— Ах, вот что! Стало быть, ты теперь пишешь в «Рассвете»?
— А разве ты не знал? Пишу, брат, — от случая к случаю. Вот недавно статейку тиснул — о «Накануне» тургеневском. Небольшая такая статейка, — с несчастным лицом бормотал Скабичевский.
— Кстати, — перебил Майков, — говорят, что Тургенев порвал с «Современником», а за ним Григорович и граф Лев Толстой. Вот, я думаю, удар для Некрасова! Теперь подписка непременно упадет. А тут еще Герцен в «Колоколе» на его счет так оскорбительно прошелся…
Потом говорили о том, как похорошел Петербург: нет больше на улицах полосатых будок — да уж, во второй половине девятнадцатого века будочники с алебардами чистейший анахронизм, — а на Невском фонари теперь газовые… Потом Скабичевский ушел — его ждали где-то еще, — и Майков, принуждая себя глядеть Писареву прямо в глаза, стал объяснять, что переводы из Гейне, присланные летом, не удалось пристроить нигде, хотя они вовсе не так уж плохи. Он говорил участливо и тихо, а Писарев назло ему громко смеялся и уверял, что это все равно, что переводил единственно для пробы пера; деньги, правда, нужны, но он знает более верные и почтенные способы их заработать. Расстались холодно.
На следующее утро Писарев пошел к Кремпину. Этот разговор с самого начала сложился неудачно. Писарев спросил о судьбе своей статьи. Кремпин молча подал ему рукопись. Писарев, закипая, осведомился, что это значит.
— Не пошла-с, — отвечал Кремпин, — вероятно, вы изволили видеть в майской книжке «Рассвета» другую статью о том же предмете-с. Редакция не разделяет ваших восторгов. Пускай господин —Бов в «Современнике» превозносит Марка Вовчка. Неумеренные похвалы губительны для молодого и, смею сказать, невоспитанного дарованья. Сверх того, и объем вашей рукописи…
— Все это очень хорошо, но разве не могли вы удосужиться известить меня об этом? Я дал бы статью в другой журнал. Ведь это же мой заработок, мой хлеб, мне деньги, наконец, нужны!
— Почтеннейший мой Дмитрий Иванович! Вы сами были и, надеюсь, будете впредь сотрудником «Рассвета». Как же вы запамятовали, что у нас нерушимое правило: авторы, желающие получить назад свои статьи, благоволят явиться за ними лично. При этом ни в какие — ни в какие, заметьте это! — объяснения редакция не вступает. Так и на обложке напечатано.
— Признайтесь лучше, что денег пожалели на пересылку.
— Разрешите заметить вам, Дмитрий Иванович, что говорить таким образом с человеком вдвое старше вас — неприлично. Вероятно, этот тон надо приписать влиянию болезни, следы коей, к сожалению, слишком очевидны в вашей, с позволения сказать, статье. Надеюсь, мы еще побеседуем, когда вы будете в более спокойном состоянии духа…
— Не надейтесь.
Спускаясь по лестнице, Писарев услышал шум дождя. Брызги разлетались по стеклу большого окна на площадке между маршами. Он присел на подоконник и принялся листать свою рукопись, разрисованную, будто тетрадь неуспешного гимназиста, красным карандашом. Странно: текст, сочинявшийся с таким одушевлением, теперь точно выдохся; он не узнавал своих фраз; читать их было утомительно и неловко. Он свернул рукопись в трубку и перевязал платком.
Плохо дело, думал он. Шел за авансом, а нарвался на отставку. Не стоило дерзить, а впрочем, сказанного не воротишь. Статью в таком виде нигде не возьмут, переделывать некогда. Переводы из Гейне, Майков говорит, пустой номер. Денег осталось семнадцать рублей. Просить у родственников еще противней, чем обращаться к господам бывшим однокурсникам, и от Алеева надо съезжать.
Он вдруг понял, что оказался в чужом огромном городе один, без денег и друзей. Все его планы разлетелись за одни сутки в дым. Теперь мечты о славе приходилось отставить. Если бы хоть удалось обеспечить себя с денежной стороны на время писания диссертации! Но чтобы дожить спокойно до Нового года, требовалось рублей сто, не меньше. Правда, был еще перевод «Атта Тролля», но что с ним делать, кому продать? На Майкова надежда плоха. Только и остается — самому походить по редакциям.
Дождь немного унялся, и Писарев, старательно обходя лужи, побрел в университет.
