Страница:
И Кирилл рассказал, как встретился с Баркудиным и напомнил ему о том случае, пригрозил, что заявит в милицию, если тот не отстанет от «Стежки». А Гошка в ответ послал его с ухмылкой подальше и добавил, что только счастливые воспоминания о школьной поре да уважение к однокашнику останавливают его от необходимых в подобных случаях воспитательных мер.
— Потом стал переманивать к себе, сулить хорошие бабки, — доложил Кирилл. — Тут я его в свою очередь послал. На том и расстались, — окончил он свой рассказ.
— Ты понимаешь, что повел себя по-детски? Наивно и… — Глебов замялся, стараясь не обидеть самодеятельного парламентария резким словом.
— Скажите прямо: дурак! — усмехнулся тот. — Я и сам догадываюсь, что мой поступок на медаль не тянет. Но хотелось хоть как-то подстраховаться.
— «Как-то» в таких делах не годится, Кирилл, — заметил Глебов.
— Я тут пораскинул мозгами, Борис Андреич, вернее, тем, что от них осталось, — вяло пошутил «страховщик», — и пришел к выводу: нам нужно пристроиться к какой-нибудь госконторе. Не важно, чем она занимается, главное, чтобы была государственной. Только это отобьет у Гошки охоту к нам соваться. Какой бы бардак в стране ни был, государство собственные интересы блюдет и за свое кровное глотку перегрызет любому. Ястреб не дурак, сечет это отлично и на рожон не полезет. Тем более только что в депутаты пролез, — уныло сообщил бывший одноклассник. — Вот об этом я и хотел поговорить, Борис Андреич.
В палату вкатилась тележка с медицинскими причиндалами, девушка в белом халатике заглянула в свой листок и, строго сдвинув бровки, сообщила:
— Балуев!
— Я, — послушно ответил Кирилл и приготовился спустить пижамные штаны.
— Ладно, выздоравливай! — поднялся Глебов. — Не волнуйся, прорвемся! — И, подмигнув, вышел из палаты.
На улице Борис посмотрел на часы: половина первого. Оставалось еще одно, что откладывать больше нельзя. При выезде на Дмитровку он чуть не врезался в соседнюю машину. Водитель не поленился опустить стекло, в открытую щель полетели забористые выражения. Не обращая внимания, «чайник» крутанул руль, перестраиваясь в крайний ряд. Автобус впереди не спеша открыл двери, разобрался с пассажирами, захлопнул и, фыркая выхлопными газами, степенно тронулся с места. Ошарашенный Глебов готов был поклясться, что видел на остановке Вассу. Он выскочил из машины, внимательно исследовал каждый уголок прозрачной коробки с наклеенными «продаю-сниму-сдаю», осмотрел женские фигуры — все не те. Потом решил, что пора к психиатру, и поехал выполнять обещание, данное почти год назад.
Этот дом нашелся сразу. Фролов подробно его описал, к тому же имелся план, по которому отыскать добротную кирпичную постройку ничего не стоило. Припарковался у глухого деревянного забора, вставил ключ в замок калитки, потом — в замочную щель на двери дома. Включил свет, отворил еще одну дверь, сдвинул половик, открыл погреб и спустился по ступенькам.
Десятый кирпич слева от угла во втором от пола ряду вынуть не составило никакого труда. За ним, пошатнувшись, точно гнилые зубы, вывалились и остальные. В образовавшейся дыре уютно притулился чемоданчик. Обшарпанный, с допотопными металлическими нашлепками по углам и прямоугольными языками замков. Коричневый, жесткий, обитый дешевым дерматином. Сбоку было нацарапано: Сухуми, 1970, а чуть ниже — корявое сердце, пронзенное стрелой, видно, щедрое абхазское солнце здорово распалило чувства доморощенного летописца. Борис отыскал в связке ключей самый маленький и вставил в замки. Языки легко отскочили от навязанного соседства. Глебов поднял крышку.
Убогий спутник курортников, с каким гордо рассекали воздух при царе Горохе счастливые отпускники, был набит пачками стодолларовых купюр, аккуратно перетянутых тонкими резинками. Сверху лежал сложенный вдвое белый лист бумаги. Глебов взял его в руки, развернул. По диагонали размашистым фроловским почерком было написано всего одно слово: «удачи». В конце жирно чернел восклицательный знак.
На следующий день доктор физических наук, профессор Глебов позвонил в институт. Разговор с Крестовским занял пару минут, не больше.
Прошло полгода. Жизнь прочно вошла в свою колею и катилась по ней интересно, азартно и результативно. На миллион долларов, оставленный зеркальным тезкой, открыли медицинский центр. Академик Яблоков сколотил команду врачей-онкологов, которые тут же взялись за дело, засучив рукава. Институт выделил помещения, и производство сертифицированного прибора закрутилось с завидной скоростью. Рекламу давать не пришлось: слух об уникальном методе лечения распространился с быстротой молнии, НИИ не успевал выполнять заявки. Для доставки бесценного груза в другие регионы понадобился надежный транспорт, и ЗАО «Стежка» охотно перекочевало под институтское крыло. НИИ федерального подчинения стал обладателем тридцати процентов акций коммерческого предприятия. То, что собственный карман бывшего директора «Стежки» ополовинился, никого не должно было волновать. Главное, что при этом выигрывали старые и новые акционеры. Проблема Баркудина отпала сама собой. Но оставалась еще одна. Та, что не давала спать по ночам, мешала сосредоточиться днями и особенно скребла душу вечерами, когда он на пару с Чернышом тупо пялился в телевизор.
Три месяца назад Борис на свое счастье (или беду?) тормознул у знакомой бабульки прикупить жареных семечек. Старушка все так же торговала рядом с институтом своим экологически чистым товаром и очень обрадовалась при виде старого покупателя.
— Ой, Борис Андреевич, как славно, что вы вернулись! А мы вас как-то вспоминали.
— Да? — Глебов сунул в синюю вязаную перчатку десятку. — Сдачи не надо. — И направился к машине: времени на светскую беседу в его напряженном графике не было.
— Так с Василисушкой вспоминали! — полетело в спину. — Она ведь тоже вернулась, знаете ли.
Ноги приклеились к мокрому асфальту.
— С кем?! — резко развернулся. На него невинно смотрели хитрые выцветшие глазки.
