана возле шумевшего за окном исполинского дуба исчезнувшей дубовой рощи Мамре, дуба-патриарха, именуемого дубом Авраама, Елисеев почувствовал бы себя "в избушке у новгородской хозяюшки".
Странноприимный домик стоял русским маяком среди фанатического мира.
Главная достопримечательность Хеврона - Харам - мечеть, в которой погребены патриархи. Это четырехугольное каменное здание циклопической кладки, без крыши. Двери и приводящие к ним лестницы были сделаны позже.
Гробница Авраама священна. Она находится под строгой охраной Порты. К ней не подпускают близко никого. Австрийский эрцгерцог, однажды прибывший с огромным конвоем и султанским указом, не был допущен к гробнице. Внутренность же ее недоступна даже для самих мусульман. Ни Юзу, ни Рашида, ни Ахмеда в пещеру-гробницу тоже не пустили.
Елисееву же удалось увидеть внутренность Харама, но только через окошко, когда он крадучись влез на крышу прилегающего к мечети дома.
Потом Елисеев, как всегда, пошел осматривать окрестности. По дороге ему встретились два пастуха с ружьями, которые взялись показать дорогу к древним захоронениям. А когда завели в ущелье, стали угрожать, требуя платы. Елисеев выхватил ружье у одного и стукнул им по ружью другого. Тот взвыл и от неожиданности упал. Доктор вытащил затворы из обоих ружей, положил патроны к себе в карман, кинул ружья на землю, забросил затворы в траву и пошел своей дорогой.
Вечером он рассказал об этом Гранову.
- Ты ж мог унести затворы или хотя бы закинуть их подальше.
- Жалко было оставлять ружья без нужной части, - усмехнулся Елисеев. Нет, правда... Это были просто оборванцы. Я думаю, они очухаются и раскаются.
Путь от Хеврона до древнего Иерусалима шел каменистыми тропами через известковые холмы, сквозь колючие кустарники. На одном из холмов загадочная ограда, сложенная из гигантских каменных глыб. Путешественникам рассказали, что одни ученые видят в ней остатки библейской древности, другие считают ее развалинами христианской базилики. Елисеев же склонен думать, что увидел остатки каменного века...
Три больших бассейна, в долине - пруды Соломона, высеченные в скале и расположенные уступами один над другим, являют собой удивительное сооружение.
Из-за построек нового Иерусалима на голубом небе показались зубчатые стены древнего города. Над ним вырисовывались купол Харама-эль-Шериф, башня Давида и еще один темный купол базилики.
"Старый Иерусалим, стесненный своими массивными стенами, восстает как огромная руина в ореоле своих евангельских и библейских сказаний..." - на ходу записал Елисеев в дневник.
В полдень караван подошел к воротам русских построек в Иерусалиме. Трудное путешествие было позади. Оставшийся путь казался Елисееву легкой прогулкой.
Он с любовью смотрел на своего верблюда. Окровавленные мозолистые ноги, впалые бока, складками повисший горб. Верблюд спокойно жевал и глядел поверх человека куда-то вдаль.
- Прощай, - прошептал Елисеев и потрепал верблюда по шее. Он на секунду прикрыл глаза и представил животное, плывущее сквозь ущелья, пески, зной, самумы, солнце...
Рядом стояли Ахмед, Юза и Рашид. Все трое плакали.
- Ну... вот, - смутился Елисеев и тоже почувствовал комок в горле. - Я еще приду вас проводить, - добавил он, не зная что сказать.
Через день его проводники уходили.
- Наверно, никогда вас больше не увидим! - сказал по-арабски Рашид.
- Ни-ког-да, - повторил по-русски Юза.
Ахмед отвернулся, глотая слезы.
- Как знать...
Елисеев и Гранов вышли из города с караваном и долго смотрели, как город исчезает вдали.
Через день уехал спешивший по делам и изрядно измотанный путешествием Гранов.
Елисеев посетил православные и латинские часовни. Он был в Назарете, прошел Скорбным путем, посетил пещеру Благовещения, стоял на Голгофе.