Здесь в какие-нибудь полчаса обстоятельства обернулись по-иному, и он приободрился. Во-первых, ему были рады и встретили сердечно. Видно, он за время отсутствия превратился в какую-то достопримечательность. Полузнакомые студенты кланялись ему, а знакомые даже обнимали, и дамы — почему-то по коридору прогуливались нарядные дамы — посматривали не без любопытства: кто это, дескать, пользуется такой любовью среди товарищей.
Во-вторых, стоило заикнуться о затруднении с жильем, как Владимир Жуковский с юридического, добродушный весельчак и франт, с которым Писарев еще прошлой весной пил брудершафт, объявил, что в квартире, снимаемой им с товарищами, как раз освободилась комната.
— Это в Седьмой линии, между Большим и Средним, отсюда рукой подать! — кричал Жуковский. — Хозяйка держит кухмистерскую. Когда и пообедать можно в долг. Мазановские номера — это тебе не какие-нибудь дрянные шамбр-гарни. Население — сплошь свои, университетские, и живем мы там преотлично. Комната в шесть рублей серебром, светлая, — чего тебе еще? Переезжай, брат, сегодня же, и новоселье справим.
А в-третьих, когда в коридоре появился швейцар с колокольчиком и студенты разошлись по аудиториям, Писарев у дверей библиотеки встретил Всеволода Крестовского. За четыре года они едва ли обменялись четырьмя фразами — только издали раскланивались. Крестовский вообще держался с однокурсниками надменно. А тут вдруг подошел и стал участливо расспрашивать о литературных делах, и Писарев рассказал ему про свои неудачи.
— Видите ли, Писарев, — подумав, сказал Крестовский, — я мог бы вам помочь в редакции «Времени». Это новый журнал, братья Достоевские начнут издавать его с января. Младший Достоевский со мною хорош. Но вряд ли он возьмет гейневскую поэму. Давайте лучше сделаем так. Вы не знакомы с Яковом Петровичем Полонским? Я вас представлю ему. Он хоть и отстранен от «Русского слова», но Благосветлов с ним считается. Ежели ваш перевод Якову Петровичу понравится, много шансов за то, что он будет напечатан. Приходите ко мне сегодня вечером.
Так все устроилось.
В тот же вечер Писарев побывал у Полонского, и добрейший Яков Петрович, простодушный лирик, безжалостно ограбленный судьбой — за один только последний год он сделался калекой, вдовцом и потерял маленького сына, — Яков Петрович до слез был растроган историей молодого человека, который весною чуть не лишился рассудка из-за несчастной любви, а теперь так умно толкует о Гейне и так сведущ в языках. Полонский горячо обещал пристроить «Атта Тролля» и просил оставить рукопись. На следующее утро, пока Писарев перевозил саквояж и картонку с книгами в номера кухмистерши Мазановой, Яков Петрович отослал рукопись Благосветлову при записке, в которой умолял отнестись к новому автору повнимательней и говорить с ним поласковей.
Григорий Евлампиевич отвечал немедленно и без восторга. «Приму, усажу и поговорю, — соглашался он, — а перевод позвольте передать Вам для прочтения… хороший перевод стоит напечатать; дурняшку — лучше возвратить».
Не до юных дарований было Григорию Евлампиевичу. На днях какой-то негодяй довел до сведения самого государя неосторожную фразу из его статьи о Белинском: «Он первый заявил, что Гоголь изменил знамени, растоптал свою собственную славу, из рабской готовности покурить через край царю земному и небесному». Ну и конечно, земной царь вступился за небесного. Хорошо еще, что статья шла без подписи. Графу Кушелеву сделан был строжайший выговор, цензора Ярославцева отрешили от должности, а на его место назначили самого бдительного и свирепого тупицу, какого только сумели найти. Существование журнала опять висело на волоске, да и расходился он пока неважно. Бездельников и проходимцев, присосавшихся к редакции, разогнать удалось почти всех, но физиономия «Русского слова» оставалась, на взгляд читателей, почти без выраженья. Необходимо было хлесткое и честное перо, нужен был критик из молодых, способный потягаться с Добролюбовым. Но где такого найдешь, ежели нынешние молодые люди предпочитают баловаться стишками?
Понятно, что когда начинающий переводчик, протеже Полонского, явился в редакцию «Русского слова», Григорий Евлампиевич встретил его хмуро.
— Думаю, вам уже известно, господин Писарев, что Яков Петрович нашел ваш перевод превосходным. Я совершенно полагаюсь на его отзыв, тем более что занятия по редакции не оставляют мне времени для чтения стихов. Поэму Гейне я смогу опубликовать не ранее как в конце этого года. Вознаграждение вы получите по выходе ее в свет. Предупреждаю, много платить не имею возможности. Если нужен небольшой аванс — извольте.