— С Вассой! — лукаво улыбнулась старая бестия. — Помните, торговала здесь пирожками? Такая эффектная дама стала, я ее сразу и не признала. — Анна Ивановна лихо подбросила вверх щедрую пригоршню кубанских семян. — Гули-гули-гули! — заворковала слетевшимся голубям. Потом искоса взглянула на застывшего столбом директора и невозмутимо добавила: — Да вы ее и сами теперь наверняка увидите, коли опять работаете здесь. Она ведь рядом живет, по соседству, вот в этих домах. — И сочувственно вздохнула. — Точный адрес, к сожалению, неизвестен. Я была как-то у нее в гостях, но память, знаете ли, подводит. Старость! Гули-гули-гуленьки! — снова одарила птиц тороватой рукой.
Девяносто дней, ежедневно, он выкраивал по часу для обхода жилых соседних домов. Как припадочный, звонил в каждую дверь, как заведенный задавал один и тот же вопрос, и, как идиоту, ему втолковывали: здесь такая не проживает. Сегодня шел девяносто первый. Но если потребуется, он положит на это и сто дней, и двести, и всю оставшуюся жизнь. Пока не найдет.
Дверь, обитая коричневым дерматином, открылась после второго звонка, и на пороге появилась немолодая женщина. Серый свитер, черная юбка, на ногах — яркие пушистые тапочки, резко диссонирующие с унылым обликом, жиденькие волосы в кудельках, на вытянутом носу — очки.
— Добрый вечер! — привычно начал обходчик. — Простите, Василиса Поволоцкая здесь не живет?
Неказистое создание подозрительно осмотрело чужака в приличной куртке и, видно, решив, что тот достоин доверия, крикнула, повернувшись, через плечо:
— Васенька! Тебя какой-то мужчина спрашивает.
Май, 2003 год
— Алло, Лин, ты куда пропала?! — Взволнованный голос разрывал барабанные перепонки, усиливая головную боль. — Я прождал тебя вчера два часа! Что-то случилось? Мобильный выключен, телефон на автоответчике. Что стряслось? Линка, почему ты молчишь?
Солнечный луч упал на лицо, в унисон с телефонным голосом тормоша бедную соню. Ангелина посмотрела на часы — восемь. После бессонной ночи и снотворного на рассвете — самое время будить.
— Как тебя дразнили в школе?
— Что? — опешил Олег.
— Ты помнишь свою школьную кличку?
— Да, а при чем здесь это?
— Какая? — переспросила, словно от этого зависела жизнь.
— Господи, Звонок, — ошалело ответил Олег, — а почему…
Она молча положила трубку и выдернула вилку из телефонной розетки.
Первый день он не давал ей покоя: все допытывался, что стряслось. Тревога и непонимание были такими искренними, что на секунду Лина усомнилась в собственных ушах: может, не то они тогда в кафе слышали? Но, вспомнив грязный смешок «кореша» и школьную кличку, не забытую Олегом, поняла, что накладки нет и Звонок трезвонит понапрасну. Слишком бойко задает вопросы, чересчур преданно заглядывает в глаза, через меру беспокоится. Переигрывает. Однако зря из кожи лезет вон — вера выдохлась. А без веры пути дальше нет. Как говорится, хотели ехать доле, да лошади стали. На третий день он прозрел и угомонился. Наверное, вспомнил про свою оприходованную топ-модель и решил добра от добра не искать, а успокоиться и честно подарить ребенку имя, матери — себя.
Эти мысли мешали дышать, спать, есть — жить. Но — не работать. Работа впитывала боль, придавая роли новые оттенки. Вересов от озвучки был в восторге, все приговаривал, что наконец исчез тот сахар, который портил вкус.
— Вы же вроде и раньше были довольны, Андрей Саныч, — заметила она как-то режиссеру.
— А сейчас удовлетворен вполне! — вывернулся тот. — Усекла?
Мудрый, проницательный Вересов, конечно, догадался, что между актерами пробежала кошка. Но пробежка сыграла на руку картине, и это было главным, остальное мелочи. Лина в очередной раз убеждалась в алчности и эгоизме своей профессии: воистину, все на продажу.
Так прошло больше месяца, а точнее сорок дней. Боль боль. Работа выжала силы, Олег вынул душу. И никто не подозревал, что рядом ходит, разговаривает, смеется не человек — пустая оболочка с нарисованным лицом, которая обязана наполниться жизнью. Вот только кто бы подсказал — когда.
Погрузившись в горячую душистую пену, она лениво размышляла о завтрашней премьере и о том, что на себя надеть. Вдруг в дверь позвонили. Ангелина не шелохнулась. Но робкий звонок повторился, обрел силу и нагло затребовал впустить, не заботясь о реакции хозяйки. Через пять минут та не выдержала, злобно закуталась в махровый халат, сунула мокрые ноги в тапочки, готовая растерзать непрошеного задверного гостя.
— Кто?
— Это я, Линочка, Анна Даниловна. Ангелина распахнула дверь. На пороге стояла мать Олега. Серый плащ, фетровая шляпка, черные туфельки. На лице — решительность, в глазах — испуг и удивление собственной беспардонностью.
— Здравствуйте, Анна Даниловна! — оторопела хозяйка. От растерянности понесла чепуху. — Как вы меня нашли? Что-то случилось? Вы бы позвонили, предупредили, я бы торт купила. К чаю. — Потом опомнилась и отступила назад. — Проходите, пожалуйста! Извините, я из ванны. Сейчас приведу себя в порядок.
— Добрый вечер, Линочка! — ответила незваная гостья. Было видно, что она растеряна не меньше, но, имея какую-то цель, явно не собиралась отступать. — Простите, что я так бесцеремонно явилась и так неприлично долго звоню в дверь, но мне необходимо с вами поговорить. — Маленькая, худенькая фигурка была полна решимости. — Можно войти? — От волнения старушка, видно, позабыла, что в дом ее уже приглашали.
— Да-да, конечно, заходите!
Анна Даниловна несмело переступила порог, оглянулась в поисках вешалки.
— Пожалуйста, раздевайтесь, проходите в комнату. — Лина приняла из ее рук плащ, подала тапочки, провела в гостиную. — Устраивайтесь, как вам удобно, я сейчас приду. — И направилась к двери. Потом помедлила и добавила: — Я рада вашему приходу, честное слово!
Приведя себя наспех в порядок, она захлопотала в кухне. Нарезала бутерброды, украсила их зеленью, разложила по розеткам варенье, мед, заварила чай с жасмином, освободила от целлофана коробку конфет. Заставила огромный поднос, полюбовалась: вышло вполне прилично. И все время не переставая думала: зачем явилась Анна Даниловна.
— Линочка, — возникла на пороге нечаянная гостья, — вы напрасно беспокоитесь. Я пришла поговорить, а не поесть. — И улыбнулась — в точности, как Олег.
— А на меня сегодня собака во сне лаяла, — невпопад сообщила Лина, — это к гостям.