Тягостное чувство осталось у путешественника от посещения святых мест. Он испытывал совсем не умиление, а раздражение и горечь. Елисеева поразил торгашеский дух служителей культа. Священники и монахи нисколько не заботились о странниках, о людях, пришедших сюда в поисках истины. Они глядели на паломников только как на статью дохода. Многое открывалось простым людям, дошедшим сюда, да не удавалось донести это открытие обратно: дорогой большинство гибло. Не мог Елисеев забыть рассказов встретившихся ему паломников о том, как пошли от берегов Волги 700 человек, а назад от святых мест вернулось двое. Все остальные погибли на долгом пешем пути через Малую Азию.
Елисеев подробно описал Мертвое море, развалины Иерихона, грот Предтечи, Иордан, Тивериадское озеро, долину Кедрон, Вифанию, монастыри, горы, растительность. И когда ему в 1884 году в третий раз придется посетить Палестину, тяжелое чувство вновь возникнет у него. И он завершит свои очерки печальными мыслями:
"...Я уносил с собой из Палестины горечь на сердце вместо тихой радости и душевного успокоения... Не с охотой ступит моя нога туда, куда три раза меня тянуло сердце и откуда столько же раз я уходил, не ощущая в сердце того, о чем мечтал и чего не находил!.."
Он покидал берега Палестины, полный невеселых дум. Это настроение усугубилось посещением острова Хиос на обратном пути. Там было недавно землетрясение. Елисеев видел детей, потерявших родителей, матерей, рыдающих над могилами детей. Это людское горе как-то непонятно соединилось в его душе с горестями России.
Пестрое царство
Недоступные стороны света,
Как леса, обступают меня...
Чудеса цейлонского леса
Может быть, Цейлон показался Елисееву столь прекрасным потому, что он сошел на остров с парохода "Кантон", где в смрадных, душных трюмах лечил и спасал людей, погибающих от морской болезни и от зноя.
"Трудно да и невозможно в легких штрихах описать впечатление, которое охватило меня при первых шагах на почве роскошного Цейлона, давно манившего меня своими прелестями и чудесами. Мы скажем только, что северянину следует проехать океан лишь для того, чтобы хотя один час провести в роскошных тропических садах или лесах Цейлона".
Здесь, в подземельях, как и ранее в горах, было много каменных орудий и скелетов. Из-за скудости средств Елисеев опять не мог забрать с собой необходимые экспонаты, чтобы на фактах и примерах доказать свою антирасистскую теорию происхождения людей. Позже он описал это в своих очерках, статьях и книгах.
Русский ученый - антрополог и этнограф - боролся против пропаганды западноевропейскими колонизаторами теорий о неполноценности "низших" рас и народов. Он писал: "О специфическом запахе араба, по которому миссионер Гюк якобы мог отличить его так же, как и китайца, и негра, и индуса, и татарина, мы не имеем никакого понятия, несмотря на значительное и продолжительное общение с ними..."
А как патриот, Елисеев с гордостью отмечал и в своих работах всегда подчеркивал, с каким уважением относились во время его путешествий по Востоку к русским. Он писал, что, начиная от Константинополя и кончая самыми дикими пустынями каменистой Аравии, мусульманин "уже не равняет русского ни с немцем, ни с французом, ни тем более с англичанином, он понял теперь, по-видимому, кто для него лучший друг, а кто враг... В продолжение больше трех месяцев находясь на Востоке, я не слыхал ни одного бранного слова ко мне как к "москову", ни одного угрожающего жеста..."
У Мамврийского дуба
Сочти морщины на верблюжьей коже,
Пересчитай по зернышку песок...
Конец русскому паломнику
Последние переходы по пустыне оказались особенно тяжелы. Зато сладостен был ночлег у древних колодцев Вирсеба... С журчанием струилась чистая вода, наполняя бурдюки.
Рашид добыл у палестинских бедуинов молодого ягненка, немного винограда и свежих фиг. Ахмед разложил костер из сучьев и сухих листьев, и друзья устроили пир.