— А разве ты не знал? Пишу, брат, — от случая к случаю. Вот недавно статейку тиснул — о «Накануне» тургеневском. Небольшая такая статейка, — с несчастным лицом бормотал Скабичевский.
— Кстати, — перебил Майков, — говорят, что Тургенев порвал с «Современником», а за ним Григорович и граф Лев Толстой. Вот, я думаю, удар для Некрасова! Теперь подписка непременно упадет. А тут еще Герцен в «Колоколе» на его счет так оскорбительно прошелся…
Потом говорили о том, как похорошел Петербург: нет больше на улицах полосатых будок — да уж, во второй половине девятнадцатого века будочники с алебардами чистейший анахронизм, — а на Невском фонари теперь газовые… Потом Скабичевский ушел — его ждали где-то еще, — и Майков, принуждая себя глядеть Писареву прямо в глаза, стал объяснять, что переводы из Гейне, присланные летом, не удалось пристроить нигде, хотя они вовсе не так уж плохи. Он говорил участливо и тихо, а Писарев назло ему громко смеялся и уверял, что это все равно, что переводил единственно для пробы пера; деньги, правда, нужны, но он знает более верные и почтенные способы их заработать. Расстались холодно.
На следующее утро Писарев пошел к Кремпину. Этот разговор с самого начала сложился неудачно. Писарев спросил о судьбе своей статьи. Кремпин молча подал ему рукопись. Писарев, закипая, осведомился, что это значит.
— Не пошла-с, — отвечал Кремпин, — вероятно, вы изволили видеть в майской книжке «Рассвета» другую статью о том же предмете-с. Редакция не разделяет ваших восторгов. Пускай господин —Бов в «Современнике» превозносит Марка Вовчка. Неумеренные похвалы губительны для молодого и, смею сказать, невоспитанного дарованья. Сверх того, и объем вашей рукописи…
— Все это очень хорошо, но разве не могли вы удосужиться известить меня об этом? Я дал бы статью в другой журнал. Ведь это же мой заработок, мой хлеб, мне деньги, наконец, нужны!
— Почтеннейший мой Дмитрий Иванович! Вы сами были и, надеюсь, будете впредь сотрудником «Рассвета». Как же вы запамятовали, что у нас нерушимое правило: авторы, желающие получить назад свои статьи, благоволят явиться за ними лично. При этом ни в какие — ни в какие, заметьте это! — объяснения редакция не вступает. Так и на обложке напечатано.
— Признайтесь лучше, что денег пожалели на пересылку.
— Разрешите заметить вам, Дмитрий Иванович, что говорить таким образом с человеком вдвое старше вас — неприлично. Вероятно, этот тон надо приписать влиянию болезни, следы коей, к сожалению, слишком очевидны в вашей, с позволения сказать, статье. Надеюсь, мы еще побеседуем, когда вы будете в более спокойном состоянии духа…
— Не надейтесь.
Спускаясь по лестнице, Писарев услышал шум дождя. Брызги разлетались по стеклу большого окна на площадке между маршами. Он присел на подоконник и принялся листать свою рукопись, разрисованную, будто тетрадь неуспешного гимназиста, красным карандашом. Странно: текст, сочинявшийся с таким одушевлением, теперь точно выдохся; он не узнавал своих фраз; читать их было утомительно и неловко. Он свернул рукопись в трубку и перевязал платком.
Плохо дело, думал он. Шел за авансом, а нарвался на отставку. Не стоило дерзить, а впрочем, сказанного не воротишь. Статью в таком виде нигде не возьмут, переделывать некогда. Переводы из Гейне, Майков говорит, пустой номер. Денег осталось семнадцать рублей. Просить у родственников еще противней, чем обращаться к господам бывшим однокурсникам, и от Алеева надо съезжать.
Он вдруг понял, что оказался в чужом огромном городе один, без денег и друзей. Все его планы разлетелись за одни сутки в дым. Теперь мечты о славе приходилось отставить. Если бы хоть удалось обеспечить себя с денежной стороны на время писания диссертации! Но чтобы дожить спокойно до Нового года, требовалось рублей сто, не меньше. Правда, был еще перевод «Атта Тролля», но что с ним делать, кому продать? На Майкова надежда плоха. Только и остается — самому походить по редакциям.
Дождь немного унялся, и Писарев, старательно обходя лужи, побрел в университет.