— Неужели вы верите в подобную чепуху, детка? — изумилась старушка.
— Актеры — народ суеверный! — улыбнулась актриса. — Иногда приметы сбываются. — Вдруг вспомнила она, как в начале апреля потеряла перчатку, еще подумала тогда: не к добру.
— А Олег не признает никаких суеверий, — похвалилась его мать, — даже меня корит, что я от сглазу по дереву стучу. — Поймала взгляд Ангелины, смешалась и пробормотала: — Впрочем, Александр Сергеевич Пушкин был весьма суеверен, а ведь — гений.
— Да, конечно, — неизвестно с чем согласилась Лина. — Если не трудно, захватите, пожалуйста, чайник. И пойдемте чай пить!
Они расположились за столом, хозяйка разлила чай, придвинула гостье блюдо с бутербродами, конфеты.
— Спасибо. — Анна Даниловна сделала глоток душистого горячего напитка и огляделась вокруг. — У вас очень уютно!
— Спасибо, — эхом откликнулась Ангелина. Ее не покидала неловкость: она никак не могла взять в толк, о чем хочет поговорить эта милая женщина, бывшая ребячья наставница, которая раскрывала способности в чужих детях и проглядела в родном сыне способность предавать.
Гостья вздохнула, аккуратно поставила полную чашку на блюдце.
— Линочка, вы, безусловно, теряетесь в догадках и ждете объяснения. Что ж, не буду затягивать паузу, как говорит сын.
— Это он вас попросил прийти?
— Упаси бог, конечно нет! И я очень надеюсь, что мой визит останется между нами. Олег не выносит, когда вмешиваются в его дела. — Она помолчала. — За всю жизнь позволила себе только однажды оказать на сына давление. Пятнадцатилетним подростком он ударил слабого, и я вынуждена была с ним серьезно поговорить. Правда, тогда он защищал свою честь.
«А сейчас плюет на чужую», — хотела продолжить Лина, но промолчала. Зачем? Для матери сын всегда прав.
— Линочка, поверьте, я о многом передумала прежде, чем без приглашения позвонить в вашу дверь. И все же решилась. Потому что для матери немыслимо стоять в стороне и наблюдать, как мучается сын.
— А он мучается? — неожиданно вырвалось у Ангелины.
Анна Даниловна не ответила, молча поглаживая уголок скатерти. Потом подняла глаза и тихо сказала:
— Вы перестали звонить, не приходите в гости, мы не пьем, как прежде, вместе чай.
— Много работы, — мягко улыбнулась актриса.
— Олег больше не бросается к телефону, — пропустила фальшивую реплику мимо ушей бывшая учительница, — почти не спит, много курит и постоянно о чем-то думает. Он не реагирует ни на шутки, ни на замечания, солит кофе и посыпает сахаром яичницу. — Ангелина терпеливо выслушивала жизнеописание человека, который перестал для нее существовать. — Вы поссорились?
— Конечно, нет! — не моргнув глазом, заверила она. — Анна Даниловна, попробуйте варенье — вишневое, оченьвкусное.
— Линочка, детка, простите меня, — тихо извинилась гостья. — Я понимаю, что веду себя бестактно, вмешиваясь в личную жизнь. Вашу и Олега.
— У нас нет с ним общей личной жизни, — возразила Лина. — Каждый живет своей. — Ее начинал раздражать этот ласковый нудеж. Анна Даниловна, видно, подзабыла, что уже давно на пенсии, а Ангелина — не девочка с косичками за школьной партой.
— Общее — не всегда суммарное понятие величин, — заметила бывшая учительница, — иногда это результат их тяготения. Только люди часто заблуждаются и подменяют процесс соединения простым сложением. — Она говорила туманно, с намеками, но что-то в этой недосказанности затрагивало.
— Анна Даниловна, — Ангелина решила не лукавить, — вы правы, все так и есть: не звоню, не прихожу, не пью с вами чай. Думаю, уже и не буду. Причина не во мне инее Олеге. Все достаточно банально, скучно, совсем не стоит того, чтобы об этом говорить. Мы закончили картину, а значит, и наше общение. Вот и все!
— Вы совсем не умеете врать, — вздохнула старушка, — хоть и прекрасная актриса. — Задумчиво принялась помешивать ложечкой остывший чай и вдруг огорошила: — Олег вас любит. Очень. Мне кажется, это взаимно. И я приложу все силы, чтобы не позволить вам обоим — по глупости или чьему-то злому умыслу — загубить это чувство. Нет большего греха, чем убить любовь. Уж вы поверьте мне, милая, я знаю, что говорю. Однажды много лет назад случайность и собственная гордыня сломали мою жизнь. — Она перевела взгляд на Ангелину. — Мне почти семьдесят, я многое повидала на своем веку, а поняла всего одну — до смешного простую — истину: любовь — это, конечно, дар Божий, но он может стать и карой. Если человек горд, глуп и упрям.
— Эти слова относятся ко мне? Анна Даниловна промолчала.
— В таком случае вы забыли добавить: предатель, — не выдержала Лина.
И рассказала этому философствующему одуванчику все. А когда выложила, почувствовала себя намного лучше. Словно камень, который таскала на себе эти вечные сорок дней, раскололся надвое, и его вторая половина разом скатилась с души. Искать, куда приткнулся обломок, охоты не было.
— Я предполагала, что подобное может жучиться, — нарушила молчание Анна Даниловна. — Вы — публичные люди, Линочка, у многих на языке, у всех на виду. Красивы, талантливы, молоды, востребованы. Наверняка находятся завистники, которые не прочь подпортить вашу жизнь. Зависть — враг счастливых, а сплетни — дурной привкус славы. Вам ли этого не знать?
— Тот человек учился с Олегом вместе, дружил, знает его школьное прозвище. Он — не простой сплетник.
Анна Даниловна замолчала, наверное, не знала, чем возразить.
— Вы не могли бы описать его?
— Для чего?
— Есть кое-какие подозрения.
— Нет, он гнусавил в спину.
— А скажите, пожалуйста, Линочка, — не унималась настырная, — голос того человека не похож на ржавый скрип, точнее, не напоминает ли скрежет? Знаете, как будто распиливают металл?
— Хуже! — передернула плечами Ангелина, вспомнив мерзкий тембр. Ей вдруг стало холодно. Никчемный разговор затягивался, оплетал паутиной неприятных воспоминаний, которые хотелось вырвать из памяти с корнем. Она потрогала чайник: чуть теплый. — Извините, я на минутку. — И вышла в кухню.
Вернувшись, увидела, что довольная гостья смакует варенье, на блюдце чернеет несколько косточек.
— А вы правы, Линочка, действительно очень вкусно! Не нальете и мне чайку?
Метаморфоза была такой разительной и внезапной, что Лина даже растерялась. Она молча налила чай и предложила лакомке конфеты.
— Спасибо, не хочу! — весело отказалась та. Потом посерьезнела: — А хочу кое-что сказать. — Задумчиво уставилась на молодую женщину. — Я знаю, кто распускает эти грязные сплетни, и знаю почему. Уверена, что сумела бы в два счета развеять у вас все сомнения, освободить от недоверия к Олегу и обиды на него. Но, — мягкая улыбка тронула выцветшие губы, — не стану этого делать. Ваше сердце, Лина, живет настоящим, а ум цепляется за прошлое, и они между собой не в ладу. Примирите их. А если не сумеете, значит, так тому и быть. А за чай спасибо. — Поднялась из-за стола. — Пойду, Линочка! Олег не знает, где я, и, должно быть, волнуется.
— Я провожу вас, Анна Даниловна!
— Не беспокойтесь, детка. Я дорогу знаю, — остановила хозяйку гостья, — к тому же она близкая. — И улыбнулась.
А на пороге замешкалась.
— Знаете, Линочка, возможности нашего ума весьма ограниченны, одно только сердце не знает пределов. Не стоит их устанавливать. — Открыла, не дожидаясь помощи, дверь и вышла.
Ответ ей был не нужен. Кажется, она знала гораздо больше того, что могла услышать.
Глава 21
— Потом стал переманивать к себе, сулить хорошие бабки, — доложил Кирилл. — Тут я его в свою очередь послал. На том и расстались, — окончил он свой рассказ.
— Ты понимаешь, что повел себя по-детски? Наивно и… — Глебов замялся, стараясь не обидеть самодеятельного парламентария резким словом.
— Скажите прямо: дурак! — усмехнулся тот. — Я и сам догадываюсь, что мой поступок на медаль не тянет. Но хотелось хоть как-то подстраховаться.
— «Как-то» в таких делах не годится, Кирилл, — заметил Глебов.
— Я тут пораскинул мозгами, Борис Андреич, вернее, тем, что от них осталось, — вяло пошутил «страховщик», — и пришел к выводу: нам нужно пристроиться к какой-нибудь госконторе. Не важно, чем она занимается, главное, чтобы была государственной. Только это отобьет у Гошки охоту к нам соваться. Какой бы бардак в стране ни был, государство собственные интересы блюдет и за свое кровное глотку перегрызет любому. Ястреб не дурак, сечет это отлично и на рожон не полезет. Тем более только что в депутаты пролез, — уныло сообщил бывший одноклассник. — Вот об этом я и хотел поговорить, Борис Андреич.
В палату вкатилась тележка с медицинскими причиндалами, девушка в белом халатике заглянула в свой листок и, строго сдвинув бровки, сообщила:
— Балуев!
— Я, — послушно ответил Кирилл и приготовился спустить пижамные штаны.
— Ладно, выздоравливай! — поднялся Глебов. — Не волнуйся, прорвемся! — И, подмигнув, вышел из палаты.
На улице Борис посмотрел на часы: половина первого. Оставалось еще одно, что откладывать больше нельзя. При выезде на Дмитровку он чуть не врезался в соседнюю машину. Водитель не поленился опустить стекло, в открытую щель полетели забористые выражения. Не обращая внимания, «чайник» крутанул руль, перестраиваясь в крайний ряд. Автобус впереди не спеша открыл двери, разобрался с пассажирами, захлопнул и, фыркая выхлопными газами, степенно тронулся с места. Ошарашенный Глебов готов был поклясться, что видел на остановке Вассу. Он выскочил из машины, внимательно исследовал каждый уголок прозрачной коробки с наклеенными «продаю-сниму-сдаю», осмотрел женские фигуры — все не те. Потом решил, что пора к психиатру, и поехал выполнять обещание, данное почти год назад.
Этот дом нашелся сразу. Фролов подробно его описал, к тому же имелся план, по которому отыскать добротную кирпичную постройку ничего не стоило. Припарковался у глухого деревянного забора, вставил ключ в замок калитки, потом — в замочную щель на двери дома. Включил свет, отворил еще одну дверь, сдвинул половик, открыл погреб и спустился по ступенькам.
Десятый кирпич слева от угла во втором от пола ряду вынуть не составило никакого труда. За ним, пошатнувшись, точно гнилые зубы, вывалились и остальные. В образовавшейся дыре уютно притулился чемоданчик. Обшарпанный, с допотопными металлическими нашлепками по углам и прямоугольными языками замков. Коричневый, жесткий, обитый дешевым дерматином. Сбоку было нацарапано: Сухуми, 1970, а чуть ниже — корявое сердце, пронзенное стрелой, видно, щедрое абхазское солнце здорово распалило чувства доморощенного летописца. Борис отыскал в связке ключей самый маленький и вставил в замки. Языки легко отскочили от навязанного соседства. Глебов поднял крышку.
Убогий спутник курортников, с каким гордо рассекали воздух при царе Горохе счастливые отпускники, был набит пачками стодолларовых купюр, аккуратно перетянутых тонкими резинками. Сверху лежал сложенный вдвое белый лист бумаги. Глебов взял его в руки, развернул. По диагонали размашистым фроловским почерком было написано всего одно слово: «удачи». В конце жирно чернел восклицательный знак.
На следующий день доктор физических наук, профессор Глебов позвонил в институт. Разговор с Крестовским занял пару минут, не больше.
Прошло полгода. Жизнь прочно вошла в свою колею и катилась по ней интересно, азартно и результативно. На миллион долларов, оставленный зеркальным тезкой, открыли медицинский центр. Академик Яблоков сколотил команду врачей-онкологов, которые тут же взялись за дело, засучив рукава. Институт выделил помещения, и производство сертифицированного прибора закрутилось с завидной скоростью. Рекламу давать не пришлось: слух об уникальном методе лечения распространился с быстротой молнии, НИИ не успевал выполнять заявки. Для доставки бесценного груза в другие регионы понадобился надежный транспорт, и ЗАО «Стежка» охотно перекочевало под институтское крыло. НИИ федерального подчинения стал обладателем тридцати процентов акций коммерческого предприятия. То, что собственный карман бывшего директора «Стежки» ополовинился, никого не должно было волновать. Главное, что при этом выигрывали старые и новые акционеры. Проблема Баркудина отпала сама собой. Но оставалась еще одна. Та, что не давала спать по ночам, мешала сосредоточиться днями и особенно скребла душу вечерами, когда он на пару с Чернышом тупо пялился в телевизор.
Три месяца назад Борис на свое счастье (или беду?) тормознул у знакомой бабульки прикупить жареных семечек. Старушка все так же торговала рядом с институтом своим экологически чистым товаром и очень обрадовалась при виде старого покупателя.
— Ой, Борис Андреевич, как славно, что вы вернулись! А мы вас как-то вспоминали.
— Да? — Глебов сунул в синюю вязаную перчатку десятку. — Сдачи не надо. — И направился к машине: времени на светскую беседу в его напряженном графике не было.
— Так с Василисушкой вспоминали! — полетело в спину. — Она ведь тоже вернулась, знаете ли.
Ноги приклеились к мокрому асфальту.
— С кем?! — резко развернулся. На него невинно смотрели хитрые выцветшие глазки.
— С Вассой! — лукаво улыбнулась старая бестия. — Помните, торговала здесь пирожками? Такая эффектная дама стала, я ее сразу и не признала. — Анна Ивановна лихо подбросила вверх щедрую пригоршню кубанских семян. — Гули-гули-гули! — заворковала слетевшимся голубям. Потом искоса взглянула на застывшего столбом директора и невозмутимо добавила: — Да вы ее и сами теперь наверняка увидите, коли опять работаете здесь. Она ведь рядом живет, по соседству, вот в этих домах. — И сочувственно вздохнула. — Точный адрес, к сожалению, неизвестен. Я была как-то у нее в гостях, но память, знаете ли, подводит. Старость! Гули-гули-гуленьки! — снова одарила птиц тороватой рукой.
Девяносто дней, ежедневно, он выкраивал по часу для обхода жилых соседних домов. Как припадочный, звонил в каждую дверь, как заведенный задавал один и тот же вопрос, и, как идиоту, ему втолковывали: здесь такая не проживает. Сегодня шел девяносто первый. Но если потребуется, он положит на это и сто дней, и двести, и всю оставшуюся жизнь. Пока не найдет.
Дверь, обитая коричневым дерматином, открылась после второго звонка, и на пороге появилась немолодая женщина. Серый свитер, черная юбка, на ногах — яркие пушистые тапочки, резко диссонирующие с унылым обликом, жиденькие волосы в кудельках, на вытянутом носу — очки.
— Добрый вечер! — привычно начал обходчик. — Простите, Василиса Поволоцкая здесь не живет?
Неказистое создание подозрительно осмотрело чужака в приличной куртке и, видно, решив, что тот достоин доверия, крикнула, повернувшись, через плечо:
— Васенька! Тебя какой-то мужчина спрашивает.
Май, 2003 год
— Алло, Лин, ты куда пропала?! — Взволнованный голос разрывал барабанные перепонки, усиливая головную боль. — Я прождал тебя вчера два часа! Что-то случилось? Мобильный выключен, телефон на автоответчике. Что стряслось? Линка, почему ты молчишь?
Солнечный луч упал на лицо, в унисон с телефонным голосом тормоша бедную соню. Ангелина посмотрела на часы — восемь. После бессонной ночи и снотворного на рассвете — самое время будить.
— Как тебя дразнили в школе?
— Что? — опешил Олег.
— Ты помнишь свою школьную кличку?
— Да, а при чем здесь это?
— Какая? — переспросила, словно от этого зависела жизнь.
— Господи, Звонок, — ошалело ответил Олег, — а почему…
Она молча положила трубку и выдернула вилку из телефонной розетки.
Первый день он не давал ей покоя: все допытывался, что стряслось. Тревога и непонимание были такими искренними, что на секунду Лина усомнилась в собственных ушах: может, не то они тогда в кафе слышали? Но, вспомнив грязный смешок «кореша» и школьную кличку, не забытую Олегом, поняла, что накладки нет и Звонок трезвонит понапрасну. Слишком бойко задает вопросы, чересчур преданно заглядывает в глаза, через меру беспокоится. Переигрывает. Однако зря из кожи лезет вон — вера выдохлась. А без веры пути дальше нет. Как говорится, хотели ехать доле, да лошади стали. На третий день он прозрел и угомонился. Наверное, вспомнил про свою оприходованную топ-модель и решил добра от добра не искать, а успокоиться и честно подарить ребенку имя, матери — себя.
Эти мысли мешали дышать, спать, есть — жить. Но — не работать. Работа впитывала боль, придавая роли новые оттенки. Вересов от озвучки был в восторге, все приговаривал, что наконец исчез тот сахар, который портил вкус.
— Вы же вроде и раньше были довольны, Андрей Саныч, — заметила она как-то режиссеру.
— А сейчас удовлетворен вполне! — вывернулся тот. — Усекла?
Мудрый, проницательный Вересов, конечно, догадался, что между актерами пробежала кошка. Но пробежка сыграла на руку картине, и это было главным, остальное мелочи. Лина в очередной раз убеждалась в алчности и эгоизме своей профессии: воистину, все на продажу.
Так прошло больше месяца, а точнее сорок дней. Боль боль. Работа выжала силы, Олег вынул душу. И никто не подозревал, что рядом ходит, разговаривает, смеется не человек — пустая оболочка с нарисованным лицом, которая обязана наполниться жизнью. Вот только кто бы подсказал — когда.
Погрузившись в горячую душистую пену, она лениво размышляла о завтрашней премьере и о том, что на себя надеть. Вдруг в дверь позвонили. Ангелина не шелохнулась. Но робкий звонок повторился, обрел силу и нагло затребовал впустить, не заботясь о реакции хозяйки. Через пять минут та не выдержала, злобно закуталась в махровый халат, сунула мокрые ноги в тапочки, готовая растерзать непрошеного задверного гостя.
— Кто?
— Это я, Линочка, Анна Даниловна. Ангелина распахнула дверь. На пороге стояла мать Олега. Серый плащ, фетровая шляпка, черные туфельки. На лице — решительность, в глазах — испуг и удивление собственной беспардонностью.
— Здравствуйте, Анна Даниловна! — оторопела хозяйка. От растерянности понесла чепуху. — Как вы меня нашли? Что-то случилось? Вы бы позвонили, предупредили, я бы торт купила. К чаю. — Потом опомнилась и отступила назад. — Проходите, пожалуйста! Извините, я из ванны. Сейчас приведу себя в порядок.
— Добрый вечер, Линочка! — ответила незваная гостья. Было видно, что она растеряна не меньше, но, имея какую-то цель, явно не собиралась отступать. — Простите, что я так бесцеремонно явилась и так неприлично долго звоню в дверь, но мне необходимо с вами поговорить. — Маленькая, худенькая фигурка была полна решимости. — Можно войти? — От волнения старушка, видно, позабыла, что в дом ее уже приглашали.
— Да-да, конечно, заходите!
Анна Даниловна несмело переступила порог, оглянулась в поисках вешалки.
— Пожалуйста, раздевайтесь, проходите в комнату. — Лина приняла из ее рук плащ, подала тапочки, провела в гостиную. — Устраивайтесь, как вам удобно, я сейчас приду. — И направилась к двери. Потом помедлила и добавила: — Я рада вашему приходу, честное слово!
Приведя себя наспех в порядок, она захлопотала в кухне. Нарезала бутерброды, украсила их зеленью, разложила по розеткам варенье, мед, заварила чай с жасмином, освободила от целлофана коробку конфет. Заставила огромный поднос, полюбовалась: вышло вполне прилично. И все время не переставая думала: зачем явилась Анна Даниловна.
— Линочка, — возникла на пороге нечаянная гостья, — вы напрасно беспокоитесь. Я пришла поговорить, а не поесть. — И улыбнулась — в точности, как Олег.
— А на меня сегодня собака во сне лаяла, — невпопад сообщила Лина, — это к гостям.
— Неужели вы верите в подобную чепуху, детка? — изумилась старушка.
— Актеры — народ суеверный! — улыбнулась актриса. — Иногда приметы сбываются. — Вдруг вспомнила она, как в начале апреля потеряла перчатку, еще подумала тогда: не к добру.
— А Олег не признает никаких суеверий, — похвалилась его мать, — даже меня корит, что я от сглазу по дереву стучу. — Поймала взгляд Ангелины, смешалась и пробормотала: — Впрочем, Александр Сергеевич Пушкин был весьма суеверен, а ведь — гений.
— Да, конечно, — неизвестно с чем согласилась Лина. — Если не трудно, захватите, пожалуйста, чайник. И пойдемте чай пить!
Они расположились за столом, хозяйка разлила чай, придвинула гостье блюдо с бутербродами, конфеты.
— Спасибо. — Анна Даниловна сделала глоток душистого горячего напитка и огляделась вокруг. — У вас очень уютно!
— Спасибо, — эхом откликнулась Ангелина. Ее не покидала неловкость: она никак не могла взять в толк, о чем хочет поговорить эта милая женщина, бывшая ребячья наставница, которая раскрывала способности в чужих детях и проглядела в родном сыне способность предавать.
Гостья вздохнула, аккуратно поставила полную чашку на блюдце.
— Линочка, вы, безусловно, теряетесь в догадках и ждете объяснения. Что ж, не буду затягивать паузу, как говорит сын.
— Это он вас попросил прийти?
— Упаси бог, конечно нет! И я очень надеюсь, что мой визит останется между нами. Олег не выносит, когда вмешиваются в его дела. — Она помолчала. — За всю жизнь позволила себе только однажды оказать на сына давление. Пятнадцатилетним подростком он ударил слабого, и я вынуждена была с ним серьезно поговорить. Правда, тогда он защищал свою честь.
«А сейчас плюет на чужую», — хотела продолжить Лина, но промолчала. Зачем? Для матери сын всегда прав.
— Линочка, поверьте, я о многом передумала прежде, чем без приглашения позвонить в вашу дверь. И все же решилась. Потому что для матери немыслимо стоять в стороне и наблюдать, как мучается сын.
— А он мучается? — неожиданно вырвалось у Ангелины.
Анна Даниловна не ответила, молча поглаживая уголок скатерти. Потом подняла глаза и тихо сказала:
— Вы перестали звонить, не приходите в гости, мы не пьем, как прежде, вместе чай.
— Много работы, — мягко улыбнулась актриса.
— Олег больше не бросается к телефону, — пропустила фальшивую реплику мимо ушей бывшая учительница, — почти не спит, много курит и постоянно о чем-то думает. Он не реагирует ни на шутки, ни на замечания, солит кофе и посыпает сахаром яичницу. — Ангелина терпеливо выслушивала жизнеописание человека, который перестал для нее существовать. — Вы поссорились?
— Конечно, нет! — не моргнув глазом, заверила она. — Анна Даниловна, попробуйте варенье — вишневое, оченьвкусное.
— Линочка, детка, простите меня, — тихо извинилась гостья. — Я понимаю, что веду себя бестактно, вмешиваясь в личную жизнь. Вашу и Олега.
— У нас нет с ним общей личной жизни, — возразила Лина. — Каждый живет своей. — Ее начинал раздражать этот ласковый нудеж. Анна Даниловна, видно, подзабыла, что уже давно на пенсии, а Ангелина — не девочка с косичками за школьной партой.
— Общее — не всегда суммарное понятие величин, — заметила бывшая учительница, — иногда это результат их тяготения. Только люди часто заблуждаются и подменяют процесс соединения простым сложением. — Она говорила туманно, с намеками, но что-то в этой недосказанности затрагивало.
— Анна Даниловна, — Ангелина решила не лукавить, — вы правы, все так и есть: не звоню, не прихожу, не пью с вами чай. Думаю, уже и не буду. Причина не во мне инее Олеге. Все достаточно банально, скучно, совсем не стоит того, чтобы об этом говорить. Мы закончили картину, а значит, и наше общение. Вот и все!
— Вы совсем не умеете врать, — вздохнула старушка, — хоть и прекрасная актриса. — Задумчиво принялась помешивать ложечкой остывший чай и вдруг огорошила: — Олег вас любит. Очень. Мне кажется, это взаимно. И я приложу все силы, чтобы не позволить вам обоим — по глупости или чьему-то злому умыслу — загубить это чувство. Нет большего греха, чем убить любовь. Уж вы поверьте мне, милая, я знаю, что говорю. Однажды много лет назад случайность и собственная гордыня сломали мою жизнь. — Она перевела взгляд на Ангелину. — Мне почти семьдесят, я многое повидала на своем веку, а поняла всего одну — до смешного простую — истину: любовь — это, конечно, дар Божий, но он может стать и карой. Если человек горд, глуп и упрям.
— Эти слова относятся ко мне? Анна Даниловна промолчала.
— В таком случае вы забыли добавить: предатель, — не выдержала Лина.
И рассказала этому философствующему одуванчику все. А когда выложила, почувствовала себя намного лучше. Словно камень, который таскала на себе эти вечные сорок дней, раскололся надвое, и его вторая половина разом скатилась с души. Искать, куда приткнулся обломок, охоты не было.
— Я предполагала, что подобное может жучиться, — нарушила молчание Анна Даниловна. — Вы — публичные люди, Линочка, у многих на языке, у всех на виду. Красивы, талантливы, молоды, востребованы. Наверняка находятся завистники, которые не прочь подпортить вашу жизнь. Зависть — враг счастливых, а сплетни — дурной привкус славы. Вам ли этого не знать?
— Тот человек учился с Олегом вместе, дружил, знает его школьное прозвище. Он — не простой сплетник.
Анна Даниловна замолчала, наверное, не знала, чем возразить.
— Вы не могли бы описать его?
— Для чего?
— Есть кое-какие подозрения.
— Нет, он гнусавил в спину.
— А скажите, пожалуйста, Линочка, — не унималась настырная, — голос того человека не похож на ржавый скрип, точнее, не напоминает ли скрежет? Знаете, как будто распиливают металл?
— Хуже! — передернула плечами Ангелина, вспомнив мерзкий тембр. Ей вдруг стало холодно. Никчемный разговор затягивался, оплетал паутиной неприятных воспоминаний, которые хотелось вырвать из памяти с корнем. Она потрогала чайник: чуть теплый. — Извините, я на минутку. — И вышла в кухню.
Вернувшись, увидела, что довольная гостья смакует варенье, на блюдце чернеет несколько косточек.
— А вы правы, Линочка, действительно очень вкусно! Не нальете и мне чайку?
Метаморфоза была такой разительной и внезапной, что Лина даже растерялась. Она молча налила чай и предложила лакомке конфеты.
— Спасибо, не хочу! — весело отказалась та. Потом посерьезнела: — А хочу кое-что сказать. — Задумчиво уставилась на молодую женщину. — Я знаю, кто распускает эти грязные сплетни, и знаю почему. Уверена, что сумела бы в два счета развеять у вас все сомнения, освободить от недоверия к Олегу и обиды на него. Но, — мягкая улыбка тронула выцветшие губы, — не стану этого делать. Ваше сердце, Лина, живет настоящим, а ум цепляется за прошлое, и они между собой не в ладу. Примирите их. А если не сумеете, значит, так тому и быть. А за чай спасибо. — Поднялась из-за стола. — Пойду, Линочка! Олег не знает, где я, и, должно быть, волнуется.
— Я провожу вас, Анна Даниловна!
— Не беспокойтесь, детка. Я дорогу знаю, — остановила хозяйку гостья, — к тому же она близкая. — И улыбнулась.
А на пороге замешкалась.
— Знаете, Линочка, возможности нашего ума весьма ограниченны, одно только сердце не знает пределов. Не стоит их устанавливать. — Открыла, не дожидаясь помощи, дверь и вышла.
Ответ ей был не нужен. Кажется, она знала гораздо больше того, что могла услышать.
Глава 21
Осень, 1996 год
Баланду она нашла на помойке. Бывший «грамотный» редактор и ловец политических ошибок рылась в железном контейнере в поисках пустых пивных бутылок и еще бог знает чего, о чем не хотелось бы даже думать. К ногам, обутым в нелепые сапоги на низком каблучке, какие лет десять назад расхватывались на бойких распродажах в Останкино, притулилась большая холщовая сумка, заполненная халявной стеклотарой. При виде экс-коллеги поисковая работа заглохла, а работница растерялась, отвернулась, повернулась и с вызовом заявила:
— Сколько лет, сколько зим! Привет, Поволоцкая! А я вот корм для птиц ищу. — Потом, сообразив, что пернатые стеклом не питаются, добавила: — И попутно бутылки собираю. Чего уж добру пропадать, верно? Соседка у меня — пенсионерка. Пенсии еле на хлеб хватает, так я наберу посуды, сдам да куплю ей кусочек масла. Ближнему надо помогать, само собой.
Наивная ложь была такой откровенной и неумелой, так выпирала из маленьких, прищуренных глаз, что Васса почувствовала к бедняге жалость. За свои прежние пакости та, конечно, заслуживала наказания, но только плеткой, не бичом. Она приветливо улыбнулась, игнорируя мягкую тару.
— Здравствуй, Тамара! Очень рада тебя видеть!
— С чего бы? — недоверчиво хмыкнула Баланда. — Мы вроде с тобой не дружили.
— На память не жалуюсь, — пояснила Василиса, — а в памяти — до сих пор вкус твоих пирожков и чая на травах. Помнишь, когда я болела, ты угощала меня домашними пирожками и мятным чаем?
— Там еще зверобой был с ромашкой, — добавила Баланда, деловито выудила пару бутылок, протерла грязной тряпкой и сунула в серую обтрепанную сумку с вылинявшей надписью «Анапа». Потом сняла с рук дырявые вязаные перчатки, аккуратно свернула, вытащила из кармана пальто полиэтиленовый пакетик, положила туда свою оборону от грязи и приткнула в боковой кармашек линялой «Анапы», сколола английской булавкой сломанную молнию и, довольная, выпрямилась. — На сегодня хватит! Сейчас сдам, зайду в магазин, куплю соседке молока с хлебом и двину домой. — Внимательно оглядела стоящую перед собой знакомую незнакомку. — А ты здорово изменилась, прекрасно выглядишь! Ухоженная, красивая, богатая. Замужем?
— Нет.
— А кто ж тебя так наряжает?
— Сама, — улыбнулась Васса. Непосредственность Баланды забавляла. В ее поведении теперь было больше детского интереса, чем нахального любопытства склочницы.
— Ну и правильно! — одобрила та, наклоняясь к упакованной добыче. — Сама о себе не позаботишься — никто не позаботится. — И, пыхтя, приподняла сумку. — Черт, тяжелая!
— Подожди, — остановила труженицу Василиса, — я помогу.
— Давай, — охотно согласилась та, — в два кулака сподручней.
У низкого окошка выстроилась очередь. Последним оказался небритый, помятый тип с мутными глазами и перегаром за версту.
— Мать, — засуетился он вокруг Баланды, — ты, это, присмотри за моими-то, я на минутку. Лады?
— Иди уж, — вздохнула «мать», — только учти: не успеешь — ждать не буду.
— Как штык, мадам! — обрадовался помятый. — Пять минут — и я опять у ваших ног!
— Фигляр, — презрительно фыркнул пожилой мужчина в тирольской вязаной шляпе, — не успел пустые сдать, а уже побежал за полной.
Баланда промолчала, видно, дискуссии в очереди сегодня не привлекали.
— Ты работаешь? — спросила Васса.
— Нет. — И с горечью добавила: — Сократили, само собой, и до пенсии не дали дожить. Теперь у них там в почете молодые и ретивые. Как в той песне: судьба ласкает молодых да рьяных. Помнишь «Собаку на сене»? Какой фильм, какие актеры и что за чудное было время! — На ее глазах вдруг выступили слезы. Она досадливо вытерла их кулачками и беззастенчиво соврала: — Аллергия, глаза чешутся. Ладно, Василек, иди, что тебе тут со мной торчать? Спасибо за помощь.
От этого неожиданного, забытого «Василек» перехватило горло. В коме, который не давал дышать, скаталось все: молодость, обласканная дружбой и любовью, посиделки в Останкинском баре, бесконечные «сценарии эфирного дня» и прозрачная вертушечная дверь второго дома на Королева, 12. Перед Вассой, пытаясь сохранить достоинство, стояла не жалкая немолодая женщина — привет из прошлого. И этот «привет» заслуживал участия.
— Нет, — улыбнулась она, — подожду. Потому что хочу пригласить тебя на чай. Когда-то я пробовала твой мятный, попробуй теперь мой жасминовый.
У Баланды полезли на лоб глаза. За всю жизнь это был первый случай, когда ее звали в гости. Не снисходительно, нехотя, заодно с другими, а уважительно, персонально, с просительной интонацией. Она покраснела как маков цвет и принялась тщательно снимать с рукава старомодного драпового пальто налипшие в трудовом процессе соринки.
— Не знаю, — бормотала в сторону, — у меня еще столько дел. Соседка ждет. Кота завела, тоже ждет.
— Пойдем, Тамара, — тихо позвала Васса, — чайку попьем, повспоминаем, поговорим о жизни. Ничто не посылается без смысла, может, и наша встреча не случайна. А коты — не собаки, они вполне самодостаточны и легко справляются с одиночеством.
— Сколько лет, сколько зим! Привет, Поволоцкая! А я вот корм для птиц ищу. — Потом, сообразив, что пернатые стеклом не питаются, добавила: — И попутно бутылки собираю. Чего уж добру пропадать, верно? Соседка у меня — пенсионерка. Пенсии еле на хлеб хватает, так я наберу посуды, сдам да куплю ей кусочек масла. Ближнему надо помогать, само собой.
Наивная ложь была такой откровенной и неумелой, так выпирала из маленьких, прищуренных глаз, что Васса почувствовала к бедняге жалость. За свои прежние пакости та, конечно, заслуживала наказания, но только плеткой, не бичом. Она приветливо улыбнулась, игнорируя мягкую тару.
— Здравствуй, Тамара! Очень рада тебя видеть!
— С чего бы? — недоверчиво хмыкнула Баланда. — Мы вроде с тобой не дружили.
— На память не жалуюсь, — пояснила Василиса, — а в памяти — до сих пор вкус твоих пирожков и чая на травах. Помнишь, когда я болела, ты угощала меня домашними пирожками и мятным чаем?
— Там еще зверобой был с ромашкой, — добавила Баланда, деловито выудила пару бутылок, протерла грязной тряпкой и сунула в серую обтрепанную сумку с вылинявшей надписью «Анапа». Потом сняла с рук дырявые вязаные перчатки, аккуратно свернула, вытащила из кармана пальто полиэтиленовый пакетик, положила туда свою оборону от грязи и приткнула в боковой кармашек линялой «Анапы», сколола английской булавкой сломанную молнию и, довольная, выпрямилась. — На сегодня хватит! Сейчас сдам, зайду в магазин, куплю соседке молока с хлебом и двину домой. — Внимательно оглядела стоящую перед собой знакомую незнакомку. — А ты здорово изменилась, прекрасно выглядишь! Ухоженная, красивая, богатая. Замужем?
— Нет.
— А кто ж тебя так наряжает?
— Сама, — улыбнулась Васса. Непосредственность Баланды забавляла. В ее поведении теперь было больше детского интереса, чем нахального любопытства склочницы.
— Ну и правильно! — одобрила та, наклоняясь к упакованной добыче. — Сама о себе не позаботишься — никто не позаботится. — И, пыхтя, приподняла сумку. — Черт, тяжелая!
— Подожди, — остановила труженицу Василиса, — я помогу.
— Давай, — охотно согласилась та, — в два кулака сподручней.
У низкого окошка выстроилась очередь. Последним оказался небритый, помятый тип с мутными глазами и перегаром за версту.
— Мать, — засуетился он вокруг Баланды, — ты, это, присмотри за моими-то, я на минутку. Лады?
— Иди уж, — вздохнула «мать», — только учти: не успеешь — ждать не буду.
— Как штык, мадам! — обрадовался помятый. — Пять минут — и я опять у ваших ног!
— Фигляр, — презрительно фыркнул пожилой мужчина в тирольской вязаной шляпе, — не успел пустые сдать, а уже побежал за полной.
Баланда промолчала, видно, дискуссии в очереди сегодня не привлекали.
— Ты работаешь? — спросила Васса.
— Нет. — И с горечью добавила: — Сократили, само собой, и до пенсии не дали дожить. Теперь у них там в почете молодые и ретивые. Как в той песне: судьба ласкает молодых да рьяных. Помнишь «Собаку на сене»? Какой фильм, какие актеры и что за чудное было время! — На ее глазах вдруг выступили слезы. Она досадливо вытерла их кулачками и беззастенчиво соврала: — Аллергия, глаза чешутся. Ладно, Василек, иди, что тебе тут со мной торчать? Спасибо за помощь.
От этого неожиданного, забытого «Василек» перехватило горло. В коме, который не давал дышать, скаталось все: молодость, обласканная дружбой и любовью, посиделки в Останкинском баре, бесконечные «сценарии эфирного дня» и прозрачная вертушечная дверь второго дома на Королева, 12. Перед Вассой, пытаясь сохранить достоинство, стояла не жалкая немолодая женщина — привет из прошлого. И этот «привет» заслуживал участия.
— Нет, — улыбнулась она, — подожду. Потому что хочу пригласить тебя на чай. Когда-то я пробовала твой мятный, попробуй теперь мой жасминовый.
У Баланды полезли на лоб глаза. За всю жизнь это был первый случай, когда ее звали в гости. Не снисходительно, нехотя, заодно с другими, а уважительно, персонально, с просительной интонацией. Она покраснела как маков цвет и принялась тщательно снимать с рукава старомодного драпового пальто налипшие в трудовом процессе соринки.
— Не знаю, — бормотала в сторону, — у меня еще столько дел. Соседка ждет. Кота завела, тоже ждет.
— Пойдем, Тамара, — тихо позвала Васса, — чайку попьем, повспоминаем, поговорим о жизни. Ничто не посылается без смысла, может, и наша встреча не случайна. А коты — не собаки, они вполне самодостаточны и легко справляются с одиночеством.