На следующее утро путники вышли с рассветом, надеясь засветло прийти в Газу. Но по дороге проводника укусила ядовитая змейка, поэтому пришлось стать на привал. Доктор разрезал рану ножом, прижег аммиаком. Все обошлось благополучно, и с наступлением темноты караван наконец остановился у ворот греческого монастыря.
Путники наконец вымылись и впервые за многие дни легли раздетыми в постели.
На следующий день до самого вечера Елисеев, сидя в тенистом саду, приводил в порядок свои записки. Вдоль живых изгородей колючих кактусов, пестревших желтыми цветами, бродил, отдыхая и набираясь сил, все еще не привыкший к таким "экскурсиям" Гранов.
Потом был переход от Газы на север вдоль берега Средиземного моря среди финиковых пальм и маслиновых зарослей. Первый раз за все время путешествия путники шли лесом. Удушающий зной пустыни отступил.
Им открылись развалины Аскалона. Полузасыпанная песком древняя городская стена высилась на берегу. Между остатками башен и мраморных колонн позднейшего времени росли деревья. Возле романтических руин спокойно плескалось фиолетово-синее Средиземное море. Здесь было так восхитительно, что Елисеев с Грановым решили сделать преждевременный привал. Они долго любовались сказочным пейзажем, потом заснули, будто в волшебной колыбели, убаюканные тихими звуками волн, свежими ароматами садов и мягким посвечиванием далеких звезд.
Утром Гранов чувствовал себя настолько бодрым, что даже побежал купаться. Елисеев, уютно устроившись на камне, писал свои заметки.
Вдали показался человек. Он приближался. Не обращая ни малейшего внимания на караван, он шел, погруженный в свои думы, глядя себе под ноги. Гранов, подплывавший в это время к берегу, поравнялся с незнакомцем и, бросив взгляд на его походку, одежду, повадки, весело крикнул:
- Поклон, дедушка, от славных московитов!
Старик вздрогнул, остановился и поднял глаза на ловко выходившего из воды молодого человека, потом перевел взгляд на сидящего на камне.
- Вот те раз... - медленно произнес старик.
- Здравствуй, братец, - улыбнулся Елисеев.
- Неужто русские? Доброго вам здоровьичка. - Старик низко поклонился и присел на соседний камень.
- А мы собираемся завтракать, - сказал Елисеев, - откушаешь с нами?
Старик улыбнулся:
- Хоть немошно ми идти, не дерзаю приближатися к вашему пламени горящему, да не ополею, яко сено сухое...
Шутка Елисееву понравилась. Старик переиначивал какой-то старинный текст. И сам он понравился. Русская рубаха на нем была неуклюже перекроена из восточного балдахина на крестьянский манер, а широченные штаны заправлены в сапоги. За спиной - котомка. В лице сквозило то лукавство, то простодушие. Елисеев знавал таких людей. Они были мудры, часто весьма просвещенны, но вне круга определенных вопросов вдруг становились совершенно наивны. Глаза старика глядели сквозь завесу страданий. Печать дальних дорог виделась Елисееву в них и еще что-то знакомое, назабывное.
- Звали меня Федором, сыном Антоновым, - сказал он.
- Послушай, Федор, а ведь я тебя где-то встречал, а? Никак не припомню.
- Видели, ваше благородие, я вас признал. Не вспоминаете?
- У меня память хорошая на лица. Или не таков ты был? Словно сквозь туман тебя вижу.
- Ваша правда, не таков. И туманы меня, и пустыни, и ветры, и беды опутывали, окутывали, иссекали. Да еще рыжий я был вовсе, а теперь сивый. Помните, приезжали вы в Олонецкий край, песни записывали у сказителей? Я тоже тогда навязывался сказки всякие говорить, песни, но приметил, что мои вам неинтересны. Я все думал, чем Никита лучше меня речь ведет? Только опосля догадался.
Елисеев тотчас же вспомнил. Когда он на Севере искал сказителей и песельников, к нему все подбивался рыжий мужик. И хоть не был Елисеев опытным фольклористом, но знал, что, к примеру, барские лакеи не годятся в сказители. Они многое переиначивают на свой "культурный", как им представляется, лад, ввертывают фразы, почерпнутые из господских бесед, из городской молвы, нередко сознательно исправляют текст, презирая культуру "мужицкую". Рыжий показался ему тогда человеком такого типа. Он вставлял порой в речь даже целые литературные отрывки, а то соединял сказки с былинами, чего никогда не сделает чуткий к народному слову северный сказитель. Сейчас Елисеев думал, что он тогда сам в чем-то, наверное, не разобрался, потому что ему явно нравился этот седой дед. С прозрачных глаз спала пелена, и теперь в них отражались и судьба, и характер.
Елисеев с детства любил дорожные встречи. Бывало, часами просиживал он у вечерних костров, слушая рассказы солдат. Любая встреча не казалась ему потерей времени и лишней не была.
- Что самое интересное в путешествиях? - спросит его однажды Наташа Надеждина.
- Встречи, - не задумываясь ответит он.
- Разве нельзя встретить интересных людей невдалеке от дома? Зачем тогда все дальние дороги?..
- Понимаешь, Ната, люди не просто маяки на перекрестках этих дорог. Я, может быть, через них и осмысливаю путешествие. Финские леса для меня - это колдун в избушке у озера и поэт Ленрот со своими сказками. Я вижу остроконечные крыши города, вижу новгородские тропинки, повороты, болота, реки, деревни по тем старикам, что пели мне песни, по тем людям, что встретились на моем пути. Африка, охота на львов, пустыня вызывают у меня образ бродяги Исафета. Или, вернее, он соединяется для меня с "львиными ночами". Люди как бы живыми знаками стоят на всех дорогах, которыми я прошел. Люди - узелки, благодаря которым дороги - это не просто тракты, а узы, связывающие всю землю и всех нас воедино.
У моря было нежарко. Юза был счастлив накормить гостя не бурдой, а мясом, рисом, овощами, фруктами, напоить настоящим чаем. И действительно, завтрак впервые за много дней был так вкусен!
- Так почему, думаешь, я не записывал тогда твои сказки?
- Человек я книжный. Мужик деревенский, он поет, что батька пел. А я высмотрю что-то в книге, или где какую сказку услышу, или припомню такое, что в песнях было уже. Надо бы подумать и разобраться, зачем люди по-своему складывают. Для тебя сказитель - это ответ на твой вопрос, который ты сам себе задал. Я так понимаю, что не ответил я тогда тебе, потому как сам не понимал, что к чему.
- Теперь-то понимаешь?
- Не-е, мыслю я трудно. Книги-то читал, а не учился. На мир все сквозь них глядел, как невеста сквозь фату. То клад норовил откопать, то щуку изловить такую, чтоб чудеса свершались "по щучьему велению". За моря, за горы побежать, чтоб в тридевятом царстве землю найти, где царь - истинный батюшка, царица - родная матушка, а все - братья друг другу да сестры. Но ничего такого не выходило в жизни.
Он хихикнул. Лицо его стало детски-мечтательным.
- Еще на ковре-самолете в небо полететь к птичкам желал. Старый дурак что дитя малое. Не-е, мне лучше святое писание читать.
- Почему же?
- Там не понимать надо, а только верить. Так мужику легше. "Пришел Сын Человеческий в Кану Галилейскую, а у людей вина нет, чтоб свадьбу справить. И обратил он водоносы с водой в вино". Все ясно. Пришел он, значит, радость дать людям. Когда радость, то и вода как вино. Это в горе пьют не напьются, а еще пуще голосят.
- А не расскажешь ли нам свою жизнь по порядку, Федор? - спросил Елисеев. - Как в этот путь пустился? Только ли от веры своей?
- Рассказать можно, но глубоко надо забираться, скоро не вылезешь, а у вас, гляжу, уже вещи уложены. Да и мне сегодня в Газу надо, чтоб к кораблю поспеть. Так что если чего, я прошлое примну, уложу потуже.
...Места у нас в Олонечине хорошие: простору много, рыбы, трав. Но неправдой все заросло пуще, чем травами. Законники, сказано, присвоили себе ключ разумения, сами не вошли и входящим воспрепятствовали. Тьма над нами, что полярная ночь. И грабят, и людей бьют, и лес губят, и рыбу тоже. Правды только не сеют и не жнут.
Что чиновники, что приказчики, что лесопромышленники. Да и сами темные мужики от своей темноты друг другу зло творят. Вырос я у одного кабатчика. Мамка у сына его кормилицей жила. Меня грамоте по повелению его ученой барыни выучили и велели книги в ее шкафах складывать, кое-чего переписывать. Ну и почитывал... Мамка моя так песни певала, что барин приглашал к себе господ послушать ее.
- Ты ее в петербургскую оперу отдай, - подстрекали его дружки.
- Опера обойдется, а она моего мал го развлекает, хворый он у меня растет.
Потом или мамка чем-то проштрафилась, или барский сынок подрос, но послали ее на скотный двор. Отец в солдатах служил. Не довелось узнать, ни где он за государя-императора живот положил, ни каков он был, мой батя.
Сюда я шел с одним бродягой. Его отца барин тоже в солдаты сдал, мамку его захоронил, а его выкинул. Может, и у моей мамки что с барином было... Подойду к ней, бывало, - она плачет:
- Ты, Федя, терпи. Говорят, воля скоро. Может, найдешь счастье свое. Ты у нас образованный.
А сама вдруг и померла.
Воля пришла в Россию. Тут посыпались на меня беды, как блины в масленицу. Ты вот, барин, песельников да сказочников отыскивал, а знаешь, сколько их у нас на Олонечине загублено ни за что ни про что?
Одного баржей придавило, другого на лесосплаве потеряли, иной на порубке задушен. А сколько их господа хорошие продали, пропили. У нашего барина был Емелька Мудр й. То сеялку новую сочинит, то к плугу какие-то чудные приспособления приделает, то коляску выдумает новую. Барин все-то даст сделать ему, гостям покажет, потом порушит все. "Мне, говорит, и по-старому нравится, как сеют-пашут. А другим и вовсе ни к чему. Разврат один". Емелька плачет, а барин смеется: "Ничего, Емелька, ты еще народишь". Куклы только от него смешные и остались. Ходят, пищат, поклоны отпускают.
- А сам он?
- А он "тронулся", как воля пришла. Нашли его зарезанным в овраге. С ярмарки ехал.
Федор перекрестился.
- Не туда я завел беседу. Про свои злосчастия сказывать - старые болячки колупать. До конца века не вылезешь... Надо жить тем днем, что тебе сегодня послан.
Скажу старой присказкой: пошел я в море быстрой рыбою, а горе за мной частым неводом. Полетел я сизым голубем, а горе за мной серым ястребом, В той мамкиной старой песне молодец от горя в монастырь заперся, а горе его у ворот стережет, но за порог ступить не смеет. А мне монастырь не по нраву. Я мир посмотреть желал. И уразуметь, зачем люди зло другу чинят.
Вижу, что это и им самим не в радость. Как слепые все. Книги почитал в голове у меня... словно разрыв-травы наглотался. Я раньше думал, книги пишутся святыми людьми. Потом гляжу, в одной на Бога восстают, в другой вовсе не помнят про Него. Читал и графьев, и дворян всяких - Тургенева там, Толстого само собой. Многого не понял: о чем-то своем спорят господа. Но иногда мелькнет строка, словно молния, хожу с ней и маюсь:
Мало слов, а горя реченька,
Горя реченька бездонная.
- А говоришь, не понимать надо, а верить. Если верить - с чего же маяться?
Федор помолчал.
- Вот с маяты и отправился. Пройду, думал, по святым местам, может, мне что и откроется, зараз и грехи свои замолю. Вот как вы от нас отъехали, так и пошел.
- Как? - хором воскликнули Елисеев и Гранов. - Так ведь три года с тех пор уж минуло!
- А я три года и ходил. Не все, правда, шел. Много на местах засиживался. У кавказцев в заточении сидел, у турков сидел, у персов. Бит бывал до полусмерти раз двадцать. Три раза помирал, но не принял меня Господь. Видно, не допил свою чашу. Не нагляделся на жизнь. И мусульман, и огнепоклонников, и сектантов. А счастья нет у людей нигде. Друг на друга, племя на племя злобу льют. Одним кажется, побей они турков - к ним радость привалит, другим мнится, если гяуров не будет, тут и рай откроется для правоверных. Бесово наваждение, скажу.
Спутники у меня были. И никто не дошел. За что-то дано мне было муки претерпеть, но дойти. С Волги до Кавказа шел со мной один. Много людей порешил. Но однажды младенчика погубил, и не вынесла душа его. Стал ему тот младенчик сниться. Я думаю, что из рая он его мучил, чтоб пробудить душу темную. В тюрьме какой-то старец блаженный наставил его на путь истинный, и решил он в Святую землю идти отмаливать грехи. По дороге в одной осетинской деревне увидел он мальца годиков двух и стал его привечать. То сласти ему притащит, то игрушку. А старшие братья следили, видать, за ним. Раз он стал выманивать мальчишку за калитку, а они, как кошки, прыгнули на него с кинжалами и прикончили - думали, он украсть дитя хочет. Мы в той деревне нанялись на три дня сено косить. Я недалеко сидел. На моих глазах все и было. А может, положено ему было от младенчика пасть, а?
Потом до самой Персии с молодухой шел. Она грех какой-то свершила против мужа. Муж сгинул... сам ли, от нее ли - не ведаю. Старуха родственница и присоветовала идти. Напали на нас, в Персии это уже было, меня избили, потом пристукнули чем-то, я память потерял. Бабу забрали, баба была красивая, в теле. Верно, продали в гарем какого-нибудь султана тешить. И опять не ведаю, чей тут перст. Может, и ей положено претерпеть это за грехи ее? Кто ответит?
А персы и добрые бывают. Двое стариков бедолаг выходили меня. И калякать по-ихнему выучили.
- Постой, - перебил Елисеев, - как же ты знал, куда идти?
- Так... знал, что надо через персидскую землю двигаться. Ну, вот... за Кавказом в Персию дорогу искал, из Персии - в Сирию, потом и в землю обетованную.
Елисеев вынул свои карты, попытался представить себе маршрут пешего паломника, но ничего путного не вышло. Старик одни пункты, через которые проходил, знал, другие нет. Он часто оказывался в стороне от нужного маршрута: то его хватали и вели куда-то работать насильно, то он сам шел на заработки с толпой бедняков...
Прощаясь с Федором, Елисеев выяснил, что и обратного пути не знает паломник, и денег на проезд до Одессы ему не хватает. Елисеев решил дать немного. Но вмешался Гранов и дал Федору два письма: одно своему знакомому в Газу и другое в контору отца в Константинополе.
- По этой записке тебя, братец, доставят бесплатно. Может быть, еще и заработаешь, если будет поручение. А это письмо в Петербург, чтобы дали тебе постоянную работу.
- Спасибо, барин, но я мыслил вернуться к себе.
- В Олонце, я понял, тебя никто не ждет. В твои шестьдесят не очень-то легко будет там на хлеб заработать. Ты все ж зайди с письмом: у конторы и в Олонце дела найдутся.
У Елисеева было много подобных встреч. Через рассказы о горестях странников он ясно чувствовал язвы Родины. Ничтожная часть крестьянства бунтовала, большинство же молилось. В молениях и стонах ходоков слышал Елисеев плач своей земли.
Не случайно он так вслушивался в рассказ странника, пытался понять душу бедного сына своей бедной, стонущей в юдоли Родины.
Пройдя несколько городов и развалины древнего Аскалона, караван подошел к пещерному городу Бет-Джибрин, древнему Элевтерополису. Ныне на месте его оказалось лишь небольшое поселение, расположенное террасами меж гор и холмов.
Полна таинственности история древнейшего царства троглодитов. Пещерная столица - это куполообразные холмы, до того изрытые, что представляют собой сплошные просторные помещения, соединенные подземными коридорами. Залы внутри гор подобны внутреннему пространству церквей. В вершинах куполов имеется световое отверстие. Местные жители знают далеко не все пещеры, потому что многие входы обвалились и загромоздили проходы.
В далекой древности, еще до существования Иерусалима и Хеврона, это место называлось Бетагабра, что значит "дом великанов". И предания говорят, что в этих пещерах обитали огромные троглодиты. Однако измерения, сделанные Елисеевым здесь, как и предыдущие, показали, что люди были обычного роста. Действительно, бродя по "залам" Бет-Джибрина, можно представить, что не люди, а могучие великаны выдолбили изнутри эти горы. Гигантские колонны держат своды многих пещер. Стены исписаны иероглифами жрецов культа Ваала, Астарты, Молоха. На рисунках изображены солнце, луна, человеческие фигуры с растопыренными руками и ногами.
Елисеева и Гранова сопровождали арабы в белых одеждах. Они несли факелы и свечи. Это мерное шествие по подземным гулким коридорам вдоль стен, между колоннами, напоминало траурную процессию. На дне пещеры Елисеев то и дело обнаруживал человеческие останки - кости, черепа, целые скелеты.
Воображение Гранова разыгралось.
- Представляешь себе, как в этом первобытном обиталище позже происходили мистерии в честь финикийских божеств, горели жертвенные костры, стоны оглашали эти жуткие своды. В раскаленные объятия Молоха ввергались невинные юноши и девушки. У подножия статуи Астарты шли сладострастные вакханалии.
- О-го-го! - вдруг прокричал он.
Арабы остались невозмутимыми. А совы и нетопыри взлетели над процессией, и на путников посыпались мелкие камни и помет.
Хотя привыкли путники к чудесам и необычностям, трудно было заснуть после всего увиденного.
Покинув на рассвете пещерный город, путешественники с наступлением темноты достигли Хеврона.
Караван остановился у ворот белого домика русской странноприимницы. Добрая женщина, повязанная поверх черного платья цветастым передником, покормила яичницей с черным хлебом, напоила чайком из медного самовара. Если бы не тощие фигуры верблюдов каравана возле шумевшего за окном исполинского дуба исчезнувшей дубовой рощи Мамре, дуба-патриарха, именуемого дубом Авраама, Елисеев почувствовал бы себя "в избушке у новгородской хозяюшки".
Странноприимный домик стоял русским маяком среди фанатического мира.
Главная достопримечательность Хеврона - Харам - мечеть, в которой погребены патриархи. Это четырехугольное каменное здание циклопической кладки, без крыши. Двери и приводящие к ним лестницы были сделаны позже.
Гробница Авраама священна. Она находится под строгой охраной Порты. К ней не подпускают близко никого. Австрийский эрцгерцог, однажды прибывший с огромным конвоем и султанским указом, не был допущен к гробнице. Внутренность же ее недоступна даже для самих мусульман. Ни Юзу, ни Рашида, ни Ахмеда в пещеру-гробницу тоже не пустили.
Елисееву же удалось увидеть внутренность Харама, но только через окошко, когда он крадучись влез на крышу прилегающего к мечети дома.
Потом Елисеев, как всегда, пошел осматривать окрестности. По дороге ему встретились два пастуха с ружьями, которые взялись показать дорогу к древним захоронениям. А когда завели в ущелье, стали угрожать, требуя платы. Елисеев выхватил ружье у одного и стукнул им по ружью другого. Тот взвыл и от неожиданности упал. Доктор вытащил затворы из обоих ружей, положил патроны к себе в карман, кинул ружья на землю, забросил затворы в траву и пошел своей дорогой.
Вечером он рассказал об этом Гранову.
- Ты ж мог унести затворы или хотя бы закинуть их подальше.
- Жалко было оставлять ружья без нужной части, - усмехнулся Елисеев. Нет, правда... Это были просто оборванцы. Я думаю, они очухаются и раскаются.
Путь от Хеврона до древнего Иерусалима шел каменистыми тропами через известковые холмы, сквозь колючие кустарники. На одном из холмов загадочная ограда, сложенная из гигантских каменных глыб. Путешественникам рассказали, что одни ученые видят в ней остатки библейской древности, другие считают ее развалинами христианской базилики. Елисеев же склонен думать, что увидел остатки каменного века...
Три больших бассейна, в долине - пруды Соломона, высеченные в скале и расположенные уступами один над другим, являют собой удивительное сооружение.
Из-за построек нового Иерусалима на голубом небе показались зубчатые стены древнего города. Над ним вырисовывались купол Харама-эль-Шериф, башня Давида и еще один темный купол базилики.
"Старый Иерусалим, стесненный своими массивными стенами, восстает как огромная руина в ореоле своих евангельских и библейских сказаний..." - на ходу записал Елисеев в дневник.
В полдень караван подошел к воротам русских построек в Иерусалиме. Трудное путешествие было позади. Оставшийся путь казался Елисееву легкой прогулкой.
Он с любовью смотрел на своего верблюда. Окровавленные мозолистые ноги, впалые бока, складками повисший горб. Верблюд спокойно жевал и глядел поверх человека куда-то вдаль.
- Прощай, - прошептал Елисеев и потрепал верблюда по шее. Он на секунду прикрыл глаза и представил животное, плывущее сквозь ущелья, пески, зной, самумы, солнце...
Рядом стояли Ахмед, Юза и Рашид. Все трое плакали.
- Ну... вот, - смутился Елисеев и тоже почувствовал комок в горле. - Я еще приду вас проводить, - добавил он, не зная что сказать.
Через день его проводники уходили.
- Наверно, никогда вас больше не увидим! - сказал по-арабски Рашид.
- Ни-ког-да, - повторил по-русски Юза.
Ахмед отвернулся, глотая слезы.
- Как знать...
Елисеев и Гранов вышли из города с караваном и долго смотрели, как город исчезает вдали.
Через день уехал спешивший по делам и изрядно измотанный путешествием Гранов.
Елисеев посетил православные и латинские часовни. Он был в Назарете, прошел Скорбным путем, посетил пещеру Благовещения, стоял на Голгофе.
Тягостное чувство осталось у путешественника от посещения святых мест. Он испытывал совсем не умиление, а раздражение и горечь. Елисеева поразил торгашеский дух служителей культа. Священники и монахи нисколько не заботились о странниках, о людях, пришедших сюда в поисках истины. Они глядели на паломников только как на статью дохода. Многое открывалось простым людям, дошедшим сюда, да не удавалось донести это открытие обратно: дорогой большинство гибло. Не мог Елисеев забыть рассказов встретившихся ему паломников о том, как пошли от берегов Волги 700 человек, а назад от святых мест вернулось двое. Все остальные погибли на долгом пешем пути через Малую Азию.
Елисеев подробно описал Мертвое море, развалины Иерихона, грот Предтечи, Иордан, Тивериадское озеро, долину Кедрон, Вифанию, монастыри, горы, растительность. И когда ему в 1884 году в третий раз придется посетить Палестину, тяжелое чувство вновь возникнет у него. И он завершит свои очерки печальными мыслями:
"...Я уносил с собой из Палестины горечь на сердце вместо тихой радости и душевного успокоения... Не с охотой ступит моя нога туда, куда три раза меня тянуло сердце и откуда столько же раз я уходил, не ощущая в сердце того, о чем мечтал и чего не находил!.."
Он покидал берега Палестины, полный невеселых дум. Это настроение усугубилось посещением острова Хиос на обратном пути. Там было недавно землетрясение. Елисеев видел детей, потерявших родителей, матерей, рыдающих над могилами детей. Это людское горе как-то непонятно соединилось в его душе с горестями России.
Пестрое царство
Недоступные стороны света,
Как леса, обступают меня...
Чудеса цейлонского леса
Может быть, Цейлон показался Елисееву столь прекрасным потому, что он сошел на остров с парохода "Кантон", где в смрадных, душных трюмах лечил и спасал людей, погибающих от морской болезни и от зноя.
"Трудно да и невозможно в легких штрихах описать впечатление, которое охватило меня при первых шагах на почве роскошного Цейлона, давно манившего меня своими прелестями и чудесами. Мы скажем только, что северянину следует проехать океан лишь для того, чтобы хотя один час провести в роскошных тропических садах или лесах Цейлона".