Здесь в какие-нибудь полчаса обстоятельства обернулись по-иному, и он приободрился. Во-первых, ему были рады и встретили сердечно. Видно, он за время отсутствия превратился в какую-то достопримечательность. Полузнакомые студенты кланялись ему, а знакомые даже обнимали, и дамы — почему-то по коридору прогуливались нарядные дамы — посматривали не без любопытства: кто это, дескать, пользуется такой любовью среди товарищей.
Во-вторых, стоило заикнуться о затруднении с жильем, как Владимир Жуковский с юридического, добродушный весельчак и франт, с которым Писарев еще прошлой весной пил брудершафт, объявил, что в квартире, снимаемой им с товарищами, как раз освободилась комната.
— Это в Седьмой линии, между Большим и Средним, отсюда рукой подать! — кричал Жуковский. — Хозяйка держит кухмистерскую. Когда и пообедать можно в долг. Мазановские номера — это тебе не какие-нибудь дрянные шамбр-гарни. Население — сплошь свои, университетские, и живем мы там преотлично. Комната в шесть рублей серебром, светлая, — чего тебе еще? Переезжай, брат, сегодня же, и новоселье справим.
А в-третьих, когда в коридоре появился швейцар с колокольчиком и студенты разошлись по аудиториям, Писарев у дверей библиотеки встретил Всеволода Крестовского. За четыре года они едва ли обменялись четырьмя фразами — только издали раскланивались. Крестовский вообще держался с однокурсниками надменно. А тут вдруг подошел и стал участливо расспрашивать о литературных делах, и Писарев рассказал ему про свои неудачи.
— Видите ли, Писарев, — подумав, сказал Крестовский, — я мог бы вам помочь в редакции «Времени». Это новый журнал, братья Достоевские начнут издавать его с января. Младший Достоевский со мною хорош. Но вряд ли он возьмет гейневскую поэму. Давайте лучше сделаем так. Вы не знакомы с Яковом Петровичем Полонским? Я вас представлю ему. Он хоть и отстранен от «Русского слова», но Благосветлов с ним считается. Ежели ваш перевод Якову Петровичу понравится, много шансов за то, что он будет напечатан. Приходите ко мне сегодня вечером.
Так все устроилось.
В тот же вечер Писарев побывал у Полонского, и добрейший Яков Петрович, простодушный лирик, безжалостно ограбленный судьбой — за один только последний год он сделался калекой, вдовцом и потерял маленького сына, — Яков Петрович до слез был растроган историей молодого человека, который весною чуть не лишился рассудка из-за несчастной любви, а теперь так умно толкует о Гейне и так сведущ в языках. Полонский горячо обещал пристроить «Атта Тролля» и просил оставить рукопись. На следующее утро, пока Писарев перевозил саквояж и картонку с книгами в номера кухмистерши Мазановой, Яков Петрович отослал рукопись Благосветлову при записке, в которой умолял отнестись к новому автору повнимательней и говорить с ним поласковей.
Григорий Евлампиевич отвечал немедленно и без восторга. «Приму, усажу и поговорю, — соглашался он, — а перевод позвольте передать Вам для прочтения… хороший перевод стоит напечатать; дурняшку — лучше возвратить».
Не до юных дарований было Григорию Евлампиевичу. На днях какой-то негодяй довел до сведения самого государя неосторожную фразу из его статьи о Белинском: «Он первый заявил, что Гоголь изменил знамени, растоптал свою собственную славу, из рабской готовности покурить через край царю земному и небесному». Ну и конечно, земной царь вступился за небесного. Хорошо еще, что статья шла без подписи. Графу Кушелеву сделан был строжайший выговор, цензора Ярославцева отрешили от должности, а на его место назначили самого бдительного и свирепого тупицу, какого только сумели найти. Существование журнала опять висело на волоске, да и расходился он пока неважно. Бездельников и проходимцев, присосавшихся к редакции, разогнать удалось почти всех, но физиономия «Русского слова» оставалась, на взгляд читателей, почти без выраженья. Необходимо было хлесткое и честное перо, нужен был критик из молодых, способный потягаться с Добролюбовым. Но где такого найдешь, ежели нынешние молодые люди предпочитают баловаться стишками?
Понятно, что когда начинающий переводчик, протеже Полонского, явился в редакцию «Русского слова», Григорий Евлампиевич встретил его хмуро.
— Думаю, вам уже известно, господин Писарев, что Яков Петрович нашел ваш перевод превосходным. Я совершенно полагаюсь на его отзыв, тем более что занятия по редакции не оставляют мне времени для чтения стихов. Поэму Гейне я смогу опубликовать не ранее как в конце этого года. Вознаграждение вы получите по выходе ее в свет. Предупреждаю, много платить не имею возможности. Если нужен небольшой аванс — извольте.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента